Текст книги "Будущая Ева"

Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

XI
Лорд Эвальд

Казалось, женщина эта отбрасывала тень на сердце юноши.

Лорд Байрон

– Это я, лорд Эвальд, – произнес чей-то голос.

И, говоря это, гость открыл дверь.

– Ах, дорогой мой лорд, ради бога простите! – воскликнул Эдисон, ощупью пробираясь в темноте к электрическому выключателю. – Наши поезда движутся еще так медленно, что я ожидал увидеть вас не раньше как через три четверти часа.

– Поэтому-то я и поехал специальным поездом, предварительно приказав поднимать давление пара до последнего деления манометра, – произнес тот же голос, – я должен успеть сегодня же вечером возвратиться в Нью-Йорк.

Три углеродные лампы под голубоватыми стеклянными колпаками внезапно вспыхнули на потолке и, подобно ночному солнцу, залили светом лабораторию.

Перед Эдисоном стоял высокий молодой человек лет двадцати семи – двадцати восьми, являвший собой совершеннейший образец мужской красоты.

Одет он был с тем искусным изяществом, которое не позволяет даже определить, в чем, собственно, оно заключается. В очертаниях его фигуры угадывались превосходно развитые мускулы, столь свойственные воспитанникам Кембриджа или Оксфорда благодаря занятиям гимнастикой и гребным гонкам. Лицо его, несколько холодное, но в котором вместе с тем проскальзывало что-то удивительно привлекательное, располагающее к себе, освещалось улыбкой, исполненной той особой возвышенной печали, что свойственна людям истинного благородства. Черты правильные, словно у греческой статуи, отличались особой тонкостью, свидетельствующей о внутренней силе. Золотистые, тонкие и густые волосы, усы и небольшие бакенбарды оттеняли матово-белый цвет его все еще юного лица. Большие светло-голубые глаза под прямыми бровями со спокойным благородством устремлены были на хозяина дома. В руке, обтянутой черной перчаткой, он держал потухшую сигару.

– Дорогой мой спаситель! – с жаром произнес Эдисон, идя навстречу гостю и протягивая ему обе руки, – Сколько раз вспоминал я того… посланца Провидения, встретившегося мне на дороге в Бостон, и которому я обязан всем – жизнью, славой, состоянием!

– Ах, дорогой Эдисон, – улыбаясь, ответил лорд Эвальд, – напротив, это я должен считать себя вашим должником, ибо благодаря вам удалось мне принести пользу всему человечеству. Судьба ваша тому доказательство. Та ничтожная денежная сумма, которую, очевидно, вы имеете в виду, для меня ровно ничего не значила: так разве не справедливо, что эти ненужные мне деньги в ту самую минуту, когда они были так вам необходимы, оказались в ваших руках? Это справедливо с точки зрения общей выгоды, о которой никто никогда не вправе забывать. Спасибо же судьбе, предоставившей мне случай так распорядиться своим богатством! И знайте, что для того, чтобы высказать вам это, я, приехал в Америку, и поспешил прежде всего посетить вас. Я приехал благодарить вас за то, что вы встретились мне тогда на большой дороге под Бостоном.

И, низко поклонившись изобретателю, лорд Эвальд крепко пожал ему обе руки.

Слегка удивленный этой речью англичанина, сопровождаемой какой-то равнодушной улыбкой, словно луч солнца бегло скользнул по ледяному покрову, изобретатель в свою очередь склонился в поклоне перед своим молодым другом.

– Как вы, однако, выросли, любезный лорд, – сказал он, жестом предлагая ему сесть.

– Вы тоже выросли, и побольше, чем я! – отвечал тот, опускаясь в указанное ему кресло.

Всматриваясь в лицо своего собеседника – теперь оно было ярко освещено, – Эдисон с первого же взгляда заметил на нем словно отблеск какого-то тайного страдания.

– Милорд, – поспешно сказал он, – не утомило ли вас столь стремительное путешествие в Менло-Парк? Может быть, вам нездоровится? У меня есть одно лекарство…

– Ничуть, – отвечал молодой человек, – с чего вы взяли?

Эдисон помолчал, потом сказал:

– Мне так показалось. Простите.

– А! – сказал лорд Эвальд, – понимаю, почему вам это показалось. Нет, поверьте, физически я совершенно здоров. Все дело в том, что меня, представьте себе, непрестанно гложет глубокая печаль. Она-то, как видно, и придает некоторую озабоченность моему взгляду.

И, вставив в глаз монокль, он огляделся.

– Но как я рад, – продолжал он, – что вам выпала такая благая участь, дорогой мой ученый. Вы – лучший из лучших, избранник судьбы, и все, что я тут вижу, – поистине музей чудес! Волшебное это освещение тоже дело ваших рук? Полное впечатление летнего полдня!

– Все это благодаря вам, милорд.

– Не иначе как вы только что произнесли: «Fiat lux!»

– Да, я, по правде говоря, напридумал еще сотни две или три разных штук в этом же роде и, надеюсь, идя по этому пути, нескоро еще угомонюсь. Я работаю ведь все время, беспрерывно, даже когда сплю, даже когда вижу сны. Что-то вроде «бодрствующего спящего», как сказала бы Шехеразада. Вот и все.

– А знаете, по правде говоря, я горжусь нашей таинственной встречей, тогда, там, на большой дороге. Я готов поверить, что она была предопределена. И как говорит Виланд в своем «Перегрине Протеусе»: «Это вовсе не случайность. Мы должны были встретиться – и встретились».

Но даже сквозь эти исполненные доброжелательства слова молодого лорда невольно прорывались нотки какой-то тайной тревоги. Наступило молчание.

– Послушайте, милорд, – неожиданно заговорил Эдисон, – позвольте мне, на правах старого друга, полюбопытствовать – что у вас случилось?

Лорд Эвальд вопросительно поднял на него глаза.

– Вы только что упоминали о некоей снедающей вас печали, и печаль действительно отражается в вашем взгляде, – продолжал физик. – Не знаю, как мне понятнее выразить вам свое желание. Послушайте, не кажется ли вам, что самое тяжкое душевное бремя легче бывает перенести, когда разделишь его с преданным другом? Короче говоря, не хотите ли вы поделиться со мной вашими горестями? Кто знает? Ведь я принадлежу к странному роду лекарей, не верящих, что существуют недуги, к которым нельзя было бы найти лекарство.

Лорд Эвальд не смог сдержать легкого жеста удивления при этом неожиданном и столь прямо выказанном предложении.

– О, что касается моих горестей, – ответил он, – то причина их как нельзя более банальна: я страдаю от несчастной любви – это она повергает меня в безутешную печаль. Как видите, секрет мой как нельзя более прост; не станем же больше говорить об этом.

– Вы и несчастная любовь! – воскликнул пораженный Эдисон.

– Простите, – прервал его лорд Эвальд, – но я не чувствую себя вправе отнимать у вас столь драгоценное для человечества время, дорогой Эдисон, и, полагаю, наша беседа была бы куда содержательнее, если бы мы вернулись к разговору о вас.

– Мое время! Но ведь… человечество обязано здесь немного и вам! И те, кто ныне ценят меня столь высоко, что основывают акционерные общества и вкладывают стомиллионные капиталы под залог моего интеллекта или прошлых и будущих моих изобретений, скажись они тогда на вашем месте, преспокойно позволили бы мне подохнуть, как собаке!

А я этого не забыл. Человечество подождет: я считаю его способным стать выше своей выгоды, как выразился один француз. Право дружбы столь же священно, как и права человечества. Мои же дружеские чувства к вам столь велики, что я вправе настаивать на том, чтобы вы доверились мне, ибо вы страдаете – я вижу, я чувствую это.

Англичанин закурил сигару.

– Право, все, что вы говорите, исполнено таких благородных чувств, господин изобретатель, – сказал он, – что я не в силах противиться долее дружеским вашим уговорам. Признаюсь вам, однако, что я даже отдаленно не мог представить себе, что, едва сев в ваше кресло, решусь избрать вас своим наперсником. Как видно, у вас, людей, причастных к электричеству, поистине, все Происходит с быстротой молнии. Так вот, если вы так настаиваете на этом, извольте: я имею несчастье любить, любить мучительно, в первый раз в жизни (а в моем роду первая любовь почти всегда бывает и последней, то есть единственной) очень красивую женщину, ах, да что там, я думаю, самую красивую во всем мире, которая в данный момент находится в Нью-Йорке, в нашей ложе, где выставляет всем на обозрение переливающиеся у нее в ушах бриллианты и делает при этом вид, будто слушает «Волшебного стрелка». Вот и все! Теперь, надеюсь, вы удовлетворены, господин любопытный?

При последних словах Эдисон обратил на лорда Эвальда странно внимательный взгляд. Он не сразу ответил ему, а нахмурился, словно ушел в себя, углубись в какую-то тайную мысль.

– Да, то, что вы рассказываете, это действительно несчастье, – произнес он с каким-то отсутствующим видом, рассеянно глядя перед собой.

– О, вы даже представить себе не можете, какое… – прошептал лорд Эвальд.

– Дорогой лорд, мне совершенно необходимо, чтобы вы побольше рассказали мне о ней! – сказал Эдисон, немного помолчав.

– Бог с вами! Зачем вам это?

– У меня есть теперь еще одна причина просить вас об этом.

– У вас?

– Да. Сдается мне, что у меня может найтись средство излечить вас или, во всяком случае…

– Увы! Это совершенно невозможно! – ответил лорд Эвальд с горькой усмешкой. – Наука будет здесь бессильна.

– Наука? Она-то тут ни при чем. Я тот, кто ничего не знает, порой догадывается, нередко находит и неизменно вызывает удивление.

– К тому же любовь, которая заставляет меня страдать, такого рода, что может показаться вам странной, необычной, несуразной.

– Тем лучше! Тем лучше! – сказал Эдисон, и глаза его сверкнули. – Расскажите мне об этом поподробнее.

– Но… дело все в том… что все это необъяснимо и будет непостижимо даже для вас.

– Непостижимо? «Надобно постигать непостижимое как таковое» – не Гегель ли это сказал? Попытаемся, дорогой лорд! – воскликнул физик. – И вот увидите: мы сумеем отыскать корень вашего недуга! Не вздумайте только отказаться теперь! О… да я… Поймите же, я должен, во что бы то ни стало должен воздать вам за ваше добро!

– Ну так вот вам моя история! – сказал лорд Эвальд, невольно поддаваясь душевной бесцеремонности Эдисона.

XII
Алисия

Она идет по всей красе

Светла, как ночь её страны[9]9
  Пер. С.Маршака.


[Закрыть].

Байрон. Еврейские мелодии

Лорд Эвальд положил ногу на ногу, выпустил из своей сигары два колечка и начал:

– Последние несколько лет я провел в Англии, в замке Эттельвуд, одном из самых старинных поместий нашего рода, в Стаффордшире, крае туманном и пустынном. Замок этот, один из последних еще сохранившихся здесь, окруженный озерами, скалами и сосновыми лесами, возвышается в нескольких милях от Ньюкасл-андер-Лайм; там и поселился я по возвращении из абиссинской экспедиции и вел жизнь весьма уединенную, ибо родители мои умерли и со мной оставались лишь верные слуги, состарившиеся в нашем доме.

Выполнив свой воинский долг, я счел себя вправе отныне жить так, как мне нравится. Горькие раздумья об общем духе нашего времени рано заставили меня отказаться от всякой политической карьеры. Путешествия в дальние страны еще более разожгли во мне врожденную любовь к одиночеству; такое уединенное существование как нельзя более удовлетворяло мое пристрастие к размышлениям, и я почитал себя счастливейшим из людей.

Но вот в одно прекрасное утро я оказался вынужден – по высочайшему повелению, призвавшему меня в числе других пэров принять участие в торжествах по случаю годовщины провозглашения нашей королевы императрицей Индии, – покинуть свое поместье и охотничьи забавы и отправиться в Лондон. По пути туда случай, столь же незначительный, сколь и банальный, столкнул меня с особой, тоже направлявшейся в столицу в связи с теми же торжествами. Как произошла наша встреча? Очень просто: на вокзале Ньюкасла из-за крайнего многолюдья не хватало вагонов и они были переполнены. На платформе стояла молодая особа и чуть не плакала от огорчения, что ей не удается уехать этим поездом. В последний момент она, не будучи со мной знакома, приблизилась ко мне, явно не отваживаясь прямо попросить место в моем купе, в котором я ехал один, и я не мог не оказать ей этой любезности.

Здесь, дорогой Эдисон, позволю себе сделать вам одно признание: до этой встречи мне не раз представлялись всякие возможности того, что в свете именуется любовной связью, но я никогда ни одной из них не воспользовался.

Какую бы благосклонность ни проявляли ко мне женщины, одно странное свойство моей натуры всегда служило мне надежным заслоном. У меня никогда не было невесты, но во мне от природы заложено было чувство, что я не могу полюбить или возжелать, даже на мгновение, другую женщину, чем та, еще неизвестная, но безотчетно призываемая, которой предстоит когда-нибудь стать моей женой.

Человек весьма старомодный во всем, я и на супружескую любовь смотрел весьма серьезно. Меня поражали те даже наиболее мне симпатичные знакомые, которые не разделяли моих наивных взглядов на сей предмет, да даже и теперь, увы, я всегда испытываю чувство сострадания, когда вижу молодого человека, заранее изменяющего той, чьим мужем ему предстоит когда-нибудь стать. Отсюда моя репутация человека, лишенного страстей – даже до королевы дошли слухи об этом, – этим я обязан некоторым из немногочисленных моих приятелей, уверявших, что даже итальянки, креолки и русские красавицы – и те не в силах меня расшевелить.

Ну и вот что случилось: за какие-нибудь несколько часов я без памяти влюбился в эту свою спутницу, которую видел впервые в жизни! Когда мы прибыли в Лондон, я был уже – сам еще того не сознавая – во власти этой своей первой и, несомненно, последней (ибо это у нас в роду) любви. Короче говоря, между нами – ею и мной – возникли близкие отношения. Связь эта длится и поныне.

Поскольку вы для меня с этого момента таинственный врач, от которого не следует ничего скрывать, я вынужден, дабы мой дальнейший рассказ был понятен, прежде всего описать внешний облик мисс Алисии Клери. И позволю себе сделать это с точки зрения и любовника, и даже, насколько это будет в моих силах, поэта, прежде всего потому, что самый беспристрастный художник не смог бы отрицать того, что женщина эта являет собой не только образец красоты неоспоримой, но красоты неправдоподобной.

Мисс Алисии не более двадцати лет. Она стройна, как серебристый тополь. Движения ее исполнены какой-то томной, сладостной гармонии. Теплая белоснежная плоть ее подобна благоуханной туберозе. Поистине, это ослепительное великолепие ожившей Venus Victrix[10]10
  Венеры Победительницы (лат.).


[Закрыть]. Темный блеск ее тяжелых, черных, как смоль, волос – словно беззвездная южная ночь. Иной раз, выходя из ванны, она наступает на сверкающие массы окутывающих ее волнистых кудрей, выпрямить которые не может даже вода, и, словно полы мантии, перекидывает с одного плеча на другое эти смоляные волны. Пленителен овал ее лица, мучительно-сладострастный рот ее – словно только что раскрывшаяся кроваво-красная гвоздика, напоенная росой. Влажный блеск играет и переливается на ее губах, когда улыбка, раздвинув уголки рта, приоткроет ослепительную белизну зубов молодого животного. А брови, которые она так очаровательно хмурит из-за всякого пустяка! Мочки прелестных ушей – словно лепестки апрельской розы. Упоительный прямой носик с прозрачными ноздрями продолжает линию лба в строгом соответствии с законами гармонии. Руки у нее – отнюдь не руки аристократки, нет, скорей язычницы, так же как и ноги, являющие изящество форм древнегреческой статуи. И дивное это существо освещают темные огненные глаза, горделиво светящиеся сквозь обычно опущенные долу ресницы. Знойным ароматом веет от этой женщины-цветка, благоухающей, словно саванна, и аромат этот жжет, пьянит, рождает чувство восторга. Когда мисс Алисия разговаривает, голос ее так и проникает в душу своими глубокими интонациями, когда поет – переливы его звучат проникновенно и волнующе, так что читает ли она пассаж из трагедии или возвышенное стихотворение, поет ли какое-нибудь великолепное ариозо, всякий раз меня охватывает трепет восторга – восторга необъяснимого, как вы сейчас увидите.

XIII
Сомнение

Сущий пустяк…

Ходячее выражение

Во время дворцовых торжеств в Лондоне самые ослепительные девушки этого заповедника красавиц оставляли меня равнодушным – я просто никого не замечал. Все, что не имело отношения к Алисии, было мне только в тягость. Я был околдован ею.

Но вместе с тем с первых же дней я тщетно пытался разрешить совершенно очевидное и непонятное противоречие, которое то и дело обнаруживалось для меня в этой молодой женщине. Мне не хотелось верить впечатлению, которое на каждом шагу вызывали у меня ее слова и поступки. Я склонен был скорей обвинять себя в неумении понять ее, чем поверить в их истинный смысл, и каждый раз прибегал к каким-нибудь смягчающим аргументам, которые подсказывал мне разум, стремясь разрушить невыгодное впечатление. Женщина! Разве это не дитя, обуреваемое тысячью всяческих прихотей, подвластное любому влиянию? И не наша ли обязанность всегда снисходительно, ласково, с незлобивой улыбкой относиться ко всяким взбалмошным ее желаниям, к переменчивости ее вкусов, столь же непостоянных, как игра цветов в оперении райской птицы? Это непостоянство – неотъемлемая часть женского очарования. И мы должны, напротив, испытывать естественную радость, мягко направляя, преобразовывая путем множества постепенных видоизменений (и она, смутно это ощущая, в ответ начинает больше любить нас), словом, становясь руководителем этого хрупкого, покорного, тонкого создания, которое само, инстинктивно жаждет нашей поддержки. А если так, то разумно ли так сразу и безоговорочно судить о существе, чьи мысли вскоре – ведь это от меня зависит – могут оказаться преобразованы любовью до такой степени, что станут отражением моих собственных?

Конечно, все это я не раз себе говорил! И однако я не мог забыть того, что в каждом живом существе есть некая сокровенная основа, нечто главное, неизменное, что сообщает всем мыслям этого существа, даже самым смутным, и всем его впечатлениям – переменчивы ли они или устойчивы и какие бы превратности ни выпадали ему на долю – точку зрения, оттенок, свойство, качество, словом, характер, которые одни только определяют и его мысли, и его чувства. Назовем это душой, если вам угодно.

Так вот, между телом мисс Алисии и ее душой существовала не просто диспропорция – они попросту не соответствовали друг другу.

При последних словах лорда Эвальда лицо Эдисона внезапно побледнело; он невольно вздрогнул, и глубокое изумление отразилось в его глазах. Однако ни единым звуком не прервал он рассказа своего гостя.

– Да, именно так, – продолжал тот, – божественные линии ее тела, казалось, не имели ничего общего с ней. Смысл ее речей противоречил сладостному звучанию ее голоса. Внутренняя сущность обнаруживала полное несоответствие с внешним обликом. Казалось, некие злые силы заключили ее в это идеально прекрасное тело, с которым на каждом шагу она вступает в вопиющее противоречие. Этот феномен (я попытаюсь в дальнейшем дать вам о нем более ясное представление, подвергая анализу реальные факты) со временем становился столь очевидным, что я уже готов был воспринимать его как… я бы сказал, некую реальность. Да, да, иной раз и совершенно всерьез готов был поверить, будто в мастерских мироздания женщина эта, заблудившись, но ошибке попала не и ту телесную оболочку, и тело это вовсе не ей принадлежит.

– Ну, это вы уж преувеличиваете, – отозвался Эдисон, – ведь все почти женщины, пока еще они хороши собой – а это длится не так уж долго, – вызывают такие же чувства, особенно у тех, кто влюблен впервые.

– Если вы соблаговолите выслушать меня до конца, – сказал лорд Эвальд, – то вынуждены будете согласиться, что дело в данном случае обстоит гораздо сложнее, и у меня есть все основания увидеть в той поразительной разрозненности души и тела, которые я наблюдал у мисс Алисии Клери, если не совершенно новую женскую разновидность в чистом виде, то, во всяком случае, самый прискорбный (я думаю, это наиболее подходящее слово) тип этой устрашающей аномалии. Красота преходяща, говорите вы? Да пусть она, подобно молнии, длится один лишь миг, пусть я умру, ослепленный ею, разве от этого она перестанет быть вечной? Не все ли равно, сколько времени длится красота, главное, что она явила себя! А что до остального, разве не вынужден я, вопреки холодным доводам недоверчивого своего рассудка, все же принимать всерьез то, что смущает одновременно и мой разум, и чувства мои, и сердце. Поймите же раз и навсегда, любезный мой врачеватель, не для того я, поддавшись вашим уговорам, позволяю себе злоупотреблять вашим вниманием, чтобы описывать со всеми подробностями более или менее банальный случай истерического помешательства, не раз уже описанный в медицинских учебниках. Поверьте, случай это особый, а с точки зрения физиологии, поистине небывалый.

– Простите, но не объясняется ли ваша печаль попросту тем, что эта особа вам изменила?

– О, если бы! Дал бы бог, чтобы она была способна на это! – ответил лорд Эвальд. – Тогда мне не на что было бы жаловаться, ибо тогда это была бы не она! Впрочем, мужчине, виновному в том, что ему изменили в любви, не пристало жаловаться, ибо он это заслужил. Именно такого, совершенно справедливого мнения на этот счет инстинктивно придерживаются, в сущности, во всем мире, вот почему в сетованиях незадачливых мужей есть всегда нечто комическое. Смею уверить вас, что когда бы внезапный любовный каприз понудил мисс Алисию нарушить нашу взаимную верность друг другу, я лишь благоприятствовал бы ее непостоянству, полагая ниже своего достоинства даже замечать это. Она же, напротив, совершенно очевидно выказывает мне ту единственную любовь, на которую способна, и полагаю, любовь эта тем более «искренна», что мисс Алисия испытывает ее – увы! – ПОНЕВОЛЕ.

– Не соблаговолите ли вы теперь, – сказал Эдисон, – продолжить подробный ваш рассказ с того места, на котором я прервал вас?

– Проведя с ней несколько вечеров, я узнал от новой своей знакомой, что происходит она из довольно добропорядочной шотландской семьи, удостоившейся в наши дни дворянства. Соблазненная человеком, считавшимся ее женихом, а затем отказавшимся от нее ради богатой невесты, Алисия покинула отчий дом; пока что она намеревалась стать артисткой и вести независимую кочевую жизнь с тем, однако, чтобы отказаться со временем от этого переменчивого существования. Ее голос, внешность, драматические способности должны, по утверждению нескольких серьезных знатоков, обеспечить ей достаток, способный удовлетворить скромные ее потребности. Что касается меня, то она весьма до-

вольна, что я так удачно встретился ей в первые же часы ее бегства из родительского дома! Рассчитывать на замужество ей теперь уже не приходится, а ко мне она испытывает симпатию и, не ставя никаких условий, принимает любовь, которую я ей выказываю, надеясь, что со временем сможет разделить мои чувства.

– Но ведь, в сущности говоря, – прервал его Эдисон, – столь откровенные признания свидетельствуют об известном благородстве чувств, не так ли? Пли я ошибаюсь?

Лорд Эвальд устремил на него взгляд, выражение которого трудно было понять.

Казалось, он дошел до самого трудного места своей печальной исповеди.