
Текст книги "Итальянская новелла Возрождения"
Автор книги: Франко Саккетти
Соавторы: Маттео Банделло,Антонфранческо Граццини,Мазуччо Гуардати,Джиральди Чинтио,Аньоло Фиренцуола,Поджо Браччолини
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)
– Делио, вы ошибаетесь, у меня есть сведения из Неаполя, что казна скоро вернет мне мое имущество, а из Рима мне внушили добрую надежду, что монсиньор, светлейший и сиятельнейший мой господин, и его брат уже на меня не гневаются и что, без сомнения, я скоро увижу свою супругу.
Делио, зная, что Болонья обманут, сказал то, что ему показалось уместным, и отошел. Те, которые искали случая убить Болонья, видя, что им это не удается и что синьор, имевший вооруженных людей, равнодушен к этой затее, поручили это дело какому-то ломбардцу, требуя пустить в ход все средства, чтобы умертвить Болонья. Делио рассказал всю эту историю, вплоть до этого места, синьору Лючио Шипионе Аттеллано, который хотел изложить ее в одной из своих новелл, зная наверное, что бедняга Болонья будет убит. Однажды, находясь в Милане, Лючио Шипионе и Делио по дороге в Большой монастырь встретили верхом на красивейшем скакуне Болонья, который направлялся к мессе в Сан-Франческо. Впереди ехали двое слуг: у одного в руке было копье, у другого часослов нашей пресвятой девы. Тогда Делио сказал Аттеллано:
– Посмотрите, ведь это Болонья.
Аттеллано показалось, что у Болонья было взволнованное лицо, и он сказал:
– Пожалуй, богу угоднее было бы, чтобы он взял с собой второе копье, а не этот часослов; ведь ему вечно приходится быть настороже.
Не успели Аттеллано и Делио дойти до Сан-Джакомо, как услышали страшный шум: на дороге, не доезжая Сан-Франческо, на Болонья напал капитан Даниэле да Боцоло с тремя вооруженными людьми. Переходя из рук в руки, Болонья принял ужасную смерть, и никто не мог оказать ему помощи. Убийцы преспокойно скрылись в такое место, какое показалось им наиболее надежным, и не нашлось никого, кто стал бы их преследовать именем закона.
Часть первая, новелла XXXIII
Двое любовников проводят вместе ночь; юноша умирает от счастья, девушка – с горя
Я не собирался сегодня выступать в качестве рассказчика и не с тем намерением пришел сюда, мои прелестные дамы, и вы, любезные синьоры, ибо, насколько я помню, подобных обязанностей я еще никогда не выполнял. Но коль, скоро вы мне это приказываете, я предпочитаю оказаться плохим рассказчиком, чем ослушаться вашего повеления.
Надлежит вам знать, что не так давно в Чезене жил гражданин, у которого умерла жена, оставив ему сына по имени Ливио и дочь, которую звали Корнелией. Сыну было двадцать лет, дочери семнадцать. По соседству с ними проживал человек, имевший дочь Камиллу, очень красивую и приятную. Камилла была в такой большой дружбе с Корнелией, что и часу не могла прожить без нее, так что целыми днями они были вместе; в свою очередь Корнелия тоже дорожила обществом Камиллы, и ей казалось, что нет на свете лучшей радости, как быть с ней. У Камиллы был брат по имени Клаудио, и так как он редко жил в городе, Камилла часто проводила время со своей Корнелией. Так они продолжали встречаться, и случилось, что Ливио, видя красоту и хороший нрав Камиллы, пылко в нее влюбился. Он весь отдался своему чувству и так запутался в сетях любви, что ни о чем не мог думать, как только о своей Камилле. И не будучи в состоянии никому открыть свою любовь и страсть, которые безмерно его мучили, он чувствовал, что с каждым днем пламя его любви разгорается все сильнее. Не зная, что ему предпринять, он потерял сон и аппетит, заболел, и видно было, что он постепенно тает, словно снег под лучами солнца. Корнелия с большой заботой ухаживала за братом; часто врачи, не находя причины его болезни и считая, что его гложет душевная тоска, спрашивали у него, что он чувствует, какая страсть его терзает, и задавали еще ряд подобных вопросов, как это принято делать. В конце концов Ливио признался сестре во всем. Девушка, выслушав его, решила, что не время сейчас журить брата, а надо его успокоить и постараться подбодрить его ласковыми словами, уговаривая не падать духом и позаботиться о своем здоровье. Ливио отвечал сестре, что единственное средство излечить его – это рассказать Камилле о его любви к ней. Корнелия, которая как зеницу ока любила своего брата, пообещала при первом удобном случае рассказать все подруге. Заручившись этим обещанием, Ливио немного успокоился и стал выздоравливать.
Однажды, когда девушки были вместе и болтали, по обыкновению, о том о сем, Корнелия постаралась как можно искуснее и живее рассказать подруге о том, как страдает Ливио от любви к ней, умоляла сжалиться над ним и не дать ему погибнуть. Камилла, выслушав такие речи своей подруги, как бы оправдываясь перед ней, сделала вид, что ее очень огорчает болезнь Ливио, но сказала при этом, что она совершенно не склонна отвечать на его воздыханиями просила никогда не поднимать с ней разговора о подобных вещах, чтобы не бросать слов на ветер. Корнелия огорчилась этим ответом, но, будучи молодой и застенчивой, не знала, что еще добавить к тому, что она уже сказала. Не смея передать брату столь малоутешительный ответ своей подруги, Корнелия, то ли устав от ухода за братом, то ли по иной причине, заболела лихорадкой и слегла в постель. Узнав об этом, Камилла пришла ее проведать. Ливио же, услышав, что его дорогая Камилла находится в сестриной комнате, которая была отделена от его комнаты лишь тонкой перегородкой, а их кровати стояли голова к голове, и каждое слово, сказанное даже шепотом, было прекрасно слышно, – спросил у Корнелии, кто у нее. Она ответила, что только Камилла. В комнатке Ливио также никого не было, кроме него. Поэтому он, набравшись духу, и смелей, чем обычно, через перегородку, разделявшую комнаты, с рыданиями, слезами и вздохами начал говорить о своей любви и смертельной страсти к Камилле и смиренно умолять ее, чтобы она его пожалела и не дала погибнуть в цвете лет. Камилла, растроганная этими речами, почувствовала, как какое-то неведомое пламя охватило ее с головы до ног, и ей казалось, что было бы страшной жестокостью не пожалеть Ливио и не дать ему того утешения, которого такая любовь заслуживает. Поэтому она так отвечала ему:
– Ливио, я не знаю, обманываюсь ли я, или ты на самом деле меня столь сильно любишь. Я хочу верить тому, что ты мне сейчас говорил, хотя очень часто вы, молодые люди, охотно обманываете нас, девушек, а добившись своей цели, любите похвастать этим в кругу ваших друзей, и часто обманутая вами становится посмешищем. Но прежде чем со мной это случится, я скорей умру, потому что женщина, потеряв честь, теряет все, что есть дорогого на свете. Вот почему следует, чтобы мы поступили разумно, и если твоя любовь ко мне так велика, как ты говоришь, проси у моего отца моей руки, и я уверена, что он тебе не откажет,!! ты честно добьешься желаемого.
Ливио очень обрадовался этим словам и бесконечно благодарил за них свою Камиллу, уверяя ее, что, как только выздоровеет, будет просить у отца ее руки; и он всячески расхваливал ее благоразумие. После этого Ливио стал поправляться и, когда совсем окреп, поручил своим родственникам от его имени просить у отца Камиллы ее руки. – Сер Риньери – так звали отца Камиллы, – зная Ливио, отец которого уже умер, как человека богатого и хорошего рода, имеющего только одну сестру на выданье, заявил, что партия подходящая, но что он не может дать окончательного ответа, пока не вернется из Рима его сын Клаудио, и что на днях он его ожидает. Камилла, услышав ответ отца, решила, что дело почти слажено, полагая, что брат тоже согласится. И склонившись к любви Ливио, сама так горячо его полюбила, что зажглась к нему не меньшей страстью, чем он к ней. В то время как Клаудио медлил с возвращением из Рима в Чезену, влюбленные много раз беседовали друг с другом и, стремясь несколько умерить свою пламенную страсть, еще сильнее ее разжигали, и каждый час ожидания приезда Клаудио казался им целым годом.
Приезд Клаудио все откладывался, а молодые люди за это время так сблизились, что на словах считали себя мужем и женой, ожидая совершения брачного обряда тотчас же по приезде брата Камиллы, который наконец явился.
Когда Клаудио вернулся, отец рассказал ему о Ливио, который домогается родства с ними. Клаудио, неизвестно по какой причине, отнесся к этому весьма раздражительно, привел целый ряд своих доводов против этого брака и склонил старика на свою сторону. Когда любовники обо всем узнали, они были глубоко опечалены. А так как всегда кажется, что запретный плод сладок, Ливио и Камилле страстно хотелось быть вместе, чтобы наслаждаться радостями любви, и они говорили друг другу: «Разве мы уже не женаты? И чему быть, того все равно не миновать». А Камилла сказала:
– Как брат может помешать тебе быть моим мужем? Если ты согласишься сделать по-моему, ты придешь сегодня провести со мной ночь, а потом мы уж подумаем об остальном. Моя служанка осведомлена обо всем и в три часа ночи откроет тебе калитку сада.
Остановившись на этом решении, Ливио, как нельзя более довольный, в условленный час отправился на свидание и, встреченный в комнате радостной Камиллой, обнял ее и стал целовать, а она его, и сердце Ливио наполнилось таким счастьем, что от чрезмерного восторга, задыхаясь, он скончался на руках Камиллы. Увидев это, она, испытывая смертельную муку, позвала свою служанку и в слезах просила ее дать совет, что делать. И сердце злосчастной Камиллы потрясло такое горе, что, бездыханная, она упала на труп Ливио. Служанка, увидя это и не зная, что делать, принялась кричать, посылая вопли к небесам. Услышав крики, Клаудио поднялся с постели и, увидев такое зрелище и узнав Ливио, не желая слушать того, что говорила служанка, нанес ей три удара кинжалом, отчего она замертво упала. Наутро о случившемся узнали все. Наместник Чезаре Борджа Рамиро Каталоне, управлявший Чезеной, велел допросить служанку, которая еще была жива, и, узнав подробности, приказал схватить Клаудио. Через два дня служанка умерла, и Клаудио был обезглавлен в крепости Чезены. А двое несчастных влюбленных были оплаканы всей Чезеной и погребены в церкви отцов миноритов.
Часть первая, новелла XLI
Печальный исход любви царя Масиниссы и царицы Софонисбы, его супруги
Так как полдневный жар становится все сильнее и сейчас не время заниматься важными делами, а вы, синьор мой, хотите, чтобы я в этом прохладнейшем месте рассказал вам о печальном конце любви царя Масиниссы и царицы Софонисбы, я начну с того, что Масинисса был сын Галы, царя массезилов, одного из племен нумидийских. Вместе с карфагенянами он воевал в Испании против римлян, но раньше славно сражался с нумидийским царем Сифаксом. Отец его в это время умер, и царство его было занято недругами. Вот почему, мужественно претерпевая все превратности своей злополучной судьбы и с переменной удачею сражаясь, Масинисса то приобретал часть своего государства, то терял его. Порой ему угрожали Сифакс и карфагеняне, и он был на краю гибели или едва спасался от плена. Совершая свои подвиги, без устали воюя, он приобрел себе такую славу, что среди африканских народов слыл за доблестного и храброго солдата и осторожного, дальновидного военачальника. Солдаты его очень любили, ибо он держался не как сын царя или властитель, но разговаривал с ними как простой воин и соратник, каждого называя по имени, награждая и лаская всякого по заслугам, хотя и стараясь при этом соблюсти свое достоинство. Будучи в Испании, он при посредстве Силана подружился со Сципионом, прозванным впоследствии Африканским, который тогда, будучи облачен проконсульской властью, разбил карфагенян в этой провинции. Масинисса заключил союз с римлянами и свято и нерушимо до конца своих дней хранил дружбу с ними, завещав ее своим сыновьям и внукам.
Когда римляне затеяли войну в Африке, он собрал все свои отряды и поспешил на помощь к Сципиону. Вскоре Сифакс был разбит и взят в плен, и Масинисса вместе с Лелием захватил города того царства, которое некогда ему принадлежало, и послал свое войско в Цирту, главный город провинции. В то время там находилась Софонисба, жена Сифакса и дочь Гасдрубала, сына Гисгона, восстановившая своего мужа против римлян, с которыми у него был союз, и убедившая его встать на защиту карфагенян. Софонисба, узнав, что враги вошли уже в Цирту и Масинисса движется прямо к царскому дворцу, решила пойти ему навстречу, чтобы испытать его доброту и милосердие. Когда она храбро проникла в самую гущу входивших уже во дворец солдат, все время оглядываясь по сторонам, чтобы в этой толпе по каким-нибудь признакам узнать Масиниссу, ей бросился в глаза один человек. Судя по его одежде, доспехам и по тем почестям, которые ему оказывали, она решила, что это царь. Тогда, подойдя к нему, она опустилась перед ним на колени и с мольбой стала говорить так:
– Твоя доблесть и счастливая звезда вместе с благосклонностью богов помогли тебе вернуть свое исконное царство, победить и взять в плен твоего врага. Ты можешь расправиться со мной так, как только пожелаешь, однако я, полагаясь на твое милосердие и великодушие, осмеливаюсь склониться перед тобою с мольбой и хочу прежде всего поцеловать эти руки победителя, – и она стала целовать ему колени и руки, произнося жалобные речи. Она была в цвете своих лет и в те дни считалась самой красивой и обольстительной женщиной во всей Африке.
И подобно тому как некоторых украшают радость и беззаботный смех, так слезы сделали ее еще прекраснее, и Масинисса, будучи молодым и, по натуре нумидийцев, легко попадающим в сети любви, видя перед собой такую красоту, не мог отвести от нее своих жадных взоров и без конца восхищался и любовался ею. И так он не заметил, как загорелся страстью к ней, и жаркое пламя, которому нет равного, охватило его влюбленное сердце. Он поднял ее с земли и приободрил, настаивая, чтобы она продолжала свою речь.
Тогда Софонисба сказала ему так:
– Если мне, твоей пленнице и рабе, позволено будет, о господин мой, просить тебя и умолять во имя царского сана, который еще так недавно имели мы и который ты имеешь теперь, во имя права называться нумидийцем, что и тебе и Сифаксу одинаково дорого, во имя богов – хранителей и покровителей этого города, что встретили тебя здесь такой удачей, таким радостным успехом и благополучием, каких не выпало на долю Сифакса, – будь милостив ко мне. Не о большой вещи прошу я тебя. Расправься со мной так, как тебе это позволяет твоя власть и как требуют обычаи войны. Вели меня ввергнуть, если хочешь, в ужаснейшую темницу, вели принять смерть в самых жесточайших муках, какие ты только измыслишь. Пусть смерть, что мне грозит, будет горькой, жестокой и свирепой, – она будет мне слаще жизни, ибо я готова умереть какой угодно смертью, Лишь бы не попасть в гордые руки римлян и не очутиться в их страшной власти. Не будь я даже супругой Сифакса, все равно я скорее решилась бы положиться на волю нумидийца, рожденного, как и я, в Африке, чем любого чужеземца. Я знаю, что ты понимаешь, чего карфагенянка и дочь Гасдрубала должна ожидать от неумолимых римлян и как ей следует опасаться их жестокости. О господин мой, если у тебя есть сестры» подумай, что их тоже может постигнуть столь же печальная и страшная участь, как моя. Таково колесо Фортуны, которая меняется с каждым днем, принося то мир, то войну, то горе, то счастье, то плохое, то хорошее, то возносит высоко, то низвергает в бездну. У тебя перед глазами живой и разительный пример Сифакса, который не мог стяжать прочного счастья в этом подлунном мире. Он был самым могущественным и богатым царем в Африке, а теперь самый жалкий и несчастный из смертных. Но это не заставит меня ни предсказывать, ни предугадывать твоих будущих бед, напротив, каждый день я буду молить богов, чтобы ты и твои потомки благополучно царствовали в Нумидии. Так избавь же меня от рабства у римлян, и если нет другого пути для этого, кроме моей смерти, повторяю, я приму ее с радостью.
С этими словами она взяла правую руку царя и несколько раз ее нежно поцеловала. И мало-помалу ее просьбы стали переходить в обольстительные и пленительные ласки, так что душа юного воина и победителя не только была охвачена жалостью и милосердием, но и оказалась совершенно неожиданно опутанной чарами любви. Победитель был покорен и пленен побежденной, и господин – своей рабой. Дрожащим голосом он так ей ответил:
– Полно, о Софонисба, не плачь больше и отгони от себя страх, ты не только не попадешь в руки римлян, но, если захочешь, я возьму тебя в законные супруги, и ты будешь жить не пленницей, а царицей.
И произнеся эти слова, он обнял и поцеловал рыдающую Софонисбу. Она же по лицу, по движениям, по прерывающемуся голосу своего нового возлюбленного поняла, что душа нумидийца воспылала к ней жаркой любовью, и, чтобы еще больше раздуть это пламя, в порыве преданности, которая могла бы смягчить и жестокое сердце свирепого тигра, вновь упала ему в ноги и стала эти ноги в железных поножах целовать и обливать горючими слезами. Так она долго рыдала и вздыхала. Наконец, поднятая им с земли, сказала:
– О, слава и честь всем царям, которые есть, были и будут, и тебе, Карфаген, моя несчастная родина, заслуживающая надежной помощи и ввергнутая теперь в величайшие бедствия, если моя судьба после столь большого крушения, как видно, снова мне улыбается! Разве может быть большая милость, большая радость в моей жизни, чем то, что ты назовешь меня своей женой? Как была бы я счастлива, имея столь прославленного супруга! О, поистине благословенно и радостно мое падение, и горе мое исполнено величайшего счастья, если мне уготовано столь славное и бесконечно желанное супружество! Но так как боги ко мне немилостивы и уже близок роковой конец моей жизни, прекрати же, о господин мой, разжигать мою угасшую надежду, потому что я вижу себя в таком положении, что ты напрасно станешь бороться с волею богов. Величайшим благом буду я почитать, если ты умертвишь меня, и я умру от твоих рук или с твоей помощью, что будет мне большой отрадой, ибо это избавит меня от страха стать рабой римлян и очутиться в их власти, и душа моя спокойно отойдет в Елисейские поля. Моя последняя и единственная просьба к тебе, все, о чем я тебя молю, – это избавить меня от римских легионов и от подчинения римлянам. Это начало и конец всех моих просьб и всех моих молений. Другая возможность, которую ты и твое милосердие мне предоставляет, – о ней я не только не дерзну просить тебя, но даже подумать не смею, ибо, говоря правду, мое положение не дозволяет мне сейчас так высоко подняться. Я молю бессмертного Юпитера и всех других богов, чтобы, за твое расположение ко мне, они дозволили тебе долго наслаждаться приобретенным царством и помогли расширить его до самых широких пределов.
Эти слова оказали такое действие на Масиниссу, что он не мог удержаться от слез и, из жалости к рыдающей женщине, заплакал сам и в конце концов так сказал ей:
– Оставь, моя царица, эти мысли и утри слезы, положив конец своей печали, и мужайся. Судьба твоя, столь ужасная и плачевная, изменится, и боги благословят тебя и сделают счастливой на всю жизнь. Ты будешь моей супругой и царицей, я клянусь тебе в этом и призываю в свидетели богов. Но если случится – о Юпитер, не допусти этого! – что я вынужден буду отдать тебя римлянам, знай, живой ты в руки им не попадешь!
С этими словами, в подтверждение своей клятвы, он подал Софонисбе правую руку и вошел с ней во внутренние покои дворца. Здесь Масинисса предался размышлениям, как ему исполнить данную Софонисбе клятву, и, охваченный тысячей дум и предчувствуя свое близкое падение, под влиянием страха и своей бешеной страсти в тот же самый день пред всеми назвал ее своей женой и отпраздновал пышную свадьбу, словно женившись на ней, он спасал ее от произвола римлян. Вскоре прибыл Лелий, который, узнав об этой свадьбе, был крайне возмущен и решил послать Софонисбу вместе с Сифаксом, как военную добычу, Сципиону. Но тронутый слезами и мольбами Масиниссы, просившего оставить все на суд Сципиона, отослал Сифакса вместе с другими пленниками и добычей в лагерь, а сам вместе с Масиниссой бросился завоевывать другие города царства, с намерением не возвращаться в лагерь до тех пор, пока вся провинция целиком не будет в руках римлян. Лелий еще ранее подробно сообщил Сципиону о состоявшемся браке, и Сципион сильно возмущался в душе столь поспешной свадьбой, удивляясь тому, что Масинисса не подождал Лелия и эта злополучная свадьба произошла в тот Самый день, когда была взята Цирта. Поступок Масиниссы тем более пришелся не по душе Сципиону, что ему были чужды столь низкие и недостойные страсти, ибо, когда он был в Испании, ни изящество, ни красота тамошних женщин не могли заставить его отступиться от своих честных и похвальных решений. Поэтому он считал поступок Масиниссы несвоевременным, неблаговидным и достойным порицания со стороны всякого, кто только узнал о нем. Но, будучи мудрым и осторожным, он решил затаить то, что у него было на сердце», ожидая лишь случая, чтобы положить всему конец.
Итак, Масиниссе вместе с Лелием надо было возвращаться в лагерь. Сколько он пролил слез, каких только разговоров он не вел с Софонисбой, сколько вздыхал при расставании – всего этого нельзя пересказать, и у меня, пожалуй, не хватило бы времени. Две-три ночи для него, горевшего желанием, промелькнули слишком быстро, и не успел он насладиться Софонисбой, как уже знал, что Лелий потребует ее, как пленницу. Вот почему он расстался с Софонисбой и вернулся в лагерь полный глубочайшей печали и всевозможных размышлений. Сципион с честью встретил его и в присутствии своих легионов всячески расхваливал его и Лелия, одобряя их дела. Потом он повел Масиниссу к себе в палатку и так сказал ему:
– Я думаю, о мой Масинисса, что мнение, которое ты составил о моих добродетелях, заставило тебя некогда отправиться в Испанию и с помощью моего храброго Силана заключить со мной дружеский союз, а впоследствии побудило тебя здесь, в Африке, отдать себя и честь твою в мои руки. Потом я стал думать, какая же моя добродетель толкнула тебя на это; ведь ты африканец, я европеец, ты нумидиец, а я латинянин и римлянин, у нас совершенно разные обычаи и языки; я подумал, повторяю, какое из моих качеств могло привлечь тебя, и твердо решил: умеренность и воздержание в делах любви, которые ты видел во мне. Я ценю и уважаю их в себе превыше всего, они-то и заставили тебя полюбить меня и искать союза со мной. Вот эти-то добродетели, о Масинисса, я хотел бы, чтобы ты приобщил к тем хорошим качествам, что даны тебе природой и твоими стараниями усовершенствованы. Я очень хорошо знаю, что нам в наши молодые годы надо меньше бояться вооруженных отрядов врага, чем рассеянных повсюду соблазнов и чувственных наслаждений и в особенности тех опасностей, в которые нас ввергают женские ласки. И тот, кто обуздывает свои любовные страсти, ими управляет, не дает сладострастию овладеть своим сердцем и проходит мимо этих сирен, зажав уши, заслуживает большей славы, чем мы, одержавшие победу над Сифаксом. Ганнибал, злейший враг, который когда-либо был у римлян, сильнейший человек и военачальник, которому нет равного, так изнежился и ослаб от наслаждений и женских объятий, что уж перестал быть тем мужественным и отважным повелителем, каким ему следовало быть. Подвиги, которые ты в мое отсутствие совершил в Нумидии, твое усердие, твоя сообразительность, твоя отвага, сила и доблесть, стремительность и другие твои добрые качества поистине заслуживают похвалы, о них я никогда не забываю и нахвалиться ими всласть не могу. Об остальном, более важном, я хочу, чтобы ты сам подумал, а то, что я тебе сказал, пусть не послужит к твоему стыду. Как ты знаешь, Сифакс взят нашими солдатами; поэтому все – он сам, его жена, его государство, его поля, земли, города и их обитатели, – одним словом все, что когда-то принадлежало царю Сифаксу, становится добычей римского народа; мы должны царя и его супругу, даже если бы она и не была гражданкой Карфагена и отец ее не командовал когда-то вражескими отрядами, отослать в Рим, на милость сената и народа римского. Разве ты не знаешь, что Софонисба своим бабьим языком отторгла от нас нашего союзника, царя Сифакса, и заставила его поднять на нас оружие? Возьми же себя в руки, Масинисса, и остерегайся запятнать одним пороком те многие высокие качества, которые делают тебя достойным уважения. Не уничтожай столько своих заслуг и благодарность за них огромной виной, которая послужила бы поводом для твоего осуждения.
Масинисса, услышав эти суровые и справедливые упреки, не только покраснел от стыда, но, горько плача, сказал, что отдает себя во власть Сципиона. Однако он горячо просил его, если возможно, позволить ему соблюсти опрометчиво данное Софонисбе слово, потому что он клялся ей, что живой она не попадет в руки римлян. Поговорив еще о разных делах, Масинисса направился к себе в палатку и, предавшись там наедине своему горю, вздыхал и заливался горькими слезами, так громко рыдая, что далеко кругом было слышно. Он проплакал весь день, не зная, что ему делать, и добрую часть ночи не смыкал глаз, думая то об одном, то о другом, совершенно растерявшись. Ему пришло в голову через Геркулесовы столбы пробраться с женой морем на острова Блаженных. То он думал отправиться с ней в Карфаген и с помощью этого города поднять восстание против римлян. То он собирался клинком, ядом или веревкой или еще каким-нибудь способом покончить со всеми своими муками и с жизнью. Несколько раз он был близок к тому, чтобы умертвить себя, и его удерживал не страх смерти, а нежелание запятнать свое славное имя. Он бросался на постель, но не находил себе покоя, ворочаясь из стороны в сторону. Несчастный влюбленный пылал, как в открытом поле пылает зажженный хворост, и, не находя утешений своим мукам, начал так взывать:
– О любимая моя Софонисба, жизнь моей жизни, свет очей моих, ты слаще и дороже мне всего на свете; что будет с нами? Горе мне, я больше не увижу твоего прелестного и любимого лица, белокурых твоих локонов, твоих прекрасных глаз, которым тысячу раз могло бы позавидовать солнце, не услышу сладостной гармонии твоего голоса, чья нежность может заставить Юпитера в минуту самой большой ярости, когда, разгневанный, мечет он громы и молнии, выпустить оружие из своих рук. Ах, мне уже не будет дозволено обнимать тебя этими руками за шею, блеск которой, когда разольется по ней стыдливый румянец, может соперничать с утренней зарей. Но богам неугодно, чтобы я жил без тебя; да и как я могу жить без тебя: разве тело может жить без души? Дозволь, о Юпитер, чтобы одна могила скрыла нас, ибо, если мне не дано жить вместе с Софонисбой здесь, на земле, мы пребудем неразлучны в царстве теней. О милостивый бог! Кто среди духов в Елисейских полях будет более блаженным, чем я, если там я буду блуждать с тобою, о Софонисба, по тенистым рощам, среди зеленых и ароматных мирт? Там мы будем без всякой помехи предаваться воспоминаниям о днях минувших, о наших горестях и о нашей любви, радуясь наслаждениям и печалясь о минувших муках. Там не будет сурового и строгого, как мрамор, Сципиона, которому нет дела до любовных страстей и который не может сострадать моим жестоким мукам, ибо он никогда не знал, что такое любовь. Там не будет он пытаться своими жестокими словами убедить меня, чтобы я тебя оставил или отдал в руки римлян и стал бы причиной твоего жалкого и тяжкого рабства. И хулить меня за мою страстную любовь к тебе он уже не будет. Мы не будем страшиться, что он или кто-либо другой разъединит нас и помешает нашей сладостной близости. О, почему бессмертные боги не захотели, чтобы Сципион никогда не переступал пределов Африки, а всегда оставался бы в Сицилии, Италии или в Испании? Но что говорю я, безумный, безрассудный человек? Ведь если бы он не приплыл в Африку и не затеял бы войну с Сифаксом, разве увидел бы я тогда прекрасную Софонисбу, чья краса затмевает всякую иную, чье изящество не имеет себе равного, чья грация невыразима и беспредельна, чьи манеры безупречны и ни с чем не сравнимы и всю прелесть которой нельзя выразить человеческим языком? Не приди сюда Сципион, как бы я узнал тебя, моя дорогая надежда, предел всех моих желаний? Разумеется, ты не была бы моей женой, а я твоим мужем. Но тогда по крайней мере ты страдала бы так, как сейчас, зная, что твоя жизнь, достойная счастливых и долгих дней, положена на весы: будешь ты жить или умрешь? Хуже того, уже решено, если ты останешься в живых, тебя отдадут, как добычу, римлянам. На то была воля бессмертных богов, чтобы ты стала добычей римлян. Кто может поверить, что Сципион, даруя мне жизнь, в то же время отнимает ее? Разве не он даровал мне жизнь, найдя повод послать в Цирту, где я нашел свою жизнь, мою прекрасную Софонисбу? Без нее зачем мне, несчастному, оставаться в этой печальной и горестной жизни? О, жалкий я, разве не отнимает он у меня жизнь и не дарует смерть, желая взять Софонисбу? Увы, почему, захватив в плен Сифакса, он не отправился в Италию или хотя бы в Сицилию? Почему Сципион не отвез Сифакса в Рим, чтобы устроить великолепное зрелище, показав царя нумидийского римскому народу? Не будь Сципиона здесь, ты, Софонисба, осталась бы моей, потому что с Лелием я нашел бы способ договориться и спасти тебя. Но, разумеется, если бы Сципион хоть раз взглянул на Софонисбу и ее необыкновенную красоту, я уверен, он сжалился бы над ней и надо мной и понял бы, что она заслуживает быть царицей не только Нумидии, но и всякой другой страны. А если бы он, увидя ее, влюбился и взял бы ее себе? Ведь он такой же человек, как и все, и разве может такая красота не смягчить его души? Но, горе мне, что я говорю? О чем мечтаю? Поистине я хорошо понимаю, что, как говорится, пою для глухих и хочу слепым объяснить, что такое краски и как их различать, а разве можно научить этому слепорожденных? Несчастный, я из всех несчастных самый, несчастный! Вот теперь Сципион требует Софонисбу, как вещь, ему принадлежащую, ибо он говорит, что она добыча и часть трофеев римских солдат. Что же мне делать? Отдать Софонисбу Сципиону? Он этого хочет, он меня убеждает, настаивает и просит; но я знаю хорошо, что значат его увещевания и что таится под его просьбами. Так неужели же отдать Софонисбу в его руки? Нет, пусть раньше великий Юпитер поразит меня пылающей молнией и ввергнет в глубину преисподней, пусть разверзнется земля и поглотит меня, пусть тело мое разорвут на тысячу кусков и оно сделается добычей диких зверей и приманкой для воронья и стервятников, если я совершу такое предательство и нарушу слово, подтвержденное клятвой. Увы, что же мне делать? Но я обязан повиноваться и на свою беду должен делать то, что мне приказывает мой военачальник! Горе мне, при этой мысли я умираю! Впрочем, чтобы мне совершить меньшее зло и чтобы сдержать свою клятву, о моя Софонисба, ты умрешь и с помощью своего дорогого супруга избежишь тяжелого ярма римского рабства. Так угодно жестокому Юпитеру и презренным небесам, которые заставляют меня самого распоряжаться моей злой судьбой. Итак, о жизнь моя, что до меня, я только и могу, что сдержать слово, которое я так недавно дал тебе.