Текст книги "Будущая Ева"

Автор книги: Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

VI
О таинственных шумах

Имеющий уши да слышит!

Новый завет

Эдисон остановился и спокойно закурил вторую сигару.

– Так не стоит очень уж огорчаться из-за этих утраченных возможностей, – продолжал он, снова принимаясь ходить в темноте. – Досадно, разумеется, что не удалось запечатлеть на фонографе иные достославные речения в подлинном их первоначальном звучании, но что до тех таинственных или загадочных шумов, о которых я давеча думал, то, в сущности, если немного поразмыслить, сожалеть об этом было бы просто нелепо.

Ибо ведь исчезли не сами эти шумы, а то впечатление, которое они производили на древних, проникая в них через их слух, – впечатление, которое одно только одушевляло события, лишенные для них всякого смысла. Следовательно, ни прежде, ни в наши дни мне невозможно было бы точно воспроизвести этот шум, реальность которого зависит лишь от того, кто таковой воспринимает.

Мой мегафон, хотя и способен увеличить, если можно так выразиться, размеры человеческих ушей (что само по себе, с точки зрения науки, является величайшим прогрессом), не мог бы, однако, увеличить значение ТОГО, что в этих ушах звучит.

И если бы даже мне удалось расширить у моих ближних раструб ушного прохода, дух анализа настолько лишил барабанную перепонку современных «существователей» способности воспринимать глубинный смысл этих гулов прошлого (смысл, который, повторяю, и составлял подлинную их реальность), что сколько бы ни воспроизводил я эти вибрации иных эпох, они бы в наши дни являли на моем аппарате лишь умершие звуки, словом, были бы иными, не такими, какими были тогда и какими значились бы на этикетках фонографических валиков, ибо это мы уже неспособны их воспринять.

Если бы тогда, еще в те времена, когда гулы эти воспринимались как таинственные, можно было бы попытаться перенести их на валик фонографа и закрепить эту таинственность на долгие века, вот это, пожалуй, было бы интересно. Впрочем, что я говорю, – вдруг прервал он сам себя, – я ведь забыл, что всякая реальность зиждется на взаимодействии двух сторон! Так что можно, в сущности, утверждать, что глас священных труб Иисуса Навина слыхали одни лишь стены Иерихона, ибо им одним сие было дано, но ни для войска Израилева, ни для осажденных сынов Ханаановых в звуках этих не было ничего необычного; а это значит, что, по сути дела, никто никогда эти звуки в полной мере и не воспринял.

Позволю себе такое сравнение: вздумай я поставить «Джоконду» Леонардо да Винчи, например, перед глазами какого-нибудь индейца или кафра, да и даже иного буржуа любой национальности, удастся мне когда-нибудь – какой бы сильной лупой или увеличительным стеклом ни стал бы я усиливать зрение такого туземца – заставить его увидеть ТО, на что он будет смотреть?

Отсюда я делаю вывод, что с шумами и гулами дело обстоит совершенно так же, как и с голосами, а с голосами так же, как и со всякого рода знамениями, и что никто не имеет права о чем-либо сожалеть. Впрочем, если в наши дни нет уже шумов сверхъестественных, то я могу предложить взамен такие довольно-таки изрядные шумы, как грохот лавины или Ниагарского водопада, гул биржи, извержение вулкана, грохот тяжелых пушек, морскую бурю, рокот толпы, гром, ветер, прибой, шум битвы и прочее.

Внезапная мысль заставила Эдисона прервать это перечисление.

– Правда, мой аэрофон уже сегодня способен перекрыть все эти шумы и грохоты, природа которых так уже досконально изучена, что они не представляют больше никакого интереса! – с грустью закончил он. – Нет, положительно, мы с моим фонографом слишком поздно явились в мир. Мысль эта до такой степени обескураживает, что, когда бы не владела мной до такой степени феноменальная страсть к практическому воплощению, я, кажется, готов был бы, подобно новоявленному Титию, полеживать себе под развесистым деревом и, припав ухом к слуховой трубке своего телефона, коротать дни, слушая, просто так, развлечения ради, как растет трава, и радуясь in petto[7]7
  В душе (ит.).


[Закрыть], что какой-то там бог, из наиболее правдоподобных, даровал мне столь блаженный досуг.

Звонкий, пронзительный звук колокольчика внезапно нарушил тишину сумерек, прервав раздумья Эдисона.

VII
Телеграмма!

– Берегись: ведь это…

– Я плохо вижу.

– Пусть входит!

Любнер. Призрак

Инженер повернул кран водородного огнива, находившийся в эту минуту ближе к нему, чем электрические выключатели. Соприкоснувшись с хрупкой платиновой губкой, струя газа тотчас же вспыхнула.

Ярко сверкнула лампа, и огромное, заставленное столами и приборами помещение озарилось светом.

Эдисон подошел к одному из фонографов, рупор которого присоединен был к телефону, и щелкнул пальцем по мембране – он избегал, насколько это было возможно, говорить с кем-либо, кроме как с самим собой.

– Ну, что там случилось? Кто это? Что нужно? – прокричал фонограф в раструб телефона голосом Эдисона, в котором слышалось легкое нетерпение. – Вы, что ли, Мартин?

В ответ из центра комнаты раздался громкий голос:

– Да, это я, господин Эдисон. Говорю из Нью-Йорка, из вашей комнаты на Бродвее. Передаю телеграмму, полученную на ваше имя две минуты назад.

Голос звучал из усовершенствованного акустического аппарата, еще никому не известного, – небольшого многогранника, свисавшего с потолка на проводе.

Эдисон перевел взгляд на аппарат Морзе, стоявший на цоколе рядом с фонографом. На его приемнике белел квадратный листок бумаги.

Еле слышный шелест, словно бормотание неких проносящихся в пространстве невидимых духов, пробежал по телеграфному проводу. Изобретатель протянул руку, листок бумаги выскочил из своей металлической ячейки, и Эдисон, поднеся его к свету лампы, прочел только что отпечатавшиеся на нем строки телеграммы:

«Нью-Йорк, Бродвей, для передачи в Менло-Парк, № 1. 8.1.83.

4 часа 35 минут пополудни. Инженеру Томасу Алве Эдисону.

Прибыл сегодня утром. Вечером буду у вас. Наилучшие пожелания.

Лорд Эвальд».

Прочитав подпись, великий механик не смог сдержать радостного восклицания:

– Лорд Эвальд! Как? Неужели? Значит, он в Соединенных Штатах? Ну конечно же, пусть приезжает этот дорогой, этот благородный друг!

И лицо его вдруг озарилось мягкой, ласковой улыбкой, по которой трудно было бы узнать недавнего скептика.

– Нет, я не забыл его, этого удивительного юношу, который пришел мне на помощь тогда, много лет назад, когда я свалился от голода на дороге под Бостоном. Все проезжали мимо и только говорили: «Вот бедняга!» А он, этот превосходный человек, не тратя лишних слов, вышел из экипажа и пригоршней золота возродил меня к жизни, к работе!.. Так он, значит, вспомнил мое имя? Всем сердцем рад я принять его! Разве не ему обязан я и славой, и всем остальным!

Эдисон быстрым шагом подошел к обитой шелком стене и нажал какую-то кнопку. Тотчас же вдали, в глубине парка со стороны дома, раздался звон колокольчика. И почти одновременно из стоявшей рядом с Эдисоном банкетки слоновой кости прозвучал звонкий детский голосок:

– Что тебе, отец?

Эдисон проворно схватил трубку телефонного аппарата, вделанного в шелковую обивку.

– Дэш! – сказал он. – Сегодня вечером вы проводите в павильон гостя, лорда Эвальда. Примите его так, как приняли бы меня самого. Он должен чувствовать себя у нас как дома.

– Хорошо, отец, – отозвался тот же детский голос, на этот раз исходивший, казалось, из середины огромного магниевого рефлектора.

– Я предупрежу, если он останется ужинать здесь, со мной. Меня домой не ждите. Ведите себя как следует. Спокойной ночи.

Очаровательный детский смех прозвучал в темноте из разных концов лаборатории. Казалось, некий невидимый эльф, скрытый в воздухе, перекликается с волшебником.

Эдисон с улыбкой выпустил из рук трубку и снова начал ходить по комнате.

Проходя мимо стола черного дерева, он небрежно бросил телеграмму на лежавшие там инструменты.

Но по странной случайности листок упал на некий необычный, ошеломляющего вида предмет, само присутствие которого на этом столе казалось совершенно необъяснимым.

Неожиданное это обстоятельство, по-видимому, привлекло к себе внимание Эдисона, он остановился и, устремив глаза на два этих соприкоснувшихся предмета, погрузился в задумчивость.

VIII
Мечтатель прикасается к предмету своей мечты

А почему бы и нет?

Девиз наших дней

То была человеческая рука, лежавшая на лиловой шелковой подушке. Кровь, казалось, запеклась вокруг отсеченного плеча на месте разреза. Только два-три алых пятнышка на лежавшей рядом батистовой ткани свидетельствовали, что операция произведена совсем недавно.

Это была левая рука молодой женщины.

Вокруг нежного запястья обвивался украшенный эмалью золотой браслет в виде змейки; на безымянном пальце сверкало кольцо с сапфиром. Изящные пальцы слегка придерживали перчатку перламутрового цвета, вероятно, всего несколько раз надеванную.

Плоть сохраняла такие живые тона, кожа выглядела такой нежной, такой шелковистой… Это было зрелище столь же фантастическое, сколь и поражающее своей жестокостью. Какой неведомый недуг мог вызвать необходимость в такой безжалостной ампутации? Ведь казалось, жизненная сила все еще трепещет в этом изящном обрубке чьего-то нежного юного тела.

При виде этого зрелища в голове непосвященного человека невольно могла бы родиться леденящая душу мысль.

В самом деле, ведь большой павильон Менло-Парка, напоминающий какой-нибудь затерявшийся среди лесов уединенный замок, представлял собой отрезанное от всего мира поместье. Всему свету известно, что Эдисон – дерзостный экспериментатор, поддерживающий отношения лишь с очень немногими испытанными друзьями. Его открытия в области механики и электротехники, разного рода изобретения, из которых известны лишь наименее странные, рождают всеобщее представление о некоем загадочном его позитивизме. Он создал болеутоляющие средства такого могучего действия, что, по словам его почитателей, «проглоти кто-нибудь из осужденных грешников несколько капель этого снадобья, он оказался бы нечувствителен к изощреннейшим пыткам геенны». Что может заставить отступить физика, когда речь идет об эксперименте? Гибель ближнего? Собственная гибель?

Ах, какой ученый, достойный этого имени, испугается укоров совести или даже бесчестья, когда речь идет о его открытии? А уж Эдисон, слава богу, меньше, чем кто-либо другой!

В европейской прессе упоминалось о том, какого рода производит он порой опыты. Ему важна лишь конечная цель; всякие подробности в его глазах могут быть интересны разве что для философов, всегда склонных, как он считает, придавать слишком большое значение случайному стечению обстоятельств.

Если верить американским газетам, несколько лет назад Эдисон, открыв способ, как останавливать на полном ходу, без малейшего замедления два поезда, мчащихся на полных парах навстречу друг другу, сумел уговорить директора компании «Вестерн-Рейлвей» немедленно провести на одной из железнодорожных веток испытание новой системы, чтобы обеспечить себе патент.

Итак, прекрасной лунной ночью стрелочники пустили с быстротой тридцати миль в час по одному пути навстречу друг другу два поезда, переполненных пассажирами.

И вот в последний момент маневра машинисты, испугавшись возможного крушения, не совсем точно выполнили инструкции Эдисона, который, стоя на близлежащем пригорке и пожевывая свою сигару, наблюдал за осуществлением эксперимента.

Оба поезда с быстротой молнии устремились навстречу один другому и столкнулись с ужасающим грохотом.

Через несколько секунд сотни жертв катастрофы – мужчины, женщины, дети вперемежку, раздавленные, обугленные, – усеяли все окрестности; в числе их были оба машиниста и кочегары, чьи останки так и не удалось разыскать.

– Безмозглые недотепы! – пробормотал физик.

В самом деле, всякое другое надгробное слово было здесь излишним. Да панегирики и не в его характере. Со времени этой неудачи Эдисон не устает удивляться, почему американцы не решаются на второй эксперимент. «А если понадобится, то и на третий, словом, сколько будет необходимо», – говорит он иногда.

Воспоминание о такого же рода неоднократных попытках вполне могло бы стать для постороннего человека достаточным основанием, чтобы при виде этой прекрасной руки, отсеченной от тела, заподозрить, что здесь произведен был какой-то зловещий опыт.

Стоя у стола черного дерева, Эдисон между тем внимательно созерцал телеграмму, случайно попавшую между двумя пальцами этой руки. Он дотронулся до плеча и вздрогнул, словно какая-то неожиданная мысль вдруг пронзила его воображение.

– А что! – пробормотал он. – Что, если именно ему, этому приезжему, суждено пробудить Гадали!

Слово «пробудить» физик произнес со странной неуверенностью. Спустя минуту он, улыбнувшись, пожал плечами.

– Смотри-ка! Кажется, я становлюсь суеверным! – добавил он.

Он отошел от стола и вновь принялся ходить по лаборатории взад и вперёд.

Очевидно, он испытывал настоятельную потребность в темноте, потому что, дойдя до светильника, погасил его.

Проплывавший между облаками месяц сквозь распахнутое окно зловеще скользнул своим лучом по черному столу.

Бледный луч коснулся безжизненной руки, побродил по плечу, сверкнул в глазах золотой змейки, блеснуло голубое кольцо…

Потом снова все окутала подступившая ночь.

IX
Взгляд, обращенный в прошлое

Слава – солнце мертвых.

Оноре де Бальзак

Эдисон между тем, погрузившись в раздумье, находил все новые предметы для своих мыслей – чем дальше, тем все более горьких и язвительных.

– И что поистине поражает в Истории и кажется просто непостижимым, – заговорил он снова, – это то, что среди стольких великих изобретателей за столько столетий не нашлось ни одного, кто додумался бы до фонографа! А между тем для большей части их открытий потребовались в тысячу раз более сложные подготовительные работы. Фонограф же устроен до того просто, что для его изготовления не нужно никаких материалов, хоть сколько-нибудь связанных с наукой. Аврааму ничего не стоило бы сработать его и таким образом запечатлеть свою избранность. Полоска стали, обертка от шоколада, другая какая-нибудь оловянная бумага или медный валик, и пожалуйста, запускай туда сколько душе угодно – все голоса земли и неба.

И о чем только, спрашивается, думал инженер Берос? Сообрази он тогда в Вавилоне, четыре тысячи лет назад, на время отложить свои поиски формы для гномона, он, конечно, набрел бы на мысль о моем аппарате. А проницательный Эратосфен? Ухлопать чуть ли не полвека на то, чтобы, сидя себе там, в Александрии, в своей лаборатории два тысячелетия назад, измерять дугу меридиана между двумя тропиками (впрочем, рассчитал-то он ее весьма точно!). Ну, не разумнее ли было прежде всего зафиксировать какое-либо колебание на металлической пластинке? А халдейцы? Если бы они… впрочем, нет… куда уж им? Эти-то всегда витали в облаках. А могучий Эвклид? А здравомыслящий Аристотель? А Пифагор, математик и поэт? А великий Архимед, который, посвятив себя всецело защите Сиракуз, придумал и метательные снаряды, и «зажигательные стекла», уничтожавшие римский флот в открытом море, – разве не был он наделен такой же наблюдательностью, что и я? Если я свой фонограф открыл, заметив, что звук моего голоса вибрирует на дне моей шляпы, то он свой закон о жидкостях открыл, наблюдая за водой в собственной ванне. Но как же мог он еще до меня не обратить внимания на то, что вибрации раздающихся вокруг нас звуков отпечатываются в виде следов, которые можно закреплять, словно буквы.

Ах! Когда бы не злодей солдафон из Марцелловых головорезов, убивший его в ту самую минуту, когда он составлял свое так и оставшееся неизвестным уравнение, он, конечно же, я чувствую это, предвосхитил бы меня в этом открытии! А инженеры Карнака? Архитекторы священной крепости Ангкора, эти никому не ведомые Микеланджело, создатели храма, способного вместить дюжину, а то и две, Лувров и своей высотой в полтора, кажется, раза превосходящего пирамиду Хеопса, – того самого храма на севере Камбоджи, который и в наши дни еще можно увидеть и потрогать руками и в котором решительно все – каждый архитрав, каждая ограда, каждая исполинская колонна (а их там сотни) сверху донизу покрыты сквозной резьбой, и все это – на горе, вокруг которой на сотни миль тянется пустыня! Храма настолько древнего, что невозможно установить ни его происхождения, ни какому богу он посвящен, ни имени того затерявшегося во тьме веков народа, что возвел грандиозное это чудо? Разве не проще было придумать фонограф, чем возвести подобный храм? А механики царя Гудеа, который умер шесть тысячелетий тому назад и, как гласят аккадские надгробные надписи, только тем и гордился, что столь изрядно споспешествовал расцвету наук и ремесел.

А механики Хорсабада, Трои, Баальбека? А маги древних сатрапов в Мизии? А лидийские физики Креза, которым за одну ночь удалось переубедить царя? А вавилонские искусники, которых призвала Семирамида, дабы повернуть вспять течение Евфрата? А архитекторы Мемфиса, Тадмора, Сикеона, Вавилона, Ниневии и Карфагена? А строители Исса, Пальмиры, Птоломеиды, Ангоры, Фив, Экбатана, Сард, Сидона, Антиохии, Коринфа, Иерусалима? А математики Саиса, Тира, сожженного Персополиса, Византии, Элевзины, Рима, Кесарии, Бенареса и Афин? Все эти творцы чудес, тысячами возникавшие в лоне тех величайших древних цивилизаций, от которых ко времени Геродота уже не оставалось даже имени, даже камня, даже кучки пепла – где же, спрашивается, был их разум, как могли они ухитриться еще задолго до меня не изобрести фонограф? Тогда сегодня мы могли бы по крайней мере хотя бы правильно произносить слова их языка, так же как и их имена. Ведь сколько имен, якобы бессмертных, представляются нам ныне лишь как сочетание слогов, не имеющих ничего общего со звучанием имен, на которые некогда отзывались те далекие тени, которые мы имеем в виду! Как могло человечество обходиться без фонографа? Этого я не в силах постигнуть. Выходит, ученые тех канувших в вечность народов были точно такими же, как нынешние, которые только на то и годны, что подтверждать, а потом классифицировать то, что открывают и изобретают люди неученые?

Нет, просто невероятно, чтобы такие серьезные люди, как те, что жили пять тысячелетий назад (взять хотя бы инженеров Рампсенита при одиннадцатой династии, умевших лучше закаливать медь, чем в наши дни оружейники Альбасете закаливают сталь, и секрет которых нынче уже полностью утрачен, так что, применяя на наших заводах самые мощные паровые молоты, мы уже не способны выковать из этого металла даже самый малый из их инструментов), так вот, говорю я, просто невероятно, чтобы среди мастеров такой… закалки не нашлось ни одного, кому хотя бы в голову пришло записать собственный голос! А впрочем, может, он был изобретен, мой аппарат, только его сочли тогда не стоящим внимания и предали забвению? Вот уже девятьсот лет, говорят, как забраковали мой телефон в многовековом Китае, этой родине аэростатов, книгопечатания, электричества, пороха и многого другого, до чего мы еще не додумались! Всем известно, что в Карнаке обнаружены следы рельсов, которые проложены были там три тысячелетия тому назад, во времена, когда народы жили набегами? К счастью, сегодня хотя бы поручиться можно, что изобретения человека окончательны, что они на долгие времена. Конечно, то же самое полагали и при Набоноссаре, то есть семь или пять тысяч лет назад, если не ошибаюсь, но сегодня совершенно необходимо быть убежденным, что на сей раз это «всерьез». Почему? Я и сам не знаю. Главное – быть в этом абсолютно уверенным, вот и все. Иначе, добившись успеха, все стали бы сидеть сложа руки. И я первый.

X
Фотографии из истории мира

Моментальная фотография

Господин (входя). Сударь, я бы хотел…

Фотограф (бросаясь ему навстречу). Можете не продолжать! Вот, извольте, уже готово!

Тут взгляд инженера упал на большой магниевый рефлектор, откуда давеча прозвучал детский голос.

– А фотография! Она ведь тоже появилась очень поздно! Как подумаешь обо всех тех картинах, портретах, пейзажах, которые она могла бы некогда запечатлеть и которые теперь навсегда для нас утрачены, можно просто прийти в отчаяние! Художники представляют плоды своего воображения, фотография же явила бы нам неоспоримую реальную действительность. Совсем другое дело! Ну а теперь уж пиши пропало! Мы никогда не увидим, никогда не узнаем в лицо, не узнаем, каковы они были на самом деле – вещи и люди былых времен, разве что человек откроет средство – с помощью ли электричества или более изощренно действующей силы – удержать и зафиксировать непрерывное рассеяние в межзвездном пространстве всего происходящего на Земле; но это открытие – еще дело будущего, и к тому же не стоит возлагать на него слишком больших надежд, ибо более чем вероятно, что вся солнечная система испарится в пламени звезды Zeta из созвездия Геракла, к которой мы с каждой минутой все больше приближаемся, или попросту наш спутник Луна может упасть на Землю, пробить ее (хотя толщина земной коры от трех до десяти миль) и превратить в кусок угля, как это случилось со многими другими планетами, или же еще в результате двадцатого или двадцать пятого периодического усиления таяния льда на полюсах нас затопит на три или четыри тысячи миль, как это уже случалось в прошлом. Все это может произойти еще до того, как роду человеческому дано будет использовать тем или иным способом доказанный уже феномен непрерывного рассеяния всего сущего в межзвездном пространстве. Очень жаль.

Ведь до чего приятно было бы нам располагать какими-нибудь хорошими снимками, сделанными в самый момент события: хотя бы Иисуса Навина, останавливающего Солнце; отдельные виды Эдемского сада, снятые со стороны восточного входа – оттуда, где охраняет его огненный меч; древа познания; змея-искусителя и проч., некоторых эпизодов всемирного потопа, запечатленных с вершины горы Араратской (предприимчивый Иафет, бьюсь об заклад, захватил бы с собой в ковчег фотографический аппарат, когда бы знал о сем чудодейственном изобретении). Позднее могли бы быть сфотографированными и семь казней египетских, и неопалимая купина, и переход через Чермное море до, во время и после этого события, и Мане, Текел, Фарес на Валтасаровом пире, и костер Ассурбанипала, и знамение императора Константина, и голова Медузы, и Минотавр, и проч., и мы могли бы сегодня любоваться фотографическими карточками Прометея, стимфалийских птиц, сибилл, данаид, фурий и прочее, и прочее.

А все эпизоды Нового завета! Какие бы получились снимки! А все анекдоты из истории западных и восточных империй! Какая была бы коллекция! А мученики! И все их мучения! Начиная с тех, что претерпели семь маккавеев вкупе со своей матерью, и кончая казнью Иоганна Лейденского и четвертованием Дамьена, не говоря уже о подвижниках-христианах, брошенных на съедение диким зверям в цирках Рима, Лиона и других городов!

А сцены пыток начиная с момента зарождения тайных обществ и кончая теми, что применялись в застенках Санта-Эрмандад в те поры, когда славные frailes redemptores[8]8
  Братья-искупители (исп.).


[Закрыть], оснащенные всем набором своих железных орудий, в течение многих лет изничтожали мавров, еретиков и евреев. А допросы, что чинились в одиночных камерах тюрем Германии, Италии, Франции, на Востоке и на всем белом свете? Объектив вкупе с фонографом (они ведь сродни друг другу), одновременно воспроизводя и внешний вид пытаемых, и разнообразные их крики и стенания, смогли бы дать обо всем этом самое полное и точное представление. Каким это было бы полезным пособием при обучении в лицеях, какое здоровое влияние оказывало бы на умы современных детей, да и взрослых тоже! Какие это были бы картины для волшебного фонаря!

А портреты всех цивилизаторов от Немврода до Наполеона, от Моисея до Вашингтона, от Конфуция до Магомета! А также знаменитых женщин от Семирамиды до Жанны д’Арк, от Зеновии до Кристины Шведской!

А портреты всех красивых женщин от Венеры, Европы, Психеи, Далилы, Рахили, Юдифи, Клеопатры, Аспазии, Фреи, Манеки, Таис, Акедисириллы, Рокселаны, Балкис, Фрины, Цирцеи, Деяниры, Елены и так далее вплоть до прекрасной Полины! Вплоть до гречанки, которой эдикт предписал носить покрывало! Вплоть до леди Эммы Гарт Гамильтон!

И наконец все боги! И все богини! В том числе и богиня Разума! И его величество Верховное Существо тоже не позабудем! В натуральную величину!

Увы, увы! Не досадно ли, что мы не располагаем фотографиями всего этого высокого общества? А ведь какой был бы альбом!

А естественная история? Особенно палеонтология! Ведь мы – это бесспорно – располагаем самыми мизерными сведениями о мегатерии, например, этом фантастическом толстокожем, а уж о птеродактиле, гигантской этой летучей мыши, и о чудовищном патриархе ящеров палеозавре у нас просто-таки детские представления. А между тем эти интереснейшие животные, как свидетельствуют о том их скелеты, прыгали и летали именно здесь, на том самом месте, где я сейчас предаюсь раздумьям – и ведь прошло всего несколько сотен веков, сущие пустяки! Кусочек мела, которым я мог бы записать все это на грифельной доске, в четыре или пять раз старее! Природа поторопилась провести губкой по своим грубым черновым наброскам, поскорее смыть наводнениями эти первые уродства Жизни! Сколько любопытных фотографий можно было сделать! Увы, все это навсегда исчезнувшие призраки!

Физик вздохнул.

– Да, да, в самом деле, все проходит, все минует! – продолжал он. – Все исчезает, даже следы на пластине, покрытой слоем асфальта, даже пунктир на оловянных листах! Суета сует! Все решительно – суета! Право, как подумаешь, впору иной раз вдребезги разбить объектив, расколотить фонограф и, возведя очи свои к своду (впрочем, только мнимому) небес, вопросить себя: неужто задаром был сдан нам внаем этот клочок Вселенной и кто платит за его освещение? Кто, одним словом, несет расходы по содержанию столь непрочного зрительного зала, на сцене которого разыгрывается дурацкий старый спектакль, и откуда, в конце кондов, взялись все эти громоздкие, такие выцветшие и обшарпанные декорации Времени и Пространства, которые никого уже не могут обмануть?

Что же касается людей верующих, то с ними я могу поделиться одним соображением – мысль эта может показаться наивной, парадоксальной, легковесной, если угодно, но она необычна. Не обидно ли становится, когда подумаешь, что если бы Господь, добрый Боженька, Всевышний, Всеблагой, словом, Всемогущий (который, как это широко известно, с самых древних времен являл себя, по их словам, стольким людям, – кто, не рискуя впасть в ересь, посмеет сие оспаривать?), чьи воображаемые черты такое множество скверных художников и посредственных скульпторов тщатся пошикарнее опошлить, так вот, не обидно ли, когда подумаешь, что если бы Он удостоил нас возможности снять с себя самую малюсенькую, самую плохонькую фотографию, а мне, своему творению, американскому инженеру Томасу Алве Эдисону, разрешил записать на простом валике подлинный свой Голос (ибо гром со времен Франклина изрядно изменился), то на другой жe день на Земле не осталось бы ни одного атеиста!

Говоря это, великий физик бессознательно вышучивал смутную и даже безразличную ему, как он полагал, идею об отражении в нас духа божьего.

Но в том из нас, в ком этот дух отражается, непоколебимая идея Бога проявляет себя лишь в той мере, в какой наша вера способна вызвать ее. Бог, как всякая мысль, живет в человеке лишь в соответствии с его восприятием. Никто не знает ни того, где начинается Иллюзия, ни того, из чего состоит Реальность. И поскольку Бог являет собой самую великую из возможных идей, а всякая идея обретает реальность лишь в соответствии с желанием и духовным взором, присущим каждому живому человеку, само собой разумеется, что исключить из своих мыслей идею какого-либо бога означает не что иное, как, неизвестно чего ради, обезглавить свой дух.

Заканчивая свой монолог, Эдисон остановился у большого окна и стал пристально всматриваться в туман, пронизываемый лунными лучами и стелющийся по траве.

– Ладно!.. – сказал Эдисон. – Вызов принят! И раз Жизнь относится к нам столь высокомерно, не удостаивая нас даже ответа, ну что ж! Посмотрим, не удастся ли нам все же нарушить загадочное ее молчание. Во всяком случае, мы уже сегодня можем сказать ей… что чего-нибудь да стоим!

При этих словах изобретатель вздрогнул: в полюсе лунного света он заметил чью-то тень за стеклянными створками двери, ведущей в парк.

– Кто там? – громко прокричал он в темноту, осторожно нащупывая в кармане своего просторного лилового халата рукоять короткоствольного пистолета.