Текст книги "Будущая Ева"
Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Таким образом, мисс Эвелин Хейбл стала для меня объектом опыта… прелюбопытного. Я решил разыскать ее, не для того, чтобы подкрепить мою теорию доказательствами (она доказана извечным опытом), но потому, что мне представилось небезынтересным констатировать ее непогрешимость при столь совершенных, столь идеальных условиях.
«Мисс Эвелин Хейбл! – повторял я мысленно. – Что же ЭТО такое?»
Я навел справки.
Прелестная малютка подвизалась в Филадельфии, где разорение и гибель Андерсона сделали ей самую блистательную рекламу. Она пользовалась бешеным успехом. Я приехал туда и свел с ней знакомство через несколько часов. Она очень страдала… Страдала физически, разумеется: здоровье ее было подорвано. Так что она ненамного пережила своего дорогого Эдварда.
Да, смерть отняла ее у нас вот уже несколько лет назад.
Тем не менее я успел до ее кончины проверить на ней мои предчувствия и теории. А впрочем, знаете ли, смерть ее ничего не значит: я сейчас явлю ее вашим взорам как ни в чем не бывало.
Обворожительная танцовщица спляшет перед вами под звуки собственного пения, баскского бубна и кастаньет.
С этими словами Эдисон встал и дернул шнурок, свисавший с потолка вдоль занавеси.
IV
Танец смерти
Какой нелегкий труд – быть женщиной прекрасной!
Шарль Бодлер
Перед источником света – астрально яркой лампой – между двумя стальными стержнями протянулась длинная полоса прорезиненной ткани, усеянной крохотными стеклышками – прозрачными и окрашенными в разные цвета. Эта полоса, один конец которой приводился в движение посредством часового механизма, быстро-быстро заскользила между линзой и мощным рефлектором. Перед рефлектором в рамке черного дерева, на верхней перекладине которой красовалась золотая роза, было натянуто широкое белое полотнище – и вдруг рефлектор явил на нем изображенную в натуральную величину рыжекудрую женщину, довольно молодую и весьма миловидную.
Видение, плоть которого обрела живые краски благодаря искусству цветной фотографии, исполняло мексиканский народный танец; наряд плясуньи был усыпан блестками. Движения были и четкими, и плавными, как в самой Жизни, благодаря методе последовательного фотографирования, когда на полосе в шесть локтей длиной можно запечатлеть посредством микроскопических линз все движения живого существа на протяжении десяти минут.
Эдисон притронулся к одной выемке в черной гирлянде, обвивавшей раму, и в сердцевине золотой розы вспыхнула искорка.
Вдруг послышался голос, мертвенный и какой-то хрусткий, голос бессмысленный и режущий слух: танцовщица пела фанданго с непременными alza и ole [24]24
Поощрительные возгласы во время исполнения испанских народных танцев.
[Закрыть]. Под локтем у нее зарокотал баскский бубен, в пальцах забренчали кастаньеты.
На полотнище воспроизводились жесты, взгляды, трепет уст, подрагиванье ресниц, зазывная улыбка, покачивание бедер.
Лорд Эвальд смотрел на нее с безмолвным изумлением.
– Прелестная была крошка, не правда ли, дорогой лорд? – говорил Эдисон. – Так-то вот, так-то вот. В общем и целом, страсть моего друга Эдварда Андерсона не столь уж непостижима. Какие бедра! Какие великолепные рыжие кудри! Расплавленное золото, иначе не назовешь. А цвет лица, эта бледная смуглость? А удлиненные глаза, такие странные? А ноготки, подобные лепесткам роз, на которых как будто замерли слезинки зари – так они сверкают! А прелестные жилки, трепещущие в возбуждении пляски! Юная свежесть рук и шеи! Улыбка, приоткрывающая жемчужинки зубов с их влажным блеском! Алые уста! Тонкие темно-золотые брови с изящным изгибом! Ноздри, трепетные, словно крылья бабочки! А корсаж, такой тугой, что кажется, будто слышишь, как трещит атлас! А проворные точеные ножки? А маленькие ступни – какое одухотворенное изящество! Ах, что ни говори, природа прекрасна! – со вздохом заключил Эдисон. – И вот поистине царский кусочек, как сказал бы поэт.
Ученый, казалось, погрузился в экстаз влюбленного: можно было подумать, что он и сам расчувствовался.
– О, разумеется! – проговорил лорд Эвальд. – Подшучивайте над природой, если вам угодно: эта миловидная особа пляшет лучше, чем поет, согласен; но все же она так хороша собой, что я могу понять вашего друга, и если с него довольно было чувственного наслаждения, эта молодая женщина, должно быть, показалась ему неотразимой.
– Вот как? – задумчиво проговорил Эдисон со странной интонацией, поглядев на лорда Эвальда.
Он подошел к занавеси и снова дернул за шнурок; полоса ткани, усеянная разноцветными линзами, поползла вверх. Живой образ скрылся из виду. Затем из-под первой гелиохромной ленты появилась вторая, заскользила с молниеносной быстротой перед лампой, и рефлектор послал на экран изображение маленького бледного существа, смутно похожего на женщину, чахлого, со впалыми щеками, беззубым и почти безгубым ртом, почти плешивым черепом, тусклыми бегающими глазками, дряблыми веками, морщинистой и бурой кожей.
И пьяный голос распевал непристойные куплеты, и все это плясало, подобно первому видению, с тем же баскским бубном и теми же кастаньетами.
– А теперь? – проговорил Эдисон, улыбаясь.
– Что это за ведьма? – спросил лорд Эвальд.
– Да ведь это – та же самая, – невозмутимо отвечал Эдисон, – только эта – настоящая. Вот это таилось под обличием той. Вижу, вы никогда не задумывались всерьез над тем, как далеко шагнуло вперед искусство туалета в нынешние времена, мой дорогой лорд!
Затем он снова вернулся к прежнему восторженному тону:
– Ecсе puella![25]25
Нот девушка! (лат.)
[Закрыть] – вскричал он. – Вот блистательная Эвелин Хейбл без добавочных прелестей – я стряхнул их с нее, как гусениц! Хоть умирай от пламенных желаний, не правда ли? Ах, povera innamorata![26]26
Бедная влюбленная! (ит.)
[Закрыть] Как дразнит она воображение в таком виде! Очаровательная греза! Какую благородную любовь, какие страсти может она внушить! Не правда ли, как хороша природа без прикрас? Сможем ли мы когда-либо соперничать с подобным? Мне остается лишь отдаться во власть отчаяния. Склоняю голову. Ну как? Ваше мнение? Мне удалось получить этот образ лишь благодаря достижениям фиксирующей суггестии. Какая насмешка! Если бы Андерсон при первой встрече увидел ее такою, он, возможно, и поныне жил бы себе дома с женою и детьми, и это было бы лучше, чем то, что случилось, не правда ли? Но что же оно такое – это самое «искусство туалета»? Женские руки творят чудеса! К тому же, повторяю, первое впечатление все решает, а иллюзия упряма и питается самыми мерзкими изъянами: это обезумевшая химера, которая цепляется когтями даже за уродство, пусть самое гнусное из всех.
Если «тонкая штучка», скажу снова, умеет выставить напоказ свои изъяны в выгодном свете, этого довольно – они превращаются в пряную приправу, внушающую вожделение новичкам, не замечающим, что у них отнято зрение. Все дело в выборе слова: худоба превращается в изящество, уродство – в пикантность, неряшливость – в небрежность, двуличие – в утонченность и т. д., и т. п. И так, от оттенка к оттенку, нередко приходят к такому финалу, который выпал на долю любовнику этой крошки. К смерти отверженца. Читайте газеты: тысячи газет – повсюду и повседневно – сообщают о подобном, и вы убедитесь, что я не только не преувеличиваю, но, напротив, преуменьшаю.
– Но вы можете удостоверить, дорогой Эдисон, что два эти образа воспроизводят одну и ту же женщину? – пролепетал лорд Эвальд.
При этих словах Эдисон снова взглянул на своего молодого собеседника, на сей раз со строгой печалью.
– О, воистину, идеал укоренился слишком глубоко у вас в сердце! – воскликнул он после паузы. – Ну что ж, раз так, на сей раз я представлю доказательства. Взгляните, милорд, вот ради чего несчастный Эдвард Андерсон погубил свое достоинство, здоровье, честь, состояние и жизнь.
Он выдвинул прямо из стены, из-под полотнища, на котором ожившая тень, все еще извивалась в страшной пляске, большой ящик и продолжал:
– Вот бренные останки этой очаровательницы, арсенал этой Армиды! Не посветите ли нам, мисс Гадали?
Андреида встала, взяла факел, пропитанный благовониями и, коснувшись чашечки какого-то цветка, засветила его; затем, взяв лорда Эвальда за руку, она мягко подвела его к Эдисону.
– Да, – продолжал инженер, – хотя прелести первого образа мисс Эвелин Хейбл показались вам естественными, думаю, вы откажетесь от этого впечатления: уж если нужна особа, недостатки которой превосходят всяческое вероятие, то она в этом смысле – образчик, идеал, совершенство, полновесный золотой, и по сравнению с ней прочие женщины ее пошиба – всего лишь жалкие медяки, благодарение Господу! Убедитесь сами.
При этих словах Гадали подняла факел над головой и замерла около темного ящика, словно статуя подле надгробия.
V
Эксгумация
– Взгляните, – гнусавил Эдисон голосом аукционщика, – вот здесь хранятся пояс Венеры, покровы Харит, стрелы Купидона.
Для начала вот пламенные кудри Иродиады, струящаяся субстанция небесных светил, блики солнца в осенней листве, румяные отсветы на пене шампанского, воспоминание о Еве Светловласой, юной праматери, вечно блистательной! Какое опьянение – встряхнуть такой ворох лучей, не правда ли?
И он действительно встряхивал в воздухе омерзительную приплетную косу, хвост из выцветших прядей, где серебряные волоски перемежались с лиловатыми и желтыми, образуя отвратную цветовую гамму – творение перекиси.
– Вот лилейные ланиты, розы девственной стыдливости, соблазн трепетных уст, влажных, зовущих, пылающих любовью!
И он выстраивал в ряд на краю стены старые открытые футлярчики с каким-то красным косметическим снадобьем, полупустые склянки с грубым театральным гримом всех оттенков, коробочки с мушками и т. д.
– А вот великолепие глаз, огромных и безмятежных, вот чистые дуги бровей, вот коричневатые тени в подглазьях, свидетельства страсти и бессонниц любви! Вот прелестные жилки на висках!.. Вот розоватая трепетность ноздрей, раздувающихся от радости при звуках шагов юного любовника!
И он показывал шпильки, покрытые копотью, синие карандаши, кисточки, не отмытые от кармина, палочки туши и т. п.
– Вот дивные зубки, светящиеся, как у ребенка! Ах, запечатлеть первый поцелуй на чарующей улыбке, являвшей миру эти волшебные жемчужинки!
И он громко щелкал пружинами великолепной вставной челюсти, вроде тех, какие видишь на витринах у дантистов.
– А вот белизна, перламутровость, бархатистость шеи, неувядаемость плеч и рук, алебастр прекрасной вздымающейся груди!
И он поднимал вверх одно за другим орудия, потребные для удручающего процесса побелки.
– Вот перси, что являет взорам прекрасная Нереида, резвящаяся на заре в соленых волнах! Будьте благословенны, дивные очертания, проступающие сквозь пену под светом солнечных лучей, когда Анадиомена со своей свитой выходит из вод!
И он потрясал двумя комками слежавшейся серой ваты, от которых разило тухлятиной.
– Вот бедра фавнессы, хмельной вакханки, современной красотки, которая превзошла совершенством афинские изваяния и пляшет в исступлении!
И он размахивал «формами» и «турнюрами» из тонких стальных прутьев и перекрученного китового уса, ворохом изношенных корсетов сложнейшего покроя, напоминавших из-за множества шнурков и пуговиц старые изломанные мандолины с оборванными струнами, которые, развеваясь, производят нелепые звуки.
– Вот точеные ножки балерины, какая чистота лепки, какая восхитительная резвость!
И он встряхивал, держа их в вытянутой руке как можно дальше от себя, двумя парами тяжелых и зловонных трико, когда-то розовых и набитых паклей, искусно распределенной.
– А вот блеск прелестных коготков, что прозрачно светились на пальчиках рук и ног, подобно бесценным каменьям! О Восток! Этот лоск – тоже один из твоих даров!
И он демонстрировал содержимое шкатулки из поддельного перламутра, там лежали щеточки с приставшими к щетине кусочками лака.
– Вот изящество походки, очарование женской ступни – кому придет в голову искать тут признаки низменной, раболепной и корыстной породы!
И он постукивал друг о друга котурнами на каблуках, высота которых могла соперничать с длиной пробок для бутылей медока; а пробковые подошвы вводили в обман зрение, ибо благодаря им уродливые ступни казались меньше, обретали отсутствовавший от природы подъем.
– Вот ВДОХНОВИТЕЛЬ улыбки – наивной, пленительной, прельстительной, ангельской или грустной, источник чар и «неотразимых» гримасок.
И он показывал карманное зеркальце с увеличительным стеклом: пользуясь им, танцовщица изучала до последней морщинки «прелести» своей физиономии.
– Вот здоровый запах Юности и Жизни, неповторимый аромат живого цветка!
И он осторожно расставлял рядом с баночками грима и карандашами флаконы с сильно действующими веществами, которые вырабатывает фармакология, дабы уничтожить недостойные запахи природных выделений.
– А вот флаконы того же происхождения, но более серьезного назначения: запах, йодистый оттенок, этикетки с неразборчивыми надписями позволяют нам заключить, что за букеты незабудок могла предложить своим избранникам бедная крошка.
Вот кое-какие снадобья и предметы – по меньшей мере странной формы, – о возможном применении которых нам лучше умолчать из уважения к милой Гадали, вы согласны? Судя по всему, простодушная малютка недурно разбиралась в искусстве возбуждать невинные восторги.
А в заключение вот несколько наборов лекарственных трав, свойства которых широко известны и которые свидетельствуют, что мисс Эвелин Хейбл из природной скромности не почитала себя созданною для семейных радостей.
Закончив мрачный перечень, инженер без разбора побросал в ящик все, что извлек оттуда; затем, придавив его крышкой, словно могильной плитой, он снова задвинул его в стену.
– Полагаю, дорогой лорд, теперь вы убедились, – заключил он, – Думаю, хотел бы думать, что среди самых наштукатуренных и самых блеклых из числа наших прелестниц никогда еще не было женщины более… более достойной восхищения, чем мисс Эвелин; но свидетельствую и клянусь, что все они в той или иной степени ей сродни – или станут сродни в ближайшем будущем (по милости кое-каких излишеств).
И он подбежал к полоскательнице с водой, погрузил в нее пальцы, а затем тщательно вытер.
Лорд Эвальд молчал в задумчивости, изумленный до глубины души и исполненный смертельного отвращения.
Он глядел на Гадали, которая безмолвно гасила факел, прижимая его к земле в ящике с искусственным апельсиновым деревцем.
Эдисон подошел к своему другу.
– Могу еще как-то понять человека, стоящего на коленях перед гробом или могильным холмом, – сказал он, – но перед этим ящиком и этими фетишами!.. Трудно даже вообразить себе, не правда ли? А ведь это, в сущности, и есть истинные ее ocmaнки!
Он в последний раз дернул шнурок, видение исчезло, голос затих: заупокойная служба окончилась.
– Мы далеки от Дафниса и Хлои, – сказал он и, помолчав, закончил спокойным тоном: – Право же, стоило ли утрачивать порядочность, пускать по миру ближних, забывать старую веру в бесконечность надежды и бросаться очертя голову в позорный омут самоубийства – ради чего?
Ради содержимого этого ящика.
Ох уж эти мне чересчур позитивные люди! Какими поэтами они становятся, когда им захочется прокатиться верхом на облаке! И подумать только, ежегодно происходит в среднем пятьдесят две – пятьдесят три тысячи подобных случаев (некоторые далеко не столь чудовищны, но, если проанализировать, почти аналогичны рассказанному), и цифра эта все растет и в Америке, и в Европе, а ведь те, кто пали жертвами морального уродства (мягко говоря) своих «неотразимых» палачих, – в большинстве люди, наделенные самым приземленным здравым смыслом и практицизмом, всю жизнь презиравшие пустых мечтателей, которые внимательно созерцают их из одиночества – добровольного своего удела.
VI
Да будет стыдно тому, кто об этом подумает дурно!
И вот, друг другу взгляд послав ожесточенный,
Он и она умрут в обиде неотмщенной.
Альфред де Виньи. Судьбы
– И вот, – продолжал Эдисон, – собрав доказательства того, что мой несчастный друг сжимал в объятиях лишь жалкий призрак, а его возлюбленная была под несравненным своим убором такою же подделкой, как и ее любовь, – воплощенный образ иллюзорно ожившей Искусственности, я сказал себе следующее: «Поскольку в Европе и в Америке из года в год тысячи и тысячи разумных людей подставляют шею под топор Абсурда, бросая жен, по большей части достойных восхищения, и их истории почти совпадают с вышеизложенной…»
– О, – перебил лорд Эвальд, – скажите лучше, что ваш друг пал жертвой исключительного и невероятного случая и жалкую его любовь можно объяснить или оправдать, лишь предположив, что она – результат умопомешательства, явного и нуждающегося в лечении. Есть немало женщин, повинных в чьей-то смерти и в то же время воистину очаровательных, и потому всякая попытка извлечь из истории Эдварда Андерсона какую-то общую закономерность показалась бы мне парадоксальной затеей.
– Я ведь и начал-то именно с этой парадоксальной затеи, – отвечал Эдисон. – Вы позабыли, вам первый облик Эвелин Хейбл тоже показался естественным. Не буду вдаваться с лабораторной точностью в подробности туалета наших модниц (помните изречение о том, что в святилище, где свершается оный, никогда не должны входить ни муж, ни любовник), скажу одно: нравственное уродство особ, повинных в подобных катастрофах, с лихвой искупает ту малую толику относительной привлекательности, которой они как будто обладают. Поскольку они лишены даже привязчивости, в отличие от животных, а храбрость дана им лишь для того, чтобы разрушать либо унижать, я предпочитаю не высказываться до конца о той болезни, которую они сеют и которую кое-кто именует любовью. Кстати, частично зло вызвано тем, что из ложного приличия употребляется именно это слово вместо истинного. Итак, мне подумалось: если искусственность, использованная как добавка к человеческому существу – а точнее, как вкрапление, – производит подобные несчастья и если всякая женщина, их причиняющая, в той или иной степени физически или нравственно сходна с андреидой, что же – химера за химеру, почему бы не ввести в игру самоё андреиду? Поскольку при такого рода страсти невозможно освободиться от сугубо личной иллюзии и поскольку все эти особы в той или иной мере искусственны, поскольку, одним словом, сама Женщина подает нам пример, подменяя самое себя чем-то искусственным, – что ж, попробуем избавить ее от этих трудов. Подобные женщины хотят, чтобы наши губы, коснувшись их губ, становились алее, чтобы из наших глаз лились горькие слезы, когда из-за их прихотей или кончины мы не можем более припасть к тому, что извлечено из баночки белил, – разве не так? Попробуем прибегнуть к обману другого свойства! Оно будет удобнее и для нас, и для них. Короче, если возможно создать электрочеловеческое существо, способное целительно воздействовать на душу смертного, и если процесс создания возможно свести к формуле, попробуем получить научным путем уравнение любви, которая – это главное – не вызовет губительных последствий, неизбежных, как было доказано, если роду человеческому не придет на помощь это добавочное средство: оно ограничит радиус пожара.
Выведя эту формулу и распространив ее по свету, я спасу, быть может, за каких-нибудь несколько лет тысячи и тысячи жизней.
И никто не сможет выдвинуть мне в пику какие-то бесстыдные инсинуации, поскольку главное свойство андреиды в том, что она в состоянии изгнать за несколько часов даже из самого страстного сердца низменные и пошлые желания, а все потому, что она питает сердца доселе небывалыми и возвышенными чувствами, неодолимое действие которых невозможно вообразить, не испытав.
Итак, я засел за работу; я вступил в единоборство с проблемой и двигался вперед от идеи к идее. Наконец, с помощью одной ясновидящей по имени Сована, о которой я расскажу вам позже, я вывел искомую формулу и вызвал к жизни из царства теней Гадали.
VII
Ослепляющее мгновение
Рациональная философия взвешивает возможности и восклицает:
– Свет неразложим.
Экспериментальная философия слушает ее и в течение веков хранит молчание; затем она вдруг показывает призму и говорит:
– Свет разложим.
Дидро
– С той поры, как Гадали обрела реальность здесь, в скрытых от мира подземельях, я ждал, когда же мне встретится человек, который сочетал бы такую трезвость разума с такой глубиной отчаяния, что мог бы решиться на первую попытку; вам я обязан возможностью осуществить мой замысел; вы по своей воле явились ко мне, ибо, обладая женщиной, не имеющей, быть может, себе равных по красоте, вы испытываете к ней такое отвращение, что вам хочется умереть.
Заключив этими словами свою фантастическую повесть, ученый обратил взгляд на лорда Эвальда и указал ему кивком на безмолвную андреиду, которая прижала обе ладони к покрывалу, словно хотела спрятать и без того невидимое лицо.
– После всего услышанного, – заговорил Эдисон снова, – хотите ли вы по-прежнему узнать, каков механизм этого феномена? Уверены ли вы, что ваш добровольный самообман будет в силах выдержать подобное объяснение?
– Да, – сказал, помолчав, лорд Эвальд. И, поглядев на Гадали, он прибавил: – Она как будто испытывает страдание!
Казалось, из любознательности он полностью принимал на веру фантастическое действо, обретавшее у него на глазах реальность.
– Нет, – отвечал Эдисон, – она приняла позу младенца, готового появиться на свет; она прикрывает лоб, ибо ее ждет жизнь.
Оба помолчали.
– Ко мне, Гадали! – вдруг крикнул ученый.
При этих словах андреида, сумрачная и закутанная в покрывало, подошла к порфировому столу.
Молодой человек взглянул на физика: тот уже склонился к набору сверкающих хрустальных скальпелей и выискивал нужный.
Гадали остановилась у края стола, закинула руки за голову и промолвила с милой кротостью:
– Будьте снисходительны к смиренной моей ирреальности, милорд, не спешите презирать ее фантастичность, вспомните прежде свою подругу из людского племени, это из-за нее вам приходится прибегнуть к помощи призрака, чтобы искупить страдания, что причинила любовь.
При этих словах нечто вроде молнии пробуравило доспехи Гадали; Эдисон поймал молнию длинными стеклянными щипцами, и она исчезла.
Казалось, человеческая оболочка лишилась души.
Столешница накренилась: теперь андреида была распростерта на порфировой плите; голова ее покоилась на подушечке.
Физик, наклонившись, раздвинул два стальных держателя, ввинченных в порфировую плиту, замкнул их на щиколотках Гадали, затем вернул столешницу в прежнее положение: теперь Гадали лежала на ней, словно покойница на анатомическом столе.
– Вспомните описание, которое дал в своем трактате Андреас Везалий! – сказал с усмешкой Эдисон. – Хотя, кроме нас, здесь никого нет, мы сейчас в какой-то мере выражаем его мысль.
Он дотронулся до одного из перстней Гадали. Женские доспехи медленно раскрылись,
Лорд Эвальд вздрогнул и побледнел.
До этого мгновения он все же невольно поддавался сомнениям.
Что бы ни говорил ему собеседник, он все же не мог себе представить, что существо, являвшее его взгляду образ живой женщины в доспехах, было всего лишь фикцией, порождением науки, терпения и гениальности.
И вот перед ним было чудо, и оно свидетельствовало, ослепляя разум, как далеко – почти за пределы того, что доступно воображению, – может зайти человек, если даст волю собственной воле.
