Текст книги "Будущая Ева"

Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

V
Андросфинкс

Но Он сказал им в ответ: сказываю вам, что если они умолкнут, ТО КАМНИ возопиют.

Евангелие от Луки, 19:40

При этих словах молодой человек почувствовал себя так, словно его оскорбили адские силы. Окажись Эдисон поблизости, лорд Эвальд убил бы его, не колеблясь и хладнокровно. Взгляд его заволокла багровая пелена. Все двадцать семь лет его жизни промелькнули перед ним в одно мгновение. Он не сводил с андреиды глаз с расширенными от ужаса зрачками. Сердце, сжавшееся от невыносимой горечи, жгло ему грудь изнутри – так обжигает ладони осколок льда.

Он машинально поправил монокль и осмотрел ее всю, с ног до головы, слева, справа, спереди.

Он взял ее за руку: то была рука Алисии! Он склонил лицо к плечу ее, к трепещущей груди: то был аромат Алисии! Он заглянул ей в глаза… да, то были ее глаза… но во взгляде появилось нечто возвышенное! Наряд, осанка… движение, которым она поднесла платок к лилейным ланитам и вытерла две слезинки, – да, то была она… но как преобразилась! Наконец-то она стала достойна собственной красоты: тождественна собственному идеальному образу.

Не в силах овладеть собой, он закрыл глаза; потом пылавшей, как в жару, ладонью стер с висков капли холодного пота.

Внезапное чувство, его охватившее, было сродни тому, которое испытывает путник, поднимающийся в горы, когда, пропустив мимо ушей предупреждающий шепот проводника: «Не глядите налево», он поворачивает голову и видит у стопы своей отвесный обрыв и пропасть – одну из тех ошеломительно глубоких бездн, в которых всегда стоит туман и которые словно отвечают на взгляд человека взглядом, зовущим вниз.

Лорд Эвальд выпрямился; он был полон немой тревоги, бледен, к устам подступали проклятья. Потом снова сел, не проронив ни слова и не в силах решиться на что-либо.

Итак, у него похитили, выманили обманом первый трепет нежности, надежды и неизъяснимой любви: всем этим он был обязан неодушевленному механическому шедевру, одурачившему его своим пугающим сходством с той, кого он любил.

Сердце его было растерзано, унижено, испепелено.

Он окинул беглым взглядом небо и землю и засмеялся сухим оскорбительным смешком, словно возвращая в Безвестность незаслуженное оскорбление, нанесенное его душе. И это вернуло ему самообладание в полной мере.

И тогда он ощутил, что в глубине его сознания внезапно вспыхнула странная мысль – она была еще страннее, чем все, только что случившееся. Мысль эта была такова: ведь в конце концов женщина, которую изображает таинственная кукла, сидящая рядом с ним, ни разу не подарила ему возможность испытать то сладостное и возвышенное мгновение страсти, которое он только что пережил.

Если б не эта ошеломляющая механическая штука, вырабатывающая Идеальное, он, может статься, так и не познал бы подобной радости. Эти полные волнения слова Гадали реальная комедиантка произнесла, ничего не чувствуя и ничего не понимая: она полагала, что играет «персонаж» – и вот персонаж появился на невидимых подмостках и вжился в роль. И поддельная Алисия была естественнее, чем настоящая.

– Я ни в чем не уверен! – отвечал лорд Эвальд. – Кто ты?

VI
Образы в ночи

Человек есть падший бог, что вспоминает небо.

Ламартин

Гадали наклонилась к юноше и заговорила голосом живой:

– Когда ты жил у себя в старом замке, Селиан, часто после дня, проведенного в утомительных охотничьих забавах, ты вставал из-за стола, не притронувшись к своему одинокому ужину, шел к себе в спальню, ибо жаждал темноты и ненарушимого покоя; и глаза твои, смыкавшиеся от сна, досадовали на свет факелов, которыми тебе освещали путь.

У себя в спальне ты на мгновение обращал мысли к Господу, затем гасил лампу и засыпал.

И вот тревожные видения волновали во сне твою душу!

Ты внезапно просыпался и, побледнев, оглядывался в потемках.

И тебе являлись некие образы или формы; иногда тебе виделся чей-то лик; он глядел на тебя с торжественной пристальностью. Ты же пытался поскорее опровергнуть свидетельство собственных глаз и искал объяснений тому, что видел.

И если это не удавалось тебе, сумрачная тревога – продолжение оборвавшегося сна – томила дух твой до смертного изнеможения.

Чтоб рассеять порожденные ею мысли, ты зажигал свет, и разум твой убеждал тебя, что лики эти, силуэты, взгляды – всего лишь эффект игры ночных теней, отсвета дальних облаков на занавеси, твои снятые одежды, в беспорядке брошенные на кресло и обретшие странную жизнь по воле молчаливых миражей ночи.

И тогда, улыбнувшись первым своим страхам, ты снова гасил свет и, довольный столь неопровержимым объяснением, засыпал.

– Да, помню, – сказал лорд Эвальд.

– О, это было весьма разумно! – продолжала Гадали. – Однако же ты забывал при этом, что есть некая реальность, самая достоверная из всех, – та самая, внутри которой, как ты знаешь, мы бродим, не ведая путей, и которая хоть и передает нам неизбежно свою субстанцию, но субстанция эта нематериальна (я говорю о Бесконечности); так вот, эту реальность одним только разумом не познать. Напротив, наши представления о Бесконечности столь смутны, что ничей разум, пусть даже признающий безусловную необходимость постичь ее, не в силах представить ее себе иначе, как в каком-то предчувствии, головокружении либо в желании.

Так вот, в те мгновения, когда наш дух, еще под завесою полудремы, готов вот-вот принять на себя снова бремя Разума и Чувств, он весь пронизан смешанным флюидом, излучаемым этими причудливыми сновидениями; и любой человек, в котором развивается – уже здесь – зародыш духа, избранного для него Грядущим, и который уже ощущает, что действия его и тайные помыслы созидают плотскую оболочку того образа, в котором он возродится или – если это слово тебе более по вкусу – продолжится, так вот, человек этот сознает, что в реальности, существующей вокруг него, реально существует еще одно пространство, которое нельзя описать словами, а видимое пространство, в котором мы заперты, – всего лишь его образ.

Этот живой эфир – безграничная и свободная область, где счастливый странник, стоит ему чуть-чуть задержаться, ощущает, как в глубины временного его существа досрочно прокрадывается тень того существа, которым ему предстоит стать. И тогда устанавливается сродство между его душой и этими существами, для него еще принадлежащими будущему, этими невидимыми вселенными, смежными со вселенной наших чувств; и дорога, связывающая оба эти мира, – не что иное, как то владение Духа, которое Разум – ликуя и подсмеиваясь над тяжкими своими целями, на недолгое время победоносными, – именует с пустым презрением миром ВООБРАЖАЕМОГО.

Вот почему тебя обмануло интуитивное и простодушное впечатление, внезапно подействовавшее на дух твой, который еще блуждал вдоль границы между странным сном и явью. Да, они были там, в спальне, вокруг тебя, те, кого нельзя назвать по имени, эти предвестники, внушающие такую тревогу и днем мелькающие молнией лишь в каком-то предчувствии, каком-то совпадении, каком-то символе.

И вот по милости бесконечного мира, именуемого миром Воображения (а созидать его в нас и вокруг нас так помогает тьма с ее безмолвием), эти образы отваживаются пробраться в наши лимбы и отблеск их присутствия появляется – о, не внутри души, лишь на ее поверхности, – когда душа готова принять таких гостей, если дрема Разума позволила ей приблизиться к миру их – и тогда… О, если б ты знал!

И Гадали в темноте взяла за руку лорда Эвальда.

– Если бы ты знал, как тщатся они обрести видимость насколько возможно, чтобы предупредить душу и придать сил ее вере, пусть ценою Ночных Страхов! – как проникают в первую попавшуюся оболочку, которая создает им иллюзию непрозрачности и назавтра закрепит у пробудившегося воспоминание о мелькнувших гостях! У них нет глаз, чтобы видеть?.. Неважно, они глядят на тебя самоцветом в перстне, кнопкой на лампе, звездным бликом на зеркале. Нет легких, чтобы обрести голос? Но они обретут его в жалобном завыванье ветра, в поскрипыванье ветхой мебели, в гулком стуке от падения на пол пистолета или шпаги, сорвавшихся со стены. У них нет ни зримых ликов, ни абрисов? Они изобретут их для себя – воспользуются складками ткани, прихотливой веткой куста, очертаниями предметов, тенями, что те отбрасывают, – лишь бы подольше помнилось их появление.

И первое естественное побуждение Души – признать их — а способ и форма признания – все тот же священный ужас, что возвещает об их появлении.

VII
Борение с ангелом

Позитивизм сводится к тому, что забывается – как бесполезная – безусловная и единственная истина: линия, проходящая у нас под НОСОМ, НЕ имеет ни НАЧАЛА, НИ КОНЦА.

Не помню кто

Помолчав, Гадали продолжала, и голос ее проникал в душу все глубже и глубже:

– Но тут нынешняя твоя Природа, встревоженная этими вражескими вылазками, спешит к тебе и одним прыжком снова вторгается к тебе в сердце, пользуясь законными своими правами, пока еще оставшимися в силе. И она напоминает тебе о своем присутствии, встряхивая звонкими и логическими звеньями великой цепи – Разума, как кормилица; встряхивает погремушкой, чтоб дитя не плакало. Откуда взялась твоя тревога?.. Да полно, это всего лишь голос твоей Природы! Это всего лишь она, она ощущает свою немощность в присутствии пришельцев из другого мира, неотвратимо надвигающегося, а потому бьется внутри тебя, чтобы ты пробудился окончательно, – иными словами, чтобы ты вновь обрел в ней себя – и тем самым изгнал чудесных гостей за пределы той области, где правит ее грубая сила. Твой Здравый Смысл? Да это сеть ретиария, твоя Природа окутывает тебя этой сетью, чтобы ты не смог вознестись к свету, чтобы защитить самое себя и вновь завладеть тобою – пленником, пытавшимся бежать из плена! И твоя улыбка – когда ты узнаешь стены своей темницы, когда ты поддался темным уловкам своей нынешней Природы, – это знак ее победы, мнимой и минутной: ты снова принял ее жалкую реальность, снова завяз в ее тесном мирке.

И вот когда ты заснул снова, ты действительно обратил в бегство этих провозвестников неотвратимого будущего, которых, однако ж, узнал! Ты изгнал из своего окружения объективные сущности, принадлежащие твоему миру Воображаемого! Ты усомнился в твоем священном мире Бесконечности! Какова твоя награда? О, зато теперь ты спокоен!

Ты снова твердо стоишь на Земле… всего лишь на той самой земле-искусительнице, которая неизменно будет приносить тебе одни разочарования, как приносила их твоим пращурам; всего лишь на земле – и теперь эти животворные чудо-пришельцы кажутся тебе никчемными и ничтожными, ведь ты видишь их только в памяти, и глаза твои снова повинуются только рассудку! Ты говоришь себе: «Сонные бредни, морок!..» И, довольствуясь весомостью нескольких смутных слов, ты бездумно мельчишь в себе самом ощущение собственной сверхъестественности. И на следующее утро, подсев к распахнутому окну, впивая чистый воздух и чувствуя радость в сердце и спокойствие – ведь ты заключил сам с собой это сомнительное перемирие, – ты прислушиваешься к дальнему гомону живых (твоих ближних!), они тоже проснулись, спешат взяться за свои дела, их пьянит Разум, их манят до безумия все коробки с игрушками, которыми тешится Человечество, достигшее зрелого возраста и вступающее в Осень.

И тогда ты забываешь, какими бесценными правами первородства заплатил мысленно за каждую чечевичинку проклятой похлебки, что подают тебе с холодными усмешками вечно разочарованные мученики Процветания, которым дела нет до Неба, у которых отсечена Вера, которые постыдно бежали от самих себя, которым чуждо понятие Бога, ибо бесконечная Святость недоступна их лживой и пагубной растленности; и ты тоже разглядываешь с детским слепым восхищением эту ледяную планету, что несет в Пространстве славу древней кары своей! И тебе уже кажется, что тяжко да и незачем думать о грядущем мгновении – а наступит оно всего лишь через несколько оборотов вокруг нашего Солнца, которое Смерть уже пометила пятнами, – о мгновении, когда, повинуясь зову, ты покинешь этот унылый шарик так же таинственно, как появился! II шарик этот уже кажется тебе самым манящим, что есть в твоих судьбах.

И – не без скептической улыбки – ты в конце концов приветствуешь свой Разум-однодневку, – ты, вышедший из зернышка, – и признаешь его «неоспоримым» Законодателем, повелевающим непонятной бесформенной и неизбежной БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ.

VIII
Помогающая

Воскресение – вполне естественная мысль; родиться дважды – ничуть не удивительней, чем родиться единожды.

Вольтер. Феникс

Весь во власти непривычных чувств, лорд Эвальд терпеливо слушал андреиду, не представляя себе, каким образом все эти рассуждения помогут ей ответить на вопрос, который он ей задал.

Но вдохновенная дочь Света продолжала, словно отодвигая завесу тьмы:

– И вот, вопреки предупреждениям ночи и дня ты все забывал и забывал и об истинных своих истоках, и о цели своего существования – настолько, что из-за пустой и незадачливой прохожей, лицо и голос которой я взяла, ты собрался было отказаться от самого себя. Словно ребенок, пожелавший родиться раньше срока, ты решился (и не побоялся нечестивого деяния, хотя оно нарушило бы законы избранности, согласно которым каждая новая судьба тем возвышенней, чем больше выстрадал избранник) опередить час, который еще не пробил.

Но я пришла, я перед тобою! Я посланница твоих близких из мира будущего!., тех, кого ты так часто гнал прочь, хоть только они способны постичь твои думы. О забывчивый друг, прислушайся к моим словам, умереть ты успеешь.

Я пришла к тебе посланницей из тех безграничных областей, что являются людям лишь в сновидениях, да и то бледным беглым проблеском.

Там прошлое, настоящее и будущее нераздельны; там нет больше пространства! Последние иллюзии инстинкта там сходят на нет.

Ты видишь: услышав твой вопль отчаяния, я согласилась спешно облачиться в сияющий образ, тебе желанный, и предстала перед тобою.

И положив ладони одна поверх другой на плечо молодого человека, Гадали улыбнулась и проговорила тихо-тихо:

– Кто я?.. Существо из мира мечтаний, постепенно пробуждающееся у тебя в мыслях, и ты властен рассеять целительную тень, пустив в ход одно из тех прекрасных умственных построений, которые оставят тебе взамен меня пустоту и мучительную скуку, плоды мнимой истинности таких построений.

О, не пробуждайся! Не гони меня прочь под предлогом, который уже подсказывает тебе предатель Разум, умеющий лишь уничтожать. Подумай, ведь если б ты родился в другой стране, ты мыслил бы по-другому; ведь для Человека есть одна лишь истина – та, которую он избирает среди остальных, столь же сомнительных; так избери ту, которая делает тебя божеством. Ты спрашивал, кто я. В твоем мире мое существо – во всяком случае для тебя – зависит лишь от твоей свободной воли. Припиши мне бытие, скажи, что я существую! Упрочь меня самим собою. И я обрету жизнь в твоих глазах с той степенью реальности, которую придаст мне твое волеизъявление, обладающее творческой силой. Как и всякая женщина, я буду для тебя тем, чем ты меня сочтешь. Ты думаешь о живой? Сравни! Ваша страсть, уже прискучившая тебе, не дарит тебе больше даже Землю; мне же, Необладаемой, никогда не прискучит напоминать тебе о Небе!

Тут Гадали взяла лорда Эвальда за обе руки; изумление молодого человека, его сумрачная сосредоточенность и восхищение достигли пароксизма, которого не описать словами. Его дурманило тёплое дыхание андреиды, оно было как легкий ветерок, вобравший запахи цветов, над которыми он пролетел. Селиан молчал.

– Ты боишься прервать меня? – продолжала она. – Осторожно! Ты забываешь – лишь по твоей воле мне трепетать или быть бездыханной! Такие опасения для меня смертоносны. Если ты сомневаешься в том, что я существую, я погибла, но это означает заодно, что во мне ты теряешь идеальное создание, хотя тебе довольно было бы призвать меня к себе, и я обрела бы жизнь.

О, какое чудесное существование могло бы быть мне даровано, если бы ты был настолько прост, чтобы поверить в меня! Если бы ты защитил меня от Разума!

Ты должен сделать выбор: я… или прежняя Реальность, которая повседневно обманывает тебя, приводит в отчаяние и предает.

Быть может, я не угодила тебе? Слова показались тебе слишком строгими, а образы – слишком изощренными? Но изощренность и строгость присущи мне – глаза мои и вправду проникли даже во владения Смерти.

Подумай – и увидишь: такой способ мыслить – единственно возможный и самый простой для меня. Но тебе больше по нраву общество жизнерадостной женщины, слова которой похожи на птиц? Нет ничего проще: надави пальцем на синий огонек сапфира, пылающий справа в моем ожерелье – я преображусь в такую женщину, и ты будешь жалеть об исчезнувшей. Во мне столько женщин, что ни один гарем не вместил бы их всех. Лишь захоти, и они появятся! Все зависит только от тебя.

Но нет, не буди другие женские образы, что дремлют во мне. Я всех их немножко презираю. Не притрагивайся к смертоносному плоду в этом вертограде! Ты стал бы удивляться, а мое «я» еще такое крохотное, что удивление стирает мою сущность, обволакивает ее пеленой. Что поделаешь! Моя жизнь еще более хрупка, чем жизнь живых.

Принимай мою тайну такой, какою она является твоим очам. Любое объяснение (о, такое несложное!) показалось бы, если чуть-чуть разобраться, еще таинственнее, чем сама эта тайна – увы! – но оно погубило бы меня в тебе. Разве ты не предпочтешь, чтобы я была? А тогда не рассуждай по поводу моей сущности: прими ее с радостью.

Если бы знал ты, как нежна ночь будущей моей души и сколько снов привиделось тебе с того первого, в котором ты начал ждать меня! Если бы знал ты, какая сокровищница головокружительных дум, меланхолии и надежд таится под моей безликостью! Моя эфирная плоть ждет лишь веяния духа твоего, чтобы ожить; в голосе моем слились все напевы; мое постоянство не знает смерти – разве все это не значит больше, чем праздные умствования, которые «докажут» тебе, что меня не существует? Словно тебе не дана свобода отказаться от этой пустопорожней и пагубной очевидности, в то время как она сама по себе так сомнительна, поскольку никто не в состоянии определить ни где начинается это пресловутое СУЩЕСТВОВАНИЕ, ни в чем его суть. Стоит ли сожалеть, что я не из племени изменниц? Не из племени невест, приемлющих заранее, в клятвах своих, удел вдов? Моя любовь сродни той, от которой трепещут Ангелы, и чары ее земной чувственности всегда таят опасность превращений, которыми тешилась древняя Цирцея!

Гадали помолчала мгновение и вдруг, поглядев на своего изумленного слушателя, рассмеялась:

– О, какие странные одежды мы носим! Почему ты вставляешь в глаз стеклышко, когда глядишь на меня? Ты что, тоже плохо видишь?

Но я забрасываю тебя вопросами, словно женщина! А мне не следует превращаться в женщину – я бы перестала быть собой.

И она продолжала – неожиданно и глухо:

– Увези меня туда, к себе на родину, в свой темный замок! О, мне не терпится улечься в мой гроб, подбитый черным шелком, я буду спать в нем, пока мы будем плыть по Океану к тебе на родину. Пускай живые у себя в тесных жилищах наглухо замыкают себя в речах и в улыбках! Оставь их, не все ли равно! Пускай они считают, что куда «современнее» тебя, словно еще до сотворения мира и миров времена не были столь же «современны», как нынче вечером и завтра поутру!

Укройся за своими высокими стенами, завоеванными и скрепленными светлой кровью, которую пролили твои пращуры, когда созидали твою отчизну.

Поверь, на земле всегда сыщется уединение для тех, кто его достоин! Мы даже смеяться не станем над теми, кого ты покидаешь, хотя и могли бы вернуть им – и со смертоносной лихвой – их сарказмы, ибо они сами безрассудны, пресыщены, слепы и опьянены гордыней – неисцелимо смешной, ребяческой и предосудительной.

Да и будет ли у нас время думать о них! К тому же всегда отдаешь частицу себя тому, о чем думаешь, а потому остережемся: как бы немножко не сделаться ими от мыслей о них!.. Уедем! Там, в очарованном старом лесу твоем, ты разбудишь меня, если захочешь, поцелуем – от которого, быть может, в смятении содрогнется Вселенная! – но воля одного человека стоит целого мира!

И во тьме Гадали коснулась губами лба лорда Эвальда.

IX
Бунт

Но важен ли сосуд, коль ищешь опьяненья!

Альфред де Мюссе

Лорд Эвальд был не просто человек мужественный – он был бесстрашен. Гордый девиз «Etiamsi omnes, ego поп» веками впитывался в кровь рода, которая струилась и в его жилах; и однако же при последних слонах андреиды он затрепетал всем телом, потом вскочил почти в исступлении.

– Премило! – пробормотал он. – От таких чудес не то что не обретешь утешение, а в ужас придешь! Кому могло взбрести в голову, что этот жутковатый автомат способен привести меня в волнение с помощью каких-то парадоксов, записанных на металлические пластинки!

С каких это пор Бог дозволяет машинам брать слово? И что за нелепая гордыня обуяла электрических фантомов, которые, приняв женское обличье, притязают на то, чтобы замешаться в наше бытие? Славно! Но я забыл, я ведь в театре! И должен лишь рукоплескать.

А сцена и впрямь престранная! Что ж, браво! Эдисона сюда! Бис, бис!

И, поправив монокль, лорд Эвальд преспокойно раскурил сигару.

Молодой человек произнес сию речь во имя человеческого достоинства и даже Здравого Смысла, оскорбленных чудом Гадали. Разумеется, ему можно было бы возразить, и выступи он в защиту своих идей с трибуны какого-нибудь общественного собрания, нечего и сомневаться, что его фехтовальные приемы навлекли бы на него чей-то мгновенный и опасный выпад, отбить который было бы нелегко. Так, на вопрос: "С каких это пор бог дозволяет машинам брать слово?», какой-нибудь прохожий мог бы ответить: «Когда заметил, как скверно пользуетесь им вы сами», и возразить на это было бы трудновато. Что же до фразы: «Язабыл, я ведь в театре», в ответ на нее кто-то мог бы просто-напросто промурлыкать:

– Э, да, в сущности, Гадали всего лишь дублирует ВАШУ примадонну, только куда профессиональнее! – и прохожий не был бы не прав.

Еще одно доказательство тому, что стоит человеку, даже весьма незаурядному, прийти в сильное замешательство, и из страха его выказать, внушаемого мелким умственным тщеславием, человек этот может – с самыми благими намерениями в мире к выступая в защиту самого справедливого дела, – скомпрометировать это дело из «лишнего усердия».

Впрочем, лорд Эвальд не замедлил убедиться, что авантюра, в которую он ввязался, куда мрачнее, чем ему представлялось вначале.