Текст книги "Будущая Ева"
Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Книга пятая
ГАДАЛИ
I
Первое появление машины в истории человечества
Эдисон развязал черный шарф, опоясывавший андреиду.
– Андреида, – проговорил он бесстрастно, – состоит из четырех частей:
1. Внутренняя жизнетворная система, управляющая равновесием, походкой, голосом, жестами, пятью чувствами, будущими выражениями лица; сюда же входит внутренний регулятор движений, так сказать, «душа».
2. Промежуточная гибкая структура, иными словами, металлическая оболочка, отделенная изолирующей прокладкой от кожного покрова и телесной субстанции, нечто вроде каркаса на шарнирах, в котором прочно закреплена внутренняя система.
3. Телесная субстанция (или поддельная плоть в собственном смысле слова), окутывающая гибкую структуру и плотно к ней прилегающая; являясь проводником живительных флюидов, она воспроизводит очертания и линии тела-образца со всеми его характерными и индивидуальными запахами, строением скелета, рисунком вен, системой мышц, признаками пола, пропорциями тела и т. д.
4. Кожный покров, или человеческий эпидермис, включающий: цвет кожи, ее пористость, линии ладоней, обаяние улыбки, незаметные складки, образующиеся при изменении выражения лица, точные движения губ при артикуляции слов, волосяной покров, куда входит и шевелюра, и прочее, зрительная система с индивидуализированным взглядом, зубно-челюстная и ногтевая системы.
Эдисон произнес свою речь монотонным голосом, как излагают теорему, quod erat demonstrandum [29]29
Что и требовалось доказать (лат.). Здесь: доказательство.
[Закрыть] которой содержится уже в самом условии. По голосу физика лорд Эвальд почувствовал, что Эдисон не просто собирается решить – хотя бы теоретически – проблемы, которые возникают в связи с чудовищным перечнем, но что он уже решил эти проблемы и вот-вот представит доказательства.
И благородный англичанин, потрясенный пугающей самоуверенностью ученого, почувствовал, что бесстрастие голоса, которым говорила сама наука, оледенило его сердце. Тем не менее, как человек с выдержкой, он не прервал Эдисона ни единым звуком.
Голос инженера зазвучал сурово и грустно.
– Милорд, – продолжал он, – тут по крайней мере я не готовлю вам никаких неожиданностей. Чего ради! Вот увидите, действительность сама по себе настолько неожиданна, что незачем окружать ее дополнительными тайнами, довольно с нее и собственной. Вы окажетесь свидетелем детства идеального существа, поскольку будете присутствовать при объяснении внутреннего устройства Гадали. Какой Ромео не упал бы в обморок при виде подобной операции над своей Джульеттой?
Право же, если б возможно было увидеть ретроспективно во всей позитивной реальности начальные стадии существования любимой, увидеть, какою она была, когда шевельнулась в первый раз во чреве матери, думаю, влюбленные в большинстве почувствовали бы, что страсть сходит на нет под воздействием Абсурда, Непредставимости, Меланхолии.
Но андреида даже на начальной стадии не являет ничего, что напоминало бы об ужасающем впечатлении, которое производит зрелище жизненного процесса нашего организма. Все внутри нее свидетельствует о богатстве и изощренности сумрачного воображения. Глядите.
И он прижал скальпель к центральному устройству, закрепленному на уровне шейных позвонков андреиды.
– У человека в этом месте располагается основной жизненный центр, – продолжал он. – Здесь находится продолговатый мозг. Достаточно булавочного укола вот сюда, и человек погибает немедленно, вам это известно. И в самом деле, здесь сходятся нервные окончания, управляющие нашим дыханием, и если укол заденет их, мы задохнемся. Как видите, я взял за образец природу: вот два провода, управляющие действием легких андреиды, легкие же эти из чистого золота.
Рассмотрим для начала ее внутреннее устройство с высоты, так сказать, птичьего полета; позже я объясню его в подробностях.
Эти металлические диски обеспечивают непрерывность таинственного процесса, в результате которого по всему телу Гадали разливаются тепло, движение и сила, передатчиками же служат эти вот хитросплетенные блестящие проводки – точная имитация наших нервов, артерий и вен. Благодаря вот этим кружочкам небьющегося стекла – система несложна, сейчас разъясню – обеспечена возможность начинать и прекращать движение как всего тела, так и любой его части. Вот электромагнитный двигатель из самых мощных – как видите, очень миниатюрный и легкий благодаря моим стараниям, – к нему присоединены все провода.
Искорка Прометеева огня, покорная вот этому стерженьку – он, по сути, и есть волшебная палочка, – является источником дыхания, поскольку воздействует на магнит, находящийся посередине грудной клетки и притягивающий нот это лезвие из никеля, закрепленное на губчатой стальной пластине, она же, в свой черед, ежесекундно возвращается на место благодаря равномерному воздействию вот этого изолятора. Я не забыл даже о глубоких вздохах, исторгаемых из сердца грустью: Гадали с ее мягкостью и немногословием подвержена грусти и ие чурается ее обаяния. Любая женщина засвидетельствует, что имитировать такие вздохи очень легко. Все актерки продают их дюжинами и наилучшего качества, к вящей нашей иллюзии.
Вот два золотых фонографа, расположенных под углом друг к другу в центре грудной клетки: это и есть легкие Гадали. Они передают один другому металлические листочки, обеспечивающие ей возможность вести беседы мелодичным – небесным, следовало бы сказать – голосом, принцип действия их аналогичен принципу действия печатных станков. На одной оловянной ленте содержатся тексты в количестве, достаточном для семичасовой беседы. Тексты эти – плод воображения самых великих поэтов, самых тонких мыслителей, самых глубоких прозаиков нашего времени; я обратился ко всем этим гениям, и они уступили мне – оценив на вес алмаза, – чудеса, которым никогда не попасть в печать.
Вот почему я утверждаю, что Гадали обладает не просто разумом, а Высшим Разумом.
Взгляните, вот два тончайших стальных острия, они подрагивают в бороздках на валике, вращающемся вокруг своей оси по воле безостановочного движения таинственной искры; эти острия только и ждут голоса мисс Алисии Клери, чтобы записать его, уверяю вас. Принцип действия здесь совершенно одинаков с принципом действия шарманки новейшего образца, где валики тоже металлические и покрыты бесчисленными бугорками. Благодаря точности расчетов, в соответствии с которыми нанесены эти бугорки, шарманка воспроизводит со всей безупречностью (в соответствии с нотной системой и с соблюдением необходимых пауз) дюжину танцевальных либо оперных мелодий; происходит это потому, что бугорки попадают при вращении под вибрирующие зубья музыкального гребня. Так же и в механизме андреиды: вот этот валик попадает под точно такой же гребень, в котором сходятся все ее нервные окончания; таким образом, валик этот управляет телодвижениями, походкой и осанкой, выражениями лица и позами женщины, воплощенной в андреиде. Индуктор же валика есть, так сказать, первооснова симпатической нервной системы нашего восхитительного фантома.
Действие валика обеспечивает возможность производить около семидесяти основных телодвижений. В сущности, таким примерно количеством и должна располагать благовоспитанная женщина. Наши телодвижения, если не брать в расчет людей припадочных либо слишком нервических, почти всегда одни и те же; оттенки и различия придают им обстоятельства. Но я проанализировал их, разложив на элементы, и подсчитал, что набор из двадцати семи или восьми – уже редкость. И к тому же что представляет собою чрезмерно жестикулирующая женщина? Пренесносное существо. Нет, андреиде должны быть свойственны лишь плавные телодвижения, все прочие бессмысленны и оскорбляют глаз.
Легкие и главный симпатический нерв Гадали образуют единое целое, подчиняющееся воздействию электрического тока. На металлические листки этого своеобразного альбома нанесены материалы для увлекательных и чарующих бесед общей продолжительностью до двадцати часов, не стирающиеся благодаря применению гальванопластики, а на зазубринах валика, нанесенных с помощью микрометра, запечатлены соответствующие мимика и жестикуляция.Ведь взаимодействие обоих фонографов и валика должно обеспечивать соответствие между словом, жестом, движением губ, взглядом и тончайшими оттенками мимики, не правда ли?
Как вы понимаете, их совокупность отрегулирована для каждой сцены с абсолютной точностью. Разумеется, с точки зрения механики, это сложнее, чем записать какую-то мелодию на валиках шарманки; но наши инструменты, повторяю, настолько точны и надежны (в особенности благодаря нашим линзам, которые не поддаются деформации), что с помощью терпения и дифференциального исчисления конечная цель вполне достижима.
Сейчас я считываю телодвижения с этого валика так же бегло, как типографский правщик – страничку набора в зеркальном изображении (все дело в привычке!); затем я внесу поправки и уточнения в соответствии с мимикой мисс Алисии Клери; эта операция ничуть не затруднительна благодаря применению последовательного фотографирования, достижения которого вы только что видели.
– Но ведь сцена, как вы выразились, предполагает наличие собеседника? – прервал инженера лорд Эвальд.
– Ну и что? – отвечал вопросом Эдисон. – Вы же сами и будете этим собеседником, не так ли?
– Как можно предусмотреть, о чем я спрошу андреиду и что ей отвечу? – продолжал молодой человек.
– Мне не трудно дать вам доказательство, – сказал Эдисон, – что эта проблема, которую вы, кстати, не совсем точно сформулировали, решается очень просто.
– Погодите! Если я заставлю свой разум признать ваше доказательство, то в любом случае оно лишит свободы и мой разум, и мою любовь! – воскликнул лорд Эвальд.
– Что за важность, если оно удостоверит вас в РЕАЛЬНОСТИ вашей мечты! – сказал Эдисон. – Да и кто свободен? Разве что ангелы из древнего предания! Да и они-то завоевали право зваться свободными лишь потому, что наконец избавились от искушения… ибо узрели бездну, поглотившую тех, которые возжелали мыслить.
При этих, словах собеседники переглянулись.
– Если я верно понял, – проговорил лорд Эвальд в изумлении, – мне самому придется выучить частично свои вопросы и ответы?
– А разве вы не сможете видоизменять их, как в жизни, со всей присущей вам изобретательностью, но так, чтобы ожидаемый ответ вязался с ними?.. Сказать по правде, всякий ответ может быть полностью приложим ко всякому вопросу: такова великая калейдоскопичность человеческих слов. Главное – колорит и интонация, которые придаются любой теме в уме, любое слово всегда окажется уместным в том или ином смысле при извечной приблизительности человеческих разговоров, да и существования тоже. Сколько есть смутных слов, вызывающих массу ассоциаций, обладающих удивительной до странности смысловой гибкостью! Очарование и глубина их зависят просто-напросто от того, на что они отвечают!
Вот вам пример: одно-единственное слово… хотя бы слово «уже!..» Допустим, андреида в какой-то миг должна будет произнести это слово. Заметьте, только одно слово, я мог бы взять и целую фразу. Вы ждете этого слова, которое будет произнесено нежным и серьезным голосом мисс Алисии Клери, и ждете, что при слове этом она поглядит на вас пленительным своим взором.
О, подумайте, па какое множество вопросов и дум может быть ответом одно это слово. Стало быть, ваше дело – придать ему глубину и красоту уже самим вопросом.
Вы ведь так и пытаетесь делать в жизни, когда разговариваете с живою мисс Алисией; разница только в том, что она НИКОГДА не произносит того слова, которого вы ждете от нее и готовы были бы даже подсказать, будь это возможно, лишь бы оно с гармоничным благородством отвечало вашей мысли. Но вы ВСЕГДА услышите в ответ нечто диссонирующее; короче говоря, другое слово, которое будет ей продиктовано природным ее разумением и от которого у вас защемит в сердце.
Так вот, в беседах с будущей Алисией, с Алисией реальной, с Алисией вашей души вы не испытаете этих бесплодных огорчений… Каждое слово будет таким, какого вы ждете, а красота ответа будет подсказана самим вашим вопросом! Ее «образ мыслей» не будет более отрицанием вашего – он станет образом души, который предпочтет ваша меланхолия. В ее образе мыслей вам будет явлена лишь ваша единственная любовь во всем ее блеске, и на сей раз вам не придется дрожать за свою мечту! Слова андреиды никогда не обманут ваших ожиданий! Они всегда будут возвышенны – настолько, насколько подскажет ваше вдохновение. По крайней мере вам незачем будет опасаться, что вас не поймут, как это бывало при беседах с живою: вам нужно будет только помнить о паузах, предусмотренных в ее текстах. Вам даже не придется самому выговаривать слова. Андреида ответит и на ваши мысли, и на ваши умолчания.
– Вот как! Но если вы предлагаете мне настолько вжиться в роль, которая отводится мне в этой комедии, – отвечал лорд Эвальд, – то, должен предупредить, я вынужден отказаться.
II
Ничего нового под солнцем
…<я> узнал, что и это – томление духа.
Экклезиаст, 1:17
При этих словах Эдисон положил на стол около андреиды светящийся скальпель, с помощью которого производил вскрытие, и поднял голову.
– Вы называете это комедией, дорогой лорд? – проговорил он. – А разве вы не соглашаетесь непрерывно разыгрывать комедию с прообразом андреиды? Ведь, как сами вы признались, вам неизменно приходится утаивать от нее ваши истинные мысли из простой вежливости.
О, сыщется ли под солнцем такой причудник, который отважился бы вообразить, что не разыгрывает комедии вплоть до часа смерти? Противное утверждают лишь те, кто не знает роли. Все разыгрывают комедию поневоле! И каждый – с самим собою. Быть искренним? Вот единственная подлинно неосуществимая мечта. Быть искренним! Как это возможно, когда никто ни в чем не убежден твердо, когда не знаешь сам себя! Всяк хотел бы убедить ближнего, что сам в чем-то убежден (в то время как голос сознания, сколько ни заглушай, вопиет, что сомнительность этого убеждения зрима, слышима, ощутима!). А чего ради? Всего лишь дабы щегольнуть твердостью воззрений, хотя бы напускной, никого ни на миг не обманывающей и принимаемой на веру собеседником лишь притворно… с тем чтобы ему в ближайшем времени отплатили тем же. Комедия, повторяю. Но если бы люди могли быть искренними, ни одно общество не просуществовало бы и часу – поверьте, все только и делали бы, что уличали друг друга! Да самый прямодушный человек, захоти он пробыть искренним хоть минуту, поневоле либо сам окажется с битой физиономией, либо вынужден будет расквасить ее кому-то из себе подобных, могу держать пари. Снова повторю, любое мнение, на которое мы отважимся, может быть лишь относительной истиной, подверженной бессчетным влияниям времени, среды, умонастроений и т. п., иной возможности уровень наших знаний не дает! А в любви? О, если влюбленные могли бы когда-нибудь увидеть друг друга такими, какими являются в действительности, и действительно узнать то, что думает каждый из них, а также каким каждый из них представляется другому, их страсть сошла бы на нет в единый миг! К счастью для себя, они всегда забывают про непреложный закон физики: «Два атома не могут соприкоснуться». II удается им проникнуть всего лишь в бесконечную иллюзию, обретающую плоть в ребенке и дающую возможность продлевать род человеческий.
Без иллюзии все гибнет. От нее никуда не денешься. Иллюзия подобна свету. Взгляните на небо: то, что находится над слоями атмосферы, на высоте каких-нибудь четырех-пяти миль, – беспросветно черная бездна, усеянная тускло-красными угольками. Свет небесный создают для нас облака, символизирующие Иллюзию! Без них все оделось бы Мраком. Итак, само наше небо разыгрывает комедию Света – и мы должны следовать священному его примеру.
Что до влюбленных, стоит им только помыслить, что они знают друг друга, – и вот уже их не связывает ничего, кроме привычки. Каждый из них дорожит тем запасом впечатлений и измышлений, которыми питается взаимность; каждый дорожит призраком, что сотворило его воображение, но – вечно чужие! – они не дорожат теми образами друг друга, которые открылись, как они считают, их познанию! Неизбежная комедия! Что же касается той, кого вы любите, то, поскольку она всего-навсего комедиантка, поскольку она достойна вашего восхищения, лишь когда «разыгрывает комедию» и лишь в такие мгновения пленяет вас безоговорочно, разве не предпочтительней андреида в обличии мисс Алисии, ведь андреида – это совокупность таких вот избранных мгновений, навсегда остановленных благодаря великому волшебству науки?
– Все это очень похоже на правду, – сказал грустно молодой человек. – Но… вечно слышать одни и те же слова! И каждый раз видеть при этом все то же выражение лица! Думаю, очень скоро комедия эта покажется мне… однообразной.
– Утверждаю, – сказал Эдисон, – что всяческая новизна во вред любви, ибо уменьшает очарование любимого существа, омрачает страсть и развенчивает мечту. Вот причина быстрого пресыщения, наступающего, когда влюбленным открывается – или они полагают, что открывается, – истинная натура любимого существа, прежде таившаяся за пленительными покровами. В этом влюбленным видится лишь еще одно несходство с мечтой! И этого часто довольно, чтобы любовь сменилась отвращением и ненавистью,
Почему?
А вот почему: если один лишь образ приносит радость, стало быть, естественно стремление сохранить этот образ в душе таким, каков он есть, неомраченным и неизменным; ибо лучшее – враг хорошего, и лишь новизна приносит нам разочарование.
– Да, это так! – пробормотал лорд Эвальд с задумчивой усмешкой.
– Так вот, андреида, как уже было сказано, всего лишь застывший образ первых часов любви, идеальный образ, который вечен в своей идеальности, и вы готовы жаловаться, что любовь не сможет более взмахнуть крылами и улететь от вас? О человеческая натура!
– Подумайте также, – проговорил лорд Эвальд, усмехаясь, – что все чудеса механики, спрятанные под оболочкой, которая покоится на этом столе, – всего лишь неодушевленная и мертвая совокупность субстанций: их взаимодействие творит чудо, но им не осознать ни процесса, ни конечного результата.
Вы можете смутить мне зрение, чувства и разум этим магическим видением, но я-то, смогу ли я позабыть, что оно – всего лишь безличная машина? «Как любить нуль?» – взывает ко мне трезвый разум.
Эдисон поглядел на англичанина.
– Я доказал вам, – отвечал он, – что в любви-страсти все – лишь суета, помноженная на ложь, иллюзия, помноженная на бессознательность, болезнь, помноженная на обман чувств. Любить нуль, говорите вы? Повторю: что за важность, если сами вы – некая величина, стоящая перед этим нулем, ведь в точно таком положении вы уже находитесь по отношению ко всем нулям в жизни, но лишь от этого нуля не приходится ждать ни разочарования, ни измены!
Разве в сердце у вас не погасла сама мысль обладать любимой? Я предлагаю вам – и всячески это оговорил – лишь претворение образа вашей живой красавицы, то есть именно то, о чем вы попросили, когда воскликнули: «Кто ради меня извлек бы эту душу из этого тела!» И вот вы уже опасаетесь заранее, что исполнение желания сулит вам однообразие. Теперь вы хотите, чтобы Тень была такой же изменчивой, как Реальность! Что ж, я, не мешкая, докажу вам, с неоспоримой очевидностью, что на сей раз вы сами пытаетесь обмануться иллюзией, ибо вам наверняка известно, дорогой лорд, что Действительность сама по себе не настолько богата новизною, разнообразием и подвижностью, как вы хотите себя уверить! Напомню: язык счастья в любви и способы выражения смертоносных горестей далеко не столь разнообразны, как вы все еще предполагаете под воздействием тайной потребности сохранить, вопреки всему, свое отчаяние, ибо вы уже находите усладу в думах о нем.
Ученый помолчал в задумчивости.
– Увековечить один-единственный час любви – самый прекрасный тот, например, когда взаимные признания растворились в ослеплении первого поцелуя! Остановить этот час на лету, придать ему недвижность и обрести в нем самого себя! Воплотить в нем свой дух и самое свое заветное желание! Разве это не предел мечтаний каждого человеческого существа? И если люди длят любовь – при всех искажениях и утратах, на которые обрекают любовь последующие часы, – то лишь потому, что тщатся снова пережить идеальный этот час. О, только один этот час, но поймать его снова! Все остальные сладостны лишь постольку, поскольку продлевают его, напоминают о нем! Неповторимая радость, которая никогда не наскучит, великий час однообразия! Любимое существо – всего лишь творение любящего, его нужно постоянно завоевывать, и тщетны все попытки воскресить. Все прочие часы лишь обеспечивают золотой запас этого часа! Если б можно было сделать его еще прекраснее за счет лучших мгновений, пережитых у последующие ночи, час этот явился бы идеальным образом сбывшегося счастья.
Исходя из вышеизложенного, отвечайте: если бы ваша возлюбленная сказала вам, что воплотится навечно в образ того часа, который показался вам всех прекрасней, того часа, когда какое-то божество подсказало ей речи, непостижимые для ее разумения, но сделает это лишь при условии, что вы тоже будете повторять ей лишь те слова, которые стали– неотъемлемой частью этого часа, считали бы вы, что, принимая этот божественный договор, вы «разыграете комедию»? Разве вы не презрели бы все остальные человеческие слова? Разве эта женщина показалась бы вам однообразной? Разве стали бы вы жалеть о последовавших часах, когда она показалась вам столь непохожей на самое себя, что вы готовы были избрать смерть?
Разве не было бы вам достаточно ее взгляда, ее прекрасной улыбки, ее голоса, ее существа – таких, какими явил их вам этот час? Пришло бы вам в голову требовать от судьбы, чтобы она восстановила для вас прочие слова ее, почти всегда пагубные или незначительные, вернула предательские мгновения, сменившие иллюзию? Нет. Разве тот, кто любит, не повторяет любимой ежеминутно двух слов, упоительных и священных, но уже тысячекратно им произнесенных? И что требует он взамен кроме тех же двух слов либо многозначительного и радостного молчания?
И действительно, чувствуешь, что самое лучшее – услышать снова те слова, которые – и только они одни! – способны привести нас в восхищение, потому что однажды уже восхитили нас. Их действие, право же, подобно просто-напросто тому, которое оказывают прекрасная картина, прекрасное изваяние, когда день ото дня нам открываются новые их красоты и глубины, – прекрасная музыка, которую хочешь слушать еще и еще и предпочитаешь новой; прекрасная книга, которую без конца перечитываешь, предпочитая другим, которые и раскрывать-то не хочется. Ибо в одной прекрасной вещи заключена простая душа всех остальных. Для любящего в одной женщине заключены все женщины мира. И когда нам на долю выпадает один из таких совершенных часов, нам уже не хочется других, так уж мы созданы, и весь остаток жизни мы тщетно пытаемся воскресить этот час, словно у Прошлого можно отнять его добычу.
– Что ж! Пусть так! – сказал с горечью лорд Эвальд. – И все же, господин маг, навсегда лишиться возможности сказать слово в простоте, естественно, импровизируя… Есть от чего заколебаться при самой твердой решимости.
– Импровизируя!.. – повторил Эдисон, – так вы полагаете, что-то можно импровизировать? Полагаете, что не всегда говорят затверженное? – Но ведь, когда вы молитесь богу, разве слова эти вы не выучили наизусть по молитвеннику еще ребенком? Короче, разве не читаете вы всегда одни и те же утренние и вечерние молитвы, составленные раз и навсегда и наилучшим образом теми, кому даны были соответствующее дарование и разумение? Разве сам Господь Бог не сказал: «А молясь, молитесь же ТАК!» И вот уже скоро две тысячи лет все молитвы-лишь слабенький раствор той, которую Он нам заповедал, разве не правда?
Да и в жизни разве все светские разговоры – не обрывки зазубренного?
Сказать по правде, любое слово – всего лишь повторение, иначе н быть не может, и для того, чтобы оказаться на всю жизнь в обществе фантома, Гадали не нужна.
Каждое человеческое ремесло располагает своим набором фраз, и каждый человек обречен до самой смерти пережевывать их: словарь его, кажущийся ему самому таким обширным, сводится к сотне, самое большее, основных фраз, которые он постоянно пускает в ход.
Вам, естественно, ни разу в жизни и в голову не пришло подсчитать, например, сколько часов потратил шестидесятилетний цирюльник, начавший трудиться в восемнадцать, на то, чтобы сказать каждому подбородку, который он бреет: «Отличная – или прескверная – погодка!», с целью завязать беседу, и в течение пяти минут беседа (если ему ответят) вертится вокруг этого сюжета, потом автоматически повторяется, когда он переходит к следующему подбородку, и так весь день; а назавтра все начинается сначала. На это уходит в общей сложности с лишком четырнадцать лет его жизни, то есть приблизительно четвертая ее часть, а три четверти тратится на то, чтобы родиться на свет, хныкать, расти, есть, пить, спать и голосовать во благо отечества.
Увы! О какой импровизации можно говорить, когда все на свете уже повторялось миллиардами уст! Люди лишь урезают, добавляют, опошляют, лепечут – вот и все. Стоит ли вся эта болтовня того, чтобы о ней сожалели, чтобы ее повторяли, чтобы ее выслушивали? Ведь завтра же Смерть пригоршней земли положит ей конец, остановив поток банальностей, который мы изливаем, полагая, что «импровизируем», разве не так?
И вы еще колеблетесь, когда вам предлагаются, выигрыша времени ради, превосходные словесные концентраты, составленные теми, кто занимается словесностью профессионально, привык мыслить и в состоянии выразить ощущения всего человечества! Каждый из этих людей целый мир, каждый проанализировал страсти до тончайших оттенков. И люди эти дошли до самой сути, сконденсировав тысячи томов до одной-единственной – зато проникновенной – страницы. Они – это мы сами, каковы бы мы ни были. Они воплощают божество, именуемое Протеем и затаившееся в сердце у каждого из нас. Они взвесили с точностью до карата и снабдили этикетками все наши мысли, слова, чувства с их самыми дальними ассоциациями, за которыми мы не решаемся следовать – наугад и в неведомые глубины! Им ведомо заранее – оно и к лучшему, – как действуют на нас наши страсти, как напрягают они наши силы, волшебно преображают нас, влекут к идеальному. Нам до них далеко, уверяю вас; и не пойму, с какой стати нам маяться в поисках слов, если в итоге мы все равно будем говорить хуже, чем они, сваливая вину на свое косноязычие под предлогом, что оно по крайней мере индивидуально, хотя и это, как вы убедились;, всего лишь иллюзия.
– Что же, вернемся к анатомированию нашей неодушевленной красавицы! – отвечал лорд Эвальд, помолчав в задумчивости. – Ваши аргументы победили.
