Текст книги "Небесные всадники"

Автор книги: Фридеберт Туглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Тихо причалила флотилия.

Одинокие укромные рощицы и цветочные луга Иль д’Амура как будто вняли настроению прибывших. В ярком свете солнца они были недвижно молчаливы. Даже райские птицы беззвучно волочили хвосты по траве.

Старый Пан, комендант острова, отправленный на покой, приветствовал прибывших беззубой улыбкой. Сегодня он был в своей лучшей парадной форме. Потом он скрылся, заиграв на свирели из морского тростника древнюю песнь.

Колоритное общество, переговариваясь, приближалось к храму Амура. Средь зелени луга пестрели золотые, гиацинтовые и агатовые пятна. Над разновеликими группками качались красные солнечные зонты.

Фасад храма поддерживал ряд прелегкомысленных колонн. Меж ними виднелась дверь, схожая с арабской газелью. Барельеф на ней запечатлел объятия Леды с лебедем несравненно откровеннее, нежели на вратах собора Фриволи.

Умолчим о внутреннем убранстве павильона! Ничего не скажем о его интимнейших помещениях, весьма двусмысленно благоухающих, и о вглубь уходящем, точно грот, альковном зале, построенном мавром Аль-Гевером. Ни словом не обмолвимся о великолепной коллекции ширм, собрании эстампов и целой библиотеке эротической литературы, где были самый полный manuel érotique и самый точный перевод Ватсьяяновой{27} «Кама-сутры» с превосходными японскими рисунками.

Заметим только, что в этом павильоне располагалась также интимная канцелярия министра сокровенных дел лорда Байрона. Дивным было ее убранство в стиле рококо.

Но ни в альковный зал, ни в канцелярию не зашла сегодня принцесса. Возможно, в ушах у нее еще звенела утренняя песня жаворонка, во всяком случае ее влекло на природу.

Совсем неожиданно она опустилась на траву, оттенив ее зелень своим замечательным костюмом. И тут же всем понравилась природа. Даже Леандро и Арделии, которые сень деревьев предпочли интимности павильона.

Подушки, ковры и зонты в мгновение ока превратили лужайку перед храмом в оживленный лагерь. По обеим сторонам арапы выставили редкостные ширмы, – так обрамлял свои идиллические свидания с прекрасной Нурониар халиф Ватек{28}.

Прямо перед принцессой тянулся к синеющему горизонту луг ирисов. В траве стояла одинокая скульптура – изображение двуполого существа, противоестественно изогнувшегося, словно в отчаянии – которую из своих ипостасей предпочесть.

Его окружали гигантские аморфофаллусы: красные чаши с вырастающими из них желтыми языками. Вода в фонтане перед скульптурой поднималась без брызг, тихо распускалась цветком и почти беззвучно опадала.

Появились карлики в красных кафтанах. Они предлагали на подносиках лирический шоколад, грозди винограда и вафли. Другие опрыскивали духами воздух на лужайке. Вокруг лагеря вышагивали павлины, распуская хвосты веером.

Принцесса возлежала на подушках. У ног ее расположился лорд Байрон, его локоны трепетали под опахалами арапов. Своими длинными белыми пальцами он перебирал кисти плаща.

Принцесса беседовала с министром о политике, точнее, о делах сокровенных. В их мечтательных глазах сквозила потаеннейшая дипломатия. Да и беседа велась больше с помощью глаз, нежели слов.

Тени от ресниц падали принцессе на щеки. Как поцелуи, подрагивали карминно-красные губы. Их иронический изгиб венчала крохотная мушка в самом уголке рта.

Время от времени лорд склонял голову. Пальцы его дрожали. Потом он снова поднимал лицо, и продолжался сладостно-ироничный диалог взглядов. Он был как пламя, которое то пригнет, то взметнет дуновение ветра.

Мяч чувственности перебрасывался от одного к другому. Его бросали в глаза игроку напротив, бросали в губы, бросали даже поверх головы. Он закатывался в траву, терялся и находился снова. Летая, он раскалился так, что глаза не могли уже его вынести. Оставалось одно: пасть под его тяжестью, надломиться под его бременем!

Сладостна боль надлома!

Принцессе было тридцать.

Ее тело раздалось, над верхней губой выступил чувственный пушок. Подкрашенное лицо подрагивало, подрисованные губы трепетали. Она была женщиной средних лет, с несравненным опытом.

Она запрокинула голову и смежила веки. Ее пухлая шея была соблазнительно открыта. Не глядя, она протянула лорду Байрону два пальца.

Солнце в зените, зной, тишина.

Вдруг принцесса открыла глаза, словно не понимая, где она. Блуждающим взглядом осмотрелась по сторонам.

Синее небо кружило голову, сине-зеленая трава слепила глаза. Фонтан не журчал, вода повисла в воздухе. Застыли павлины, будто статуэтки из индийского фарфора.

Все замерло в истоме, все вошло в зенит.

Люсинда и Амариллис собирали на пригорке фиалки. Они наклонились, повернувшись спиной к лежавшим на траве, вытянув руки, словно лебединые шеи. Ножки их обнажились до колен, и вытканные на чулках стрелки указывали путь наверх.

Ничего, кроме этих ножек, не видела принцесса. Как гибки, как стройны, как сладостны они были! У принцессы заходили ноздри.

Ей стало вдруг жарко. Точеные ноги дев, точно сабли, пронзили ее. Их позы обжигали пожаром. В ней пробудилась слепая жажда насилия.

Вдруг девичьи ножки задрожали, как тростинки. Лица вспыхнули стыдом и страхом. Они затрепетали, точно птицы под магнетизирующим взглядом змеи, не осмеливаясь шевельнуться.

Какая-то боль пронзила тело принцессы, ей хотелось кричать. Вышитые на плаще пчелы жалили сквозь ткань, изнуряя, как роды. Она ощущала, как бурлят в ней соки, как закипает кровь в жилах и преображает тело.

Вдруг она отрывисто засмеялась и вскочила пантерой. Не разбирая дороги, пошла по подушкам, сервизам и арапам прямо к павильону. Мужские, резкие движения, орлиный лик. И вот исчезла в полумраке павильона.

Поднялся и лорд Байрон. Он смотрел на статую андрогина, и на его тонких губах играла циничная улыбка.

А в колоннаде храма Амура зазвучали звуки кларнета, фагота и теорбы. И сразу из-за колонн появились Панталоне вместе с Бригеллой в наряде пастушки.

Ах, как соблазнительно танцевал Панталоне, но Бригелла был непреклонен. Танцуя, пастушка бегала между кустиками маргариток, изображая на лице тоску по истинному возлюбленному.

И тут же ожили все остальные.

Появились, пританцовывая, Флавио, Цинтио и Просперо вместе с Нарциссой, Иронеттой и Брамбиллой, кто в масках, а кто так. Танцевали с аркадийской грациозностью Дафнис и Хлоя, и прямо-таки на эпистолярном отдалении друг от друга – Ловлас и Кларисса. Леандро и Арделия вышли из сени деревьев, томно танцуя каждый сам по себе.

В такт глухим звукам серпента и ранкета покачивались тюрбаны турок. Арапы прыгали с опахалами в руках под грохот огромных гонгов. Даже Пан, позабыв о своем возрасте и парадном костюме, присоединился к танцующим.

Поляна стала танцевальной залой. Группы слились в общую пантомиму вокруг Панталоне и Бригеллы, развивая, однако же, свои темы. Здесь изображалась величественная сарабанда или торжественная чакона, там – манерный мюзетт или бурный бурре. Даже музыка, а она доносилась из разных мест, варьировала разные темы.

Один лишь Панталоне был неукротим и неистов в стремленьи к своей цели. Его страстный танец граничил с умопомрачением. Он пустил в ход все свое материальное и мужское обаяние, указывая на тугую мошну и другие мощные прелести. Но все тщетно! И это приводило его в бешенство, и он плясал, как безумный.

Фантастическими прыжками он теснил Бригеллу от одного края лужайки к другому. Бригелла убегал проворными пируэтами, разыгрывая страх и отчаяние.

Все решительнее наступал Панталоне, все более однозначными становились его движения. И Бригелла побежал к храму Амура – то ли сдаваться на милость победителя, то ли в поисках защиты.

В эту минуту врата храма растворились, и на пороге предстал Андрогин, сияющий, словно юный Аполлон, окруженный кричащими, рукоплещущими арапами.

Он был в короткой пурпурной накидке и испанской шляпе с перьями. Его карминно-красный камзол был перехвачен золотым поясом, а изумительно сшитое серебряное трико открывало взору божественную стройность ног владельца.

Бригелла на ступенях храма упал перед ним на колени. Но он галантно поднял даму и поцеловал ее в затылок. Затем они в грациозном танце двинулись к берегу.

Панталоне разрывался от ревности. Отчаянными антраша он спустился вниз с холма, роняя никчемные дукаты, которые подбирали приплясывающие арапы.

С музыкой, пляской и криками общество рассаживалось в гондолы. Панталоне плясал, пока не отошла последняя гондола, тогда он вдруг сделал преогромное па и упал ничком в лодку, обронив маску.

И тут стало ясно, что это не кто иной, как сам Фламинио.

Флотилия отплывала, а карлики и арапы оставались на берегу. Какое-то время они танцевали отчаяние покинутых, но потом один за другим попрыгали в озеро и поплыли. Даже в воде их руки и ноги двигались танцу в такт.

Арапы гребли одной рукой, другой держа над головой зонты со звенящими колокольчиками. А у некоторых из них в руках были веера, которыми они обмахивали вспотевшие лица. Дельфиньими спинами качались на воде желтые и красные горбы карликов.

Принц Андрогин плыл в одной гондоле с Амариллис, Люсиндой и Бригеллой. Он был в бесподобном настроении и расточал дамам многозначительные комплименты.

Юное, мужественное лицо. В крупной линии подбородка проглядывало нечто божественно-своенравное, а угольно-черные глаза смотрели с невыразимым обаянием, так что Люсинда, сидевшая напротив, просто дрожала.

Гремя музыкой и смехом, гондолы выплыли на середину озера. Сзади цветными стайками плыли арапы, подобно гигантским кувшинкам украшая зонтами водную гладь. Впереди зеленели травянистые пригорки парка, а за ними светились синие, золотые и белые купола, покрытые азулежуш{29}.

Принца охватила вдруг жажда широких жестов и грандиозных авантюр. Все в нем кипело и клокотало. Ему хотелось ракетой взметнуться ввысь, осветив мир невиданным великолепием.

4

Под звуки рога и собачьи визги кавалькада поскакала из ворот. Принц восседал на черном жеребце, в завитую гриву которого были вплетены крохотные красные розочки, а голова – украшена пышными перьями. В бахроме попоны позванивали серебряные бубенчики.

Сам принц был в коротком черном, шитом золотом плаще, который он закинул за спину. Синие шелковые рукава топорщились пухлыми облаками. На нем был красный берет с перьями, а на затянутой в перчатку руке сидел белоснежный скифский сокол.

Он словно сошел с полотна Беноццо Гоццоли{30}.

Следом за ним скакали Флоримон, Леандро и Лелио. Первый был наряжен франтом, второй – пажем.

За ними следовали ловчие и псари. Старшие егеря были одеты турками, младшие – нубийцами. Ловчие, конные и пешие, несли соколов и вели собак.

Рыжим в белых подпалинах бретонским собакам не терпелось ринуться вперед. Лохматые грифоны рычали, будто гремя цепями. А водянисто-серые берберские борзые скулили и подвывали, как дети, у которых глаза на мокром месте.

Кавалькада промчалась через весь город. Лошади летели галопом; увлекаемые мчащимися гончими, что было сил бежали ловчие; реяли султаны из перьев.

По сторонам текла круговерть сказочных улиц города. Были здесь дома-игрушки со сплошь расписанными фасадами и дома-горы – мрачные каменные громады без дверей и окон. Улицы то уходили в низины, то карабкались на взгорья.

Балконы и галереи нависали над улицами. Огромные вывески с гроздьями винограда, кувшинами и дичью тянулись до середины улицы. В открытые двери видно было, как работают ювелиры, горшечники, кожевники. В трактирах горланили за кружками гуляки.

Мост через реку с обеих сторон облепили домишки в несколько этажей, которые громоздились друг на друга как ласточкины гнезда. В них шла торговля оружием, драгоценными камнями, мехами. Никому из проезжавших по мосту не приходило в голову, что под ногами свинцово-серый поток.

Посреди города стояла восьмигранная башня с позлащенным куполом, куда вела темная винтовая лестница. Портал башни поддерживали сгорбившиеся под тяжестью каменные гиганты.

На ступени ратуши приветствовать принца вышел сеньор города. Это был пожилой человек в плаще цвета ржавчины. Пушок волос реял на лысой макушке, пока свита проносилась мимо него.

Под сводом колоннады валялись нищие, тянувшие к свету увечные корявые руки. На солнцепеке растрепанные мальчишки ели дыни и почесывали шелудивых собак. Голубиные стаи вспархивали с мансард и переполошенно кружили в воздухе, угадывая близость соколов.

Но вот дома стали ниже и кончились, уперлись в городскую стену. Стена была мрачная, с зубчатым верхом и узкими бойницами.

В воротах стояли стражники в широкополых шляпах и ботфортах. Они проверяли возы селян и щипали за подбородки их дочек. Завидев принца, они в восторге громыхнули шпорами и помахали алебардами.

За крепостным рвом было еще несколько домиков под соломенными крышами, а дальше шли поля. По обе стороны простирались тучные нивы, орошаемые лениво дремлющими каналами. Синело небо, ветер гнул колосья, разнося прохладу полей.

Несколько больших крытых телег попались навстречу охотникам. Их неспешно тянули мешкотные быки. В телегах дремали люди в верблюжьих плащах.

Слева за полями синели виноградники, впереди и справа – безбрежные леса. В них и углубилась кавалькада под звуки рога, ржанье коней и визг собак.

Все гуще лес, все темнее становилось под деревьями. Крышей нависла мощная листва, лишь редкий солнечный луч проникал сквозь нее. Пронизав друг друга насквозь, воедино сплелись вековые деревья, сами оплетенные вязью вьюнков.

Исполинские папоротники были лошадям по грудь. Собаки исступленно барахтались в них, и только колыхание верхушек выдавало, где эти четвероногие.

Сменяли друг друга поляны, луговины с высокой травой, поросшие дубняком холмы и опять леса, и снова леса.

На полянах соколов выпустили, и они стрелами ушли в небеса, чтобы мгновенье спустя объявиться с добычей, в которой еще теплилась жизнь. В воздухе вокруг них порхал пух.

Пасшиеся на лугах недолени с воплями бросились прочь, но собаки по кругу выгнали их обратно на охотников. Принц убивал трепещущих газелей из пистолета. Умирая, антилопы плакали горькими слезами.

На холме лисица выслеживала фазана. Жизни лишились оба – и лиса, и фазан.

Вдруг зловеще взвизгнули грифоны, и из чащобы, щелкая клыками, вырвался громадный кабан. Собаки налетели на него, но он, яростно хрюкая, убежал.

Принц пришпорил коня и помчался преследовать зверя. Его след виден был в примятой траве и папоротниках. На скаку принц обронил шляпу и разодрал рукав о куст шиповника.

Уже в лесной глуши он настиг зверя, загнанного собаками. Тот поднялся, пена выступила у него на морде. Но принц оборвал его жизнь кинжалом. Весь его рукав пропитался кровью вепря.

Принц поднял рог и протрубил. Эхо разнеслось над лесами. Один за другим съезжались к принцу охотники.

Солнце уже клонилось на закат. Компания повернула к охотничьему замку. Турки несли кабана, нубийцы трубили в трубы. Собаки метались и, повизгивая, подлизывали кровавую дорожку в траве.

На краю тенистой поляны под деревьями стоял невысокий охотничий замок. В трапезной было сумрачно и отдавало сыростью. Снаружи сюда проникали лишь зеленоватые отсветы высоких деревьев. Ярко горел камин, отбрасывая красные блики на стены, увешанные поблекшими картинами.

Они изображали игры фавнов с кентаврами, нимф с силенами в любовных сценах. Мчались амазонки с развевающимися волосами, с натянутыми луками, и впереди – спасающиеся бегством олени. Захмелевший силен спал возле винной бочки, а пылкий кентавр теснил нимфу.

Охотники едва только прибыли, а поварята, одетые фавнами, уже подали печенье. Темно-красное вино в зеленых бокалах искрилось. И на всем лежали отсветы пламени.

Пока в зале придворные ели и пили, псари жарили на дворе кабана. Шипя и капая жиром, его туша поворачивалась над огнем. Собаки не сводили с нее горящих глаз.

Беседа за столом текла с той раскованностью, что присуща только мужскому обществу. Леандро рассказывал истории, остроумию и цинизму которых не было границ. Амазонки на стенах заливались румянцем, а нимфы прикрывали руками лица и лона. Кентавры ржали от удовольствия.

Принц смеялся во все горло, подняв бокал. Он стал старше, черты его лица огрубели, спутавшиеся черные волосы упали на лоб. Были в нем значительность и мужество, которые придает лишь убийство.

Едва они насытились, как принц вскочил в седло. Пока остальные отдыхали, он в одиночестве направился в лес.

Странная блажь ехать все дальше, в поисках чего-то доселе с ним не случавшегося подстегивала его. Окружающие приковывали принца к реальности. Но должна же где-то быть граница, за которой все неправдоподобно, как и он сам!

Принц мчался наугад, не ведая куда и не разбирая дороги.

Потянулись круглые холмы, поросшие пышным лиственным лесом. Купы деревьев вздымались к небу, словно гигантские нагромождения. Между холмами, разливаясь в озера, текли ручьи. Тени лесистых гор ложились на озера.

В тенистой колоннаде хвойного леса царила желтоватая полутьма. Внезапно перед всадником встала отвесная скала, у которой были очертания человеческого лица. Из-под бровей – каменного зверобоя – угрюмо чернели глазницы-пещеры, усами повисли листья папоротника, изо рта, точно кровь, сочился ржавый источник. Всадник с минуту разглядывал все это. Страшилище будто подмигнуло, и конь пугливо всхрапнул.

Потом принц выехал к большой реке. Тяжело, точно поток лавы, несла она через леса свои воды. С подмытых берегов кронами в поток попадали деревья, но их вздыбленные корни выгнали новые побеги. Черными крокодилами плыли вниз по реке разбухшие стволы.

Снова всадник повернул в лес. Он окончательно заблудился. Но ему это было безразлично.

Тропинка, вьющаяся среди экзотических растений, вела его по залитому солнцем склону. Топазовые колибри порхали по верхушкам кустов, точно бабочки. Принц придержал коня, чтобы поглядеть на это многоцветье на грани света и тени.

Но вот дорога пошла под уклон, и лес поредел. На болотистой местности там и тут росли карликовые деревца. Меж ними с одной стороны выглядывало низкое солнце, с другой – узкий серп луны. Близился вечер.

Конь ступал сторожко, вдавливая копыта в мягкую, рыхлую землю. Она источала терпко-приторные ароматы, от которых сладко щемило грудь.

Розовеющее небо с серебристой луной над головой и черная земля с тяжелыми запахами под ногами всколыхнули в душе принца тень тоски.

Стало как бы жаль себя. Бескрайний небесный простор манил вверх, ароматы земли звали вниз. И ему уже почти хотелось стать человеком со всеми его оковами: старением, страданием и смертью.

Но то была лишь минутная слабость. Ибо мгновение спустя принц снисходительно усмехнулся над человеческим и над нечеловеческим и пришпорил коня.

Лес кончился, и пошли болотные низины. Илистые рукава реки тяжело и сонно тянулись к морю. Повсюду поблескивали оловянные лужицы, затянутые белесой дымкой тумана. Дальше пошли камышовые заросли в рост человека. Недвижно дремали хохолки папируса. За ними на горизонте выткался силуэт города.

Еле заметная тропка вела через таинственный мир маремм. Принц неторопливо ехал по ней, распугивая вылетавших из камышей ибисов, красных от света закатного солнца.

Потом заросли стали почти непроходимыми. Конь грудью торил дорогу. И вдруг встал у приземистой глинобитной хижины с соломенной крышей. Возникла она столь неожиданно, что принц на секунду оторопел.

Потом он спрыгнул с седла и свистнул. Тут же из открытой двери три пистолетных дула нацелились на него, как три трубы.

Принц рассмеялся: «Почтенные кавалеры, порох стоит денег. Я принц Андрогин и, если угодно, ваш друг».

Разбойники повыскакивали из дома, сорвали с голов широкополые шляпы и расшаркались: «Термигисто, Матаморос и Спавенто дель Инферно, слуги вашего величества!»

Из-под черных плащей разбойников виднелись красные куртки. За поясом у каждого из них было по целому арсеналу, а размер шпор разил наповал.

Это была великолепная встреча, радушная и лишенная предрассудков. В ней прозвучало столько легкой иронии и взаимопонимания, что впору было назвать ее дипломатической. Атаман Термигисто, галантно кланяясь, размахивал шляпой, перья которой мели землю, и просил принца не побрезговать и пожаловать в убогий приют честных разбойников.

Раскланиваясь друг перед другом и обмениваясь любезностями, они вошли в хижину. Посреди стола располагался глиняный кувшин с вином, рядом – зажаренный поросенок с торчащим в нем кинжалом. Пир к моменту прибытия принца только набирал силу.

И пир набрал ее!

Хозяева заботились о госте так, как это умеют делать одни лишь разбойники. Большой кубок с темно-красным вином ходил по кругу. Каждый глоток из него отзывался в голове таким шумом, словно то был глоток огня. И принц опрокидывал его охотнее всех остальных.

Они пили здоровье друг друга. Они произносили речи в честь друг друга. Их голоса становились все громче. Наконец речи зазвучали раскатами грома – похвалами себе и друг другу и грозными проклятиями чужим.

Невозможно описать предмет и течение этой застольной беседы – так она была многообразна и прихотлива. Она касалась политики и женщин, искусства и философии – вообще всего, что есть в подлунном мире.

Она низошла до печальной исповеди, затронув деликатные сердечные дела. Спавенто дель Инферно плакал в голос, обнажив татуированную грудь, сплошь испещренную личиками нежных дев. Его чувствительная душа кровоточила от нанесенных ими ран. Но вопреки всему он был неукротимым кавалером. И размозжил бы череп всякому, кто посмел бы усомниться в этом.

Матаморос рассказывал о своих подвигах на суше и на море. Он один захватил сотню жандармов и у них на глазах обчистил три каравана. Он похитил невинность царицы Савской, хотя эту даму стерегли триста и три евнуха. Тем же заходом он обслужил и полсотни королевских горничных, подобно прославленному спортсмену Гераклу.

Доблесть его была столь велика, что и сам он ее боялся. Он жалобно просил, чтобы товарищи держали его за руки. Иначе он не знает, что сделает со своей доблестью.

Увлечения и способности Термигисто были еще шире. Он видел вещи в широкой перспективе, как и положено истинному атаману. Он не был чужд даже высших интересов.

Именно поэтому он поведал принцу, что граф Монкриф приговорил его к повешению. Однако он имел свое мнение насчет высоко простирающихся устремлений министра. И принц это мнение полностью разделял. Он со своей стороны дал согласие на то, чтобы Термигисто повесил Монкрифа, буде, конечно, его поймает.

Этот договор несказанно сблизил их. Они выпили на брудершафт и обменялись куртками, не требуя ничего в придачу. Они обнимали друг друга и грохали кулаками по столу, клянясь в дружбе до гробовой доски.

Это было так трогательно, и беседа переросла в праздник песни. В комнате стало сумрачно, и только рдеющее вино светилось в полутьме. И в этом свете грянула песня, которая, как свидетельствует история, неизменно сближает классы и отдельно взятые личности.

В самый разгар застолья снаружи послышался звук охотничьего рога. Пирующие вскочили, и из двери молниеносно выставились четыре пистолетных дула, как четыре трубы. Из камышей показались Леандро и Лелио, которые шли по следам принца. Встреча была столь неожиданной, что ее придворную сухость пришлось скрасить кубком крепчайшего вина. А потом им захотелось жить – великолепно и умопомрачительно!

5

Три разбойника, двое придворных и один принц мчались по направлению к городу. Над закутанными в туман мареммами, разливая серебряный свет, взошла луна. Плащи всадников в этом свете реяли черными крыльями.

Они находили тропинки и мчались по ним наугад. Хрустел тростник, колыхались лужи, летела грязь из-под конских копыт. Ночными призраками мчались они по мареммам!

Вот уже позади пелена тумана, и они выехали на твердую почву. Запылила под ногами дорога, а вокруг дышали нивы.

Впереди мрачной мумией темнел в полутьме город. Но на подступах к городу, между болотами и гаванью, небо пламенело огнями.

Здесь, у городской стены, сбежались в кучу домишки. Все голодное, что не нашло себе приюта в городе, собралось здесь; все греховное, чему не место было возле церквей, обрело здесь пристанище. Тут были трактиры, балаганы комедиантов и веселые дома. И даже сам город, устав от праведности церквей, стекался сюда.

На длинных шестах висели большие фонари, они заливали светом людскую толчею и неразбериху домишек, наводя румянец даже на угрюмые зубцы крепостной стены. Людской гомон, всплески песен, крик и брань и гром музыки оглушали так, что закладывало уши. Свет и звуки зарей взмывали в небо.

Принц, придворные и разбойники окунулись в это море света и звуков. Они присоединились к морякам, публичным женщинам, цеховым подмастерьям и нищим, словно это был их праздник. Подрагивающими ноздрями они втягивали толпу, впитывали ее всем телом.

Со стороны гавани текли экзотические запахи: моряки из дальних стран, многоязыкие, разноцветные, с обветренными штормовыми ветрами лицами. Они приходили, обменивали золото, мартышек и редкие украшения на вино и ласки. В наслаждении они были медлительны, как сама история, и алчны, как единственный миг.

Из-за города накатывались земные пары: пастухи с дальних гор, крестьяне, пахнущие зреющим хлебом, с бурдюками на спине. Эти были ненасытны и всеядны, довольствуясь пивной кружкой вместо кубка и крыльцом вместо кровати. Они встречали своих дочерей и сестер и утоляли вожделение, как скоты.

А между морем и посадом потел город, продавая себя на тысячу ладов. Он загребал деньги и с той, и с другой стороны, торгуясь, побираясь и грабя. И среди этой погони за мамоной он сам веселился, как король и нищий.

Тысячелики маски в людской толпе, но много выразительней – лица людей. Рядом с поддельными неграми – всамделишные, посреди фальшивых чертей – настоящие. Порок прикрывался невинностью, а сама невинность была еще порочней.

Настоящие черти носили монашеские рясы, перебирали четки. И здесь же они превращались в рогатых бесенят, пропадали в ногах толпы, взбирались прямо на бюст горожанке. Устраивались там между грудей тепло и уютно, свесив копыта за вырез платья.

Двери балагана были распахнуты, под стать вратам в ад. Одни шуты выкрикивали что-то на авансцене, гремели колокольцами и дули в дудки. Другие сновали в толпе, зазывая посетителей, отчаянно переругиваясь между собой.

Мимы и гистрионы давали представления. По натянутому через улицу канату шел акробат, ноги его в свете огней казались окровавленными. Жонглеры плясали между пиками и насвистывали при этом, точно птицы. Индусу отрубили голову, а он взял ее под мышку и пошел. Пожиратели огня заглатывали пламя, а сзади у них шел дым.

Рядом выступал доктор Фауст с еще большими чудесами. Он появлялся с чертом, которого звали Мефистофель, и приказывал ему превращаться по очереди то в пуделя, то в очаровательную женщину. Пуделя он звал Престидижитатором, женщину – Еленой Прекрасной.

В сторонке выхвалялись капитан Кокодрильо, Кукуруру и Бонбардон в шляпах с необъятными полями и мечами такой длины, что они мешали ходить. Их макаронические речи были малопристойны, а голоса гремели, как гром в грозу. Но они бежали, как безумные, едва доктор Буцефалус нацелился в них огромнейшей клистирной трубкой.

Народ дышал тяжело и потно, не спеша развязывать мошну и норовя посмеяться там, где подешевле. Люди грудились возле палаток, где торговали колбасами, макаронами и пивом, пожирая их глазами и зубами.

Стражники гнались за ворами, кулаками прокладывая себе дорогу. Женщины жалобно повизгивали в руках солдат, их груди были сплюснуты толпой как лепешки. Вопили нищие, выставляя свои болячки и язвы, как драгоценнейший товар.

Сначала благородные господа и разбойники двигались вместе. Они пили вино, по вкусу напоминавшее яд. Они ввязывались в фантастически омерзительные потасовки. И пьянели от того и от другого.

Лелио и Спавенто дель Инферно обрели друг друга. Они в обнимку сидели у трактирных стоек, изливаясь в сходных разочарованиях. Лелио на груди разбойника жаловался на те страдания, которых он натерпелся от добродетельной Амариллис. А Спавенто проклинал свою Розу, лживую, как эпитафия. Но в какой-то корчме им повстречались две маркитантки. Груди – что твои Вавилонские башни. И несчастные влюбленные утешились.

Леандро и Матаморос пошли на отчаянно смелый штурм. Они захватили целиком веселый дом. А когда атаковали их, они отбивались подушками, винными бочонками и голыми женщинами. Пух и перья из разодранных подушек реяли вокруг будто пороховой дым над полем битвы. В этом дыму они и пропали.

Принц и Термигисто блуждали в портовых закоулках. По границе тьмы и света текли запахи дегтя, корицы и шафрана. Вдруг черная вода разверзлась у них под ногами. Нож сверкнул во тьме, кто-то скрылся в волнах, а кто-то затянул песню. С кораблей, стоящих в гавани, доносились звуки музыки, пляски.

Они повернули обратно к трактирам. Пламя факелов осветило их ужасные лица. Облик принца изменился до неузнаваемости. Он смеялся во всю глотку, и во рту чернели дыры от недостающих зубов. Борода свалялась в черный клок.

В скопище народа он беспрестанно менял костюмы и маски. Он был цыган и арап, моряк и палач. От одной группы он переходил к другой. Его дружба и вражда не ведали границ.

В каком-то портовом кабаке они встретили знакомых.

Это был патер Бенедиктиссимус в маске, которая скрывала его целиком. Лорд Байрон находился там при исполнении служебных обязанностей в двух масках – одна на глазах, другая – на подбородке. А поэт Лелиан маскировался лишь тем, что держал на коленях молоденькую цыганку.

То было прелестное рандеву представителей власти и церкви, мира поэзии и разбоя!

Их беседа, заполнявшая паузы между выпивкой, дружескими объятиями и драками, была возвышенной и остроумной. Одной рукой подняв кубок с вином, а другой обнимая девушку, Лелиан читал сонет об исподнем принцессы, который так и не был исполнен утром.

То была великолепная поэзия! Особенно апофеоз – две последние строки – описание панталон гермафродита, в неточных рифмах которого крылось так много извращенности и в то же время глубоких нравственных устоев.

Ситуация и окружение становились все невероятней. Принц был уже словно в нескольких местах сразу. Его алчущая душа поглощала лица, огни и движения. Натурализм расцветал вокруг него и в нем самом.

В какой-то харчевне они угодили в перепалку, не имея представления о ее причинах. Они махали шпагами и табуретками. Кровь лилась вперемешку с красным вином.

Поймав царапавшегося, как кошка, Пьеро, Термигисто стал вертеть его за ноги, на манер пращи, и орать страшным голосом:

– Я Тер-р-рмигисто! Я всемирный изувер, плод землетрясения и молнии, сородич смерти, головорез из головорезов! Берегись, кому жизнь дорога!