Текст книги "Итальянская новелла Возрождения"

Автор книги: Франко Саккетти

Соавторы: Маттео Банделло,Антонфранческо Граццини,Мазуччо Гуардати,Джиральди Чинтио,Аньоло Фиренцуола,Поджо Браччолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 50 страниц)

Часть третья, новелла XXI

Раб, избитый своим господином, убивает госпожу и ее сыновей, сам же потом бросается с высокой башни

Не так давно на острове Мальорке, как утверждают некоторые каталонцы, жил знатный человек по имени Риньери Эрвиццано, владелец множества имений, скота и денег. Он взял себе жену, которая родила ему, одного за другим, трех сыновей. В летние дни он выезжал за город, где у него был прекрасный, удобный дом с усадьбой, и там, подолгу оставаясь с семьей, развлекался охотой и всякими другими удовольствиями. Дом стоял неподалеку от моря, и здесь, на скале, он построил башню, которая соединялась с домом: в случае нападения корсаров в башне можно было бы укрыться со всей семьей. Держал Риньери у себя несколько рабов-мавров, и случилось однажды, что один мавр, не знаю уж чем, ему не угодил, и он, разгневавшись, так его избил, что, пожалуй, меньше побоев потребовалось бы для осла, которого гонят в Рим. Мавр затаил обиду: он никак не мог перенести, что его побили, словно мальчишку, и решил жестоко отомстить, лишь только подвернется удобный случай.

Однажды Риньери отправился со своими людьми на охоту; вероломный мавр, заметив, что его госпожа с сыновьями, из которых старшему не было и семи лет, по какими то своим делам направилась в башню, решил, что пришел час расплаты, которой он так жаждал. Он взял веревку, вошел в башню и, схватив благородную женщину, ничего не подозревавшую, крепко связал ей сзади руки, а веревку привязал к основанию большой арки. И тут же поднял мостик, который соединял башню с домом. Несчастная женщина взывала о помощи, угрожая рабу, но он не обращал на это никакого внимания. После этого палач, несмотря на сопротивление женщины, всласть насладился любовными утехами. Несчастные сыновья, видя, что мать их, рыдавшую и кричавшую во весь голос, так терзают, тоже стали горько плакать. Эти вопли и крики госпожи были услышаны в доме, но так как разбойник убрал мостик, никто не мог оказать им помощи. Затем, получив от своей госпожи то, что ему хотелось, мавр подошел к окну и, смеясь и размахивая руками, как сумасшедший, стал поджидать приезда Риньери, которого бросился разыскивать верхом на лошади один из слуг, чтобы обо всем ему рассказать. Благородный человек вскипел гневом и, озлобившись на мавра, решил учинить с ним такую штуку, какая вряд ли пришлась бы ему по вкусу. Увидев его в окне, он стал осыпать его самой жестокой бранью и угрожал повесить. Тогда мавр, издеваясь над ним, сказал:

– Синьор Риньери, чего вы кричите? Что это еще за угрозы? Вы можете мне причинить ровно столько вреда, сколько я захочу. Вспомните, вы меня на днях поколотили так, как и осла не колотят. Теперь настало время отплатить вам. Здесь со мной жена ваша и сыновья; будь здесь также и вы, я бы показал вам, что значит бить рабов. Но то, чего я не могу сделать с вами, я сделаю с вашей женой и сыновьями. От вашей жены я получил то удовольствие, которого хотел, и вам для первого раза в знак отличия наставил рога. А сейчас я сделаю так, что отныне вы будете проклинать свою жизнь и себя самого.

С этими словами он схватил старшего сына хозяина и выбросил его в окно; тот, упав на камни, разбился насмерть. Отец, видя эту ни с чем не сравнимую жестокость, упал замертво на землю. Однако раб так бесчинствовал, что Риньери пришел в себя и, очнувшись, горько заплакал, боясь, как бы мавр не выбросил остальных, и начал ласковыми словами его успокаивать, обещая не только простить ему совершенное им злодеяние, но даже освободить его и дать тысячу дукатов, если он вернет ему живыми жену и других детей. Мавр, как будто бы согласившийся на это, сказал ему:

– Эй, вы, ничего вы не добьетесь вашими лживыми обещаниями и словами, но если вы так любите своих двух сыновей, – он показал ему из окна двух малюток, – как вы говорите, отрежьте себе нос, и я вам их верну. Иначе я сделаю с ними то же, что с первым.

Безутешный отец, не думая совсем о лживости и коварстве вероломного раба, который и не собирался исполнить то, о чем говорил, но движимый лишь отцовской любовью и видя перед своими глазами ужасное зрелище – своего обезображенного сына, велел принести бритву и отрезал себе нос. Не успел он это сделать, как проклятый варвар, взяв за ноги обоих сыновей, ударил их со всего размаху о стену, а потом бросил на землю. Тут несчастный отец потерял всякое самообладание и, пораженный ужасным горем, стал так жалобно причитать, что тронул бы и камни. Много людей собралось сюда, услышавших о зверствах раба и прибежавших на шум, раздававшийся повсюду. Жестокий мавр над всеми смеялся, словно он совершил величайший в свете подвиг. Будь здесь даже тысяча людей, они без пушек не могли бы овладеть башней, пока раб оставался в живых. И в то время как кругом стоял ужасный крик, жестокий мавр взял женщину со связанными позади руками, молившую громким голосом о пощаде, и поставил ее на окно. Свирепый человек подержал ее несколько мгновений на окне, а она так кричала, что совершенно охрипла; тогда он взял нож, перерезал ей горло и столкнул ее с высоты вниз. Раздались отчаянные крики, и люди зарыдали. Теперь, когда уже некого было бросать вниз, злобный убийца сказал:

– Риньери, кричи и плачь, сколько тебе угодно, все будет напрасно. Может быть, ты думаешь, что свой поступок я как следует не обдумал и не нашел способа, чтобы ты со мной не мог жестоко разделаться? Я только жалею, что ты не присутствовал на нашей свадьбе и не получил памятных даров. Живи же, но у тебя всегда будет перед глазами моя месть, и всякий раз, когда тебе захочется прочистить нос, ты будешь вспоминать обо мне. Теперь ты знаешь по себе, каково бить бедных слуг, – сказав это, он подошел к окну, которое выходило на море, и, закричав громким голосом: «Я, мавр, теперь доволен: за издевательство над собой и побои я отомстил», – бросился со скалы вниз головой и, свернув себе шею, был унесен дьяволами в преисподнюю, оставив бедного Риньери жить в вечном горе.

Поэтому я такого мнения, что человеку не следует брать в услужение подобного рода рабов, ибо редко между ними попадаются честные, обычно же все они грязны, от них всегда несет козлом. Но все это, конечно, пустяки в сравнении с той жестокостью, которой они отличаются.

Часть третья, новелла XXIV

Некая девушка, брат которой схвачен сбиром, убивает этого сбира, и суд ее оправдывает

Так как синьор Гуарнеро и вы, милейшие дамы, и вы, любезные Синьоры, желаете, чтобы я[212]212
  Рассказывает новеллу врач Джованни Антонио Кузано.


[Закрыть] рассказами развлекал это благороднейшее общество, я охотно сделаю это, и вот почему. Некоторые люди, в которых весьма мало человеческого, порицают женский пол и утверждают, что женщины годны лишь для иглы и мотовила, да еще для того, чтобы сидеть на кухне и рассказывать небылицы кошкам; поэтому тот будет настоящим человеком, кто вместе с вами, мои дамы, сумеет дать этим ничтожествам и глупцам такую отповедь, какой они заслуживают, памятуя пословицу: «Как осел ударит в стену, так ему и отдастся». Не думайте, что я собираюсь говорить вам сейчас о матери Эвандра Карменте, или о Пенфесилее, или о Камилле, или о Сафо, или о знаменитой Зенобии Пальмирской, или о древних мужественных амазонках, или о многих других женщинах, которые на войне и на поприще наук и искусств снискали себе известность и прославлены знаменитыми писателями. Я не хочу сейчас покидать Европы. Впрочем, зачем говорить об Европе? Я не хочу выходить за пределы нашей прекрасной Италии, даже нашего богатого и славного Милана, родины обилия и всяческих благ. А так как мы сейчас находимся в доме синьора Джованни у Порта Верчеллина, давайте прогуляемся только до Порта Коменсе, в это густо населенное предместье. И войдем в сад нашей благородной и талантливой синьоры Ипполиты Сфорца Бентиволья. Видите, я не заставляю вас путешествовать очень далеко.

Так вот знайте же, что около двух месяцев тому назад некий юноша низкого происхождения, однако воспитанный среди солдат и побывавший на войне, сын садовника, присматривавшего за этим садом и дворцом, приблизительно в час обеда возвращался домой. Вообразив себе, что он поссорился с кем-то в Милане, он держал руку на эфесе шпаги, как это часто делают некоторые головорезы, и, не обращая внимания на то, что говорит, смешно храбрясь, довольно громко воскликнул:

– Черт побери! Я его доконаю! Я покажу ему, черт его побери! Во всяком случае, шпаги моей он понюхает. – И с этими словами почтя наполовину вытащил шпагу из ножон. – Этому изменнику все кишки выпущу и так его разделаю, что он мертвым упадет к моим ногам!

Потом, все еще в каком-то неистовстве, бормоча что-то сквозь зубы, с взволнованным лицом, он продолжал болтать еще бог знает что. Он был как раз на середине улицы, ведущей прямо в Сан-Семпличано, а вы знаете, что улица эта широкая и светлая. В то время как он, вбив эту блажь себе в голову, произносил речи, о которых я вам сказал, мимо проходил один из полицейских стражников, называемых у нас сбирами; он возвращался в город после исполнения каких-то дел в предместье. Жилище его находилось также неподалеку от сада, о котором я вам говорил. Полицейский, видя взволнованное и грозное лицо юноши и слыша его слова, решил, что юноша произносит эти угрозы с целью унизить и осрамить его за то, что он несколько раз угрожал старому садовнику. Итак, желая разузнать, в чем дело, он ему сказал:

– Джован Антонио (так звали юношу), ты, видно, ко мне обращаешься, поблизости никого другого нет, иначе я думать не могу. Если тебе нужно что-нибудь от меня, говори ясней, я такой человек, что на все сумею дать тебе ответ.

На это юноша, остановившись, так ему сказал:

– Хватит! Я не обязан да и не желаю отдавать тебе отчет в своих действиях! Говорю тебе, что эту шпагу, – и он немного вытащил ее из ножон, – я обязательно всажу в брюхо этому гнусному предателю! Телом Христовым клянусь, что сделаю это!

И, не сказав больше ни слова, он направился прямо к дому, не останавливаясь до тех пор, пока не дошел до палаццо, находившегося в саду, который был поблизости. Сбиру, услышавшему ответ юноши, пришло в голову, что тот угрожает ему, он решил выяснить это и, вернувшись назад, вошел в дом юноши, собиравшегося обедать. В доме никого не было, кроме сестры его, двадцати лет. Сбир постучал в дверь, и юноша, подойдя к окну, спросит, что ему надо.

– Я хочу, – ответил сбир, – сказать тебе парочку слов.

Юноша со шпагой на боку спустился вниз и, открыв дверь, вышел на улицу. Тогда сбир очень заносчиво сказал юноше, что хочет знать, не к нему ли относились его слова. Юноша ответил ему, что пусть лучше отправляется по своим делам, ибо сейчас не время для исповеди, а что он сказал, то сказал и опять может повторить.

– Ты нахально врешь! – воскликнул сбир.

Тогда юноша вдруг дал ему здоровую оплеуху и схватился за шпагу. То же самое сделал и сбир, и каждый пытался нанести удар другому. На шум сбежалось множество народу, и среди них золовка сбира, женщина лет тридцати, у которой в руках был кусок сломанного копья, которым она на совесть отделала юношу. Он же, стыдясь драться с женщиной, напал на сбира. Сестра юноши, услышав крики, схватила шпагу в храбро выскочила наружу; прежде всего она выхватила древко из рук женщины и дала ей несколько таких славных ударов, что та сочла за лучшее удалиться. Потом девушка сказала брату:

– Братец милый, позволь мне разделаться с этим мерзким сбиром, я ему покажу.

Юноша несколько раз пытался заставить сестру не вмешиваться в драку, больше уговаривая ее, чем сражаясь с врагом. Но она никак не соглашалась и, наоборот, дошла до того, что, как тигрица бросившись на сбира с тыла, ранила его в голову. Юноша, увидев, что враг ранен, немедленно скрылся и хотел, чтобы и сестра сделала так же; однако все было напрасно. Она нанесла сбиру столько ран, что убила его. Происходящее показалось прибежавшим на шум чем-то диковинным, и, видя все собственными глазами, они решили, что это им приснилось. Тем временем подоспел один из служителей полицейской стражи. Увидев сбира мертвым, а брата и сестру с оружием в руках, он велел схватить юношу и отвести его в суд. Но девушка, разгорячившись в схватке, как раскаленный уголь, видя, что брата ведут в тюрьму, предстала перед стражником и смело сказала ему так:

– Синьор, поскольку я вот этой шпагой убила предателя, который хотел убить моего брата, то никто не заслуживает наказания, кроме меня одной. Однако я не думаю, чтобы мы заслужили его лишь за то, что защищались.

Стражник не мог себе даже представить, чтобы девушка была способна совершить такое убийство, и, не разбирая дела, так как взятый юноша ничего не говорил, отвел его в суд. Этот случай был рассказан весьма любезному и достойному Алессандро Бентиволья, который, узнав обо всем подробно, велел спрятать девушку, которую звали Бьянка, в безопасное место, чтобы она не попала в руки правосудия. Капитан полиции хотел было затеять процесс против Джованни Антонио, но синьор Алессандро взялся защищать его, имея веские доводы. Он велел допросить множество свидетелей, которые подтвердили, что юноша в смерти сбира неповинен, более того – было доказано, что он всеми силами старался убедить сестру не вмешиваться в схватку. Юноша был освобожден и вышел из тюрьмы. Затем синьор Алессандро взялся за спасение девушки; дело шло весьма благополучно, и удалось доказать, что все было предпринято ею в целях самозащиты, так что и она осталась на свободе.

Что скажете вы теперь, прелестнейшие дамы? Не кажется ли вам, что эта девушка достойна всяческой похвалы? Поистине, если бы какой-нибудь мужчина в возрасте этой девушки сделал что-либо подобное, чтобы помочь своему другу, знакомому или родичу, все люди прославляли бы его и превозносили бы до небес. А найдется ли кто-нибудь, кто не будет восхвалять эту девушку, да к тому же еще – низкого происхождения? Если вообще добродетельным поступкам надлежит воздавать хвалу, она, разумеется, достойна того, чтобы все ее славили и превозносили. Она обнаружила душу мужественную и высокую и проявила больше доблести, чем от нее можно было ожидать. Прежде всего она защищала своего брата от рук врага и храбро того убила; потом добровольно, ибо это зависело только от нее, хотела отдать себя в руки правосудия, чтобы спасти брата; все это поступки, достойные вечной памяти.

Часть третья, новелла XXXI

Некий миланский юноша, влюбленный в венецианскую куртизанку, принимает яд, видя, что любовь его не встречает взаимности

Венеция, милейшая синьора, как знает каждый, кому довелось прожить там хотя бы недолгое время, удивительный по своему местоположению город, выросший на морских лагунах, которому необыкновенную красоту придают богатые и роскошные дворцы. К тому же, по моему мнению, это город очень свободных нравов, где каждый, кто бы он ни был, может появиться на улицах один или в компании, как ему больше нравится, и никто не осудит и не будет брюзжать на него, как это бывает здесь[213]213
  То есть в Милане.


[Закрыть]; у нас ведь, если дворянин не ведет за собою целую свору слуг, говорят, что он скаред, а если за ним тянется хвост, то шепчутся, что он расточитель и в две недели хочет промотать свое состояние. Однако Венеция известна еще тем, что там очень много гулящих женщин, и венецианцы, как и в Риме и в других местах, называют их по-благородному куртизанками. Я слышал, что там существует обычай, которого нет в другом месте, и он таков: там бывают куртизанки, имеющие по шесть-семь любовников из числа венецианской знати, и каждому из них принадлежит один вечер в неделю, когда он может прийти поужинать и поразвлечься со своей дамой. День же принадлежит ей, и она может предоставить его к услугам всякого, кто захочет, чтобы мельница не стояла попусту и не ржавела от безделья. А если порой случается, что какой-нибудь чужеземец с полной мошной хочет провести ночь с куртизанкой, она его охотно принимает, но предупреждает того, кому эта ночь принадлежала, чтобы он приходил днем, ибо ночь она уже отдала другому. И эти так называемые любовники, платя им помесячно, соглашаются на то, чтобы их дама принимала ночью чужеземцев.

Так вот, в то время когда я был в Венеции, в одну из таких куртизанок влюбился некий благородный юноша, не знавший о повадках этих цирюльниц, без бритвы умеющих брить по живому месту. Он стал заглядываться на нее и ухаживать за ней – ну точь-в-точь словно в Венеции ему встретилась и полюбилась самая благородная и добродетельная миланская дама. Лучше бы он пошел к понравившейся ему куртизанке и с веселым видом сказал ей: «Синьора, я пришел позабавиться с вами полчасика». Разумеется, она повела бы его в свою комнату и мило порезвилась бы с ним, а потом, без дальнейших разговоров, они очутились бы в кровати, и она задала бы юноше жару. И всякий раз, когда ему захотелось бы ее видеть, она встречала бы его радушно и осыпала бы ласками.

Однако наш юноша, не умея владеть собой, воспылал к ней такой любовью, что не смел сказать ей ни слова, но печально глядел на нее и все вздыхал. Она же, заметив это и видя, что он богато одет и щедр с виду, решила, что ей попался голубок с хорошими перышками и неплохо будет пощипать его. Итак, она стала бросать на него украдкой многозначительные взгляды, встречая его с довольным лицом, отчего простоватый юноша совсем обезумел. И набравшись однажды столько смелости, сколько его глупость ему позволяла, дрожащим голосом он стал просить ее, как о милости, об одном поцелуе. Она побранила его и сказала, что он слишком самонадеян и этого еще не заслужил, и тут же принялась нежно целовать другого мужчину, который был у нее. Потом, чтобы еще больше разжечь его страсть, она сказала одному из присутствующих: «Пойдемте-ка в мою комнату смолоть два мешка зерна», – и исчезла. Несчастный юноша, запутавшийся больше, чем птичка в омеле, увидев, что она кому-то отдает свое тело, а ему отказала даже в поцелуе, почувствовал, как от мучений разрывается на части его сердце. Так игра эта тянулась несколько месяцев; тогда он, отчаявшись, приготовил себе ядовитую настойку и, придя к куртизанке, умолял ее, горько плача, позволить ему и провести с ней хотя бы полчасика, обещая вести себя как благородный человек и одарить ее так, что она будет довольна. Куртизанка сделала вид, что возмущена тем, что он посмел просить ее о такой вещи. Тогда юноша сказал:

– Я вижу, что вы хотите моей смерти. Хорошо, я умру, и вы будете тогда довольны.

И, велев своему слуге подать ему сосуд с водой, куда он заранее всыпал яд, залпом выпил его. Вернув сосуд слуге, не знавшему, что то была ядовитая настойка, он пожелал своей даме оставаться с миром. Она, считая, что все это шутка, смеялась, а юноша пошел домой, лег в постель и ночью в полном одиночестве скончался.

Часть третья, новелла XXXII

Быстрое и острое словцо некоего шута о братьях кармелитах, сказанное в присутствии Галеаццо Сфорца

Вам, разумеется, известно, что в дни правления Галеаццо Сфорца, герцога Миланского, в городе возник большой спор между братьями кармелитами и другими монахами по поводу того, кому идти во главе религиозных процессий, ибо кармелиты хотели главенствовать не только над нищенствующими орденами, но вообще над всеми монахами. Все остальные ссылались на свои обычные привилегии, утвержденные нашими святыми папами. Но кармелиты говорили, что в прошлом им была нанесена величайшая обида по причине глубочайшего смирения их пастырей и что это ни в коем случае не должно ущемить их интересов, ибо они самый старинный орден в мире. Этот спор был перенесен в Тайный совет герцога, который, будучи молодым, хотел лично присутствовать и послушать спорщиков.

Итак, в один из праздничных дней герцог велел созвать в миланском замке глав всех орденов и захотел, чтобы вопрос разбирался в Зеленом зале. На нашего умнейшего Джана Андреа Каньюоло, доктора права, человека, как вы знаете, ученого и весьма справедливого, была возложена обязанность опросить стороны и узнать их доводы. Едва все собрались, он, обратившись к приору кармелитов, спросил, когда образовался его орден. Тот отвечал, что при пророке Илье на горе Кармел.

– Значит, – сказал Каньюоло, – уже во времена апостолов?

– Вы же хорошо знаете, что это так, – ответил приор, – мы были монахами в то время, когда еще не было святых отцов – Василия, Бенедикта, Доминика, Франциска и других основателей орденов.

– А как вы сможете доказать свою древность, столь древнюю, – спросил Каньюоло, – если ее будут оспаривать?

У герцога был шут, очень острый на язык и бесцеремонный, который, выслушав небылицы, сказанные приором кармелитов, выскочил на середину зала и промолвил:

– Domine doctor[214]214
  Господин доктор (лат.).


[Закрыть], падре говорит правду, что во времена апостолов не было других братьев, кроме них; ведь это их подразумевает апостол Павел, когда пишет: «Periculum in falsis fratribus»[215]215
  Погибель от лживых братьев (лат.).


[Закрыть]. Вот от этих-то лживых братьев и пошли они.

Некоторые при остроумных словах шута стали смеяться, а герцог, услышав это забавное суждение, приказал не поднимать больше никаких споров, а сохранить старые обычаи. Все это одобрили, и кармелиты удалились осмеянные.