Текст книги "Будущая Ева"

Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

III
Теневые стороны славы

Если рабочий не может трудиться двадцать пять часов в сутки, ему у меня нечего делать.

Эдисон

В течение последующих двух недель солнце радостно золотило блаженные пределы Нью-Джерси.

Осень, однако же, близилась; листья могучих кленов Менло-Парка подернулись багрецом, и ветер сминал их пальцами, становившимися все холоднее с каждым рассветом.

Синева сумерек вокруг усадьбы Эдисона и в его садах становилась все гуще. Птицы, прижившиеся окрест и хранившие верность своим излюбленным ветвям с не облетевшими покуда листьями, уже выводили первые нотки зимних песен.

Однако ж в погожие эти дни как Соединенные Штаты в целом, так и, в частности, Бостон, Филадельфия и Нью-Йорк переживали пору беспокойства, поскольку после визита лорда Эвальда Эдисон перестал принимать кого бы то ни было.

Он заперся со своими механиками и ассистентами у себя в лаборатории и больше не появлялся. Газетные репортеры, второпях командированные своими редакциями, наткнулись на запертые ворота; они попытались было порасспросить мистера Мартина, но приветливое безмолвие последнего обрекло все их попытки на провал. Газеты и magazines[39]39
  Журналы (англ.).


[Закрыть] бурлили. «Да что же такое творит волшебник из Менло-Парка, чем занят родитель фонографа?» Стали распространяться слухи о том, что Эдисон изобрел-таки наконец электрический счетчик!

Проныры детективы, сняв комнаты с окнами, выходящими в Менло-Парк, попытались подглядеть, что же за опыты ведутся у Эдисона. Зря потратили доллары! Попробуй разгляди что-нибудь из этих проклятых окошек! Ищейки, откомандированные Газовой Компанией, каковая впала в сильнейшее беспокойство, ретировавшись, засели в засаде по окрестным холмам и, вооружившись громадными телескопами, обшаривали бдительным оком Эдисоновы сады.

Но вести наблюдение за лабораторией было невозможно, поскольку ее заслоняли кроны огромных деревьев. Удалось всего лишь обнаружить присутствие па центральной лужайке некоей молодой леди, чрезвычайно красивой, она была в голубом шелковом платье и рвала цветы, – донесение об этом событии повергло Компанию в ужас.

«Ученый пытается обвести всех вокруг пальца! Яснее ясного. Молодая леди рвет цветы?.. Да полноте! В голубом шелковом платье?.. Теперь можно не сомневаться! Он открыл расщепление флюида, сущий дьявол! Но пас так легко не проведешь. Подобный человек – опасность для общества. Меры будут приняты! Нечего ему воображать, что!..» и т. д., и т. п.

Короче, тревога дошла до предела, когда стало известно, что Эдисон со всей срочностью вызвал к себе доктора Сэмьюэльсоиа Д. Д., превосходного специалиста, и знаменитого У*** Педжора, наимоднейшего дантиста, практикующего в американском high-life[40]40
  Здесь: высший свет (англ.)


[Закрыть] и столь ценимого за невесомость инструментов, коими он пользуется, за невинную страстишку прибегать к насилию и за качество вставных челюстей, прочность коих он гарантирует!

Тотчас разнесся слух – с быстротою молнии, сказали бы мы, если б у сей последней хватило сил так быстро разнести его повсюду, – что Эдисон тяжко болен, сутки напролет, не зная сна, исходит воплями, мучимый фликсеной в острейшей и жесточайшей форме, и голова его – под влиянием разжижения мозгов – стала величиной с вашингтонский Капитолий.

Можно опасаться, что процесс перекинется на мозжечок. Эдисон – конченый человек. Держатели акций Газовой Компании – акции эти понизились было в цене, притом существенно – затрепетали от ликования при сей вести. Они ринулись друг другу в объятия, обливаясь слезами восторга и бормоча бессмысленные слова.

Они даже попытались на одном пикнике выжать из себя общими усилиями гимн во славу акций, каковые держали, как знамена священной войны, но, измучась в бесплодных поисках достаточно хвалебных словес, отказались от сей попытки; впрочем, их тут же озарила новая мысль, и они поспешно разбежались во все стороны, дабы скупить – играя на понижение – как можно больше акций на предъявителя, выпускаемых Акционерным Обществом Разработки Умственного Капитала Эдисона и Внедрения его Открытий.

Когда же достопочтенный доктор Сэмьюэльсон Д. Д. – вкупе с достославным и несравненным У*** Педжором – заявил по возвращении в Нью-Йорк, что волшебник-чудодей как никогда полон жизненных сил, а во время пребывания в Менло-Парке их попечениям была вверена всего лишь молодая леди в лазоревом наряде, согласившаяся проверить на себе обезболивающие средства его изобретения, падение курса составило сумму в несколько миллионов долларов, так что вчерашние скупщики акций устроили сущий собачий концерт. Более того, дельцы, попытавшиеся было погреть руки на пресловутом понижении, устроили, дабы утешиться, митинг, а в заключение оного постановили официально выразить общее негодование троекратным хоровым ревом под окнами у Эдисона, что и было исполнено со всей добросовестностью. В стране, где столько народу подвизается на поприще промышленности, полезной деятельности и научных открытий, такие происшествия в порядке вещей.

Тем не менее, слегка оправившись от паники и тревоги, умы поуспокоились, и напряжение слежки поубавилось. Настолько, что в одну прекрасную ночь, когда к Менло-Парку подъезжал тяжелый фургон, доставлявший из Нью-Йорка, как было доподлинно известно, немалой величины ящик, расслабившиеся детективы, нанятые любопытствовавшими, явили пример неожиданной умеренности. Методы, к коим они при сих обстоятельствах прибегли с целью разобраться в сути происходящего, впоследствии вызвали нарекания как слишком мягкие и до глупости изощренные.

И в самом деле: они довольствовались тем, что, не тратя лишних слов и размахивая дубинками, набросились на кучера и сопровождавших негров и уложили их в беспамятстве на дороге. Затем, при свете факелов, они поспешили вскрыть означенный ящик, но на сей раз взялись за дело со всей осторожностью и деликатностью, на какие были способны, а именно разворотили доски огромным зубилом.

Наконец-то! Теперь они смогут изучить новые электроэлементы и выяснить, как устроен «счетчик», явно заказанный самим Эдисоном.

Однако, приступив к тщательному изучению содержимого ящика, главарь шайки обнаружил там всего лишь новое женское платье голубого шелка (о, новешенькое!), башмачки того же оттенка, женские чулки, восхитительно тонкие, коробку с надушенными перчатками, веер черного дерева с искуснейшей резьбой, черные кружева, легкий и прелестный корсет, отделанный лентами, батистовые пеньюары, шкатулку с драгоценностями, в коей находились бриллиантовые серьги, весьма изящные, кольца и браслет, а также были там духи, платки с вышитым инициалом А. и прочие мелочи в том же роде – словом, весь набор принадлежностей женского туалета.

При виде столь суетных предметов наши агенты, воистину ошарашенные, сгрудились вокруг кофра, и все было положено на место под пронзительным взором главаря. Засим каждый из наших субчиков обхватил подбородок ладонью, смолк и скривился, словно незадача оставила у него во рту привкус кислятины. Засим, словно во внезапном приступе умопомешательства, все, как по команде, обхватили себя скрещенными руками, растопырив на боках длинные красные пальцы, и переглянулись недоверчиво, высоко вздернув брови. Засим, задыхаясь от дыма факелов, которые держали их подручные, они стали полушепотом вопрошать друг друга, пользуясь самыми изысканными выражениями из сокровищницы национального языка, уж не обвел ли их вокруг пальца папенька фонографа.

Тем не менее, поскольку вылазка такого рода не могла остаться без последствий, главарь, нюхом чуявший хорошую поживу, с трудом сглотнув слюну, шепотом приказал им соблюдать порядок и, отпустив парочку забористых проклятий, живо вернувших всей ораве чувство реальности, велел – с быстротой опять же молнии – доставить вещественные доказательства по назначению, пригрозив линчеванием тем, кто посмеет ослушаться.

Орава, соответственно, пустилась в путь, и весьма резво. Но у ворот Менло-Парка они обнаружили мистера Мартина и четверых жизнерадостных его коллег, каковые – с наилюбезнейшими минами на лицах и с двенадцатизарядными револьверами в руках – горячо поблагодарили их за труды, проворно выхватили у них кофр и захлопнули ворота перед носом у наших джентльменов, да вдобавок те чуть не ослепли от ярчайшей вспышки магния, по воле физика выхватившей из тьмы их заросшие, зверские и зубастые хари.

Разумеется, им причиталось достойное вознаграждение. А посему на следующее же утро, после подробной телеграммы за подписью Эдисона с приложением моментального группового снимка достойных судариков (сфотографированных у ворот Менло-Парка), на долю сих почтенных граждан выпала большая удача в виде многомесячного пребывания за решеткой (о каковой удаче им сообщил констебль, так что они поторопились ею воспользоваться). А их наниматели подлили масла в огонь, возведя на них чудовищные поклепы за то, что те действовали слишком уж благодушно, – таким образом, общественное любопытство поневоле пошло на спад.

Что делает Эдисон? Что еще он придумал? Кое-кому не терпелось пробраться в Менло-Парк! Но инженер предупредил – загодя и через газеты, вполне недвусмысленно, – что с наступлением сумерек определенные участки решетки окажутся под током высокого напряжения. Так что электрическая охрана отпугивала любопытствовавших. В самом деле, какие сторожа, караульщики, привратники могут идти в сравнение с электричеством? Пусть только попробует кто-нибудь завязать с ним отношения – особенно при неведении, где именно оно действует! Разве что вырядиться в костюм из сплошных громоотводов либо из толстостенного и герметического стекла, но эта попытка приведет к печальным результатам – если и увенчается успехом, то сугубо отрицательным.

Бесчисленные разговоры шли своим чередом: «Что он делает? Нет, но что же он выдумывает? Порасспросить миссис Эдисон?.. Ответит она, как бы не так! Да и как расспросишь? И знает ли она хоть что-то? Детей?.. Они чуть не с рождения привыкли разыгрывать глухонемых, стоит лишь подступиться с вопросами; напрасный труд. Что же, ясно одно: придется подождать».

Но тут внимание публики отвлекло другое событие: Ситтинг-Белл, сахем последних краснокожих, еще уцелевших на Севере, одержал неожиданную и кровавую победу над американскими карательными войсками, перебив и скальпировав цвет юношества из северо-восточных городов страны; сыны Америки, потрясенные этой вестью, которая прогремела на весь мир, были теперь озабочены индейской угрозой и на время забыли про Эдисона.

Инженер, воспользовавшись моментом, тайно отправил одного из своих подручных в Вашингтон к лучшему парикмахеру столицы, клиентами коего были миллионеры и джентри. Сметливый посланец вручил этому человеку от имени Эдисона прядь длинных и волнистых каштановых волос, а также записку, где указывались с точностью до миллиграмма и миллиметра вес и длина шевелюры с просьбой воспроизвести ее со всем возможным совершенством; ко всему этому прилагались четыре фотографических снимка женской головки в маске с просьбой воспроизвести и прическу, и распущенные волосы.

Поскольку заказчиком был Эдисон, меньше чем через два часа волосы были выбраны, взвешены, промыты.

Тогда посланец передал художнику тонкую ткань – кожный покров, столь живой с виду, что парикмахер некоторое время задумчиво вертел его в пальцах, а потом вскрикнул:

– Да это же скальп! Волосяной покров! Недавно снятый и выдубленный неизвестным мне способом! Умопомрачительно! Если только это не субстанция, которая… Во всяком случае, все разновидности основы для париков меркнут в сравнении с этой.

– Послушайте, – отвечал посланец Эдисона, – эта штука идеально облегает черепную коробку, затылок и теменные кости одной дамы из числа самых элегантных. Она перенесла тяжелую лихорадку и, боясь облысеть, хочет остричься и на время заменить собственные волосы вот этими. Вот духи и притирания, которыми она пользуется. Нужно сотворить шедевр – за ценой не постоим. Засадите за работу троих-четверых из числа ваших лучших художников, пусть работают днем и ночью, если потребуется, но вплетут эту шевелюру в эту основу, так точно скопировав природу, что она и сама обманулась бы. Но ни в коем случае не пытайтесь ее ПРЕВЗОЙТИ! Такая цель не ставится! Тождество! Но не более. Не забудьте про непокорные завитки и тени, все проверьте по фотографиям, пользуясь лупой. Мистер Эдисон рассчитывает получить заказанное через три дня, и мне велено без парика не уезжать.

Сперва парикмахер, услышав срок, заахал, но на четвертый день к вечеру нарочный с коробкой в руках вернулся в Менло-Парк.

Теперь все любознательные соседи шушукались о том, что в ограде парка недавно появилась новая калитка, и каждый день к ней подъезжает таинственная карета. Оттуда выходит молодая мисс, почти всегда в голубом, особа весьма красивая и с весьма изысканными манерами, ее никто не сопровождает, весь день она проводит у Эдисона в лаборатории в обществе самого инженера и его помощников либо гуляет в саду. Вечером за нею заезжает та же самая карета и отвозит ее в роскошный коттедж, снятый недавно одним юным англичанином – аристократом, который, впрочем, красив, как бог. «Такая ребяческая историйка – и столько тайн; что бы это означало? Внезапное затворничество!.. И уместны ли подобные эпизоды… явно любовные… в святилище Науки? Помилуйте, это несерьезно! Ах, какой он причудник, этот Эдисон!.. Да уж!.. Причудник – иначе, право, и не назовешь!»

Устав от пересудов, публика стала ждать, чем же кончится «увлечение» великого изобретателя.

IV
Вечером после затмения

Но однажды в осенний вечер, когда ветры уснули в небесах, Морелла подозвала меня к своей постели. Надо всей землей висел прозрачный туман, мягкое сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины пала радуга.

– Это день дней, – сказала она, когда я приблизился. – Это день дней, чтобы жить и чтобы умереть. Дивный день для сынов земли и жизни… но еще более дивный для дочерей небес и смерти![41]41
  Пep. И. Гуровой.


[Закрыть]

Эдгар Аллан По. Морелла

К концу третьей недели под вечер, в час, когда на землю уже пал туман, лорд Эвальд подскакал на коне к воротам Менло-Парка; спешившись и назвав свое имя привратнику, он пошел по аллее к лаборатории.

За десять минут до того, перелистывая газеты в ожидании мисс Алисии Клери, он получил нижеследующую телеграмму:

«Менло-Парк. Лорду Эвальду, 7–8 – 5 г. 22 мин. пополудни. Милорд, угодно вам уделить мне несколько мгновений? – Гадали».

Молодой человек тут же велел седлать коня.

Послеполуденная пора в тот день выдалась грозовая: природа, казалось, соответствовала ожидавшемуся событию; можно было подумать, Эдисон выбрал этот час намеренно.

Днем было солнечное затмение; уже надвигались сумерки. Нордический закат разбросал лучи по всей западной части неба, словно раскрывшись хмурым веером. Горизонт казался театральным задником; теплый и душный ветер полнил дрожью давящий воздух, гнал, взвихривая, кучи сухих листьев. С юга на северо-восток ползли бесформенные тучи, похожие на клочья фиолетовой ваты с позолоченными закраинами. Небеса казались рисованными; над северными горами вспыхивали длинные тонкие молнии, бесшумные синевато-белые лезвия, скрещивавшиеся, словно шпаги; в сгустившейся тьме было что-то недоброе.

Молодой человек поглядел на небо, и ему показалось, что оно окрашено под цвет его мыслей. Миновав аллею и подойдя к порогу лаборатории, он остановился в колебании, но, разглядев за окном мисс Алисию Клери, которая, по всей видимости, дочитывала роль мэтру Томасу – это была последняя ее репетиция, – он вошел.

Эдисон преспокойно восседал в своем кресле; он был в шлафроке, в руках держал рукопись.

Заслышав скрип двери, мисс Алисия повернула голову:

– О, да это лорд Эвальд! – воскликнула она.

И действительно, с того тягостного вечера он не появлялся в лаборатории.

При виде элегантного молодого человека, привлекательного даже в своей холодности, Эдисон встал. Они обменялись рукопожатием.

– Телеграмма, только что мною полученная, была столь красноречива в своей лаконичности, что впервые в жизни я надел перчатки, уже сидя в седле, – сказал лорд Эвальд.

Повернувшись к Алисии, он добавил:

– Вашу руку, дорогая мисс! Вы репетировали?

– Да, – отвечала она, – но, кажется, уже кончили. Перечитываем в последний раз, и все.

Эдисон и лорд Эвальд отошли на несколько шагов.

– Итак, – спросил молодой человек, понизив голос, – великое творение, электрический идеал… наше чудо… вернее, ваше… уже создано?

– Да, – просто ответил Эдисон, – вы увидите ее после отъезда мисс Алисии Клери. Удалите ее, дорогой лорд, нам с вами надо поговорить с глазу на глаз.

– Уже! – произнес задумчиво лорд Эвальд.

– Я сдержал слово, вот и все, – небрежно ответил Эдисон.

– А.мисс Алисия Клери ни о чем не подозревает?

– Чтобы ее обмануть, оказалось довольно, как я вам и предсказывал, всего лишь глиняного эскиза. Гадали пряталась за непроницаемым щитом, в который вделаны мои объективы, а миссис Эни Сована выказала себя гениальной ваятельницей.

– А ваши механики?

– Усмотрели во всем этом всего-навсего опыт фотоскульптуры; все прочее для них осталось тайной. Впрочем, я включил внутренний механизм и ввел в действие животворную искру только нынче утром, при первых лучах солнца… каковое затмилось от изумления! – добавил, смеясь, Эдисон.

– Признаться, мне не терпится увидеть Гадали в этом образе! – проговорил после паузы лорд Эвальд.

– Увидите нынче вечером. О, вы ее не узнаете, – сказал Эдисон. – Кстати, должен вас предупредить: по правде сказать, результат пугает куда больше, чем я думал.

– Что же, господа, – окликнула их мисс Алисия Клери, – о чем это вы шепчетесь, словно заговорщики?

– Дорогая мисс, – проговорил Эдисон, подходя к ней, – я выразил лорду Эвальду свое удовлетворение по поводу вашего прилежания и усидчивости, вашего бесспорного дарования и великолепного голоса и добавил, что питаю самые радужные надежды на будущее, уготованное вам в ближайшем времени!

– Вот как! Но это вы могли сказать и во всеуслышание, любезный мистер Томас, – воскликнула мисс Алисия. – Тут нет ничего для меня обидного. Но, – продолжала она, озаряя свои слова улыбкой и женственно грозя пальчиком, – мне тоже надо кое-что сказать лорду Эвальду, и я отнюдь не досадую, что он явился. Да-да, мне тоже пришли в голову кое-какие мысли по поводу того, что творится вокруг меня вот уже три недели! Словом, мне есть что сказать! Сегодня вы проронили одну фразу, она меня крайне удивила, и я заключила из нее, что тут кроется какая-то нелепая загадка…

И она добавила, сделав мину, которой хотела выказать сухую чопорность, так не шедшую к ее строгой красоте:

– Не угодно ли вам пройтись со мной по парку, лорд Эвальд; мне хотелось бы, чтобы вы кое-что разъяснили…

– К вашим услугам! – ответил лорд Эвальд не без досады, обменявшись взглядом с Эдисоном, – но нынче вечером мне нужно будет еще переговорить о вас с мистером Томасом, а время его драгоценно.

– О, наш разговор не затянется надолго! – проговорила мисс Алисия Клери. – Идемте, я не хочу говорить об этом в его присутствии – не позволяют ПРИЛИЧИЯ.

Мисс Алисия Клери взяла своего возлюбленного под руку; они вышли в парк и мгновение спустя уже направлялись к темной аллее.

Лорд Эвальд в нетерпении размышлял о заколдованном подземелье, где через час он увидит новую Еву.

Как только молодая чета вышла, на лице у Эдисона появилось выражение крайнего беспокойства и в то же время сосредоточенности. Возможно, инженер опасался, что мисс Алисия Клери в своем опрометчивом недомыслии о чем-то проговорится; он мигом отдернул портьеру, прикрывавшую застекленную дверь, и его блестящие глаза устремились на удалявшиеся фигуры.

Потом он торопливо подошел к небольшому столику, на котором были подзорная труба, микрофон новейшего образца и телеграфный ключ. От двух последних приборов тянулись провода, пропущенные сквозь стену и терявшиеся затем в паутине остальных, которые переплетались над деревьями аллеи.

По всей видимости, изобретатель предчувствовал неминуемо близящееся объяснение, которое завершится почти что разрывом и которое он намеревался выслушать прежде, чем вверить лорду Эвальду Гадали.

– Что хотите вы сказать мне, Алисия? – осведомился молодой человек.

– Погодите немного, – отвечала она, – пока мы дойдем до той аллеи. Там очень темно, милый, нас никто не увидит. Меня заботит очень странная вещь, уверяю вас, я еще никогда ни о чем таком не задумывалась. Сейчас я вам все скажу.

– Как вам будет угодно, – отвечал лорд Эвальд.

Вечернее небо еще не совсем прояснилось; длинные огненно-розовые полосы в северной части горизонта размывались и светлели; кое-где среди туч в синеве эфира уже вспыхивали нетерпеливые звезды; в кронах, сводом темневших над аллеей, листья шуршали все назойливей; запахи трав и цветов были влажны, полны жизни и пленительны.

– Какой славный нынче вечер! – проговорила, вздрогнув, мисс Алисия Клери.

Лорд Эвальд, поглощенный своими думами, с трудом понял смысл ее слов.

– Да, – ответил он чуть смущенным голосом, в котором вибрировала нотка горечи, почти насмешки. – Но все же, Алисия, что хотите вы мне сказать?

– Дорогой лорд, как вы сегодня торопитесь! Давайте сядем на эту дерновую скамью, – предложила она. – Тут нам будет удобнее вести разговор, а я немного устала.

Она опиралась на его руку.

– Вам нездоровится, Алисия? – спросил он.

Она не ответила.

Странное дело, казалось, она тоже чем-то озабочена, мисс Алисия Клери!

Быть может, какое-то особое женское чутье предупреждало ее о смутной опасности.

Он не знал, как истолковать нерешительность молодой женщины. Она покусывала стебель цветка, сорванного по дороге, и все ее существо излучало высшую красоту. Шелковый подол приминал цветы, росшие в траве; она опустила прелестное лицо на плечо лорду Эвальду, и было что-то пленительно грустное в красоте ее волос, чуть-чуть растрепавшихся под черной кружевной мантильей.

Когда они подошли к дерновой скамье, Алисия села первая. Лорд Эвальд, привыкнув к тому, что она без конца мусолит банальные либо корыстные глупости, терпеливо ожидал новых образчиков.

Тем не менее ему вдруг пришла в голову странная мысль! «Что, если кудесник Эдисон нашел тайное слово, и оно своей чудодейственной мощью размыло смоляную пелену, омрачавшую и отуплявшую сознание этой редкостной красавицы? – думал он. – Алисия молчит, это уже немало!»

Он сел подле нее.

– Друг мой, – проговорила она, – вам грустно, и я вижу это вот уже несколько дней. Не хотели бы вы сами сказать мне что-то? Я в дружбе лучше, чем вы думаете.

В этот миг лорд Эвальд был за тысячу миль от мисс Алисии Клери: он думал о жутковатых цветах прибежища, где, наверное, ждет его Гадали. А потому от вопроса молодой женщины он вздрогнул, и губы его дернулись в неприметной гримасе досады при мысли, что Эдисон, возможно, проговорился!

Но стоило ему подумать немного, и эта возможность сразу же показалась ему совершенно неприемлемой. Нет, с первого же вечера Алисия была послушной игрушкой в мощных руках ученого, и сарказмы его были исполнены горечи, а позже Эдисону пришлось слишком много общаться с нею, так что он не поддался бы соблазну попробовать методы нравственного исцеления – он знал: случай безнадежный.

И все же его удивляла мягкость Алисии, ее внимание к нему. Это было первое доброе ее побуждение; быть может, чутье подсказывало ей, что происходит что-то неладное?..

Потом на смену этим предположениям пришла мысль и проще, и разумнее.

В нем пробудился поэт. И молодому человеку подумалось: ведь нынешний вечер воистину из тех, когда двум человеческим существам – в расцвете юности, любви и красоты – трудно не выйти хоть немного за пределы приземленной повседневности; ведь женские тайны глубже мысли; ведь самые ограниченные натуры, поддавшись воздействию чего-то возвышенного и безмятежного, могут в одно мгновение озариться светом, прежде им неведомым; ведь по крайней мере сумрак этот, мягкий и целительный, располагает к такого рода упованиям; и, наконец, ведь злополучная его любовница тоже может всем своим существом ощутить этот божественный зов, сама того не сознавая. Да, конечно! Во имя ночи он должен сделать последнее усилие – и воскресить душу, доныне глухую и слепую, мертворожденную душу той, кого любил он с такою болью.

И вот он нежно привлек ее к груди и проговорил:

– Милая Алисия, то, что мне следовало бы сказать тебе, соткано из молчания и радости, но радости сосредоточенной и молчания, которое еще чудеснее, чем молчание этой ночи. О возлюбленная, я люблю тебя, ты знаешь! Это означает, что я могу жить, лишь когда ты со мною. Чтобы быть достойными счастья, нам вместе хватит довольно немногого: проникнуться духом бессмертия, таящегося в природе вокруг нас и обожествить им все наши ощущения. И тогда никакие разочарования нам уже не грозят! По сравнению с одним-единственным мигом такой любви столетия всякой иной – ничто!

Скажи, почему подобная любовь кажется тебе такой экзальтированной и такой безрассудной? Да еще когда мне-то она кажется такой естественной, единственно свободной от забот и угрызений совести? Самые страстные ласки множатся в ней, становятся в тысячу раз реальнее и горячее, они преображены, облагорожены, дозволены! Что тебе за радость пренебрегать тем, что есть в твоем существе самого лучшего, вечного? Твой смех приводит меня в отчаяние, хоть он юный и нежный – о, если бы я не боялся его, я столько всего сказал бы тебе, или, вернее, мы бы молчали вместе, испытывая столько чувств, достойных богов!..

Мисс Алисия Клери была нема.

– Но, – проговорил лорд Эвальд с грустной улыбкой, – я изъясняюсь с тобой на санскрите, верно? Да зачем тебе меня расспрашивать? Что могу я сказать, да и есть ли в конце концов такие слова, чтобы стоили твоего поцелуя?

Впервые за долгое время он просил у нее поцелуя. И молодая женщина, быть может, поддавшись магнетизму надвигавшейся ночи и юности, впервые словно забылась, исполненная непривычной серьезности, в объятиях того, кто так любил ее.

Неужели она поняла его нежный и пылкий шепот? Нежданная слеза скатилась с ресниц ее на бледную щеку.

– Любимый, ты страдаешь, – сказала она еле слышно. – И всё из-за меня!

Услышав эти слона, живые и взволнованные, молодой человек был изумлен несказанно, был потрясен. Его охватил восторг! Он больше думать не думал о той, ужасной: одного-едииственного человеческого слова оказалось довольно, чтобы растрогать его душу и пробудить в ней неведомую надежду.

– Любовь моя! – пробормотал он, теряя голову.

И уста его коснулись целительных уст, наконец-то сказавших ему слова утешения. Он забыл о долгих иссушающих часах, которые пережил: любовь его воскресла. Сладостная бесконечность чистых радостей проникла ему в сердце, и восторг его был непроизвольным и неожиданным. Одна эта фраза рассеяла, словно дуновение благого ветра, его невеселые и ожесточенные раздумья! Он возрождался! Гадали и все механические миражи были забыты.

Несколько мгновений они безмолвно сидели обнявшись: грудь молодой женщины вздымалась, и Селиан прижал Алисию к сердцу.

Небо над ними очистилось от туч, в просветах между листьями загоралось все больше звезд, тьма становилась бездонной, величественной.

И душа юноши растворялась в забытьи, и он чувствовал, что возрождается для красоты мира.

В этот миг в его думы снова вкралась назойливая мысль о том, что Эдисон ждет его у себя в загробном подземелье, чтобы явить свое мрачное чудо – андреиду.

– О господи, – пробормотал он, – разума я лишился, что ли? Я размечтался, святотатец… об игрушке, которая вызвала бы у меня улыбку одним своим видом – могу поклясться! – о нелепой бесчувственной кукле! Тебе нет равных в юной твоей красоте, взглянешь на тебя – и забываются все эти бредни: электрическая сила, гидравлическое давление – и всякие там животворные валики! Ладно, я сейчас поблагодарю Эдисона, но даже и смотреть не буду! Как видно, мысли у меня помутились, если я поддался его уговорам! Он, конечно, великий изобретатель и добрый друг, но красноречие его опасно! О любимая!

Я узнаю тебя! Ты-то действительно существуешь! Ты из плоти и крови, как и я сам! Я слышу, как бьется твое сердце! Глаза твои способны плакать. Губы твои затрепетали, когда их коснулись мои губы! Ты женщина, и любовь может сделать тебя таким же совершенством, как твоя красота! О дорогая Алисия! Я люблю тебя! Я…

Он не договорил.

Устремив глаза, сияющие райским блаженством и влажные от слез, к глазам той, что трепетала у него в объятиях, он увидел, что она подняла голову и пристально смотрит на него. Поцелуй замер у него на устах, смутный запах амбры и роз заставил его вздрогнуть всем телом, но в тот миг он еще не осознал, что за воспоминание молнией вспыхнуло у него в мозгу, ослепив его своим пугающим блеском.

В тот же миг мисс Алисия Клери встала и, положив на плечи молодого человека свои руки, унизанные сверкающими перстнями, печально проговорила незабываемым и сверхъестественным голосом, который он уже не раз слышал:

– Любимый, ты не узнаешь меня? Я – Гадали.