Текст книги "Заповедное место"

Автор книги: Фред Варгас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

XIX

В кафе, как вихрь, ворвался Ламар:

– Срочное дело, комиссар. На проводе – Вена.

Адамберг непонимающе взглянул на подчиненного. Врожденная робость мешала бригадиру Ламару изъясняться четко и внятно: обычно он не решался докладывать о чем бы то ни было своими словами, а всегда читал по бумажке.

– Какая вена, Ламар? На каком проводе?

– Город Вена. На проводе – Тальберг, вторая половина фамилии как у вас, а еще был такой композитор.

– Да, – подтвердил Данглар, – Сигизмунд Тальберг, австрийский композитор, тысяча восемьсот двенадцать – тысяча восемьсот семьдесят один.

– Этот Тальберг говорит, он не композитор. Он – комиссар.

– Комиссар из Вены? Так бы сразу и сказали, Ламар.

Адамберг вышел из бара и последовал за бригадиром. Они перешли на другую сторону улицы.

– И что ему нужно, этому венскому полицейскому?

– Я не спросил, комиссар, он хочет говорить только с вами. Скажите, – поинтересовался Ламар, оглянувшись назад, – почему кафе называется «Партия в кости», ведь тут в них никто не играет, даже стола для этого нет?

– А почему вон то заведение называется «Кафе философов», хотя внутри не видно ни одного философа?

– Но это не ответ, а только еще один вопрос.

– Так часто бывает в жизни, бригадир.

Комиссар Тальберг попросил организовать видеоконференцию. Адамберг уселся за стол в зале спецтехники; во всем, что касалось технической стороны дела, он выполнял указания Фруасси. Жюстен, Эсталер, Ламар и Данглар сгрудились за его стулом. Возможно, тут сыграло роль упоминание об австрийском композиторе-романтике, но Адамбергу подумалось, что человек, появившийся на экране, в середине позапрошлого столетия считался бы красавцем: тонкое, с правильными чертами, слегка болезненное лицо, необычность которого подчеркивали высокий воротник рубашки и ореол белокурых волос, уложенных аккуратными колечками.

– Вы говорите по-немецки, комиссар Адамберг? – спросил привлекательный сыщик из Вены, закуривая длинную сигарету.

– Нет, к сожалению. Но майор Данглар будет переводить наш разговор.

– Большое спасибо ему, но я способен разговаривать на вашем языке. Рад знакомству, комиссар, а также рад сотрудничать с вами. Вчера я узнал о том, что случилось у вас в Гарше. Дело могло бы закончиться совсем скоро, если бы газетные Blodmanner держали свою пасть на замке. Ваш парень сбежал?

– Что значит «блёдменнер», Данглар? – тихо спросил Адамберг.

– Дебилы, – перевел майор.

– Да, он скрылся, – подтвердил Адамберг.

– Очень сочувствую, комиссар, но я надеюсь, что расследование продолжается и вы по-прежнему во главе. Так ведь?

– На данный момент – так.

– Тогда я, вероятно, смогу помочь, и вы мне тоже.

– У вас есть информация по Лувуа?

– У меня есть информация по этому преступлению. В том смысле, что я почти уверен: мне пришлось столкнуться с таким же, ведь речь идет о чем-то неординарном, да? Я посылаю вам фото, чтобы легче было получить представление.

Лицо, обрамленное белокурыми кудрями, исчезло с экрана, и вместо него появился бревенчатый деревенский дом с островерхой крышей.

– Вот место преступления, – снова зазвучал приятный голос Тальберга. – Это случилось в Пресбауме, совсем близко от Вены, ночью, пять месяцев и двадцать дней тому назад. Жертва – мужчина, как и у вас, только более молодой, сорок девять лет, женат, трое детей. Звать Конрад Плёгенер. Жена и дети уехали на уик-энд в Грац, и в это время Плёгенер был убит. Он занимался мебельной торговлей. А убили его так, – добавил комиссар и показал вторую фотографию – забрызганная кровью комната, в которой не было ничего хоть сколько-нибудь напоминающего человеческое тело. – Не знаю, как у вас, – продолжал Тальберг, – но в Пресбауме тело было настолько изрезано, что от него не осталось никакой видимости. Изрезано на мелкие части, потом кусок за куском раздавлено под камнем, потом раскидано во всех направлениях. У вас наблюдается такой же образ действий?

– На первый взгляд – да.

– Я покажу вам фото покрупнее, комиссар.

Он показал еще штук пятнадцать фотографий, и каждая в точности воспроизводила кровавый кошмар, который Адамберг и его люди увидели в Гарше. Конрад Плёгенер вел более скромную жизнь, чем Пьер Водель, у него не было ни рояля, ни ковров.

– Мне удача не так улыбалась, как вам. Zerquetscher не оставил здесь никаких следов.

– Zerquetscher можно перевести как «Дробильщик», – перевел Данглар, для убедительности выкручивая себе пальцы. – Или «Кромсатель».

– Ja, – подтвердил Тальберг. – Это здешние жители прозвали его Zerquetscher. Вы же знаете, как они любят придумывать всякие прозвища. Нам удалось обнаружить только отпечатки горных ботинок. Я нахожу большую вероятность, что у вас действовал тот же самый Zerquetscher, хотя крайне редко бывает, чтобы убийца занимался своим делом за границами родной страны.

– Вот именно. Скажите, убитый был чистокровный австриец? Без французской примеси?

– Я только что озаботился это проверить. Плёгенер был абсолютный австриец, родом из городка Маутерн в Штирии. И это уникальный случай, потому что никто не бывает кем-то чистокровным, вот моя бабушка произошла из Румынии, и у каждого то же самое. А Водель действительно был французом? Может, его фамилия раньше звучала как «Пфаудель», или «Ваудель», или что-то наподобие?

– Нет, – сказал Адамберг. Он сидел, подперев кулаком подбородок: казалось, эта новая загадка повергла его в полную растерянность. – Мы уже исследовали три четверти его личного архива, но не обнаружили никаких связей с Австрией. Хотя постойте, Тальберг, кое-что все же есть: если это и не имеет прямого отношения к Австрии, то, во всяком случае, связано с немецким языком. Похоже, у него был длительный роман с некой фрау Абстер из Кёльна.

– Значит, Абстер. Записываю. Посмотрю в его интимных бумагах.

– Водель написал ей письмо по-немецки и велел отправить после его смерти. Дайте мне минутку, оно где-то здесь.

– Я помню текст наизусть, – сказала Фруасси. – Bewahre unser Reich, widerstehe, auf dass es unantastbar bleibe.

– А дальше – Kiss Love, русскими буквами.

– Записываю. Немного выспренно, на мой взгляд, но французы часто бывают вечнолюбивые, в противоположность тому, что о них думают. Итак, мы имеем некую фрау Абстер, которая режет своих бывших любовников на кусочки. Это, конечно, шутка с моей стороны.

Адамберг подал знак Эсталеру, и тот сразу же вышел. Эсталер был лучшим специалистом по кофе во всей Конторе, он знал, кто предпочитает кофе без сахара, а кто – с молоком, кто любит покрепче, а кто – послабее. Знал даже, что Адамбергу нравится пить из чашки с толстым краем, на которой нарисована оранжевая птица. Вуазне, орнитолог-любитель, пренебрежительно говорил, что эта птица не похожа ни на одну из реально существующих и что именно так у людей возникают неверные представления о природе. Старательно запоминая вкусы своих коллег, Эсталер вовсе не стремился угодить им – просто ему страшно нравилось вникать в разные технические детали, сколь бы мелки и многочисленны они ни были: возможно, именно это повышенное внимание к частностям мешало ему понять целое. Вскоре он вернулся с подносом, и каждый получил свой любимый кофе, а в это время венский комиссар демонстрировал на экране схему человеческого тела без кожи: на схеме австрийские полицейские выделили черной краской места, больше всего пострадавшие от рук убийцы. В ответ Адамберг послал рисунок, сделанный им вчера, на котором наиболее и наименее пораженные участки тела были заштрихованы красным и зеленым.

– Я убежден, что оба дела надо расследовать вместе, комиссар.

– Я тоже убежден, – пробормотал Адамберг.

Отпив глоток кофе, он распечатал изображение человека без кожи, на котором были выделены те же самые места, что и на его рисунке, – голова, шея, суставы, ступни, большие пальцы рук, сердце и печень. Две схемы совпадали почти полностью. На экране вновь появилось лицо комиссара.

– Пошлите мне адрес этой фрау Абстер, мои люди навестят ее в Кёльне.

– В таком случае вы можете передать ей письмо Воделя.

– Точно, это было бы очень мило.

– Я посылаю вам копию. Только проявите деликатность, когда будете сообщать о его смерти. Я хочу сказать, что необязательно приводить подробности.

– Я всегда проявляю деликатность, комиссар.

– Кромсатель, – несколько раз задумчиво повторил Адамберг, когда видеоконференция закончилась. – Армель Лувуа – Кромсатель, Церкечер.

– Церкуэтчер, – поправил Данглар.

– Что вы скажете об этом лице? – спросил Адамберг, показывая подчиненным газету, которую положил на стол Данглар.

– На фотографиях для документов выражение лица у людей всегда бывает напряженное, застывшее, – сказала Фруасси: она следовала профессиональной этике, которая запрещала высказывать какие бы то ни было суждения о внешности подозреваемых.

– Верно, Фруасси, у него напряженное, застывшее лицо.

– Потому что он не отрываясь смотрит в объектив.

– И от этого стал похож на идиота, – согласился Данглар.

– А еще? Есть ли в этом лице что-то угрожающее? Вызывает ли оно у вас страх? Вот скажите, Ламар, вам хотелось бы столкнуться с ним в коридоре?

– Никак нет, комиссар.

Эсталер взял газету и стал сосредоточенно всматриваться в фотографию. Потом с разочарованным видом вернул газету Адамбергу.

– Ну что? – спросил комиссар.

– Я ничего такого не уловил. По-моему, самый обычный парень.

Адамберг улыбнулся и поставил чашку с блюдцем на поднос.

– Повидаюсь-ка я с доктором, – сказал он. – Пусть расскажет о воображаемых врагах Воделя.

Адамберг поглядел на оба часовых циферблата на своем запястье – часы показывали разное время – и, выведя среднюю величину, понял, что у него в запасе есть несколько минут. Подхватив Купидона, у которого после проведенной Керноркяном стрижки вид был какой-то чудной, Адамберг пересек большую комнату и подошел к коту, возлежавшему на крышке ксерокса. Он представил их друг другу и объяснил, что пес находится здесь лишь временно, если только его хозяин не умрет по милости негодяя, отравившего ему кровь. Развернув часть своего громадного туловища, Пушок соизволил взглянуть на перепуганного пса, который вылизывал часы Адамберга. Затем он снова положил огромную голову на нагретую крышку, давая понять, что, если его по-прежнему будут носить к миске и позволят лежать на ксероксе, остальное ему безразлично. При условии, конечно, что Ретанкур не заведет интрижку с этим псом. Ретанкур принадлежала ему, и он любил ее.

XX

Только у дверей дома Адамберг сообразил, что не запомнил фамилию врача Воделя, а ведь этот человек спас котенка и они с ним вместе выпили вина в саду. Увидев на стене табличку «Д-р Поль де Жослен Крессан, остеопат и соматопат», он начал понимать, почему врач так пренебрежительно смотрел на полицейских, вообразивших, будто они могут преградить ему путь, просто вытянув руки.

Консьерж смотрел телевизор. Он полулежал в кресле на колесах, укутанный одеялами, у него были длинные седые волосы и грязные усы. Он не оторвал взгляд от экрана, но не из вредности, а скорее всего, потому, что он, подобно комиссару, не умел делать два дела одновременно – смотреть фильм и слушать гостя.

– Доктора нет, его вызвали на ишиас, – сказал он наконец. – Вернется минут через пятнадцать.

– Вас он тоже лечит?

– Да. У него не пальцы, а золото.

– Он лечил вас в ночь с субботы на воскресенье?

– Это важно?

– Ответьте, пожалуйста.

Консьерж попросил Адамберга подождать несколько минут, пока кончится сериал, затем отвернулся от экрана, но не выключил телевизор.

– Я упал, когда ложился в постель, – сказал он, показывая на колено. – Кое-как дополз до телефона.

– Но ведь вы звонили доктору еще раз, через два часа?

– Я уже извинился перед ним. У меня страшно распухло колено, стало круглое, как дыня. Я уже извинился.

– Доктор сказал, что вас зовут Франсишку.

– Да, точно. Франсишку.

– Но мне нужно ваше полное имя.

– Я его не скрываю, но скажите, почему вы вообще мной интересуетесь?

– Один из пациентов доктора Жослена был убит. Мы собираем все данные, это наша обязанность.

– Это ваша работа.

– Вот именно. Я просто запишу ваше имя, вот и все, – сказал Адамберг, доставая блокнот.

– Франсишку Делфину Винисиус Вилалонга Франку да Силва.

– Угу, – кивнул Адамберг, не успевший это записать. – К сожалению, я не знаю испанского. Где кончается имя и начинается фамилия?

– Это не испанский, это португальский, – сказал консьерж, зевнув так, что хрустнула челюсть. – Я бразилец, при диктатуре эти сукины дети, разрази их Господь, упекли моих родителей в лагерь, я потом их так и не нашел.

– Сожалею.

– Вы тут ни при чем. Если вы не из этих сукиных детей. Моя фамилия – Вилалонга Франку да Силва. А доктор живет на третьем этаже. У него прямо на лестничной площадке устроена комната ожидания. Я бы там жил, будь у меня такая возможность.

Площадка третьего этажа оказалась просторной, как вестибюль. Доктор поставил там журнальный столик, кресла, этажерку с журналами и книгами, старинный торшер и автомат с водой. Утонченный человек с некоторой склонностью к внешним эффектам. Адамберг устроился поудобнее и, в ожидании волшебника с золотыми пальцами, сделал несколько звонков: в больницу Шатодёна – со страхом, в группу Ретанкур – без всякой надежды и в группу Вуазне, отгоняя от себя мерзкие мысли о майоре Дангларе.

У доктора Лавуазье прибавилось оптимизма – «этот парень борется за жизнь», – температура немного понизилась, желудок выдержал промывание, пациент спросил, нашел ли комиссар открытку с непонятным словом – «по-видимому, для него это очень важно, старина».

– Скажите ему, что открытку мы ищем, – ответил Адамберг, – что пса мы приютили, сняли с него пробы навоза, в общем, все идет как надо.

Закодированное сообщение, отметил про себя доктор Лавуазье, старательно записывая каждое слово комиссара. Ну и пускай, его это не касается, у сыщиков свои методы работы, а его дело – передать сообщение по адресу. Только бы пробитый пулей желудок больного справился с этим воспалением.

Ретанкур разговаривала спокойно, почти весело. Хотя все указывало на то, что Армель Лувуа не намерен возвращаться домой: он покинул свое жилище еще в шесть утра. Консьержка видела, как он вышел с рюкзаком за спиной. И вместо того чтобы любезно поздороваться, как делал всегда, просто махнул ей рукой на бегу. Наверно, торопился на поезд. Вейль не мог подтвердить ее показания: этот почтенный человек никогда не вставал раньше двенадцати. Он симпатизировал своему юному соседу и, узнав о преступлении, очень расстроился, замкнулся в себе, чуть ли не обиделся на полицейских: они не добились от него ничего, кроме совершенно бесполезной информации. Но как ни странно, эти плохие новости нисколько не огорчили Ретанкур. Не исключено, что Вейль, прославленный знаток вин, решил развлечь бывших коллег и поднес им какое-нибудь коллекционное вино в тонких гравированных бокалах. От Вейля, которому шили костюмы на заказ по причине его богатства, снобизма и нестандартной фигуры, напоминавшей детский волчок, можно было ожидать чего угодно. Предположим, ему захотелось подружиться с полицейскими, сидевшими в засаде у него в подъезде: он наверняка нашел бы в этом некое парадоксальное удовольствие. Ретанкур как будто не вполне сознавала, что ждет в засаде убийцу-психопата, Кромсателя, который превратил тело старика в кровавую кашу. Похоже, снисходительное отношение Вейля к своему соседу усыпило ее бдительность. «Предупредите Вейля, – сказал ей Адамберг, – что этот тип раздробил на мелкие кусочки еще одного человека, в Австрии».

А вот Вуазне и Керноркян возвращались с задания в отвратительном настроении. Раймон Реаль, отец художника-самоубийцы, десять минут продержал их под дулом ружья, прежде чем впустить в свою трехкомнатную квартиру в полуподвальном этаже дома в Сюрвилье. Да, он слышал об убийстве, он благословлял мстителя, который раздавил эту гадину, старика Воделя, и от всей души желал, чтобы этот парень оставил легавых с носом. Благодарение Богу, газеты вышли рано утром, у него было время смыться. Не надо забывать, что у Воделя на совести как минимум два трупа: сына и жены Реаля. Знает ли он, кто убил Воделя? Знает ли он, где сейчас его сыновья? Да что они себе вообразили, эти легавые? С чего они решили, будто он станет им помогать? Забыли, где находятся? Они вообще понимают, в каком мире живут? «В дерьмовом», – пробормотал Керноркян, и это признание немного успокоило Реаля.

– Честно говоря, – рассказывал Вуазне, – он не дал нам времени объяснить все толком. Понимаете, возле него на столе лежало ружье, правда дробовик, но со взведенным курком. Сам он огромный, у него три собаки, и его логово – не знаю, как еще назвать это жилище, – битком набито разными моторами, батареями и фотографиями, сделанными на охоте.

– Что удалось узнать о его сыновьях?

– Я в точности привожу его слова: «Старший в Иностранном легионе, младший – дальнобойщик, обычный маршрут – Мюнхен – Амстердам – Ренжи, <sup>[9]9
  Ренжи – городок недалеко от Парижа, где находится крупнейший оптовый рынок, снабжающий продовольствием весь Парижский регион.


[Закрыть]</sup> так что ищите сами». Затем он потребовал, чтобы мы немедленно покинули помещение, потому что «от вас нестерпимо воняет». Тут он был прав, – добавил Вуазне, – ведь это Керноркян обстригал у пса запачканную шерсть.

Адамберг заметил под стеклянным столиком игрушку, которую обронил кто-то из пациентов доктора Жослена. Продолжая слушать Вуазне, он наклонился и подобрал ее. Это было маленькое поролоновое сердечко, обтянутое красным шелком: его надо было сжимать в ладони, чтобы успокоить нервы. Позвонив Гардону, комиссар щелкнул пальцем по сердечку, оно отскочило и завертелось на столе. С третьей попытки он заставил сердечко крутиться целых четыре секунды. Затем решил добиться, чтобы при остановке сердечка слово «Love» на его передней стороне оказалось бы написанным не наискось и не вверх ногами, а нормально. Это удалось ему с третьего раза, в момент, когда он просил Гардона извлечь из бумаг Воделя все почтовые открытки. Бригадир прочел ему сообщение от авиньонской полиции: всю вторую половину дня Водель-младший провел в суде, готовился к выступлению на процессе. Впрочем, эту информацию еще предстояло проверить. Так или иначе, в девятнадцать двенадцать он уже был дома. Очевидно, они боятся лишний раз побеспокоить почтенного адвоката, заключил Адамберг. Он закончил разговор и, снова запустив сердечко крутиться по столу, стал считать обороты. Кромсатель был в пути, но к кому он направлялся?

– Вы его упустили, так ведь?

Адамберг устало, неуклюже поднялся на ноги и пожал руку доктору.

– Я не слышал, как вы подошли.

– Ничего страшного, – ответил Жослен, отпирая дверь. – Как себя чувствует малышка Шарм? Котенок, который не мог сосать, – пояснил он, поняв, что Адамберг забыл это имя.

– Думаю, с ней все хорошо. Я не был дома со вчерашнего дня.

– Ну еще бы: эти болтливые газетчики наделали вам хлопот. И все же не могли бы вы узнать, как она там?

– Прямо сейчас?

– После лечения надо отслеживать состояние пациента в течение трех дней, это очень важно. Вам не покажется невежливым, если я попрошу вас зайти со мной на кухню? Я не ждал вас, и мне нужно подкрепиться. Может быть, вы тоже еще не ужинали? Правда ведь? В таком случае почему бы нам не перекусить? Вы не против?

Совсем не против, подумал Адамберг, подыскивая слова для ответа. Он всякий раз терялся, когда надо было начать разговор с людьми, без конца повторяющими «Правда ведь?» и «Вы не против?». Пока врач снимал костюм и надевал старую вязаную куртку, Адамберг успел позвонить Лусио, который страшно удивился, что его спрашивают о самочувствии Шарм. Она чувствовала себя хорошо и набиралась сил. Адамберг сообщил эту новость Жослену, и тот удовлетворенно щелкнул пальцами.

«Первое впечатление обманчиво», – учит нас народная мудрость. Редко когда незнакомый человек принимал Адамберга с такой сердечностью и радушием. Доктор сбросил с себя высокомерие, словно пальто, оставленное на вешалке; он в одну минуту навел порядок на столе, разложил приборы, сделал салат с тертым сыром и грецкими орехами, нарезал ломтями копченую свинину, отмерил в каждую тарелку по две ложечки вареного риса и по одной – инжирного пюре (при этом он пользовался круглой ложечкой, которой вынимают из формы шарики льда, и кончиком указательного пальца быстро намазывал ее маслом). Адамберг завороженно смотрел, как он, словно конькобежец, скользит от холодильника к столу, ловко орудуя своими громадными ручищами: все его движения были необыкновенно точными, легкими и грациозными. Комиссар мог бы наблюдать за ним долго-долго: так мы не можем оторвать взгляд от танцора, который демонстрирует свое искусство, сознавая, что оно нам недоступно. Однако Жослену понадобилось меньше десяти минут, чтобы приготовить ужин. Затем он задумчиво посмотрел на открытую бутылку вина, стоявшую на кухонном столе.

– Нет, – сказал он, убирая бутылку, – у меня слишком редко бывают гости.

Он нырнул под раковину, оглядел свои запасы и, непринужденно выпрямившись, показал комиссару другую бутылку:

– Вот это намного лучше, правда ведь? Но пить такое вино в одиночку, устраивать праздник для себя одного – в этом было бы что-то надрывное, правда ведь? Вкус хорошего вина по-настоящему чувствуешь только тогда, когда пьешь его с кем-то вдвоем. Вы составите мне компанию?

Он удовлетворенно вздохнул и уселся за стол, по-простецки заправив салфетку за воротник, словно какой-нибудь Эмиль. Через десять минут беседа стала такой же свободной и раскованной, как профессиональные жесты доктора Жослена.

– Консьерж считает, что вы – волшебник, – сказал Адамберг. – Гениальный костоправ, у которого не пальцы, а золото.

– Да ничего подобного, – с набитым ртом возразил Жослен. – Франсишку нравится верить во что-то такое, чего он не в состоянии понять. Это неудивительно, ведь его родители погибли в концлагере во время диктатуры.

– Во всем виноваты эти сукины дети, разрази их Господь.

– Точно. Приходится подолгу возиться с ним, чтобы хоть как-то смягчить последствия этой травмы. У него то и дело отключается предохранитель.

– У него есть предохранитель?

– У каждого есть предохранитель, и не один, а несколько. При перегрузке какой-то из них может отключиться. Во избежание возгорания, как в электросети. Тут простая научная логика, комиссар. В сети – схема, токопроводящий контур, контакты. В человеческом теле – скелет, внутренние органы, суставы и сухожилия: принцип действия тот же самый, понимаете?

– Нет.

– Возьмите, например, эту колонку, – сказал Жослен, показывая на висящий на стене водонагреватель. – С виду это просто набор разрозненных частей: корпус, впуск, змеевик, спайка, горелка, предохранительный клапан. На самом же деле это синергический комплекс. Когда змеевик забивается накипью, срабатывает предохранительный клапан, и горелка гаснет. Теперь вам ясно? Все взаимосвязано, действие одного элемента зависит от действия другого. Предположим, у вас растяжение связок щиколотки; от этого деформируется колено другой ноги, искривляется позвоночник, страдает шея, начинаются головные боли, спазмы в желудке, пропадает аппетит, снижается активность, возникает тревожное состояние, отключаются предохранители. Я упрощаю, чтобы вам было понятнее.

– А почему слетает предохранитель у Франсишку?

– Зона неподвижности, – сказал доктор и коснулся указательным пальцем своего затылка. – Там, где сосредоточены воспоминания об отце. Когда ячейка заблокирована, небольшой участок мозга в затылочной области перестает действовать. Хотите еще салата?

Не дожидаясь ответа, он добавил Адамбергу салата и снова наполнил его бокал.

– А Эмиль?

– Проблемы Эмиля связаны с его матерью, – сказал доктор, не переставая шумно жевать, и ткнул указательным пальцем в свою голову с другой стороны. – Его захлестывает обида, протест против несправедливости, и он начинает махать кулаками. Правда, в последнее время это у него уже почти прекратилось.

– А Водель?

– Вот для чего вы затеяли этот разговор.

– Да.

– Сейчас, когда подробности убийства появились в газетах, о профессиональной тайне можно забыть. Расскажите мне все. Как я понял, тело Воделя было страшно изуродовано. Но зачем убийца это сделал, чего он добивался? Вы обнаружили в его действиях какую-то логику, признаки какого-то ритуала?

– Нет, только безмерный страх и неутолимую злобу. Наверно, какая-то система тут есть, но до сих пор мы ни с чем подобным не сталкивались.

Адамберг достал блокнот и нарисовал тело, выделив на нем места, которые подверглись наибольшему разрушению.

– Прекрасный рисунок, – похвалил доктор. – А я не могу нарисовать даже утку.

– Это не такое простое дело.

– Давайте-ка нарисуйте мне утку. И не надо думать, что, пока вы рисуете, я перестану размышлять над этой загадочной системой.

– Какую утку вы хотите? Летящую, сидящую, плывущую?

– Подождите, – сказал доктор, вставая, – сейчас я найду бумагу получше.

Он отодвинул тарелки и положил перед Адамбергом несколько листов белой бумаги.

– Нарисуйте утку в полете.

– Именно утку? Или селезня?

– Обоих, если можно.

Затем Жослен попросил нарисовать скалистый морской берег, женщину, погруженную в раздумья, и наконец, если это не затруднит комиссара, – скульптуру Джакометти. Когда рисунки были готовы, он встряхнул их, чтобы высохли чернила, и подержал под светом лампы.

– Вот у кого на самом деле пальцы из золота. Право же, я с удовольствием осмотрел бы вас. Но ведь вы не согласитесь. У всех у нас есть потайные комнаты, куда мы не позволим заглянуть первому встречному, правда ведь? Впрочем, не волнуйтесь, я не ясновидец, а только лишенный воображения позитивист. Вот вы – другое дело.

Доктор аккуратно переложил рисунки на подоконник. Затем перенес в гостиную вино и бокалы, не забыв прихватить и схему, на которой было изображено тело Воделя.

– И к какому же выводу вы пришли? – спросил он, положив свою большую руку на рисунок и показывая на локти, щиколотки, колени, череп убитого.

– Убийца уничтожил те части тела, благодаря которым оно могло двигаться и действовать, – суставы, ступни. Но это нам мало что дает.

– А еще – мозг, печень, сердце. Иначе говоря, вместилища трех душ. Не так ли?

– Да, эту гипотезу выдвинул мой помощник. Тот, кого мы ищем, не просто убийца, а разрушитель, Кромсатель, как назвал его австрийский комиссар. Он уничтожил еще одного человека, проживавшего в окрестностях Вены.

– Это был родственник Воделя?

– Почему вы так решили?

Жослен медлил с ответом. Заметив, что вино кончилось, он достал из шкафа большую зеленую бутылку.

– Как насчет грушевой? Вы ведь не против?

Адамбергу совсем не хотелось грушевой – слишком долгий и трудный выдался у него день. Но отказаться значило бы оборвать контакт, который только-только завязался между ним и доктором. Жослен наполнил две рюмки.

– В голове у Воделя я обнаружил не просто зону неподвижности, а нечто гораздо худшее.

Доктор умолк. Казалось, он все еще не уверен, можно ли рассказывать всю правду об умершем пациенте. Он взял рюмку, потом снова поставил ее на стол.

– Что же вы обнаружили в голове Воделя, доктор? – нажимал на него Адамберг.

– Надежно запертую клетку, комнату ужасов, подземный карцер. Он жил с постоянной, неотвязной мыслью о том, что было скрыто в этих стенах.

– И что там было скрыто?

– Он сам. Вместе со всем своим семейством и с их общей тайной. Все они были спрятаны там, приговорены к молчанию, оторваны от внешнего мира.

– Он считал, что кто-то запер их там?

– Вы не поняли, комиссар. Водель заперся по собственной воле, спрятался от чужих глаз. Так он спасал обитателей карцера.

– Спасал от смерти?

– От уничтожения. У него было еще три особенности, которые нельзя было не заметить. Он был бесконечно, болезненно привязан к родовому имени. Он никак не мог определиться в своем отношении к сыну, радовался ему и в то же время отвергал его. То есть любил Пьера, но не желал смириться с его существованием.

– Он ему ничего не оставил. По завещанию все имущество достанется садовнику.

– Логично. У него нет прямых наследников, потому что он бездетный.

– Не думаю, чтобы Пьер удовлетворился таким объяснением.

– Конечно нет. И наконец, третье: Водель отличался непомерной гордыней, настолько могучей, что он ощущал себя непобедимым. Я в жизни такого не видел. Вот что может сообщить вам врач, и теперь вы понимаете, почему я так дорожил этим пациентом. Но Водель был сильный человек и, когда я пытался его лечить, оказывал бешеное сопротивление. Впрочем, он не возражал против лечения, если речь шла о радикулите или растяжении связок. А однажды даже расхвалил меня до небес за то, что я избавил его от приступов головокружения и начинающейся глухоты. А причина была вот где, – доктор легонько хлопнул себя по уху. – Слуховые косточки среднего уха были намертво заблокированы. Но стоило мне приблизиться к подземному карцеру и к кольцу врагов, сжимавшемуся вокруг Воделя, как он начинал меня ненавидеть.

– Кто были эти враги?

– Все те, кто стремился подорвать его могущество.

– Он их боялся?

– И да, и нет. Вроде бы боялся, причем настолько, что не хотел иметь детей, чтобы не подвергать их опасности. И в то же время не испытывал ни малейшего страха – благодаря гипертрофированному чувству собственного превосходства, о котором я только что говорил. Это чувство уже вполне развилось у него к моменту, когда он стал специализироваться по уголовным делам, когда он мог распоряжаться чужими судьбами. Но учтите, комиссар: то, что я сейчас описываю, – не объективная реальность, а лишь представление о ней Воделя.

– Он был сумасшедший?

– Если мы считаем, что жить по какой-то особой логике, не имеющей ничего общего с логикой окружающего мира, значит быть сумасшедшим, то следует признать: да, он был абсолютно сумасшедший. Но в определенные моменты его внутренний мир обретал цельность и ясность, и он заставлял себя выполнять элементарные правила человеческого общежития.

– Он считал своими врагами каких-то конкретных людей?

– Он не говорил о них прямо. Только давал понять, что речь идет о жестокой борьбе между двумя кланами, о нескончаемой вендетте. Причем это была борьба за власть.

– Он знал их имена?

– Разумеется. Это не были бесплотные, тысячеликие демоны, которые появляются отовсюду и ниоткуда. Нет, в голове Воделя они всегда занимали одно и то же место. Водель страдал паранойей, об этом свидетельствует уже хотя бы его уверенность в собственном могуществе и все возрастающая нелюдимость. Но в войне, которую он вел, все было рационально и реалистично, и те, с кем он сражался, в его представлении обладали именами и даже лицами.

– Человек ведет тайную войну с воображаемыми врагами. Но, как ни странно, однажды вечером в его театр вторгается реальность и его убивают по-настоящему.