Текст книги "Брошенное королевство"

Автор книги: Феликс Крес

22

Ридарета питалась отбросами и хлебала помои. Ей ничем больше не досаждали, если не считать отвратительную жратву.

Странными были капризы и природа удивительной силы, переполнявшей тело когда-то обычной женщины. Эта сила почти на глазах заживляла смертельные раны, сращивала кости; ее более чем хватало для поддержания жизни в теле, но она не избавляла от чувства голода и жажды. Пустой желудок мог оставаться таким вечно – но и несчастное существо, которому он принадлежал, точно так же вечно мечтало бы хоть о какой-нибудь еде. Ридарета не могла умереть с голоду точно так же, как не могла утонуть, поскольку не нуждалась в воздухе; впрочем, зная об этом, она когда-то решила побывать в подводном мире, недоступном простым смертным. Но человеческое тело каждой своей частицей требовало воздуха, легкие же, в которые ворвалась вода, лопались от боли, пытаясь дышать этой водой, послушные рефлексу.

И это была не та боль, которой иногда требовал заключенный в Ридарете Рубин. Это было насилие над человеческой частью ее существа, омерзительное и невыносимое. Ридарета задыхалась и, хотя понимала, что не задохнется, это знание ничем не могло ей помочь. Подводное путешествие оказалось пыткой, короткой, но зато мучительной.

Ридарета ела, что ей давали, ибо это лучше, чем не есть вообще.

Странно проходят границы, отделяющие в душе невозможное от неизбежного… Они кажутся нерушимыми, после чего выясняется, что они вовсе не такие. «Он на это не способен!» – говорили о ком-то, а потом оказывалось, что на самом деле он способен на все. Или, напротив, кто-то считал, что никогда ни перед кем не прогнется, после чего выяснялось совсем другое… Ридарету сломили лишь однажды – и граница помчалась вдаль, став такой же далекой, как горизонт. Еще не так давно она готова была поджигать корабли, но присмирела, когда ей указали на то единственное, ради чего она должна быть послушна, – жизнь Раладана. Она смирилась с собственным бессилием, и с этого момента с ней стало можно делать что угодно – приказать или запретить. Объезженная кобыла, однажды укрощенная, а затем послушная воле всадника. Стражники, совавшие еду в ее камеру через открывающуюся створку внизу двери, могли ради забавы на нее плевать или смотреть через окошечко, как она отправляет свои надобности в ведро, которое точно так же совали в камеру, а потом забирали. Ее ничто не волновало, ничто не унижало. Впрочем, можно было даже открыть дверь камеры, поскольку на самом деле в ней не имелось нужды. Ридарета все так же продолжала бы тихо сидеть в углу.

О своем старом одноруком товарище она уже окончательно забыла.

Но он, к счастью, не забыл о ней.

Таменат немало пожил на свете (а в его случае – действительно немало) и набрался опыта, чем тоже не следовало пренебрегать. К той ситуации, в которой он оказался, он подошел хладнокровно, методично, со знанием дела. Можно сказать – математически, причем в буквальном смысле этого слова. Ибо он сидел и считал.

Ему дали понять то же самое, что и Ридарете: не следует дергаться, иначе кто-то за это дорого заплатит. Однако, во-первых, его пугали кое-чем другим (ее высокоблагородие Арма пригрозила лишь предсмертными муками Ридареты и Раладана, с жизнью им так или иначе предстояло распрощаться), во-вторых же – пугали кое-кого другого… Таменат не был Ридаретой. Княжна ему нравилась, князь Раладан – даже очень нравился, более того, старик его в некотором смысле почитал. Но только и всего, поскольку он не любил ни его, ни ее. Это позволяло ему смотреть на случившееся как бы со стороны, в отличие от Ридареты. Друзья имели для него значение, но не настолько, чтобы сложить за них свою голову. Возможно, он мог рискнуть, но без особого труда представлял, что при этом риск разложится натрое; мысль о том, что пират или красотка могут погибнуть, вовсе его не сковывала. Если кто-то погибнет – значит, погибнет. Их и так уже списали в потери.

И потому он не злился, не отчаивался, но и не раскис подобно Ридарете. Делать ему особо было нечего, так что он сел и начал думать. Он пытался докопаться до сути двух Темных Полос, заключенной в покрытых цифрами и символами страницах, ибо действительно знал: в этих Полосах есть все, что ему нужно.

И он не ошибался. Знания посланника – не просто сумма опыта, умений и разнообразных полученных за всю жизнь сведений. Лах'агар, что обычно переводилось как «посланник», дословно означало «неотделимая часть». Мудрецы Шерни являлись – символически – живыми частями Полос, частями, в которых сосредоточилась вся их сущность. Философия или математика на службе у подобного существа приобретали совершенно иной смысл. Расчеты и выводы получали немедленное, неоспоримое подтверждение, или – столь же неоспоримо – могли быть отвергнуты. Посланник словно описывал и выражал самого себя, рисовал портрет, верность которого мог сразу же проверить в зеркале; он сам служил этим зеркалом, поскольку символизировал Шернь, с ее позволения сам был Шернью, композицией уравновешивающих друг друга Светлых и Темных Полос.

Но Таменат не был мудрецом Шерни. Да, лах'агар, но лах'агар двух Проклятых Полос. Только двух… Исключенных из висящей над миром силы, отвергнутых, ненужных… Подобного ему никогда не существовало. Никогда прежде.

Таменат копался в своих числах до тех пор, пока не откопал то, о чем и без того знал и что хотел лишь подтвердить, ибо оно казалось слишком невероятным. Подтвердив, он мог уже больше ничего не считать; во всяком случае, работу можно было отложить на потом, загрузить ею свой легион расчетчиков. Сейчас он лишь закончил портрет и сравнил его с отражением в зеркале. Он восхищался достоверностью собственного образа и размышлял – а размышлять ему нашлось о чем.

Прежде всего он пришел к выводу, что должен еще раз поговорить с наместницей. Она пришла, когда он об этом попросил, и он задал ей вопрос о своих друзьях.

– Я собираю улики и свидетельства, – сухо ответила она. – Они еще живы.

Живы или мертвы… Она могла лгать, опасаясь его реакции. Не имея опыта ведения трудных разговоров, Таменат боялся расспрашивать хитроумную женщину, о которой кое-что знал от сына. К счастью, она сама сказала то, что он хотел услышать; видимо, ей пришло в голову, что таким образом она сможет успокоить отца старого друга и выбить у него из головы зарождающиеся там глупости.

– Я не могу их осудить, ибо тогда придется осудить и тебя, ведь это одно и то же дело. Потому тяну время как только могу – ведь когда я тебя оправдаю, тянуть дальше будет уже невозможно. А приходится. У меня все еще нет никаких вестей от Глорма и Рбита. Не стану скрывать – это меня беспокоит, тем более что я не могу откладывать суд до бесконечности. И все же будь спокоен, господин. Если дело дойдет до суда, я оправдаю тебя так или иначе. Самое большее – ничего от этого не выиграю, что ж, так тому и быть.

Таким образом он узнал, что Раладану и Ридарете ничто не угрожает до тех пор, пока не будут исполнены намерения наместницы в отношении него. Стало быть, временем он располагал.

И он снова мог размышлять. Это он умел превосходно. Если бы он еще столь же хорошо умел действовать…

Действовать умел третий из схваченных.

Раладан вскоре после своего пленения услышал от Армы примерно то же самое, что и Ридарета. Он пришел в ужас, причем настолько неподдельный, что снискал бы уважение в глазах самой Тевены, если бы, конечно, ей представился случай с ним познакомиться. Он догадался, что подобные же угрозы выслушала его приемная дочь. Раладан хорошо знал Ридарету и опасался именно того, что произошло на самом деле: княжна падет духом, начнет сходить с ума от беспокойства о нем и ничего не сумеет сделать. Поэтому он намеревался сбежать из тюремной крепости и наделать при этом столько шума, чтобы тот достиг соответствующих ушей, где бы эти уши ни находились. Остальное произойдет само собой. Ридарета, освобожденная от заботы о самом близком ей человеке, получит возможность довершить начатое. Раладан хоть и понимал, что его «дочка» не бессмертна, но знал, что она на многое способна, причем никто другой здесь не имеет о том ни малейшего понятия…

Оставался еще Таменат. Собственно, старый великан не слишком волновал Раладана. Да, он считал его своим другом, но в течение жизни он потерял множество друзей, поскольку их общее занятие к спокойным не относилось. Так что он думал про посланника примерно так же, как посланник про него: ну да, друг, надо помочь, но если этот друг лишится своей лысой головы – значит, ничего не поделаешь. Надо было сидеть на Агарах, потягивать мед из кубка и с высоты песчаной дюны смотреть на прилив, что ничем особенным не грозило, а не искать себе приключений на задницу.

Командир «Сейлы» не был уверен в том, что его матросы и солдаты сидят в той же крепости – она казалась ему тесноватой. Всех привели сюда, но держат ли здесь до сих пор?

Сомнительно. Вряд ли в подобной резиденции могла легко поместиться команда морского парусника, пусть даже не слишком большого, – разве что крепость была полностью пуста. Три круглых башни, соединенные деревянными галереями, окружала внешняя стена, достаточно солидная, но не чрезмерно. Это не крепость для особых заключенных, так, городская кутузка, не более того.

Скованный угрозами наместницы, образцовый узник Раладан демонстративно примирился с собственным бессилием. Создавалось впечатление, что он готов просидеть в тюрьме до самой смерти. Он подождал несколько дней, поскольку нельзя же было начать скучать так сразу. Потом, к немалому недовольству двоих сокамерников, сидевших вместе с ним в восточной башне, начал напевать, а затем реветь моряцкие песни, сперва неприличные и смешные. Он пел по-армектански, голос у него был сносный, так что пару раз в окошечко даже заглянул какой-то стражник, хохоча над «Аянкой, которая всем давала, ибо ей своего старика было мало»… Потом он стал петь и по-гаррийски, но уже никто не смеялся, хотя песни выбирались столь же забавные; здесь не знали прекрасного языка далекой Морской провинции… и уж тем более его агарского диалекта. Убедившись в этом, Раладан начал мрачно и громко реветь песню за песней, например, такую:

 
Рыжий Бохед, если сидишь в этой башне,
Хей-хей, хо! И ррраз!
Если знаешь, где наших искать,
Хей-хей! А ну давай!
Спой мне какую-нибудь песенку,
Хей-хей, хо! И ррраз!
Мне надо знать, где ты сидишь,
Хей-хей! А ну давай!
Но сразу не пой, а то кто-нибудь,
Хей-хей, хо! И ррраз!
Подумает, будто тут что-то творится!
Хей-хей! А ну давай!
 

На следующий день Раладан внимательно прислушался – откуда-то доносилась старая песня, которую много веков пели во всех портах Шерера: о смерти проклятой команды, которая с помощью братьев-моряков с дружественного корабля сумела снять заклятие, вырвала из глубин свой затопленный корабль и вернулась на море.

 
Зеленым эхом морские волны со дна течений доносят гул,
И мертвый шкипер в пучине черной в костлявых пальцах сжимает руль…
 
 
Пусть небо над морем насупилось хмуро —
Нам не впервой со стихией играть!
Пусть ветер в вантах поет о буре —
Станем и мы подпевать:
 
 
Зеленым эхом морские волны…
 

Пели самое меньшее полтора десятка голосов! Из-за проглатываемых по-агарски окончаний слова было трудно разобрать даже коренному гаррийцу или островитянину с другого архипелага. Что ж, Раладан не держал на «Сейле» дураков. В солдатах он не был уверен, но своих матросов знал прекрасно.

Вскоре он узнал еще кое о чем:

 
(Запевала)
Хей, тяжела матроса судьба!
 
 
(И угрюмый хор)
Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!
Хей, худой у матроса кошелек!
Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!
Хей, надо матросу дать знак!
Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!
Хей, прежде чем он пойдет в атаку!
Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!
Хей, матрос больше не может петь!
Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!
Хей, нельзя больше стражников злить!
Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!
 

Песня смолкла, но Раладан уже знал все, что нужно, и даже больше. Команда (хотя в западной башне охранники явно не любили моряцких песен) подтверждала его собственные наблюдения. Они сидели в обычной тюрьме, предназначенной скорее для мелких воришек, чем настоящих преступников. В том не было ничего странного, если учесть, что суровый имперский закон всяческих убийц и насильников без церемоний карал через повешение, не особо вдаваясь в смягчающие обстоятельства, разбойников же и грабителей посылали на рудники или каменоломни, а в Дартане – на галеры. Здесь, в городской тюрьме, действительно держали только мелких карманников, может, еще каких-нибудь мошенников, подделывавших бухгалтерские книги, привыкших владеть пером, а не мечом. Надежная камера, если такая здесь вообще имелась, была в лучшем случае одна. Может быть, две – наверняка иногда требовалось где-то держать настоящего головореза, по крайней мере до приговора, после которого он отправлялся в петлю. Матросы знали тюремную крепость в родной Ахелии, и эта, похоже, показалась им несерьезной. «Их сторожили трупы, в каждой башне четыре». Да, Раладан тоже так полагал, видя не обитую железом дверь, скверные засовы, тонкие прутья решетки и достойную восхищения бдительность расторопных тюремщиков. Для двадцати старых пиратов с «Сейлы» крепость охраняли полтора десятка почти готовых трупов, сидящих в трех башнях. Агарский князь принялся складывать песенку, начинавшуюся со слов: «У-ху-ху! Сегодня вечером, у-ху-ху! Жрать дадут, и тогда, у-ху-ху! Захватим всю эту нору, у-ху-ху! Когда вечером жрать дадут, у-ху-ху!» Но вместо этого он заревел другую песню, а именно: «Было мокро между ног девять дней! Хей, придется ждать девять дней! Если что – тогда скажу! Если раньше – отзовусь!»

Он внезапно узнал, что ровно через девять дней выходит из тюрьмы один из его сокамерников.

Раладан считал, что захватить крепость будет нетрудно. Но потом? Двадцать человек, плохо вооруженных (ибо что можно добыть у стражников?) – слишком мало, когда речь шла об освобождении томящихся неизвестно где заложников, хотя бы даже о бегстве из набитого войском города. Да и бегства – куда? В горы? А как там ставить паруса? Раладан пришел к выводу, что если только будет возможно, он переждет девять дней и обеспечит себе необходимую поддержку. Он считал, что время у него есть. Не слишком боясь наместницу Арму, он не верил, будто она действительно хочет причинить какой-то вред ему, Ридарете и Таменату. По крайней мере, не сразу. Он знал, кто эта золотоволосая женщина, и она, как оказалось, тоже знала, кто он. Раладан полагал, что его вместе с друзьями держат под замком лишь как аргумент в разговорах бывшей разбойницы с Басергором-Крагдобом.

Почему, в таком случае, он вообще планировал побег? Потому что не был уверен в результате этих разговоров, а кроме того, привык полагаться только на себя. Он сидел, считал дни и все время пел моряцкие песни, по-гаррийски и по-армектански. Но это были уже обычные песенки, какие можно услышать в любой портовой таверне, и он стремился приучить тюремную охрану к его любви к музыке; никто не должен был удивляться, что когда-то он поет, а когда-то нет. Однако ему пришлось расправиться с сокамерником. Того, который собирался выходить, ничто не волновало, он лишь мысленно планировал, на что потратит деньги, которые получит за вынесенные из тюрьмы известия. Но второй брыкался, так что князь Раладан разбил ему башку о стену, поскольку очень хотел продолжать петь дальше.

Таким вот образом из троих пленников двое намеревались еще порезвиться, но обоим требовалось время. И они его получили, даже более того – они получили в подарок безразличие и рассеянность наместницы судьи трибунала, голова у которой была сперва занята тайными свиданиями, потом она непрестанно возвращалась мыслями к винтовой лестнице, на которой ее унизили как никогда прежде, вырвали из груди сердце и растоптали чувства (неизвестно, помнила ли она, на какой именно ступеньке). А вскоре выяснилось кое-что еще, а именно то, что не стоит чересчур доверять замкам в чьих-то головах, поскольку порой куда действеннее обычные железные засовы и солидные двери, не говоря уже о суровых охранниках. Арма настолько же переоценивала свое влияние на людей, насколько недооценила пленников, двоих из которых считала полудикими пиратами, умевшими в лучшем случае орудовать ножами. По крайней мере так, будто сама она родилась во дворце, а пост свой заняла благодаря чистой крови в жилах… Но именно потому, что она считала себя исключительной личностью, она не допускала мысли о том, что в Шерере может быть полно таких «исключительных» существ, которые оказываются в нужном месте в нужное время, кого-то там встречают – и ничего больше не требуется, чтобы всплыла та самая их «исключительность».

Впрочем, она не боялась даже Тамената, хотя именно он наверняка был кем-то исключительным. И что с того? Наместница не со вчерашнего дня знала, кто такие мудрецы Шерни. Бессильные богатыри, мудрые, но бездеятельные, пребывающие в своеобразном равновесии – ибо именно это равновесие требовалось для того, чтобы их приняла Шернь. Посланник, использовавший силу Полос, сразу же переставал быть посланником, поскольку нарушал равновесие. Шернь не лезла со своими силами в мир, и ее ходячему символу тоже не полагалось этого делать. Уже одно подобное намерение могло лишить его всей силы и даже загнать в могилу. И так было на самом деле, умная Арма прекрасно понимала, кто такой лах'агар. Но она никак не могла знать, что существует один, которого приняла не вся уравновешенная Шернь, но лишь две Полосы, Темные Полосы… Темные, то есть активные, в отрыве от уравновешивающих их Светлых Полос не имеющие с равновесием ничего общего. Тех, которых в Шерни не хватало после проигранной войны с Алером.

Тем более она не могла знать – ибо этого не знал никто – каким, собственно, образом существуют эти две Отвергнутые Полосы, которые должны были обрушиться на Шерер, неся небывалые разрушения, или по крайней мере какие-то чудеса. Что их удерживало? Строились лишь предположения. Все шло к тому, что в мире существует еще одна сила, полностью отличающаяся от Шерни и тем не менее способная на нее влиять. Почти с уверенностью можно сказать, что первичный океан Просторов столь огромен и сложен, что по одной этой причине обладает чем-то вроде самосознания и даже некоторыми созидательными силами. Из всех живущих в Шерере посланников Таменат понимал это лучше всего. Лучше даже, чем Раладан – существо ниоткуда, порожденное Просторами и черпающее из них жизненные силы…

Так что в силу удивительного стечения обстоятельств в городе ее высокоблагородия Армы оказались трое людей-нелюдей, символизировавших наименее познанные силы Шерера. Что из этого следовало? Именно над этим размышлял Таменат, размышлял, чтобы в конце концов прийти к выводу, что ничего. Получалось, что, вероятно, он уже довольно давно был принят Проклятыми Полосами, возможно, во время попытки приручить Рубин Дочери Молний, и он об этом даже не знал, сидя на Агарах вместе с… ну да, с теми двумя… Ибо разнообразные феномены не имели никакого отношения к миру, подобно теленку с двумя головами. Различные силы уравновешивались или нет, заключали союз или вели войны, но что должно было из этого следовать? Иногда падая на землю, они напоминали наводнение, и с этим ничего сделать было нельзя. Но тащить эти силы вниз, чтобы сбежать из какой-то тюрьмы? А кто знал, каким образом их использовать?

Раладан намеревался выждать свои девять дней, после чего разбить стражнику башку миской с едой и покинуть камеру, чтобы грохнуть следующего. Вполне подходящий метод на твердой земле, которая находилась у него под ногами. Разные странные и воняющие смертью силы годились только для одержимых ученых, которые без них лишились бы своего занятия. На худой конец наверняка удалось бы использовать какие-то обрывки этих сил, но полагаться на них мог только безумец.

Единственное же безумное существо из всех троих сидело в углу камеры, тихонько, как мышка.

23

Освобожденный сокамерник Раладана потратил целых два дня, прежде чем добрался до обрыва, с которого был виден большой парусник с голыми мачтами (к счастью, Раладан учел в своих расчетах время, необходимое на то, чтобы дойти по суше до укрытия «Гнилого трупа»). Море бурлило у подножия скальной стены, обрызгивая пеной гребни скал. Корабль метался из стороны в сторону, вцепившись якорями в дно. Ошеломленный посланец Раладана смотрел вниз, не в силах поверить, что кто-то заплыл в подобную ловушку, – здесь явно не обошлось без морской магии! Он кричал и вопил, но никто его не заметил, а тем более не мог услышать. Ему пришлось спуститься к самому подножию каменной стены, что было нелегко и потребовало много времени. Каменистый пляж почти полностью исчезал под набегающими волнами, но на уровне моря маленькая бухточка уже не выглядела столь грозно. Он снова начал кричать и размахивать руками, наконец над ним сжалились – кто-то подтащил одну из привязанных к корме шлюпок, и вскоре несколько крепких гребцов уже торжествующе ревели, находя некое непонятное удовольствие в грозящем катастрофой лавировании среди скал. Ждавший на берегу аж вспотел, наблюдая за моряцкой забавой, и лишь когда дно лодки заскрежетало о камни на пляже, понял, что у него болят все мышцы, напряженные из-за того, что он всего лишь смотрел на это. Трое держали шлюпку, еще четверо с нескрываемым любопытством подошли к незнакомцу, который их звал.

И – какое разочарование! Оказалось, что легче было пристать на шлюпке к берегу, чем договориться с жителем скалистого края, полнейшим тупицей, который ни в зуб ногой не знал гаррийского. Один из гребцов считал, что сумеет объясниться на кинене, и, к восхищению товарищей, произнес несколько слов. Сухопутная крыса тоже знала кинен, но это, похоже, был какой-то совсем другой кинен; оба смогли объяснить друг другу лишь то, что друг друга не понимают. Обрадованные наконец установившимся контактом, они повторяли это друг другу до тех пор, пока командир шлюпки не потерял терпение и не сказал что-то, повысив голос, – и тогда земля расступилась под ногами бывшего сокамерника Раладана, небо начало падать ему на голову, а вся прошедшая жизнь в одно мгновение пронеслась перед глазами. Двое рослых гребцов подхватили его под локти и бесцеремонно поволокли в шлюпку. Вскоре лодка уже подпрыгивала на волнах, пенные брызги которых долетали до лица громбелардца. Гребцы пели за веслами, задавая ритм, крайне обрадованные зеленым цветом физиономии недотепы. Надо было учить человеческий язык!

На борту оказалось целых трое, говоривших по-громбелардски, впрочем, нашлись бы и те, кто знал дартанский и армектанский, не говоря уже о кинене; команду почти каждого ходившего по морям Шерера корабля (а тем более пиратского) составляли люди со всех сторон света, настоящая мозаика языков и обычаев. «Гнилой труп» не был исключением – просто никому сперва не пришло в голову посадить на весла кого-то другого, чем попросту самых лучших гребцов. Пришелец с берега, поставленный перед первым помощником, командовавшим кораблем в отсутствие прекрасной капитанши, с облегчением услышал свой родной язык из уст переводчика, который показался ему чуть ли не родным братом, ибо он был громбелардцем (неважно, что из Низкого Громбеларда, которого посланец Раладана ни разу в жизни не видел). Желая как можно скорее получить награду, бывший узник слово в слово повторил все, что ему было велено сказать, не забыв о последних словах, ибо именно они имели для него неизмеримую ценность:

– …И еще его благородие Раладан велел мне сказать так: что… это его благородие сказал, не я! Что нужно мне сразу заплатить и что я могу идти куда хочу, потому что я ему еще нужен.

Офицер, которому перевели его слова, покачал головой и велел повторить все еще раз. Потом перешел на правый борт, задумчиво посмотрел на узкий проход между скалами, снова покачал головой, после чего позвал нескольких членов команды. Ждать прилива показалось ему невыгодным, поскольку в закрытой Лондской бухте подъем воды ощущался слабо. Офицер слушал, что ему говорили, кивал, посоветовался со старым дедом, которого притащили от руля, дал в морду какому-то матросу, после чего послал на все три шлюпки лучшие команды гребцов. Приказы были исполнены, но все с сомнением переглядывались; когда они входили в укрытие, море бурлило слабее… Офицер вернулся к посланцу.

– Куда ты хочешь идти? – спросил он через переводчика.

– На берег. Но, ваше благородие, мои деньги?

– Получишь. На берег я тебя не высажу, мне нужны все шлюпки. Высажу тебя в Лонде или где-нибудь по дороге.

– Так мы плывем в Лонд?

Офицер не ответил. Он все смотрел и смотрел на сухопутную крысу, пока у бедняги не побежали по спине мурашки. Оглянувшись на банду позади себя, он пришел к выводу, что столь безобразных физиономий не видел еще никогда в жизни (несмотря на то, что воспитывался не во дворце). Товарищ по камере сумел соблазнить его золотом, но говорил о «военном корабле, на который можно попасть, если идти по восточному берегу бухты». Все сходилось, кроме «военного корабля». Посланец примерно знал, как обстоят дела в действительности, но все же «военный корабль» звучало вполне пристойно; Раладан ловко умел маскировать словами реальность. А тут стояла пиратская посудина, и притом настолько пиратская, насколько это вообще возможно. Живое воплощение страшных историй о пиратах. На этой палубе никто никогда ничего не убирал; свернутые паруса – черные, вымазанные дегтем – выглядели так, словно вот-вот должны были истлеть и свалиться с рей. И команда под стать кораблю. Подпорченной говядине, которую держали в бочках, эти висельники из-под темной звезды наверняка предпочитали человеческое мясо, лишь бы свежее. Популярностью пользовались тяжелые серьги, воткнутые куда попало. На корабле возили каких-то шлюх, возможно, и не старых, но грязных, явно побитых (во всяком случае, покрытых синяками), и окончательно лишившихся стыда, поскольку каждая вторая ходила почти полуголой, с толстой тряпкой на башке и в разорванной рубашке, завязанной узлом, грохоча черными пятками о доски палубы и размашисто, по-моряцки, покачиваясь. Казалось ясным, что каждый, кто сюда попадет, может быть счастлив, если ему вообще удастся уйти.

И так оно было на самом деле. Мевеву Тихому – ибо так звали командира корабля, из-за его привычки молча кивать в ответ на каждое услышанное слово, – действительно очень хотелось дать команде поразвлечься после многих дней сонного безделья. И если бы это был, например, посланец Белой Шлюхи (то есть княгини Алиды) или, скажем, достойнейшего императора, Мевев Тихий отдал бы его команде. Но сухопутная крыса являлась посланцем Раладана, а это было наверняка так, поскольку он слово в слово повторил то, что ему велели, и там звучало явное предостережение для Мевева. Раладан же не стал бы искать виноватых, и никому бы не помогла попытка свалить ответственность на другого, объяснить все ошибкой или недоразумением. Если «Гнилой труп» не собирался стать назавтра «Трупом, потопленным вместе со всей командой» (длинное, но наверняка верное название), то посланцу полагалось остаться в живых и уйти с мешком серебра за пазухой. Так что Мевев Тихий с тяжелым сердцем приказал выдать награду. К счастью, он знал, что Раладан вернет ему деньги, и с немалой лихвой. Ради Раладана стоило отказаться от мелких удовольствий.

Три шлюпки взяли корабль на буксир. Не могло быть и речи о том, чтобы он выбрался из укрытия собственными силами. Вопрос заключался в том, имелись ли у него вообще шансы выбраться.

О перепуганном посланце, который, прижимая к себе свое серебро, спрятался в углу между каким-то ящиком и фальшбортом, быстро забыли. Несмотря на нечеловеческие усилия гребцов в шлюпках, вскоре треснула обшивка левого борта на уровне фок-мачты. Сорок ритмично ревущих матросов черпали воду из трюма, несколько сражались с пучиной, пытаясь наложить заплату, чему мешала хлещущая с огромной силой вода.

Затрещало дубовое дерево, когда скалы повредили корпус с другой стороны. Не слишком сильно, вода лишь просачивалась сквозь щели, и обшивку удалось укрепить, прежде чем вода выломала поврежденные доски. У Мевева Тихого на бизань-мачте оставалось ровно столько полотна, чтобы обеспечить хоть какую-то управляемость корабля, когда опасно натягивались буксирные тросы.

Вскоре, впрочем, не выдержал первый, убив на месте матроса.

Еще чуть позже лопнул второй.

Мевев Тихий обрадовался, ибо все уже висело на волоске, и места для колебаний не оставалось. Направление ветра, отражавшегося от высокого берега, невозможно было предвидеть. Паруса подняли полностью; одна шлюпка никак не могла удержать большой корабль на буксире. «Гнилой труп» поймал ветер и почти лег на борт, командир же его то хохотал, то кивал, отдавая приказы матросам на парусах и руле, ибо было совершенно ясно, что либо он диким усилием вслепую вырвется из ловушки, либо – что он радостно повторял про себя раз за разом – разобьет «Труп» на рифах в мелкие щепки. И будет возвращаться на Агары вплавь.

Несмотря на весьма странный нрав, Мевев не был дураком, и Раладан на него рассчитывал. Куда больше он беспокоился за посланца, ненадежного человека, которого искушала награда, – но тот мог подвести, захлебнуться вновь обретенной свободой или попросту призадуматься и сказать себе: «Нет уж! Неизвестно, что это за корабль, меня ведь там зарежут, или еще что-нибудь!» Раладана это вовсе бы не удивило. Однако он заранее предположил, что как посланец, так и Мевев справятся со своей задачей, ну а если нет… то нет. В самой тюремной крепости ему так или иначе приходилось действовать без поддержки, потом же он намеревался поступить так, как продиктуют обстоятельства.

Что должен был сделать Мевев? Раладан не передал никаких подробных распоряжений, разумно полагая, что командир парусника сделает все возможное, а его план, пусть даже несовершенный, но зато собственный, будет лучше, чем придуманный и навязанный кем-то другим. Мевеву полагалось отвлечь внимание войск в городе, устроить какую-нибудь заваруху, что-то сжечь, поднять шум… Авантюра, ничего больше. Какой «военный план» можно составить в подобной ситуации? Воздерживаясь от дачи Мевеву советов, Раладан тем не менее предполагал, что заместитель Ридареты высадит часть команды на берег и под водительством посланца доберется до окраины города, или (чего он немного опасался) выведет корабль из укрытия, высадит вооруженный отряд чуть ближе, сам же с остальной командой выманит корабли морской стражи из порта. По существу он, однако, не знал, что Тихий сочтет лучшим, полагаясь только на его здравомыслие (с которым дела обстояли не так уж плохо), отвагу и лихость (с этим порой бывало еще лучше, чем со здравомыслием). Определив день, Раладан мог уже просто ставить очередные черточки на стене и считать, что все как-то образуется. Так могло быть, хотя вовсе не обязательно. Он спел своей команде еще две песни, ему ответили одной, но очень красивой. Поставив для порядка последнюю черточку на стене, Раладан ждал ужина – кашу с чем-то странным, вязким, съедобным, но очень невкусным. Дождавшись, он начал покидать камеру.