Текст книги "Будущая Ева"
Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
II
Волшебства
Воздух так сладостен, что умереть – невозможно.
Гюстав Флобер. Саламбо
Лорд Эвальд сделал несколько шагов по золотистым мехам, которыми было устлано подземелье, и стал осматриваться.
Голубоватый свет ярко освещал огромные пространства. Громадные столбы, расположенные друг от друга на одинаковом расстоянии, поддерживали край базальтового купола, образуя справа и слева две галереи, тянувшиеся от входа до середины залы. Покрывавший их орнамент в древнем сирийском стиле являл собой переплетения серебристых снопов и вьющихся растений на голубоватом фоне. От центра свода па длинном золотом стержне спускалась ярко горящая лампа, некое светило в виде шара, лазурное стекло которого смягчало электрический свет, лившийся мощным потоком. Над этой неподвижной звездою нависал могильною тьмой чудовищно высокий вогнутый свод ровного черного цвета: то был образ неба – такого, каким явилось бы оно взору за пределом земной атмосферы.
Зала уходила вглубь полукругом, к которому спускались покрытые буйной растительностью уступы, сущие сады: словно под ласковым веянием ветерка, который мог существовать лишь в воображении, там колыхалось несчетное множество лиан и роз Востока, тропических цветов, лепестки которых усеяны были каплями душистой росы, пестики фосфоресцировали, а листья, казалось, были вырезаны из какого-то текучего вещества. Эта Ниагара слепила глаза своим многоцветным великолепием. Над этой искусственной флорою порхали птицы из Флориды и южных штатов, а посередине залы, в гуще растительности, пестроту которой усиливала игра света на поверхности искрящихся призм, виднелся алебастровый водоем, над ним вздымался высокий фонтан, опадавший пенно-белым дождем.
От самого порога и до тех стен, где начинались засаженные цветами уступы, базальт (от самого свода до мехов, устилавших пол) был затянут толстой кордовской кожей, украшенной изящными золотыми узорами.
Около одной из колонн, опершись локтем о крышку современного черного рояля, озаренного двумя свечами, стояла Гадали, все под тем же длинным покрывалом.
С девической грацией она слегка наклонила голову, приветствуя лорда Эвальда.
На плече у нее сидела райская птица – имитация, созданная с несравненной точностью; птица покачивала хохолком, в котором сверкали драгоценные каменья. Она беседовала с Гадали на неведомом языке, и щебет ее напоминал голос юного пажа.
Тут же стоял длинный стол; столешницей ему служила прочнейшая порфировая плита, которая поглощала лучи, лившиеся из-под колпака большой лампы; колпак этот был из вызолоченного серебра; на одном краю стола была закреплена продолговатая шелковая подушка, подобная той, на которой покоилась там, наверху, ослепительно прекрасная рука. На пластине слоновой кости виднелся раскрытый футляр с набором сверкающих хрустальных инструментов, похожих на хирургические.
В отдаленном углу помещалась жаровня в стиле испанского брасеро, и ее уголья, раскаленные искусственным пламенем, обогревали этот роскошный покой.
Мебели почти не было: только кушетка, обтянутая черным атласом, круглый столик да два кресла подле него; на одной из стен, на высоте лампы, виднелась большая рама черного дерева, на раму натянуто было белое полотнище, и на верхней перекладине красовалась золотая роза.
III
Птичье пенье
Ни трели утренних пичуг, ни песнь
Певца торжественного ночи…
Мильтон. Потерянный рай
Среди цветников, покрывавших уступы стен, на чашечках цветов покачивались полчища птиц, и все они насмешливо имитировали живую жизнь: одни прихорашивались и чистили перья своими искусственными клювами, другие разражались – не трелями, нет, а человеческим смехом.
Едва лишь лорд Эвальд сделал несколько шагов вперед, как все птицы повернули к нему головки, сначала безмолвно его оглядели, а затем, как по команде, захохотали: мужские голоса мешались с женскими, так что на миг молодому человеку показалось, что он очутился средь шумного людского сборища.
От неожиданности он остановился и, глядя на хохочущих птиц, подумал, что Эдисон, этот колдун, наверное, засадил в своих механических пичуг целую стаю бесенят.
Физик между тем все еще возился в темном туннеле, закрепляя свой фантастический подъемный механизм.
– Милорд, – крикнул он, – я совсем позабыл! В вашу честь будет дан концерт! Если б я успел предугадать, что произойдет с нами обоими нынче вечером, я уберег бы ваш слух от этой нелепой серенады, прекратив подачу тока, который дарит жизнь этим пернатым. Птахи Гадали не что иное, как конденсаторы с крылышками. Я решил наделить их даром человеческого голоса и смеха взамен пенья, свойственного обычным птицам: пенье вышло из моды и ровно ничего не означает. Такое решение, на мой взгляд, куда в большей степени отвечает духу Прогресса. Реальные птицы так скверно повторяют то, чему их учат! Мне показалось, получится забавно, если я запишу на фонограф возгласы восхищения или любопытства, вырывающиеся у моих случайных посетителей, а потом, используя методы, которые я открыл недавно и еще не обнародовал там, наверху, озвучу этими фразами моих птичек. Впрочем, Гадали сейчас их утихомирит. Не обращайте на них внимания, разве что удостойте презрительным взглядом, покуда я закрепляю подъемный механизм. Как вы понимаете, было бы нежелательно, чтобы он сыграл с нами злую шутку и поднялся без нас на земную поверхность, до которой довольно далеко.
Лорд Эвальд смотрел на андреиду.
Размеренное дыханье Гадали чуть колебало матовое серебро ее нагрудника. Вдруг рояль зазвучал сам собою, послышались звучные вступительные аккорды: клавиши опускались, словно под невидимыми пальцами.
И под этот аккомпанемент андреида, не поднимая покрывала, запела нежным голосом, исполненным какой-то сверхъестественной женственности:
Страшись, мечтатель молодой,
Не обольщайся пустотою:
Надежда плачет надо мной!
Любовью проклята самой,
Я мертвого цветка не стою!
Слушая эту неожиданную песнь, лорд Эвальд ощутил ужас, смешанный с удивлением.
И тут на уступах, покрытых цветами, разыгралась сцена, напоминавшая шабаш, такая абсурдная, что у кого угодно голова пошла бы кругом, и в то же время инфернальная.
Мерзкие возгласы пошляков-визитеров вырвались разом из глоток всех этих птиц: восхищенные восклицания, банальные или бессмысленные вопросы, бурные рукоплескания и даже сморканья, заглушаемые платками, даже денежные посулы.
По знаку андреиды ото звуковое изображение Славы мгновенно стихло.
Лорд Эвальд молча перевел взгляд на Гадали.
Вдруг во тьме зазвучал чистый голос соловья. Все птицы смолкли, как смолкают они в лесу, едва послышится песнь властелина ночи. Это было похоже на чудо. Неужели ночной певец, сбившись с пути, залетел под землю? Быть может, длинное черное покрывало Гадали напоминало ему ночь, а свет лампы он принял за лунный?
Переливы упоительной мелодии завершились каскадом минорных нот. Странным казался в подобном месте этот голос, вызывавший в памяти лес, небеса, просторы.
IV
Бог
Бог – это место, где обретаются души, подобно тому как пространство – это место, где обретаются тела.
Мальбранш
Лорд Эвальд слушал.
– Красивый голос, правда, милорд Селиан? – спросила Гадали.
– Да, – отвечал молодой человек, пристально вглядываясь в черный неразличимый лик андреиды, – этот голос сотворен Богом.
– Что ж, – проговорила она, – восхищайтесь чудом, но не пытайтесь узнать, каким образом оно свершается.
– Что мне грозит, если я попытаюсь? – осведомился с улыбкою лорд Эйальд.
– Бог покинет песню! – спокойно и тихо произнесла Гадали.
В этот миг Эдисон вступил в освещенную часть подземелья.
– Сбросим-ка шубы! – сказал инженер. – Температура тут отрегулирована и очень приятна. Тут сущий Рай… потерянный – и обретенный.
Оба гостя скинули тяжелые медвежьи шубы.
– Но, насколько я могу судить, – продолжал физик (подозрительным тоном типичного Бартоло, который видит, что питомица его беседует с каким-то Альмавивой), – вы уже изливали друг другу душу? О, не обращайте на меня внимания, продолжайте, продолжайте!
– Какая причудливая мысль пришла вам в голову, дорогой Эдисон, – подарить андреиде настоящего соловья.
– Ах, вы про этого соловья? – переспросил, смеясь, Эдисон. – О, я ведь большой поклонник Природы. Я очень любил его голос, и когда соловей умер, это было два месяца назад, я ужасно опечалился, поверьте…
– Как? – проговорил лорд Эвальд. – Соловей, который только что пел, умер два месяца назад?
– Да, – отвечал Эдисон, – я записал последнюю его песнь. Фонограф, который ее воспроизводит здесь, на самом деле находится в двадцати пяти милях отсюда, в одной из комнат моего нью-йоркского дома на Бродвее. Я присоединил к этому фонографу телефон, провод от него введен наверху в мою лабораторию. Оттуда одно ответвление спускается в это подземелье – видите те гирлянды? – и заканчивается в этом вот цветке. Цветок-то и поет, можете его потрогать. Стебелек служит ему
изолятором, это трубка из закалённого стекла; чашечка – видите, внутри нее подрагивает огонек – образует конденсатор; это искусственная орхидея, недурная имитация… она эффектнее всех живых орхидей, в рассветный час наполняющих благоуханьем туманы, которые, светясь, курятся на плоскогорьях Бразилии и Северного Перу.
Докончив речь, Эдисон наклонился с сигарой в зубах к розовой камелии и прикурил от огонька, светившегося внутри чашечки.
– Как, я слышу душу этого соловья, а он мертв? – прошептал лорд Эвальд.
– Мертв, говорите вы? Не совсем… ведь я клишировал его душу, – проговорил Эдисон. – Я вызываю ее с помощью электричества, вот вам разновидность спиритизма, достойная доверия. Как вы полагаете? А поскольку электрический ток в данном случае преобразовался в тепловую энергию, то благодаря этой безобидной искре вы можете прикурить сигару от этого благоуханного поддельного цветка, откуда поет душа мертвой птицы, претворенная в мелодичный свет. Вы можете прикурить от души мертвого соловья.
Физик отошел и, приблизившись к небольшой табличке, прикрепленной к стене напротив двери, стал нажимать на нумерованные стеклянные кнопки.
Лорд Эвальд, которого объяснение Эдисона повергло в растерянность, почувствовал, что печаль стискивает ему сердце холодными пальцами.
Вдруг кто-то притронулся к его плечу; он обернулся – то была Гадали.
– Видите, – проговорила она тихонько и таким грустным голосом, что юноша вздрогнул, – вот что происходит! Бог покинул песнь.
V
Электричество
– Мисс Гадали, – проговорил Эдисон с поклоном, – мы только что прибыли с земли, и после дороги нас мучит жажда!
Гадали приблизилась к лорду Эвальду:
– Милорд, что вам угодно, – осведомилась она, – эль или шерри?
Лорд Эвальд чуть поколебался.
– Шерри, если возможно, – сказал он в ответ.
Андреида подошла к этажерке, на которой виднелся поднос; на подносе поблескивали три бокала из венецианского стекла, заштрихованного тоненькими опаловыми прожилками, бутыль вина, оплетенная соломой, и коробка ароматных и толстых кубинских сигар. Она поставила поднос на сервант, налила в бокалы выдержанного испанского вина и, взяв их своими сверкающими пальцами, протянула гостям.
Затем, наполнив последний бокал, она обернулась с удивительной грацией. Прислонившись к одной из колонн, она подняла руку с бокалом над головой и проговорила своим меланхолическим голосом:
– Милорд, за вашу любовь!
Лорд Эвальд и не подумал нахмуриться при этих словах – столько изысканности и чувства меры было в полной достоинства интонации, с которой Гадали произнесла в тишине свой тост; все это было настолько выше светских условностей, что аристократ онемел от восхищения.
Легким движением Гадали плеснула вверх, к лампе-светилу, вино из своего бокала. Светящиеся капельки хереса золотою росой окропили рыжие львиные шкуры, устилавшие пол.
– Таким манером, – проговорила Гадали почти шутливым тоном, – я пью мысленно с помощью Света.
– Но, дорогой мой кудесник, – тихо сказал лорд Эвальд, – каким образом мисс Гадали может отвечать на то, что я ей говорю? Мне представляется совершенно невозможным, чтобы кто бы то ни было оказался в состоянии предугадать мои вопросы, да к тому же с такой точностью, что сумел заранее записать ответы на вибрирующих золотых пластинах. На мой взгляд, такое явление могло бы изумить человека, настроенного самым «позитивным» образом, как выразилась бы одна особа, о которой мы с вами говорили нынче вечером.
Прежде чем ответить, Эдисон поглядел на молодого англичанина, затем проговорил:
– Позвольте мне сохранить тайну Гадали хотя бы на некоторое время.
Лорд Эвальд ответил легким поклоном; затем с фатализмом человека, который, попав в мир чудес, решил ничему более не удивляться, он выпил шерри, поставил пустой бокал на круглый столик, отбросил погасшую сигару, взял новую из коробки, стоявшей на подносе Гадали, мирно прикурил по примеру Эдисона от одного из лучезарных цветков и опустился на легкий стул, выточенный из слоновой кости; молодой человек стал ждать, когда один – или другая – из хозяев подземелья соблаговолит хоть что-то разъяснить.
Но Гадали уже снова стояла у своего черного рояля, опершись на его крышку.
– Видите вы того лебедя? – снова заговорил Эдисон. – В нем таится голос самой Альбони. Во время одного концерта в Европе я записал на фонограф с помощью новых моих инструментов молитву из «Нормы», «Casta diva»[21]21
Чистая богиня (ит).
[Закрыть], которую пела великая певица; запись была сделана без её ведома. Ах, как я сожалею, что меня не было на свете во времена Малибран!
Вибрирующие устройства этих псевдопернатых отрегулированы с точностью женевских хронометров. Они приводятся в движение током, который проходит по стеблям и ветвям искусственных растений.
При малых размерах эти механизмы обладают огромной мощью звука, особенно если усилить его посредством моего микрофона. Вон та райская птичка могла бы воспроизвести для вас полностью всего «Фауста» (я разумею оперу Берлиоза), включая оркестр, партии для хора, сольные партии, квартеты, куски, исполненные на бис, рукоплескания, крики и неразборчивые комментарии зрителей, причем воспроизвела бы все это так же осмысленно, как все певцы, голоса которых таятся в ее крохотном тельце. А чтобы все вместе прозвучало мощнее, достаточно прибегнуть к помощи моего микрофона, я уже говорил. Таким образом, если вы, например, оказались в гостиничном номере, вы можете лечь в постель, поместить птичку на столик, приложить к уху телефон и прослушать в одиночестве всю оперу, не разбудив соседей. Совокупность мощных звуков, достойная оперного зала, излетит для вас одного из этого розового клювика в подтверждение той истины, что слух человеческий – такая же иллюзия, как и все остальное.
Видите того колибри? Эта пташка может прочесть для вас шекспировского «Гамлета» от первой до последней строчки без всякой подсказки с интонациями лучших современных трагических актеров.
Из птичьего рода я одному только соловью оставил его голос, ибо, на мой взгляд, он – единственный в природе, кто имеет право петь; все прочие птицы, которых вы видите, – постоянные музыканты и актеры Гадали. Вы ведь понимаете, она живет в сотнях футов от поверхности земли, почти всегда одна, – разве не следовало мне доставить ей какие-то развлечения? Так что скажете вы о моем птичнике?
– Ваш позитивизм такого свойства, что по сравнению с ним меркнут все воображаемые чудеса из «Тысячи и одной ночи»! – воскликнул лорд Эвальд.
– Да, но ведь и Шехерезада у меня какова – само Электричество! – отвечал Эдисон. – ЭЛЕКТРИЧЕСТВО, милорд! Высший свет знать не знает, как двигается оно вперед – изо дня в день и гигантскими шагами. Подумайте только! В скором времени благодаря электричеству не будет больше ни самодержавных форм правления, ни пушек, ни мониторов, ни динамита, ни армий!
– Думаю, это всего лишь мечты! – пробормотал лорд Эвальд.
– Милорд, мечты отжили свой век! – отвечал негромко великий изобретатель.
Он немного помолчал в задумчивости, потом продолжал:
– А теперь, раз вы этого хотите, мы с вами приступим к тщательному изучению устройства этого нового существа с электрочеловеческой природой, этой, в сущности, ЕВЫ БУДУЩЕГО. По моему мнению, не пройдет и столетия, как сбудутся тайные желания рода человеческого – благодаря ей вкупе с ИСКУССТВЕННЫМ способом продолжения рода; по крайней мере так будет у народов, являющихся провозвестниками будущего. Оставим на время в стороне все вопросы, не имеющие касательства к этому. Любое отступление от темы должно развиваться по законам движения детской игрушки – обруча: кажется, что его посылают наудачу куда-то далеко-далеко, но в начальном толчке заложена сила, возвращающая обруч назад, к тому, кто его пустил. Вы согласны?
– Но перед тем, Эдисон, соблаговолите ответить на мой последний вопрос! – проговорил лорд Эвальд. – Мне кажется, вопрос этот сейчас представляет даже больший интерес, чем само устройство андреиды.
– Вот как! Даже в этом месте? И до начала эксперимента? – спросил удивленно Эдисон.
– Да.
– Что же это за вопрос? Не будем терять время попусту – его у нас мало.
Лорд Эвальд пристально поглядел на великого физика.
– Есть нечто для меня еще более загадочное, чем это единственное в своем роде существо, а именно причина, побудившая вас создать такое существо. Мне прежде всего хотелось бы узнать, каким образом пришла вам в голову эта удивительная мысль.
В ответ на эти слова, такие простые, после длительной паузы Эдисон отвечал:
– О, вы требуете, милорд, чтобы я открыл вам свой секрет, не так ли?
– Открыл же я вам свой единственно по вашей просьбе! – проговорил лорд Эвальд.
– Что ж, будь по-вашему! – воскликнул ученый. – Впрочем, это логично. Гадали вещественная не что иное, как воплощение Гадали духовной – той, которая предстала мне в мыслях. Когда вы ознакомитесь с раздумьями, плодом которых она явилась, вы постигнете ее суть лучше, чем при изучении глубинных тайн ее устройства, к изучению которых мы сейчас приступим. Дорогая мисс, – прибавил он, обернувшись к недвижной андреиде, – окажите милость, оставьте нас на некоторое время вдвоем: то, что я должен рассказать лорду Эвальду, не для слуха юной девицы.
Гадали безмолвно пошла прочь; она медленно удалялась в глубь подземелья, держа на серебряных пальцах свою райскую птицу.
– Сядьте на этот вот пуф, дорогой лорд, – продолжал физик, – история отнимет у нас минут двадцать, но она, на мой взгляд, действительно представляет интерес.
Молодой человек сел и оперся о порфировый стол.
– Итак, вот почему я создал Гадали! – проговорил Эдисон.
Книга четвертая
ТАЙНА
I
Мисс Эвелин Хейбл
Коли Диавол ухватил вас за волосок, молитесь, не то и голову оставите у него.
Притчи
Он сосредоточенно помолчал.
– Был у меня когда-то в Луизиане, – начал он, – друг по имени Эдвард Андерсон, товарищ моих детских игр. Этот молодой человек обладал солидным здравомыслием, приятной внешностью и стойким сердцем. За какие-нибудь шесть лет он сумел избавиться от бедности, не поступившись достоинством. Я был шафером на веселой его свадьбе: он женился на той, кого давно любил.
Прошло два года. Дела его шли все лучше и лучше. В мире коммерции он пользовался уважением за уравновешенный и деятельный склад ума. Подобно мне, он увлекался изобретениями: занимаясь выделкою бумажных тканей, он открыл способ обработки полотнищ, оказавшийся на семнадцать с половиною процентов дешевле прежних. На этом он нажил состояние.
Упрочившееся положение, двое детей, истинная подруга жизни, храбрая и счастливая, – не правда ли, достойный малый завоевал себе счастье? Как-то вечером в Нью-Йорке, когда митинг по поводу победы в знаменитой Гражданской войне между Севером и Югом завершился громогласными «ура», двое из его соседей по столу предложили закончить празднество в театре.
Обыкновенно Андерсон, будучи образцовым супругом и человеком, начинающим трудовой день спозаранку, весьма редко и всегда без охоты задерживался с возвращением в свой home[22]22
Дом, домашний очаг (англ.).
[Закрыть]. Но утром того дня между ним и миссис Андерсон пробежало легкое, совсем пустячное облачко: дело в том, что миссис Андерсон выразила желание, чтобы он не ходил на митинг, но не смогла объяснить, по какой причине. Соответственно, дабы выдержать «характер», а также из досады, Андерсон согласился пойти в театр. Когда любящая женщина просит вас, без определенной причины, не делать чего-либо, мужчина в истинном смысле слова должен принять ее просьбу всерьез, таково мое мнение.
Давали «Фауста» Шарля Гуно. В театре Андерсон, слегка ослепленный огнями и возбужденный музыкой, разомлел от своеобразного бессознательного блаженства, сопутствующего такому вечернему времяпрепровождению.
Побуждаемый репликами соседей по ложе, он устремил взгляд, блуждающий и мутный, на юную девицу, златокудрую и весьма миловидную, из числа балетных фигуранток. Поглядев на нее в лорнет, он снова стал слушать оперу.
В антракте ему пришлось последовать за приятелями. Пары шерри помешали ему толком осознать, что они оказались за кулисами.
Он никогда здесь не бывал: зрелище оказалось прелюбопытное и немало его изумило.
Они повстречали мисс Эвелин, рыжекудрую красотку. Спутники Андерсона, заговорив с нею, обменялись с милой малюткой подходящими к случаю банальностями, более или менее забавными. Андерсон рассеянно озирался, не обращая на танцовщицу ни малейшего внимания.
Вскоре его приятели, люди давно женатые и, как велит мода, жившие на два дома, повели, что было вполне естественно, речь об устрицах и об одной известной марке шампанского.
На сей раз Андерсон, как и следовало ожидать, отказался и собрался было распрощаться со своими спутниками, несмотря на их настоятельные уговоры; но тут ему самым нелепым образом припомнилась пустячная утренняя размолвка, которая под влиянием возбуждающей обстановки представилась ему в несколько преувеличенном виде.
«Да ведь и в самом деле миссис Андерсон уже, должно быть, спит. Возможно, даже лучше вернуться чуть позже». Предстояло убить всего два-три часа! Что касается легкомысленного общества мисс Эвелин, это дело его приятелей, он тут ни при чем. Ему сия девица физически была достаточно неприятна, он и сам не знал почему.
Неожиданности национального праздника служили отличным оправданием некоторого легкомыслия, свойственного развлечениям такого рода.
Тем не менее секунды две он колебался. Но мисс Эвелин держалась весьма чопорно, и это придало ему решимости. Все без дальних слов отправились ужинать.
Во время застолья мисс Эвелин внимательно присмотрелась к Андерсону, не отличавшемуся особой общительностью, и пустила в ход – с совершенно неприметной изощренностью – самую пленительную любезность. Она вела себя скромно, и это придавало выражению лица ее такое очарование, что на шестом бокале шипучки в мозг моего друга Эдварда закралась мысль – о, всего лишь промелькнула!.. – закралось смутное помышление о возможной интрижке.
– Единственно, – рассказывал он мне потом, – по той причине, что мне стоило усилия (и друг мой пытался сделать эго усилие, забавляясь чувственной игрой) найти какое-то удовольствие (притом что вначале наружность мисс Эвелин вызвала у него отвращение) в самой мысли о возможности обладать этой девицей – именно из-за этого отвращения.
При всем том он был порядочным человеком: он обожал свою прелестную жену и прогнал эту мысль, возникшую, по всей вероятности, под воздействием углекислоты, шипенье которой отдавалось у него в голове.
Мысль возвратилась; искушение, которому и время, и обстановка придавали силы, блистало и глядело ему в глаза!
Он хотел было ретироваться, но внутренняя борьба с жалкой прихотью раззадорила желание, он ощущал его, почти как ожог. Шутки насчет строгости его нравов оказалось довольно, чтобы он остался.
Он был мало знаком с перипетиями ночных кутежей, а потому далеко не сразу заметил, что один из двух его приятелей соскользнул под стол (явно решив, что ковер предпочтительней, чем кровать в собственной спальне, до которой путь неблизкий), а второй, внезапно побледнев (как сообщила со смехом мисс Эвелин), удалился без всяких объяснений.
Когда же негр доложил, что кэб Андерсона подан, мисс Эвелин со всей кротостью попросила – вполне законная просьба, – чтобы он соблаговолил уделить ей место в своем экипаже и доставить ее домой.
При некоторых обстоятельствах – если ты не закоренелый хам, – нелегко выказать себя грубияном в глазах смазливой девицы, особенно если перед тем ты два часа подряд перешучивался с нею и она недурно сыграла роль вполне пристойной особы.
«К тому же это ничего не значит: высажу ее у двери дома, и делу конец».
Итак, они отбыли вместе.
Свежий воздух, темнота, тишина, царившая на улицах, усугубили легкое опьянение Андерсона, вызвав ощущение недомогания и сонливость. Так что он опомнился (уж не снилось ли ему все это?), лишь глотнув обжигающе горячего чаю из чашки, которую подала ему своими белыми руками мисс Эвелин Хейбл, успевшая переоблачиться в розовый атласный пеньюар, и происходило это у нее дома, где в камине пылал веселый огонь, было тепло и пьяняще пахло духами.
Как это могло случиться? Полностью придя в себя, он поспешно схватил шляпу, вдаваться в объяснения же не стал. Тогда мисс Эвелин объявила, что уже отослала экипаж, поскольку ей показалось, что ему неможется сильнее, чем то было на самом деле.
Он ответил, что найдет другой экипаж.
При этих словах мисс Эвелин опустила хорошенькую головку, и две робкие слезинки, блеснув из-под ресниц, сползли по побледневшим щечкам. Польщенный помимо воли, Андерсон решил смягчить резкость своего прощания «несколькими приличествующими случаю словами».
Ему представилось, что это будет более «по-джентльменски».
В конце концов ведь мисс Эвелин позаботилась о нем.
Время шло; он вынул банковский билет и положил его, чтобы покончить с этой историей, на чайный столик. Мисс Эвелин взяла бумажку мимоходом, словно в рассеянности, затем, улыбнувшись и пожав плечами, бросила в огонь.
Ее поступок поверг в растерянность достойного предпринимателя. Он перестал понимать, где же очутился. Мысль, что он вел себя «не поджентльменски», погнала его в краску. Он смутился, боясь, что оскорбил любезную хозяйку дома. По одному этому вы можете судить, какая путаница царила у него в голове. Он стоял посереди комнаты, не зная, на что решиться, и мысли у него мешались.
И вот тогда мисс Эвелин, личико которой все еще выражало трогательное недовольство, ошеломила его милым сумасбродством, закрыв дверь на ключ и вышвырнув его в окошко.
На сей раз солидный человек в Андерсоне проснулся окончательно. Андерсон рассердился.
Но рыдание, заглушенное подушкой, украшенной кружевами, смягчило его правый гнев.
«Что делать? Пинком выбить дверь? Нет. Это было бы смешно. Да, впрочем, в этот час любой шум не привел бы ни к чему хорошему. С какой стати, в сущности, отказываться от любовной удачи, когда она сама плывет в руки?»
Мысли его уже приняли анормальный и престранный оборот.
«Если вдуматься, это приключение и неверностью-то не назовешь.
Во-первых, ему отрезали путь к отступлению.
Далее, кто ОБ этом УЗНАЕТ? Последствий можно не опасаться. А потом, эка важность! Бриллиантик – и только его здесь и видели!
Завтра, когда он вернется, многое можно будет оправдать торжественностью митинга, если предположить, если даже допустить, что… Да, разумеется, придется в объяснении с миссис Андерсон пойти на ложь – незначительную и для ее же пользы! (Это-то его как раз удручало; это-то… Баста! Завтра что-нибудь придет в голову.) Впрочем, отступать было поздно. Другое дело, он честью ручается, что больше никогда рассвет не застанет его в этой спальне… и т. д., и т. п.»
Он как раз домечтался до этого решения, когда мисс Эвелин, подкравшись к нему на цыпочках, обвила ему руками шею с чарующей непринужденностью и повисла в сей позиции, полузакрыв глаза и почти касаясь губами его губ. Да, так ему, видно, было на роду написано.
Надо надеяться, не правда ли, что Андерсон как пылкий и галантный кавалер сумел воспользоваться часами упоения, каковые Судьба подарила ему, пустив в ход столь сладостное принуждение.
Мораль: порядочный человек, лишенный проницательности, оказывается на поверку жалким супругом.
Бокал шерри, мисс Гадали, окажите любезность.
