Текст книги "Итальянская новелла Возрождения"

Автор книги: Франко Саккетти

Соавторы: Маттео Банделло,Антонфранческо Граццини,Мазуччо Гуардати,Джиральди Чинтио,Аньоло Фиренцуола,Поджо Браччолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

Новелла LXXXVII

Магистр медицины Дино из Олены, ужиная однажды вечером с флорентийскими приорами, среди которых был Дино ди Джери Чильямоки, в то время Знаменосец Справедливости [45]45
  Первоначально командующий вооруженной милицией, а затем глава Совета приоров в Флорентийской республике.


[Закрыть] , добивается того, что означенный Дино отказывается ужинать и в конце концов собирается отправить означенного магистра Дино в ссылку

Дино ди Джери Чильямоки был гражданином Флоренции; занятый делами торговли, он провел много времени в таких странах, как Фландрия и Англия. Он был длиннющий и худой, с непомерно большим зобом; видя или слыша какую-нибудь гадость, он непременно делал брезгливую гримасу, а так как он к тому же разговаривал лишь наполовину на тамошних языках, он казался довольно-таки чудным. В бытность свою Знаменосцем Справедливости, он пригласил к ужину магистра Дино. Означенный же магистр Дино был куда еще более чудной, чем означенный Дино. Итак, они уселись за стол – означенный Знаменосец на верху стола, магистр Дино рядом с ним, а еще был там Гино ди Бернардо д’Ансельмо, который был приором и, быть может, вместе с магистром Дино зачинщиком того, что воспоследует из настоящей новеллы.

Когда стол был накрыт, подали телячий желудок, и только что его начали разрезать, как магистр Дино говорит Дино:

– За какие деньги согласились бы вы есть из миски, которая несколько месяцев была наполнена калом?

Дино на него поглядел и, смутившись, сказал:

– Плохо тому, кто не умеет себя вести. Унеси это прочь, унеси.

Магистр Дино говорит ему:

– А что подали на стол? Ведь это еще хуже.

Дино крутит зобом:

– К чему эти слова?

Магистр Дино отвечает:

– К тому, что было подано на стол в качестве первого блюда. Признайтесь: разве этот желудок не есть тот сосуд, в котором кал животного находился с тех пор, как оно родилось? А вы, синьор, да еще какой синьор, питаетесь столь гнусной пищей?

– Плохо, плохо. Уберите, – говорит тот, обращаясь к слугам, – и – клянусь создателем! – вы этого больше не будете есть. – Сам Дино не поел ни желудка, ни чего-либо другого.

Когда это блюдо было убрано, появились вареные куропатки, и магистр Дино сказал:

– Подлива к этим куропаткам воняет. – И говорит стольнику: – Ты где их покупал?

Стольник отвечает:

– У Франческо, птичника.

И магистр Дино продолжает:

– Их много появилось за эти дни, и один мой сосед накупил их, думая, что они хороши, а потом увидел, что они сплошь червивые. Эти, верно, такие же.

На что Дино говорит:

– Плохо, плохо, не к добру такое поведение, – и передает свою миску прислужнику, говоря: – Убери!

Магистр Дино говорит:

– А мне как-никак следовало бы поесть, чтобы не умереть с голоду. Оставь.

А Дино надулся, не ест и сидит, как святой. Когда убрали и это блюдо, появились рубленые сардинки. Магистр Дино и говорит:

– Знаменосец, я припоминаю, что, когда дети мои были маленькие, у них из зада глисты вылезали.

Дино встает:

– Плохо тому, кто не умеет себя вести. Клянусь Парижской богоматерью, вы мне сегодня так и не дали поесть с вашими пакостными разговорами, даю слово, что вам уж больше не бывать под этим кровом.

Магистр Дино смеялся и уговаривал его вернуться к столу. Однако из этого ничего не получилось, так как тот пошел ходить по комнатам, приговаривая:

– Дай господи, чтобы вам не поздоровилось! Приходит, да еще в такой дом, эдакий бездельник и выдает себя за великого магистра медицины, а разговоры его скорее достойны последнего золотаря, чем человека, которому подобает пример подавать и наставлять на путь истины, что как раз ему и подобало бы, старому бесстыднику.

Гино ди Бернардо и другие синьоры, которые отменнейшим образом над всем этим потешались, встали из-за стола и отправились туда, где находился Дино. Обнаружив, что он пребывает в крайне плохом настроении и ни за что не желает видеть магистра Дино, они все-таки добились того, что он несколько смягчился. Магистр Дино пошел ему навстречу, и он с ним помирился. Но это продолжалось недолго, ибо немного спустя, когда магистр Дино собирался уже уходить, Гино ди Бернардо сказал ему:

– Магистр, проститесь с Дино и откланяйтесь ему.

Магистр Дино берет Дино за руку и говорит:

– Господин Знаменосец, с вашего позволения, отпустите меня.

Тот протягивает ему руку, а магистр Дино, схватив ее, внезапно поворачивается к нему спиной и, спустив штаны, одновременно обнажает и задницу и голову. И все. Дино уже начинает драться и кричит:

– Держите его, держите его!

Гино же и другие говорили:

– Дино, не шумите. Мы пойдем с вами в Совет и сделаем там все, что нужно.

Магистр Дино говорит им:

– Синьоры, заступитесь за меня, чтобы я не погиб только из-за того, что откланялся с должным почтением.

И тут же, спустившись с лестницы, давай бог ноги. Дино, пребывая в ярости, в тот же вечер идет в Совет, собирает своих коллег и предлагает вынести решение о высылке магистра Дино и отправить экзекутору выписку из протокола. Но сколько он ни предлагал, добиться своего ему так и не удалось. Убедившись в этом, Дино, с распухшим зобом, вызывает служителей и приказывает им зажечь факелы, так как он, мол, собирается идти домой. Коллеги его прыскали от смеха и говорили:

– Ой, Дино, не ходите сегодня вечером.

Но Дино, все еще не успокоившись, вскоре отправился восвояси. Утром, когда за ним послали, его так и не удалось уговорить вернуться во Дворец синьории, так что он целый день туда не являлся. Наконец один из синьоров нарисовал в зале Малого Совета углем на стене самого Дино, как живого, с его огромным зобом и длинной шеей. Вечером, уже ближе к ночи, когда Дино все еще не хотел возвращаться во Дворец, синьоры послали к нему сера Пьеро делле Риформаджони с просьбой вернуться, чтобы дела коммуны не оставались без хозяйского надзора, а также чтобы подумать о наказании магистра Дино за совершенный им проступок.

После долгих слов Дино дал себя убедить, и на следующее утро вернулся во Дворец, а когда среди дня он попал в зал Малого Совета и, находясь рядом с Гино ди Бернардо, увидел собственное лицо, нарисованное на стене, он стал шипеть от злобы. Гино же говорит ему:

– Да бросьте вы обращать на это внимание! Перестаньте огорчаться!

Дино говорит:

– Какого черта ты мне это говоришь? Ведь он ко всему прочему нарисовал меня на этой стене. Не веришь, сам посмотри.

Гино, который лопался от сдерживаемого смеха, говорит:

– Вы еще, чего доброго, будете обижаться на эту физиономию и говорить, что это с вас нарисовано? Это давным-давно нарисовали лицо короля Карла Первого, который был худой и длинный, и нос у него был крючком. И, простите меня, Дино, но я уже от многих граждан слышал, что вы с лица вылитый король Карл Первый.

Дино поверил этим словам и к тому же утешился, услыхав, что он похож на короля Карла Первого. Но, немного погодя, он снова вспомнил магистра Дино и, вернувшись в коллегию, снова предложил его выслать, отправив выписку экзекутору. И снова ничего не добился, к великому своему отчаянию. Наконец Гино говорит ему:

– Раз это предложение не проходит, поручите двум из нас вызвать магистра Дино, сказать ему все, что полагается, и как следует его напугать.

И вот Гино и еще один послали за магистром Дино. Когда тот явился, Гино начал с того, что расхохотался и в конце концов сказал ему, что Дино жаждет не более не менее как его трупа и что он все прочее готов ему простить и со всем примириться, кроме спущенных штанов. На что магистр Дино говорит:

– Есть на свете страна, наиобширнейшая, и есть в ней король всемогущий, и множество у него князей подначальных и имя ему король Сарский. И когда кто-нибудь чинит им поклон, то снимает шапку, а когда чинит поклон самому великому королю, то снимает сразу и шапку и штаны. Я же, рассудив, что Знаменосец Справедливости – величайший из синьоров не только этой провинции, но всей Италии в целом, сделал, когда захотел ему поклониться, то же, что принято делать в этой стране.

Услыхав эти доводы, оба приора захохотали пуще прежнего и, вернувшись к Дино и к остальным, рассказали, как они пристыдили магистра Дино и как круто они с ним обошлись, а что он сослался на такой-то обычай в такой-то стране и что если это правда, то он не так уж виноват, и уговаривали Дино больше об этом не думать и предоставить это дело на их усмотрение.

Коротко говоря, Дино стал постепенно забывать об обиде, нанесенной ему магистром Дино, однако не настолько, чтобы с ним разговаривать, и это в течение нескольких лет, а магистр Дино этим только наслаждался и говорил:

– Если он со мной не будет разговаривать, я не пойду его лечить, когда он заболеет.

И так у них продолжалось долгое время, пока наконец магистр Томазо дель Гарбо не помирил их, устроив вечер в их честь и угостив их ужином с желудком и куропатками.

Всегда хорошо, чтобы в числе синьоров-правителей и в их компании был кто-нибудь один, кто своими повадками развлекал бы остальных.

Дино этот и был таким, но он не от какого-либо прирожденного изъяна, а только благодаря своему воспитанию гнушался всяких гадостей и не хотел даже о них слышать, и над этим-то и потешался магистр Дино и этим потешал синьоров. Поэтому благодари господа, если у тебя такой желудок, который приемлет все.

Новелла CI

Джованни – апостол, прикрываясь святостью собственной особы, проникает в пустынь и имеет дело с тремя пустынницами, так как больше трех там и не было

Не так давно в Тоди жил некий человек по имени Джованни дель Иннаморато, и был он из тех, кто называют себя апостолами и ходят в серых одеждах, никогда не поднимая глаз, а кроме того, он исполнял в Тоди обязанности цирюльника. Он имел обыкновение бродить по разным местам в окрестностях Тоди и часто проходил мимо одной пустыни, где обитали три молодые пустынницы, из коих одна была красавицей хоть куда. И означенного Джованни часто спрашивали:

– Почему тебя прозвали «дель Иннаморато»[46]46
  Сын влюбленного (итал.).


[Закрыть]?

И тот отвечал:

– Потому, что я влюблен в благодать Иисуса. И почти что все признавали в нем святого, особливо же эти три пустынницы, которые его весьма почитали. И Джованни этот говорил, что влюблен в Иисуса, но втайне еще больше был влюблен в красивую пустынницу. Однажды побывав в одной монашеской обители на расстоянии около трех миль от Тоди и возвращаясь оттуда поздно вечером в холодную и снежную погоду, он дошел до этой самой пустыни в столь поздний вечерний час, когда он уже не мог бы попасть в Тоди, что всецело и входило в его намерения. Подойдя, он постучал в круглое окошко.

– Господи, кто это?

Он отвечает:

– Это я, ваш Джованни дель Иннаморато.

– А что вы здесь делаете в этот час?

Тот говорит:

– Я ходил нынче утром в такое-то аббатство и провел день с отцом Фортунато, а сейчас возвращаюсь в Тоди, но поздний час и злая непогода привели меня сюда, и я не знаю, как мне быть. Поблизости от вашей пустыни нет ни дома, ни крова.

Пустынницы и говорят:

– Что же заставило вас идти в такое позднее время?

Отвечает апостол:

– Не было солнца, и тучи меня обманули, но раз уже так, прошу вас, впустите меня ненадолго под эту крышу.

Пустынницы говорят:

– А разве вы не знаете, что мы никого к себе не впускаем?

На это апостол:

– Это ко мне не относится, ибо я такой же, как вы, слуга господний. К тому же и случай такой, что ночь и непогода меня сюда привели – на мою же беду, и вы знаете, что господь наш приказывает помогать тем, кто в беде.

Женщины, которые были непорочными девами, поверили его словам и открыли ему. Когда после чтения часов и легкого ужина им пришло время отправиться на покой, Джованни говорит им:

– Идите себе спать, а я посплю на этой лавочке.

У них было только одно ложе, и они сказали:

– Мы пристроимся на этих ящиках, а ты иди на кровать.

Словом, он не захотел и сказал:

– Идите вы на кровать, а я как-нибудь устроюсь.

Те и пошли на свое ложе: красавица легла в головах, другая рядом с ней, с краю, вдоль стенки, а в ногах, тоже вдоль стенки, – легла третья. Немного погодя одна из пустынниц говорит:

– Джованни, нам жалко тебя, если только подумать, как здесь холодно.

Джованни отвечает:

– Я и сам это чувствую. Боюсь, как бы не простудиться. Меня всего трясет. – Берет светильник, который там горел, и говорит: – Я хочу сходить на кухню и развести огонь.

А когда он пошел туда, в очаге огня не было. Увидев это, он подумал: «Если я потушу светильник, света больше не будет и я легче достигну своей цели». И, потушив светильник, говорит:

– Беда, я хотел развести немного огня, а светильник погас.

– Что же ты будешь делать? – сказала красивая пустынница.

Джованни и говорит:

– Раз я уже здесь (и подходит к самой постели), я залезу сюда с этого края к твоим ногам. – И шаря руками, он натыкается на лицо пустынницы, а затем, спустившись ниже, он нащупывает край кровати и говорит: – Простите меня, уж лучше так, чем умереть.

Пустынницы притаились скорее от стыда, чем от чего-либо другого, а может быть, какая-нибудь из них и спала. Как только Джованни оказался в постели, а она была маленькая, он уже не мог не коснуться красивой пустынницы и прежде всего ее ножек, которые у нее были нежные-нежные.

Джованни говорит:

– Благословен Иисус Христос, создавший столь прекрасные ножки.

А за ножками, касаясь ее икр:

– Благословен будь Иисус, сотворивший столь прекрасные икры.

И дойдя до колен:

– Вечная хвала господу, изваявшему столь прекрасное колено.

А еще выше, касаясь ляжек:

– О, да благословенно будет всемогущество божье, породившее столь прекрасный предмет.

И говорит пустынница:

– Джованни, не поднимайтесь выше, там преисподняя.

На что Джованни:

– А у меня здесь с собою диавол, которого я всю жизнь мечтал загнать в преисподнюю. – И прижался к ней, загоняя диавола в преисподнюю, хотя она слегка сопротивлялась руками и говорила:

– Что такое, Джованни? Что ты делаешь? Ты нас всех будешь исповедовать, и меня в особенности, но зачем же прибегать к такому способу?

Джованни говорит:

– Ты думаешь, что Иисус создал твою красоту, чтобы она пропадала даром? Не думай этого.

После того как Джованни побывал там, где он хотел быть, он вернулся на свой край кровати. Из двух других пустынниц, которые, быть может, притворялись спящими, та, что была рядом с Джованни, ближе к стенке, говорит:

– О Джованни, что за нечисть такая шутит с нами нынче ночью? Истинный бог, плохую услугу ты нам оказал, и нечего тебе было залезать к нам в постель.

На что Джованни:

– О святая душа, неужели ты думаешь, что я сотворил что-нибудь иное, кроме добра? Ведь я не сказал ни слова, которое не было бы хвалой, воздаваемой Спасителю. К тому же не сомневайся, что демон захватил бы над вами великую власть, если бы никто не помог вашей немощи. Но именно это я и сделал.

С этими словами он принимается и за нее, начиная от ног, как и с первой, и все, что он делал с той, он проделывает и с этой.

Заметив возню и прислушавшись, третья говорит:

– Честное слово, Джованни, если тебе и отперли, то ты и отплатил нам по заслугам!

Джованни говорит:

– Глупые вы, глупые! Неужели вы думаете, что то, что я сделал, не добро? Неужели вы думаете, что многие затворницы, такие же как вы, не отчаялись бы, если бы кто-нибудь, мне подобный, часто не утешал их таким же способом? Вы молоды, и вы женщины. Неужели вы думаете, что от этого у вас убудет божьей благодати? А как вы знаете, он собственными устами своими изрек, что мы должны испытать все и запомнить хорошее. А это в высшей степени полезно и нашему брату, ибо хотя я и ношу это облачение, все же я – человек и меня часто обуревают любострастные вожделения, которые никак и никогда не удается укротить, если их не обуздать так, как мы их обуздываем совместно с вами. Так я поступил, и так я буду поступать в меру вашего желания и не больше того.

Третья пустынница сказала:

– Вы сказали, что господь говорит, что нужно все испытать и запомнить хорошее. Я ничего не испытала и потому не знаю, что я должна запомнить.

– Хвалю господа, – говорит Джованни, ощупывая ее члены начиная от ног, и прижимается к ней со словами:

– Когда я здесь, в преисподней, я в ней укрощаю своего диавола.

И поступил с нею так же, как и остальными, и она успокоилась, ибо справедливость была восстановлена.

Джованни, закончив обход, вернулся на свое место там, где его ждали самые нежные ножки; отдохнул, немного поспал и снова обратился к красивой пустыннице, которая уже не слишком сопротивлялась, с тем чтобы вернуть ей силы и потушить в ней огонь. Наутро, встав очень рано, он сказал:

– Сестры мои, благодарю вас от всего сердца за ваше милосердие, которое вы мне оказали вчера вечером, приняв меня в свой святой домик. Господь, приведший меня сюда, да помилует вас и меня спасением душ наших и да вознаградит он вас, согласно вашим желаниям. Мне же кажется, что я уже на несколько локтей приблизился к Иисусу после того, как я приобщился вашей святости. Если я когда-либо смогу что-нибудь сделать для вас, вы по праву твердо можете на меня рассчитывать.

А они отвечали:

– Джованни, умоляем тебя, не забывай в молитвах своих сей малой пустыни и посещай ее и впредь, как свой собственный дом. Ида с миром.

С этим он отправился, но придя в Тоди, имел вид настоящего каплуна.

И много времени еще продолжались эти посещения, так что из свежего и румяного он превратился в худущего и бледного, и бродил он, исполненный смирения, наподобие св. Герарда из Вилламаньи, так что все его почитали за святого.

А когда он умер, мужчины и женщины приходили прикладываться к его руке, говоря, что он творит чудеса.

Вы видите теперь, сколь глубоко укоренилось в этом мире лицемерие, если такой человек, какого мы здесь описали, под конец своей жизни ни с того ни с сего превращается в святого.

О, сколько таких, которых из-за лицемерия, всегда господствовавшего, почитают за святых и блаженных, тогда как души их весьма от этого далеки. Уж очень трудно познать человеческое сердце и тайники души человеческой.

Новелла CXI

Брат Стефано, сказав, что он при помощи крапивы поднимет с постели дочь кумы, чтобы она не проспала, имеет с ней дело; девочка кричит, а мать, думая, что он орудует крапивой, уговаривает его поддать жару, чтобы дочь ее поднялась с постели; наконец она обнаруживает, что кум ее обманул, и не хочет больше с ним знаться

В Марке[47]47
  Марка (или Марке) – область в Средней Италии, расположенная вдоль побережья Адриатического моря.


[Закрыть] в некоем местечке по названию Сан-Маттиа-ин-Кашано, в одной из церквей служил монах, которого звали брат Стефано. Недалеко от церкви жила его соседка, приходившаяся ему кумой, и у нее была красивая дочь лет четырнадцати или пятнадцати. Время было летнее, когда молодые обычно любят поспать. Когда эта девочка по имени Джованна еще спала, мать кричала ей, чтобы она вставала, а та отвечала, что встает, а после того, как мать еще много раз крикнет: «Джованна, вставай», – девочка все отвечала: «Встаю», – но так и не вставала.

Означенный брат Стефано, услыхав однажды крики и находясь в это время в церкви, быстро снимает с себя штаны, бросает их в угол, срывает несколько стеблей крапивы, которая росла тут же поблизости, в одной рясе выбегает за церковную ограду и направляется к куме, говоря:

– Кума, хочешь я пойду ошпарю ее так, что она встанет?

Мать отвечала: «Прошу вас», полагая, что он, будучи ее кумом и приходским священником, является – как и следовало бы – добрым католиком. Фра Стефано подошел к кровати, на которой была означенная Джованна, и, откинув простыни, влез на означенную Джованну, получив и радости и наслаждение, правда не без труда, так как означенная девушка плакала и кричала. Мать, слыша ее крики, приговаривала:

– Шпарь ее, шпарь ее, брат Стефано.

И означенный брат Стефано отвечал:

– Положись на меня, – а девочке он говорил: – Ты у меня встанешь, дурная!

А мать все говорила:

– Шпарь ее, шпарь ее, пока не встанет!

Наконец, прошпарив ее этим способом и удовлетворив вожделения своей похоти, он возвращается к куме с крапивой в руке и перед тем, как вернуться в церковь, говорит ей:

– Всякий раз, как она не захочет вставать, зови меня, и ты увидишь, как я ее ошпарю.

Когда брат ушел, Джованна встала вся в слезах и идет к матери, которая и говорит ей:

– Хорошо он тебя ошпарил?

Джованна отвечает:

– Там было что-то другое, не крапива. Подите посмотрите на постель.

И мать пошла посмотреть и, завидев признаки того, что брат Стефано ее предал и опозорил, стала говорить:

– Лживый кум, ты меня надул, но, клянусь тебе смертью господней, я тебе за это отплачу.

В тот же день брат Стефано имел наглость спросить у кумы, встала ли ее дочь, а та ему ответила:

– Убирайся, лживый кум, клянусь страстями господними, никогда больше не видеть тебе этого как своих ушей.

И больше никогда уж он к ней в дом не входил.

Вот почему неудивительно, что большинство не хотят подпускать к себе монахов и священников, настолько без всякого удержа пристают они к женщинам. Иные, и я, пишущий эти строки, в том числе, начинаем с того, что сочиняем тысячи мадригалов и баллад, но не удостаиваемся даже и поклона, а тот при первой же мысли сбрасывает с себя монашеское покрывало, оставляя его на попечение святых, нарисованных в церкви, и, как разъяренный бык, бросается совокупляться с первой попавшейся девицей».

Недаром предусмотрительно поступило венецианское правительство, которое, принимая во внимание, что не всякий может отомстить за жену или дочь, разрешило каждому безнаказанно, но с уплатой штрафа в пятьдесят сольдо, наносить духовным особам любые увечья, только бы они от этого не умирали.

Тот, кто бывал в Венеции, мог в этом убедиться, ибо там мало можно встретить священников, у которых не было бы на лице огромных рубцов.

Такой-то уздой и обуздывается их грязное и распутное нахальство.