Текст книги "Небесные всадники"

Автор книги: Фридеберт Туглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

…Но – что это? Ах, да, ведь сейчас они вместе с Кустой идут к дому. Он такой серьезный… О чем это он думает? Кто знает, не смеется ли над ней в душе, не издевается ли… Где это видано, чтобы такой парень да женился на бедной прислуге? Отчего бы ему не взять хозяйскую дочку Мари и весь хутор Каарнанурме в придачу? Покатил бы по волости в роскошной упряжке, бубенцы звенят, и жена рядом… а жена Мари…

…Нет, нет, не может быть такого! Он женится, он должен жениться на ней! Он, он! Разве не любила она его с той самой минуты, как они встретились? И разве может эта любовь так напрасно погаснуть, а сердце – остудиться слезами после стольких ожиданий и надежд. Так что же – любовь стареющей женщины, как отцветший одуванчик, пушинки которого взлетают высоко-высоко, а потом опускаются низко-низко и наконец исчезают бесследно? И слезы ее разбитых надежд так же никчемны, как капли, что сеются с холодного осеннего неба, просачиваются в кротовые холмики в голом ольховнике – никому незнамо-неведомо?.. Не может бесследно пропасть это чувство, не гибнет напрасно такая любовь!

Луна спустилась совсем низко. Шли парень с девушкой, и за ними двигались их слившиеся тени. Когда они добрели до ворот, на небе уже занималась заря. Они остановились, держась за руки.

– Поспать-то осталось совсем ничего, – сказал Куста. – Не знаю, как завтра на ногах стоять будем.

Он как будто хотел еще что-нибудь добавить, но слова не шли. Наконец Маали произнесла:

– Да, светает уже. Теперь иди спать.

Куста еще помедлил и напоследок выдавил:

– Маали…

Девушка поняла, о чем он просил. Она потянулась вперед и, не касаясь друг друга руками, они поцеловались. И пошли каждый в свою сторону.

На приступке амбара Маали приостановилась и увидела, как подштанники Кусты мелькнули в дверях комнаты. Тогда она вошла в амбар, заперла дверь на задвижку и стала раздеваться. Юбка упала на пол, девушка села на край постели и принялась расстегивать пуговицы на кофте. Расстегнула одну и задумалась, а пальцы тем временем сонно возились со второй. Но она так и осталась нерасстегнутой.

Маали думала, думала. Улыбка гуляла по ее сонному лицу, и усталые глаза закрылись. Но счастливые мысли еще кружились хороводом, пока наконец не смешались окончательно. Она ничком повалилась в постель и уснула. И мыши в оставшееся до восхода солнца время, наверно, слышали, как девушка жарким шепотом кого-то молила, и плакала, и смеялась от безмерной радости.

Она видела чудный, чудный сон, пожалуй, самый чудный в своей жизни.

…О, как сияет солнце и как цветут пунцовые маки и эти алые бальзамины! Ласточки щебечут, устраивая свои гнезда под стрехой, а кто-то едет к церкви, и бубенцы позванивают у лошади над головой: динь-динь-динь…

…Я нарву цветов и сплету венок из красных-прекрасных цветов, а потом украшу венком твою голову, и ты станешь восходящим, зардевшимся солнцем, мой милый, родной. Свети, свети мне, солнышко мое, чтобы в груди моей расцвели красные цветы любви…

…На церковной далекой дороге звенят-переливаются колокольчики… колокольчики…

ЛЕПЕСТКИ ЧЕРЕМУХИ{6}

Старые черемухи покойно дремали под безветренным небом. А с их ветвей беспрестанно сыпались лепестки цветов. Нежные и печальные, они опускались тихонько, словно охваченные грустью увядания. Трепещущие блики солнечного света падали на траву меж деревьями.

В мечтательном забытьи наблюдала Леэни за этой игрой света и тени. А ее светло-русую головку все гуще устилали осыпавшиеся цветки, словно белый венец.

Кукол своих она уложила спать на корень черемухи всех трех рядышком. И сказывалась сказка, то в мыслях, то в напеве. И вырастут они большими, три златовласые принцессы. Будут жить в заколдованном лесу, будут спать в заколдованном замке – сном столетним. И будут блуждать принцы, разыскивать цветущий папоротник, чтобы показал дорогу к замку.

Вся материнская любовь и нежность слились в этой колыбельной.

Но вот и сама она устала и обессилела. Воздух был томительно-теплый, весь в благоухании цветов и земли. И от этого мысли тоже слабели.

В них еще шевелилась тревога за детей. Такими они были в последнее время вялыми, такими безразличными. Где им оценить материнскую любовь, проникнуться материнской заботой. Говорить и ходить она их учила. Но они шагу не ступали без нее, а их детские желания ей приходилось угадывать только по голубым глазенкам. Хоть бы разочек улыбнулись они широко, руки к ней с криком радости протянули, сказки бы заслушались. Но нет – на всю жизнь оставаться им глухими и немыми!..

Так пусть хоть сон им приснится – такой же прекрасный, как этот весенний мир. Пусть приснится им сон о том, как любит, горюет и скучает их мама! Ну пусть глухие и немые – но ведь мир сновидений для них не закрыт! Если наяву никак – то пусть хоть во сне смеются и танцуют…

Леэни сидела, сложив руки на коленях, приподняв задумчивое, узенькое личико. Она вздохнула всей грудью, потом тяжело выдохнула, да так и замерла, глядя прямо перед собой.

Ей приоткрылась завеса над таинством природы. Тянулись из земли заплесневелые стволы деревьев, развилистые и кривые, сплошь щелистые, словно в шрамах – следах борьбы за существование. Вверху перепутавшиеся ветви, мощные, изогнутые, сплелись в клубок, будто змеи. Над ними кружевной шатер цветов и листьев. А внизу, в тепле и сырости, пробивалась молодая зелень, ползла по земле, взбиралась по стволам, жадно вбирая свет и воздух. И за всем этим – почерневшие у основания столбики ограды и клочки неба, поля, опушки леса, видимые сквозь паутину…

Хутор за оградой стих, будто вымер. Только на малиновом кусте попискивала какая-то пичужка, а еще дальше дзенькал колокольчик на шее пасущейся овцы. Да и то так тихо и монотонно, словно вторил сердцебиению воскресной природы.

Леэни закрыла глаза. Сонная истома одолела ее, блаженная и грустная разом. Ничего она уже не видела и не слышала, кроме желтого света сквозь смеженные веки да позвякивающего вдали колокольчика.

И вдруг – она почувствовала это словно сквозь сон – смех и шелест травы под чьими-то ногами. Она вздрогнула, пробуждаясь, но неохота было даже оглянуться. Уже по голосам она знала, кто идет: сестра Марие и батрак Куста.

С чего это Марие так игриво и колко хохочет! Прямо слух режет. Нет, и здесь не дадут покоя, не дадут побыть со своими куклами, со своими мыслями. Вечно лезут, болтают, смеются!

Затрещали сухие ветки, зашелестели кусты. Вот они уже миновали черемуху. Леэни увидела – в кустах мелькнула цветастая юбка сестры, такая же игривая, как и ее владелица. А теперь они, должно быть, уселись – ветки перестали шелестеть. Слышится только шепот и смех, смех и шепот…

Леэни утомленно потянулась. О-ох! – в груди защемило от долгого сидения. Она встала, и на миг желто-зеленые пятна заплясали перед глазами.

По-над кустарником виднелся сад, полный старых, замшелых яблонь. Еще дальше – стайка серых ульев с дерном на крышах. За ними рябины, а еще дальше – колодезный журавль в небе, словно грозно поднятая рука великана.

И тут Леэни увидела Кусту и Марие. Они сидели на пустом улье, прислонясь к забору. Марие запустила руки Кусте в волосы, она ерошила и гладила их, прижимаясь грудью к плечу парня. В руке Кусты был ломоть хлеба с маслом. Он смеялся, с аппетитом кусал хлеб, а свободной рукой обнимал девушку.

Так они сидели, а Леэни глаз не отводила от них.

Сон и усталость будто рукой сняло. Как и тех двоих, ее охватило возбуждение. Ах, отчего так колотилось сердце, когда она, пригнувшись, кралась в кустах! Словно молоточки стучали в груди. И вот она уже у них за спиной.

На самом-то деле – что ей до всего этого? Пусть себе сидят, пусть смеются. Как играла она со своими куклами, так и обратно пойдет играть. А не то вылезет из кустов и пойдет мимо, даже глазом не моргнув, будто ничего не случилось. Да и что случилось-то? Подумаешь, сидели парень с девушкой на улье да смеялись!

А сердце так колотилось! Затаив дыхание, стояла она меж цветущими ветвями, рот полуоткрыт, губы подрагивают.

Куста поел, прошелся рукавом по лицу. И вдруг обхватил девушку своими ручищами и припал своим ртом к ее губам. Они на миг застыли так – голова к голове, ноги напряглись до дрожи. И Леэни глядела на них во все глаза.

А-ах!.. Теперь она поняла, теперь ей все понятно!..

У нее задрожали колени. Первой мыслью было бежать, прочь от того, чего она так боялась… что было так постыдно… ах нет, еще и так захватывающе запретно…

Но в следующий же миг ее переполняло одно лишь любопытство. В страхе и смятении она застыла, прижавшись спиной к черемухе, утопив в ладошках пылающее лицо.

Меж дрожащими пальцами видела она слившиеся головы, видела, как подрагивает копна волос Марие, в которой точно змейки вились. Она видела, как сестра поникла головой, опустив ее на руки, обвившие шею Кусты. Они смеялись, не говоря ни слова, взахлеб, каждой клеткой тела. А потом послышался задышливый шепот Марие.

– А на эту Маали не смей больше смотреть, не смей!

– Да я и не смотрю вовсе… – так же, шепотом ответил Куста.

– Словно съесть ее собираешься или не знаю кем она тебе доводится!

– Вовсе нет…

Они прильнули друг к другу. Голова парня склонилась над вспыхнувшим лицом девушки. И снова шепот:

– И не молода и не красива, и бедна, как церковная мышь. Ну что ей до тебя или тебе до нее?

– Да ничего… совсем ничего…

Все так же тенькала пичужка и по-прежнему удушливо-сладок был воздух. У Леэни голова шла кругом от этих запахов и жаркого шепота.

Ах, быть бы подальше – далеко, далече!

Пошатываясь, побрела она прямо через кусты черемухи. Прошла мимо своих дочурок-принцесс. Тень отступилась от них, и они оказались на самом солнцепеке. Скоро солнце обуглит их, как арапов. И получится, будто спали они лицом на гареве, и ничего им уже не поможет, разве только поскрести серебра в жертву{7}, да и то вряд ли что даст…

Но она позабыла своих дочурок. Пусть увидят они во сне, как устала их мама, как хочется ей поплакать и поплакаться – ведь не знаешь, что и делать! Пусть увидят они во сне, как трепещет ее сердечко от стыда и боли!

Она вышла из сада, миновала двор и свернула к полям. Межа тянулась между озимью и полем клевера. Вверху синел бескрайний простор. И под ним шла средь цветущих полей девчушка, погруженная в горестные раздумья.

Ох уж эти взрослые, взрослые люди! Как ей больно, как стыдно за них. Ей казалось, будто и она, узнав их тайну, стала причастна к ней. Ей казалось, что надо открыть все отцу с матерью – а потом хоть на коленях вымаливать для них прощение!

Ох уж эти взрослые, взрослые люди! Как коварны их дела и мысли. И при том они еще громко смеются надо всем детским и нежным. Смеются же они и над нею и ее детками. И приговаривают: «Большая девочка, а возишься с куклами! Замуж пора – а ты возишься с куклами!» Где им понять ее любовь и счастье! Что они знают про сказку!

И зачем им нужно дразнить ее, цепляться к ней на каждом слове, на каждом шагу! Цветы теряют аромат, стоит им пройти рядом, и лепестки черемухи чернеют, стоит им взглянуть.

Она вдруг заплакала навзрыд, горько и безутешно. Плакать, только плакать ей и оставалось – плакать обо всем нежном и прекрасном, что бывает в жизни, но чего не видят и не хотят видеть люди! И не все ли равно, что будет с Марие и Кустой дома. Это уже была мировая скорбь.

И вместе с тем скорбь эта становилась все прекрасней, тоже сказкой по-своему. Она вновь стала замечать, что делается вокруг, и слезы унялись.

Идти бы так и идти: по одну сторону поле ржи, по другую – клевер, а межа уводит в небесную даль. Идет и идет девочка – только небо да поле, поле да небо!

Было небо, словно синее море, по которому плывут длинные белые паруса. Солнечный свет обливал их и проливался меж ними золотым дождем. А мягкая земля, мохнатая и рыхлая, принимала его, вбирала в себя, содрогаясь в родовых муках. А там, глядишь, уже тянули свои головки листья и бутоны, вырастая прямо на глазах. Под ними на распаренной земле копошились крошечные букашки, алые, словно ворсинки пунцового бархата. Под каждым листком, под каждой былинкой кто-нибудь да сидел, на каждом стебельке кто-нибудь да покачивался. По веточке, размеренно переставляя цепкие лапки, с широко разинутыми ртами и выпученными глазами, словно обезумевшие, ползли удивительные существа.

Воздух будто медвяный, а земля – как ребенок в душной летней ночи: видит сон и бормочет во сне и поигрывает нежными пальчиками на веревках зыбки.

А Леэни уже шла кочковатыми тропинками, что зигзагами вились между кустов, и никому неведомо, кто протоптал их. Точно шершни их нашли, мошки во мху вымостили!

Она шла и чувствовала, как переполняется радостью от всего, что видит и слышит. Будь то вереск верткий под ногами или белка, цокающая на дереве. Она совсем позабыла, откуда шла и куда идет. Ей только и хотелось двигаться вперед, с единственным чувством в груди: хочу чего-то, не знаю чего; и радостно и грустно разом, и непонятно, почему.

Встреться ей сейчас кто-нибудь – все равно кто – она бы вместе с ним и смеялась, и плакала от радости. И побежали бы они друг за дружкой вниз по склону. И-их, свистел бы в ушах воздух и хлестали бы по лицу ветки березы! И низкой бус проносились бы цветы!

И вдруг она пустилась бегом. Земля словно уходила из-под ног. Как колотилось сердце и душа рвалась из груди! А она бежала все быстрее, будто кто-то тысячекрылый гнался за ней. Все вперед, с закрытыми глазами – в зияющую пустоту!

Внизу под деревьями она опустилась на бугорок. Кровь гудела в голове, а в груди будто молотком било. И никак было не собраться с мыслями и все плыло перед глазами. И видны лишь редкие обрывки облаков, похожие на заснеженные гребни гор.

Потом она отправилась дальше и шла, пока что-то не блеснуло за кустами. То был ручей, он вился меж древними ясенями и черной ольхой. Где дорога сужалась и протиснуться было нелегко, он делался вежливей тени. Но там, где он раскидывался над омутами, был он угрюм и коварен. Он мог проказливо играть на перекатах, а потом снова вгрызаться в берега, заливать деревья и кусты. Так он бежал меж полей и лесов, разливаясь все шире, пока однажды не забывал разом юношеские забавы и не уходил степенно широкими лугами к морю.

Все это Леэни знала с тех пор, как себя помнила. Она и сама стала как бы частью этого пейзажа, где каждая травинка ее понимала, где медуница кланялась ей каждой своей головкой.

Тропинка раздалась, и сквозь мощно выброшенные вверх ветви закраснел глинистый обрыв. Тут был самый глубокий омут, гнилой и грязный. На том берегу он переходил в гадкое болото, где разрослись камыш и куга.

На обрывистом берегу омута сидел пастух Видрик с удочкой в руке и не спускал глаз с пробки, что качалась на лучащейся воде.

– Видрик! – обрадовалась Леэни.

Но тот прошипел, едва повернув к ней голову:

– Да тише ты! Только начало клевать, так ты распугала!

И он со злости плюнул в воду. Собака, сидевшая рядом с ним, услыхав всплеск, живо наклонила голову, но увидела только, как по воде расходится плевок.

Совсем разбитая опустилась Леэни на землю рядом с Видриком и тоже стала следить за поплавком.

Видрик был странный малый. Худощавое лицо мудреца, полуприкрытые глаза, степенная речь и нетвердая походка – по всем его облике было что-то стариковское. Когда он молчал, то молчал так, словно, размышляя над судьбами мира, вовсе не замечал, что происходит или не происходит вокруг. А когда он смеялся, то так, словно хотел сказать: видишь, я смеюсь, но смеюсь над людской глупостью.

Сам он не замечал своей худобы и оборванности. Как и того, что каждое лето он пас стадо у нового хозяина, а бывало, за лето успевал поработать и на двух хуторах. Потому что обыкновенно он ввязывался в спор с хозяевами, и его попросту выгоняли.

Но споры выходили не оттого, что он делал свое дело хуже других пастухов или был недоволен кормежкой. Нет, эти словопрения происходили из-за мыслей, что вертелись у парня в голове. Из-за  м ы с л е й! И почему это дурачье не хочет понять, что у него тоже могут быть свои мысли! Но его гнали взашей, как только выяснялось, что пастух поумней самого хозяина будет. Как-то раз он пастушил даже на церковной мызе. Так оттуда его выставили уже через неделю. У этого малахольного оказалось свое мнение даже насчет Священного писания!

Неужели они своим «пошел вон» и впрямь думали унизить его? Где им! Он уходил, исполненный грустных мыслей о мире, который не ведает, что творит. Брал под мышку пару постолов, другой рукой подхватывал мешок, мохнатый пес Эку шел за ним, как привязанный, – и был таков. А в мешке – закаменелая краюха хлеба да три книжки. Две про небесную сферу, паровую машину, страны света и королей. Третья – рукописная, на синей бумаге, и ее не видела еще ни одна живая душа. Были в ней даже страницы, писанные кровью, – бурые буквы, полные ужасающей тайны. Были отрывки из седьмой книги Моисея, заклинания для кладов, список самых злосчастных дней в году. Тут и там, как таинственное кладбище, пестрели красные колдовские кресты.

И вот он сидит, сгорбившись, опершись на худенькие руки, босые ноги вытянуты, словно черные корни дерева. И рядом с ним собака. Совсем не молодая. Брови и борода белые, время и былые схватки оставили следы-проплешины у нее на боках. Можно было пересчитать ее ребра, и видно было, как бьется сердце. Пес был убийственно тощ и угрюмо серьезен. Голова его запала в острые плечи, губы обвисли, в углах пасти пролегли горькие складки.

Скоро Леэни наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато Видрик и пес были словно прикованы к нему. Стоило тому вздрогнуть, их тоже пронизывала дрожь. Затаив дыхание, они глазами пожирали поплавок, словно от него зависело счастье всей их жизни. Точно так же одинаково понимали они и шелест болотного аира, и игру бликов на воде.

Вдруг посреди напряженного ожидания поплавок ушел в воду.

Собаку как подбросило: мгновенным взглядом пес полоснул по лицу Видрика и глухо заворчал.

Видрик напряг удилище и дернул – леска со свистом взвилась из воды. Но – рыбы на крючке не было.

– Зар-раза! – ругнулся Видрик, а Эку опустился, объятый стыдом и злостью, свесив плешивые уши. – Целый час она тут крутится: и брать не берет, и уходить не уходит!

Но собравшись было поплевать на червяка, чтобы снова забросить удочку, он увидел, что рыба-таки взяла, однако откусила червяка вместе с крючком. Вот когда Видрика проняло!

– Ах ты, кикимора, ах ты, каракатица, ах ты, страшилище безмозглое!

Он остановился, словно ожидая, что скажет рыбина. Но та ничего не ответила на такое поношение. Он сплюнул и начал снова, укоризненно и с расстановкой:

– С кем ты, по-твоему, дело имеешь? Что я тебе, дурак, простофиля или вчера на свет родился? Или ты считаешь, весь мир только для того и придуман, чтобы тебя потешать, чтоб тебе шутки шутить?

Но рыба помалкивала.

– Лучше бы тебе и вовсе не быть! Чтоб тебе пиявкой родиться, жабой! Чтобы тебя черти взяли!

Медленно, по-стариковски сопя, он приладил к удочке новый крючок. И заговорил уже спокойнее, как человек, знающий, что хоть его и обманули, а все ж обманщику никакого проку от этого не будет.

– Хотел бы я знать, куда ты денешься – с крючком в брюхе? Конец тебе, подохнешь, падаль! Уткнешься головой в тину, там и дух испустишь! Думаешь, одурачила меня? Не-э, и до тебя были охотники, ан…

Он презрительно сплюнул в воду.

Леэни смотрела на мальчишку широко раскрытыми глазами.

До сих пор она и не видела его толком. Она боялась его степенности, взгляда его запавших глаз, улыбки на его сморщенном лице. Теперь она разглядывала его, будто видела впервые.

Увидела Леэни, как Видрик разорвал пополам здоровенного дождевого червя и насадил одну половинку на крючок. Потом поплевал на него, забросил удочку в воду и произнес грозно, словно имел дело с неисчислимой ратью:

– Поглядим!

И оба они – пастух и пес – опять во все глаза уставились на чуть колеблющийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась тишина и солнечный свет. И только фигуры мальчика и собаки торчали посреди этой красоты, как корявые, обгорелые пни.

И Леэни сделалось вдруг жаль Видрика, невыразимо жаль. До чего же он, право, одинок и несчастен! Хоть бы кто-нибудь обошелся с ним приветливо! Хоть бы с кем-нибудь посмеялся он или поплакал от всего сердца.

И Леэни для самой себя неожиданно, склонясь к мальчику, проговорила полушепотом:

– Видрик, ну что ты все сидишь да сидишь у этого ручья?

Но тот огрызнулся:

– А куда мне, по-твоему, идти?

Этот грубиян даже головы к ней не повернул! И опять удушливая тишина на минуту повисла в воздухе.

– Видрик… а хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. – прошептала Леэни.

Она проговорила это сдавленным голосом, словно моля о пощаде.

– Хлеба с маслом? – Теперь-то мальчик обернулся к ней и вопросительно посмотрел на Леэни.

И вслед за ним с тем же самым выражением повернула морду и собака.

– С какой стати мне отказываться от хлеба с маслом!

Леэни вскочила, на нее вдруг нашло такое радужное настроение, что она звонко выкликнула, словно пропела, на детском языке:

– Пипопибудь питут! Пия пископиро пиприпиду.

А когда Видрик недоуменно уставился на нее, уже на бегу она повторила:

– Побудь тут! Я скоро приду.

Она без передышки бежала, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных хуторских крыш. Там было все так же тихо. Сестра Марие прислонилась к калитке, полусмежив усталые глаза, в волосах три цветка купальницы.

– Откуда бежишь? – безразлично спросила она.

– Я… я была внизу на лугу… там, где валун Калевипоэга{8}…

Она должна, должна была солгать! Словно кто-то велел ей.

– А сколько там цветов – купальницы, иван-да-марья…

– Да-а?..

Сонные веки Марие дрогнули, поникшие купальницы свесились на лоб.

В прохладном полутемном амбаре пахло чем-то заплесневелым, затхлым. Сверху, с потолочных балок, в пустые закрома спускались паутинные нити. Между балками пробивался солнечный свет. Золотая пыль отплясывала в пучках лучей.

Но Леэни было не до того. Она приподнялась на цыпочки и достала с полки большущий каравай – что твой щит. Вязкий мякиш накручивался на нож. Она отрезала здоровенный ломоть и в потоке света, пробивающегося меж балок, дрожащей рукой намазала на него толстый слой масла.

Двор был по-прежнему пуст.

Теперь только бы пройти так, чтоб никто не заметил… Ну а если и увидят – что с того? Пусть видят и знают… Впрочем, нет, нет… В том-то и дело…

Она проскользнула под окнами, миновала сад и, тяжело дыша, остановилась на задах.

Опушенные лепестками черемухи, на самом солнцепеке почивали ее дети. Ах, беспокойный сон снился этим слабиночкам, мнились им призраки, и они отбивались, вскидывая потные ручонки. Им снилось, что мама равнодушно прошла мимо, лишь глянув на них, другими занята мыслями, иными охвачена чувствами. Им снилось, что, проходя мимо, она пригладила волосы, стряхнула две-три прядки на лоб и воткнула в локоны гвоздику.

Нет, нет, пусть детки не думают, что мама забыла о них. Просто времени у нее сейчас нет. Разве не знают они, какой Видрик голодный? И разве не понимают, какой он несчастный и одинокий?

Ничего, мама вернется, пригладит им волосы, приласкает и споет песенку о принцах!

Через дыру в заборе, по собачьей тропке выбралась Леэни к полям. А там снова потянулась полевая тропинка. Солнце с жарко рдеющими глазами катилось по небу, от земли подымалось теплое дыхание. Эта голубеющая дымка разлилась уже во всем поднебесье.

А Леэни все спешила и дрожала от возбуждения. Одна только радость – Видрик ждет ее хлеб с маслом – несла девочку. Ей казалось даже, что он сам попросил: Леэни, знаешь, я такой голодный, такой голодный… И будто она на это беззаботно обронила: я могу, конечно, принести чего-нибудь… просто из жалости…

Вот уже и ручей замелькал.

Видрик все так же сидел на берегу. Он при самой искренней поддержке Эку бранил чертяку-окуня, который отъел кусок лески и теперь, исполненный сатанинского ехидства, дразнил его с прежней настырностью. Видрик ясно видел, как рыба ходит вокруг наживки, поддает хвостом поплавок, и умей она смеяться – из воды донесся бы дьявольский хохот.

Лишь на мгновение в глазах Видрика сверкнула радость при виде хлеба. Он взял его, кусок отломил собаке, сплюнул в воду и только потом начал жадно есть.

Леэни села рядом и, не отрываясь, смотрела ему в рот. Ах, как он ел! Словно всю жизнь не видел ничего, кроме мякинного хлеба да водянистой картошки. Или словно три дня маковой росинки во рту не было.

Девочка раскраснелась, уши горели. Бедный, бедненький Видрик! Совсем как тень, все в думах да мечтах. Такой он озабоченный и одинокий. И почему они были так далеки друг от друга! А как хорошо было бы делиться всеми мыслями, настроениями! Пусть он не думает, что Леэни не достается от жизни, что у нее нет забот. Ее тоже никто не понимает и не догадывается, как тоскует ее сердце!

А сейчас это сердце колотилось так, словно хотело выскочить из груди.

А-ах… И Леэни дрожащей рукой бережно обняла Видрика поверх его драной куртки и мягко преклонила голову ему на плечо… А-ах… Теперь лучше помолчать, иначе разорвется грудь, иначе разобьется сердце.

В темнеющих глазах лоскутки неба, красной горы и черной воды, в груди – стыд и отчаяние, Леэни приникла к нему, не в силах унять дрожь.

Сейчас случится что-то необыкновенное, что бывает только в сказках. Оно свершится, как свершается по весне прилет лебедей, как в одну ночь покрывается цветами черемуха.

Голубые стрекозы сновали по-над ручьем, и зеленая лягушка, примостившись на листе кувшинки, смотрела на солнце прижмуренными глазами.

А Видрик ничего не замечал. Он жевал, глотал, сильно наморщив лоб. А когда проглотил последний кусок, невозмутимо насадил на крючок нового червяка и забросил удочку, будто ничего не произошло.

У Леэни от бессилия опустились руки.

Ох, голова раскалывается! В груди словно огнем жжет, а в глазах темно.

Она закрыла лицо руками, и слезы незаметно потекли между пальцами, сперва еле-еле, потом все сильнее и сильнее. И она вдруг зашлась в отчаянном рыдании.

Видрик обернулся к ней:

– Ты чего это?..

Леэни упала ничком, слезы ручьями бежали по ее щекам, и она жалобно простонала:

– Видрик… ты… не любишь меня!

Но в это самое мгновение Видрик цыкнул:

– Тс-с! Клюет!

Уда выгнулась, и из воды, сверкнув на солнце чешуей, выметнулся на берег крупный окунь. Видрик цапнул его за жабры и хватил оземь так, что берег загудел. А пес прыгал вокруг рыбины в пляске индейцев, со слезами радости в седой бороде.

– Зар-раза! – торжествовал Видрик. – Кого дразнить вздумал! Вообразил, что умней тебя и на свете нет! Ничего-то ты не понимаешь! Гляди, Леэни, какой злющий!

Но Леэни уже ничего не видела. Глаза заволокло слезами. Медленно шла она по тропинке к дому, так медленно, словно вмиг состарилась и радость жизни навеки покинула ее сердце.

Вот опять зеленеющие поля и макушки деревьев в синем небе. И снова она в саду.

Белым-бела земля от опавших лепестков черемухи. Ими усыпана одежда и локоны кукол.

И снится куклам сон:

Звон бубенчиков в воздухе. Ах, это скачут принцы! Они мчат вверх по склону к замку, плащи за плечами, словно орлиные крылья. Музыканты идут следом с непокрытыми головами, русые волосы увенчаны васильковыми венками. И каннели бряцают гимны любви под дробь конских копыт.

Настежь распахиваются ворота, и въезжают принцы. Красные перья их сдернутых шляп метут землю. И один из них, преклонив колена, спрашивает:

– Так вы и есть заколдованные принцессы?

И застенчивым шепотом они отвечают:

– Мы…

Но – ах, почему они вдруг отворачиваются с насмешливой улыбкой?

– Барышни, да взгляните вы в зеркало!

Внизу, на дороге из замка, искры летят из-под копыт, и каннели стенают, вызванивая новые гимны любви.

А-ах! Солнце опалило принцесс, и стали они чернокожими, как арапчата.

Леэни упала перед куклами на колени.

Слабый ветерок скользнул по верхушке черемухи, и облетели последние цветы. Последние – вот уже ни одного и не осталось. Сумрачно стояли темно-зеленые деревья. А земля под ними белела, словно тихим зимним вечером. И на белом этом ковре стояла на коленях девчушка с увядшей гвоздикой в волосах, и грудь ее содрогалась от боли, как содрогается сердце жертвы, которое горит где-то на небесном алтаре и которое отвергли боги.