Текст книги "Будущая Ева"

Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

II
Внушение мыслей

Между тем, кто внушает свою волю, и тем, кому она внушается, вопросы и ответы суть всего лишь словесный покров, не играющий ровно никакой роли, но прикрывающий волеизъявление внушающего; прямое, непрерывное, сосредоточенное, оно разит подобно мечу.

Современная физиология

Меж тем мисс Алисия Клери улыбалась по-прежнему, и бриллианты у нее на пальцах сверкали всякий раз, когда она подносила ко рту золотую вилку.

Эдисон вглядывался в молодую женщину острым оком, словно энтомолог, который светлым вечером изловил наконец редкостного мотылька, и завтра мотылек этот дополнит музейную экспозицию, заняв свое место под стеклом с серебряной булавкой в спинке.

– Кстати, мисс Алисия Клери, – проговорил он, – что скажете вы о наших славных здешних театрах? О наших декорациях, о наших певицах? Хороши, не правда ли?

– Ну, одна-две еще ничего, но одеваются – кошмар!..

– Еще бы! Справедливо! – засмеялся Эдисон в ответ. – В старину преглупые были наряды! А какое на вас впечатление произвел «Вольный стрелок»?

– Это тенор-то? – отвечала молодая женщина. – Голос у него слабоват; манеры изысканные, но холоден.

– Ухо востро с тем, кого женщина назвала холодным! – шепнул Эдисон лорду Эвальду.

– Как вы сказали? – осведомилась мисс Алисия.

– Я говорю: ах, изысканность, изысканность! Это в жизни самое главное!

– О да, изысканность! – проговорила молодая женщина, устремляя к потолочным балкам глаза, синева которых глубиною могла бы поспорить с небом Востока. – Чувствую, я была бы не в силах полюбить человека, лишенного изысканности.

– Все знаменитости: Аттила, Карл Великий, Наполеон, Данте, Моисей, Гомер, Магомет, Кромвель и прочие – отличались, по свидетельству историков, крайней изысканностью!.. Что за манеры!.. Такая тонкость обращения – прелесть, чуть ли не до жеманства! В чем и крылась тайна их успеха. Но я-то имел в виду либретто!

– Ах, вы имели в виду либретто! – повторила мисс Алисия Клери с очаровательно презрительной гримаской, с какой Венера поглядела бы на Юнону и Диану. – Между нами… на мой вкус, оно, знаете… чуточку…

– Да, не правда ли? – подхватил Эдисон (вздернув брови и сделав рыбьи глаза). – Чуточку…

– Вот именно! – подтвердила актриса, взяв обеими руками букет чайных роз и зарывшись в него лицом.

– Короче сказать, оно устарело! – подвел итог Эдисон сухо и категорично.

– Ну, во-первых, – прибавила мисс Алисия, – мне не нравится, когда на сцене стреляют из ружья. Невольно подпрыгиваешь! А эта штука как раз и начинается с трех выстрелов. Делать шум – еще не значит делать искусство!

– К тому же несчастные случаи совсем не редкость! – поддержал Эдисон. – Если бы убрать этот грохот, вещь только выиграла бы.

– Да и вообще, все либретто – это же из области фантазии, – пробормотала мисс Алисия.

– А все, что из области фантазии, – уже несовременно! Справедливо сказано! Мы живем в такую эпоху, когда право на внимание имеет лишь все позитивное. Все, что из области фантазии, в реальности не существует! – заключил Эдисон. – Ну а что касается музыки… как она, на ваш вкус?.. П-фф… а?..

И он вопрошающе вытянул губы.

– Ах, я не досидела до конца! – просто ответила молодая женщина, словно давая понять, что такой ответ сам по себе исключает возможность оценки.

И фразу эту она произнесла контральто – таким чистым, полнозвучным, исполненным такой небесной музыки, что услышь ее чужеземец, не владеющий языком, на котором изъяснялись сотрапезники, ему почудилось бы, что мисс Алисия Клери – оживший двойник божественной Гипатии, призрак с античными чертами лица, блуждающий в ночную пору по Святой земле и при свете звезд разбирающий на развалинах какой-то забытый отрывок из «Песни песней».

Лорд Эвальд, казалось, совсем не прислушивался к беседе и был всецело поглощен созерцанием разноцветных искр, вспыхивавших в золотистой пене у него в бокале.

– Тогда другое дело, – отвечал Эдисон как ни в чем не бывало. – Понимаю, действительно, не можете же вы судить об этой опере на основании таких пустяков, как сцена в лесу, или сцена литья пуль, или даже ария о ночном покое…

– Эта ария входит в мой репертуар, – вздохнула мисс Алисия Клери, – но нью-йоркская исполнительница зря тратит столько сил. Я могла бы спеть эту арию десять раз подряд – и ровно ничего не почувствовала бы; помните, милорд, сколько раз я как-то вечером спела вам «Casta Diva»? – при этих словах прекрасная виртуозка повернулась к лорду Эвальду. – Не понимаю, как можно принимать всерьез певиц, которые лезут вон из кожи, как говорится. Когда я слышу, как аплодируют такой нелепой манере исполнения, у меня впечатление, будто я попала на сборище сумасшедших.

– Ах, как я вас понимаю, мисс Алисия Клери! – вскричал ученый.

Слова вдруг застряли у него и горле. Он успел перехватить взгляд, который лорд Эвальд в сумрачной рассеянности бросил на кольца, украшавшие руку молодой женщины.

Сомнений не было: он думал о Гадали.

– Да, но, по-моему, – сказал Эдисон, переводя глаза на мисс Алисию, – мы забываем про одну немаловажную вещь.

– Какую же? – осведомилась та и с улыбкой повернулась к лорду Эвальду, словно недоумевая, почему он молчит.

– Договориться, на какие гонорары вам следует притязать.

– О! – проговорила мисс Алисия, сразу же перенеся все свое внимание на мнимого антрепренера. – Я ведь такая бессребреница!

– Если женщина бессребреница, значит, сердце у нее золотое! – галантно поклонился Эдисон.

– Однако ж без денег не проживешь, – произнесла несравненная красавица со вздохом, который поэт счел бы достойным хоть и Дездемоны.

– Какая досада! – вздохнул Эдисон. – Ба, да много ли их нужно? При художественной-то натуре!

На сей раз комплимент не произвел, казалось, ни малейшего впечатления на мисс Алисию Клери.

– Но величие артистки измеряется как раз ее заработками! – сказала она. – Я богаче, чем мне требуется при моих естественных вкусах; но предпочла бы все-таки нажить себе состояние своим ремеслом, то есть искусством, я хотела сказать.

– Весьма похвальная тонкость чувств, – ответил Эдисон.

– Да, – продолжала она, – и если б я могла зарабатывать, например (она в нерешительности смотрела на инженера), двенадцать тысяч… – Эдисон чуть заметно сдвинул брови. – …или шесть? – продолжала мисс Алисия Клери. Лицо Эдисона немного просветлело. – Словом, от пяти до двадцати тысяч долларов в год, – докончила, осмелев, мисс Алисия Клери с улыбкою божественной и всемогущей Анадиомены, озаряющей своим появлением рассветное небо и волны. – Признаться, такая цифра мне бы подошла… была бы свидетельством моей славы, ведь вы понимаете!

Лицо Эдисона совсем прояснилось.

– Какая скромность! – воскликнул он. – Я-то полагал, вы скажете – гиней!

На прекрасный лоб молодой женщины набежало облачко неудовольствия.

– Вы же знаете, я всего лишь дебютирую!.. – сказала она, – Нельзя требовать слишком многого. – Лицо Эдисона снова потемнело. – Впрочем, мой девиз – «Все во имя Искусства!» – поторопилась заключить мисс Алисия Клери.

Эдисон протянул ей руку.

– Вот оно, бескорыстие возвышенной души! – проговорил он. – Но умолкаю; не будем льстить раньше времени. Известно ведь: кадило в неумелых руках хуже дубинки. Подождем. Капельку канарского? – добавил он.

Внезапно молодая женщина стала озираться, словно пробудившись от сна.

– Но… где все-таки я? – пробормотала она.

– В мастерской самого своеобразного и самого великого ваятеля Соединенных Штатов, – многозначительно произнес Эдисон, – Ваятель этот – женщина; и тут вы, конечно, уже догадались, кто это. Знаменитая миссис Эни Сована. Она снимает у меня эту часть особняка.

– Вот как! Я видела в Италии орудия, которыми пользуются скульпторы; ничуть не похожи на те, что я вижу здесь!

– Что вы хотите! – отвечал Эдисон. – Новые методы! Нынче в любом деле требуется расторопность. Все упрощается… Но разве вам никогда не приходилось слышать о знаменитой Эни Сована?

– Да… кажется, приходилось, – ответила на всякий случай мисс Алисия Клери.

– Так я и думал, – сказал Эдисон. – Слава ее пересекла океаны. Она в совершенстве владеет искусством работать и с мрамором, и с глиной, причем работает с поистине сказочной быстротой! Пользуется самоновейшими методами! Последние открытия… За три недели она воспроизводит с непревзойденной и непогрешимой точностью всякого, кто ей позирует, будь то человек или животное. Кстати, вам ведь известно, не правда ли, мисс Алисия Клери, что нынче в свете – в высшем свете, разумеется, – статуя вытеснила портрет. В моде мрамор. Самые влиятельные дамы, самые изысканные из знаменитостей, принадлежащих миру искусств, поняли благодаря своему женскому чутью, что в исполненной достоинства красоте, присущей очертаниям их тел, нет ничего, что было бы shocking[37]37
  Шокирующего (англ.).


[Закрыть]. И если миссис Эни Сована нынче вечером в отлучке, то лишь потому, что заканчивает статую во весь рост, изображающую прелестную властительницу О-Таити, которая как раз находится проездом в Нью-Йорке.

– Ах вот как! – произнесла в изумлении мисс Алисия Клери. – В высшем свете решили, значит, что это вполне пристойно?

– И в мире искусства тоже! – ответил Эдисон. – Разве вы не видели статуй Рашели, Дженни Линд, Лолы Монтес?

Мисс Алисия Клери. задумалась, словно припоминая.

– Кажется, и в самом деле… видела, – сказала она.

– А статую княгини Боргезе?

– Ах да, эту помню: я ее видела… в Испании, по-моему; да, верно, во Флоренции! – мечтательно проговорила мисс Алисия Клери.

– Поскольку пример подала княгиня, – сказал небрежно Эдисон, – теперь стало общепринято позировать для статуй. Даже монархини не отказываются! А если женщина из мира искусства наделена несравненной красотой, ее долг перед самой собою – позволить изваять себя, и даже прежде, чем статую воздвигнет ей благодарное человечество! Вы, надо полагать, уже выставляли вашу на одной из ежегодных лондонских выставок? Странное дело, у меня не сохранилось никаких воспоминаний на этот счет, а ведь подобные впечатления должны, естественно, вызывать восторг! Мне совестно сознаться, но, видимо, мне не довелось видеть вашу статую – я ее не помню.

Мисс Алисия Клери опустила глаза.

– Нет, – сказала она. – У меня есть только бюст белого мрамора да фотографии. Я и не знала, что…

– О, но ведь это преступление против Человечества! – вскричал Эдисон. – Да к тому же серьезная оплошность, поскольку такая реклама необходима истинным представителям искусства! Теперь я больше не удивляюсь, что вы еще не числитесь среди тех исполнительниц, чье имя – фортуна для любого театра, а талант не имеет цены!

Произнося эти нелепые слова, ученый заглянул в глаза собеседнице, и светлые спокойные глаза его, казалось, метнули живое пламя в самую глубь ее зрачков.

– Мне кажется, вам следовало предупредить меня об этом, милорд, – сказала Алисия, повернувшись к молодому человеку.

– Разве не водил я вас в Лувр, мисс Алисия Клери? – отвечал лорд Эвальд.

– Ах да, вы показали мне эту статую, которая похожа на меня, только без рук! Но какой от нее прок, если никто не знает, что это я!

– Мой вам совет: не упускайте случая! – вскричал Эдисон, буравя властным взглядом зрачки блистательной певицы.

– Ну, раз это модно, я согласна! – сказала Алисия.

– Решено. А поскольку время – деньги, миссис Эни Сована приступит к работе, когда вы начнете репетировать сцены из новейших драматических произведений; мы будем сообща постигать их премудрости. (Простите, не угодно ли этого белого вина?) Она приступит не мешкая и под моим присмотром. Так что через три недели… Вот увидите, работает она быстро!

– Так начнем завтра же, если возможно! – прервала его молодая женщина. – А как я буду позировать? – спросила она, омочив розы уст в бокале.

– Мы ведь наделены недюжинным умом, – сказал Эдисон, – к чему пошлое жеманство! Отважимся раз и навсегда повергнуть во прах наших ближайших соперниц! Поразим толпу смелым вызовом, чтоб прогремел и на весь Новый Свет, и на весь Старый!

– Ничуть не возражаю, – ответила мисс Алисия Клери, – я готова на все, лишь бы сделать карьеру.

– Для рекламы вам совершенно необходимо, чтобы в фойе «Ковент-Гардена» или «Друри-Лейна» стояла ваша мраморная статуя в натуральную величину. Совершенно необходимо! Видите ли, дивно прекрасная статуя певицы настраивает на благоприятный лад дилетантов, приводит в замешательство толпу и в восторг – театральных директоров. А потому позируйте в костюме Евы – это самое изысканное. Бьюсь об заклад, ни одна артистка не осмелится после вас ни играть, ни петь в «Будущей Еве».

– В костюме Евы, говорите вы, дорогой господин Томас? Это что же – роль из нового репертуара?

– Конечно, – отвечал Эдисон. – Разумеется, – добавил он, улыбаясь, – костюм этот несложен, но в нем есть царственность, а это главное. И при такой удивительной красоте, как ваша, это единственный вид, подходящий во всех отношениях.

– Да, я хороша собой! Это бесспорно! – пробормотала мисс Алисия Клери в странной меланхолии.

Помолчав немного, она подняла голову и осведомилась:

– А что думает об этом милорд Эвальд?

– Мой друг мэтр Томас дает вам превосходный совет, – отвечал молодой человек небрежно-беззаботным тоном.

– Разумеется, – снова заговорил Эдисон. – Впрочем, совершенство резца оправдывает статую, а красота ее выбивает оружие из рук у самых строгих судей. Разве три грации не находятся в Ватикане? Разве Фрина не привела в замешательство Ареопаг? Если того требуют ваши успехи, у лорда Эвальда не хватит жестокости отказать.

– Значит, договорились, – проговорила Алисия.

– Превосходно! Завтра же и начнем! К полудню наша бессмертная Сована вернется, и я предупрежу ее. В котором часу ей следует ждать вас, мисс?

– В два, если только…

– В два! Превосходно! А засим – все держать в глубочайшей тайне! – сказал Эдисон, приложив палец к губам. – Если бы проведали, что я готовлю ваш дебют, я оказался бы в положении Орфея среди вакханок: мне бы несладко пришлось.

– О, не беспокойтесь! – вскричала мисс Алисия Клери. И, повернувшись к лорду Эвальду, добавила шепотом: – Он вполне серьезный человек, мэтр Томас?

– Вполне серьезный! – подтвердил лорд Эвальд. – Вот почему я так настаивал в телеграмме, чтобы вы приехали.

Ужин подходил к концу.

Молодой человек взглянул на Эдисона: тот чертил на салфетке какие-то цифры.

– Уже за работой? – спросил лорд Эвальд с улыбкой.

– Пустяки, – пробормотал инженер, – пришло в голову кое-что, записываю наспех, чтоб не забыть.

В этот миг взгляд молодой женщины упал на сверкающий цветок, подарок Гадали, который лорд Эвальд – возможно, по рассеянности – забыл вынуть из бутоньерки.

– Что это? – спросила она и, поставив бокал с канарским, потянулась к цветку.

При этом вопросе Эдисон встал и, подойдя к большому окну, выходившему в парк, распахнул его. Луна заливала парк сиянием. Ученый закурил, облокотившись на балюстраду; но взгляд его был обращен не на звезды, а в глубь зала.

Лорд Эвальд вздрогнул и невольно прикрыл цветок рукой, словно желая спасти дар андреиды от посягательства живой красавицы.

– Разве этот красивый искусственный цветок предназначен не мне? – пробормотала, улыбаясь, мисс Алисия Клери.

– Нет, мисс, вы для него слишком натуральны, – просто ответил молодой человек.

Вдруг он помимо воли зажмурился. В глубине зала, на ступеньках магического порога, показалась Гадали; сверкающая рука ее приподнимала портьеру гранатового бархата.

Она стояла не двигаясь, похожая на призрак в своих доспехах и под черным покрывалом.

Мисс Алисия Клери сидела спиною к ней и не могла видеть андреиду.

Гадали, видимо, слышала конец диалога; она послала лорду Эвальду воздушный поцелуй, молодой человек вскочил с места.

– Что случилось? Что с вами? – удивилась Алисия. – Вы меня пугаете!

Он не ответил.

Она повернула голову: портьера уже снова свисала до полу; видение исчезло.

Но, воспользовавшись секундным замешательством мисс Алисии Клери, великий физик коснулся рукою лба отвернувшейся красавицы.

Веки ее медленно и мягко опустились на глаза, ясные, как рассветное небо; руки, изваянные из паросского мрамора, замерли в неподвижности – одна лежала на столе, другая, свесившись с мягкого подлокотника, все еще сжимала букет бледных роз.

Небожительница Венера в нелепом современном наряде, она казалась статуей, обреченной навсегда остаться в этой позе, и в красоте лица ее в эти мгновения было что-то сверхчеловеческое.

Лорд Эвальд, который видел движение Эдисона, магнетически усыпившее мисс Алисию, притронулся к ее руке, уже похолодевшей.

– Мне часто приходилось быть свидетелем подобных опытов, – проговорил он, – однако же то, что я увидел сейчас, доказывает, насколько могу судить, редкостную энергию нервного флюида и силу воли…

– О, все мы от природы наделены этим даром, правда, в разной степени, – отвечал Эдисон. – Свой я терпеливо совершенствовал, вот и все. Прибавлю: завтра в тот самый миг, когда я подумаю: пробило два, никто и ничто не помешает этой женщине явиться ко мне в лабораторию, даже если ей будет грозить смертельная опасность, и покорно выполнить все, что от нее требуется. И все же еще не поздно: одно ваше слово – и наш блистательный прожект будет забыт раз и навсегда. Можете говорить так, словно мы с вами здесь одни: она нас не слышит.

Пока лорд Эвальд медлил с ответом на ультиматум, черные глянцевитые портьеры раздвинулись снова, пропуская серебристую андреиду, и она остановилась на пороге, скрестив руки на груди, неподвижная и как будто прислушивающаяся к чему-то под своим черным покрывалом.

Лицо юного аристократа было исполнено серьезности; кивнув на божественную мещанку, погруженную в сон, он отвечал:

– Дорогой Эдисон, я дал вам слово, и должен сказать, я никогда не уклоняюсь от взятых на себя обязательств.

Разумеется, оба мы – и вы, и я – слишком хорошо знаем, как редки в племени человеческом избранные существа; и, по сути, женщина эта, если забыть о физическом ее совершенстве, ничем не отличается от ей подобных; им нет числа и между ними и счастливыми их обладателями духовное безразличие взаимно.

По сей причине я в духовном и умственном отношении требую от женщины – даже «высшего разбора» – совсем немногого: если бы та, что перед вами, была всего лишь наделена хоть в самомалейшей степени способностью любить – пусть животной любовью – какое-то живое существо, ребенка, например, я счел бы наш прожект святотатственным.

Но вы только что убедились: бесплодие – вот что в ней главное; врожденное, неизлечимое, эгоистичное бесплодие, которое в сочетании с надоедливым самодовольством дарит жизнь этой божественной оболочке; и для нас с вами ясно, что сама эта женщина с ее жалким «я» не в состоянии дарить жизнь, ибо в мутном уме ее и черством сердце нет места единственному чувству, которое делает существо воистину живым.

И «сердце» ее ожесточается мало-помалу, ссыхаясь от пошлой скуки, которой веет от се «мыслей», обладающих мерзким свойством накладывать свой отпечаток на все, к чему она приближается… даже на красоту ее – для меня, по крайней мере. Такова она от природы, и насколько я знаю, один только бог в состоянии изменить сущность живого творения, вняв мольбам, исполненным Веры.

Почему все-таки я предпочитаю избавиться – пусть роковым образом – от любви, которую внушило мне ее тело? Почему бы мне не довольствоваться (как и поступили бы почти все мои ближние) всего лишь физическим обладанием этой женщиной, не задумываясь о том, какова ее душа?

Потому что у меня в сознании живет некая тайная уверенность, цельная, не поддающаяся никаким доводам рассудка и непрерывно донимающая мою совесть мучительными угрызениями.

Я чувствую – всем сердцем, всем телом и всем разумом, – что во всяком любовном акте не дано выбирать даже и собственную долю желания и что мы бросаем вызов самим себе – из малодушия чувственности, – притязая на беззаботную способность не замечать в телесной оболочке – с которой, однако же, соглашаемся слить свою, – ее глубинной сущности, а ведь только эта глубинная сущность и дарит жизнь телесной оболочке и тем желаниям, которые она вызывает: истинный БРАК всеобъемлющ. По моему мнению, всякий влюбленный тщетно пытается изгнать из сознания одну мысль, абсолютную, как он сам, а именно: при обладании телом также обладают и душою, отпечаток которой неизгладимо ложится на собственную душу любящего, и наивная иллюзия – думать, что возможно обладать только телом, если душа такова, что мысль о ней погубит наслаждение.

Я же ни на мгновение не могу отрешиться от неотвязной внутренней самоочевидности, состоящей в том, что мое «я», моя тайная суть отныне запятнаны прикосновением этой мелкотравчатой души с ее незрячими инстинктами, души, лишенной дара различать красоту вещей (тогда как вещи – всего лишь образы, возникающие у нас в сознании, а мы сами, в сущности, – только отголоски восхищения, которое вещи у нас вызывают, когда нам удается признать в них себя), – так вот, искренне сознаюсь: у меня такое ощущение, словно я почти безнадежно унизил себя тем, что обладал этой женщиной; и не зная, как обрести искупление, хочу по крайней мере покарать себя за слабость, очистившись смертью. Короче, даже рискуя вызвать насмешливые улыбки у всего рода человеческого, я притязаю на оригинальность, ПРИНИМАЯ СЕБЯ ВСЕРЬЕЗ; впрочем, фамильный наш девиз: «Etiamsi omnes, ego non»[38]38
  «Даже если все (поступят так), я – нет» (лат.).


[Закрыть].

И заверяю вас снова, дорогой мой волшебник: если б не ваше предложение – неожиданное, дразнящее ум, фантастическое, – мне, правду сказать, уже не пришлось бы услышать голоса времени, звучащего сейчас откуда-то издалека в бое часов, который приносит к нам рассветный ветер.

Нет! Сама мысль о Времени была мне отвратительна.

Теперь мне дано право взирать на идеальную физическую форму этой женщины как на трофей, добытый в бою, в котором я был смертельно ранен, хоть мне и обещана победа; и вот в завершение всех невероятных перипетий нынешней ночи я решаюсь распорядиться по своей воле этой формой и говорю вам: «Ваш удивительный разум, быть может, даст вам власть преобразить этот бледный человеческий фантом в чудо, которое подарит мне возвышенный самообман, а потому вверяю его вам. И если ради меня вы сумеете освободить священную форму этого тела от недуга, именующегося его душою, клянусь вам, что, в свой черед, попытаюсь – под веяньем надежды, доныне мне неведомой, – быть верным этой искупительной тени.

– Клятва дана! – проговорила Гадали своим певучим и печальным голосом.

Портьеры сомкнулись – блеснула искра; беломраморная плита опустилась вниз с глухим стуком, эхо откликнулось и стихло.

Двумя-тремя быстрыми пассами над лбом спящей Эдисон вернул её к яви, а лорд Эвальд тем временем натягивал перчатки, словно ничего чрезвычайного не произошло.

Проснувшись, мисс Алисия Клери договорила – начав с того слова, на котором ее прервало забытье, внушенное Эдисоном и не оставившее у нее никаких воспоминаний, – фразу, обращенную к молодому человеку:

– …Но почему вы не изволите отвечать, милорд граф Эвальд?

При столь нелепом обращении губы Селиана даже не скривились в горькой усмешке, которую вызывает обычно у истинных аристократов назойливое повторение их титулов.

– Извините, дорогая Алисия, я немного утомлен, – сказал он в ответ.

Створки окна были все еще распахнуты, звездное небо уже начало светлеть на востоке; в парке песок аллей поскрипывал под колесами подъезжавшего экипажа.

– Кажется, приехали за вами? – проговорил Эдисон.

– Действительно, час уже очень поздний, – проговорил лорд Эвальд, раскуривая сигару, – и вас, Алисия, верно, клонит в сон?

– Да, я не прочь освежиться сном! – отвечала та.

– Вот адрес вашего жилья, туда вас и доставят, – сказал физик. – Я побывал в ваших покоях: вполне комфортабельное пристанище для путешественников. Итак, до завтра, и тысяча добрых пожеланий.

Несколько мгновений спустя экипаж увозил чету влюбленных в оборудованный для них коттедж.

Оставшись один, Эдисон на мгновение задумался; затем он затворил окно.

– Какая ночь! – пробормотал ученый. – А этот мальчик, одержимый своей мистической идеей, этот юный аристократ даже не замечает, что сходство его возлюбленной со знаменитой статуей, точно воспроизведенной ее плотью, сходство это… увы, всего-навсего болезненное и, по всей вероятности, явилось следствием причудливого каприза, возникшего у кого-то в роду мисс Алисии; она родилась такою – подобно тому как иные рождаются с родимым пятном той или иной формы; одним словом, прекрасная певица – такая же аномалия, как любая ярмарочная великанша. Сходство с Venus Victrix у нее – нечто вроде элефантиазиса, который и сведет ее в могилу. Но все равно есть некая таинственность в том, что этот восхитительный монстр в женском обличим явился в мир как раз тогда, когда мне необходимо было оправдать законность появления на свет первой моей андреиды. Что ж! Эксперимент заманчивый. За дело! И да настанет Тьма! За всем тем, полагаю, что и я тоже заработал нынче право поспать несколько часов.

Физик вышел в центр лаборатории.

– Сована! – проговорил он вполголоса с особенной интонацией.

Ему ответил женский голос – тот самый многозначительный и чистый голос, который уже отвечал ему накануне, в сумерках; говорившая по-прежнему была невидима.

– Я здесь, дорогой Эдисон. Что вы думаете обо всем этом?

– Результат был таков, что на несколько мгновений ошеломил меня самого, Сована! – сказал Эдисон. – Поистине, я не смел и надеяться на подобное! Сущее волшебство!

– О, это всего лишь начало! – отвечал голос. – После воплощения удастся превзойти природу.

– Проснитесь и отдохните! – помолчав, тихо проговорил Эдисон,

Потом он коснулся кнопки какого-то прибора – все три сияющие лампы разом погасли.

Светился один лишь ночник, озаряя лежавшую поблизости, на столе черного дерева, таинственную руку; золотая змея обвивала ее запястье, и синие глаза змеи, казалось, неотрывно следят из темноты за великим ученым.