Текст книги "Карта неба"

Автор книги: Феликс Пальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

X

Этими героическими и мужественными действиями, которые давно мечтал совершить сам Рейнольдс, матрос Гриффин не только покончил с монстром и тем самым спас жизнь ему и Аллану, но также не позволил нам, тем, кто внимательно следил за их приключениями, узнать, что произошло бы, если бы он не вмешался. Хватило бы на самом деле у Рейнольдса духу выстрелить себе в голову или бы он предпочел подобрать последние крохи на дне котла жизни, зная, что тем самым обрекает себя на мучительную смерть? Удалось бы им спастись благодаря какому-нибудь другому чуду, чему-то неожиданному и не зависящему от их воли? Или же, напротив, гениальная идея осенила бы одного из них, блестящего и измученного Аллана либо самолюбивого и мечтательного Рейнольдса, подсказав, как поставить мат противнику in extremis[2]2
  В последний момент (лат.).


[Закрыть] на этой ледяной доске? Совершенно очевидно, что чудесное вмешательство Гриффина спасло жизнь обоим, тут не о чем спорить, однако точно так же очевидно, что оно лишило нас ответов на все эти вопросы. Представим себе на миг, что было бы, не появись Гриффин столь вовремя; более того, представим, что этот загадочный матрос вообще никогда не ступал на палубу «Аннавана». Согласитесь со мной: история развивалась бы совершенно иначе, причем то же самое произошло бы, если бы мы убрали со сцены любого другого члена экипажа. Конечно, не все они играли в ходе событий столь определяющую роль. Если мы, допустим, исключим из повествования кока, невзрачного толстячка, откликавшегося на звучное имя Данн, то от этого ровным счетом ничего не изменится, не считая ежедневного рациона команды или количества рома, похищенного этим субъектом из кладовки, о чем я до сих пор не упоминал, ибо предпочитаю без крайней необходимости не бросать тень на человечество, изображая пороки отдельных его представителей. Никаких особых изменений в нашей истории не произошло бы и при отсутствии в составе команды Уоллиса или Рингуолда и появлении вместо них Поттера и Грейнджера, пришедших наниматься, когда экипаж был уже набран, и в итоге завербовавшихся на другой корабль, где первый зарезал второго во время игры в карты. Оба повели бы себя точно так же, как их предшественники, я уверен в этом, потому что, на свое счастье или несчастье, умею видеть и другие возможности, которые вызревают за пределами нашего мира, вырастают там, подобно цветам в соседском саду. Однако для событий, в которые мы сейчас погружены и которые напрямую затрагивают судьбы Рейнольдса и Аллана, возможно, уже заслуживших ваши симпатии, появление Гриффина не могло не сыграть важнейшую роль.

Так что, если вы не имеете ничего против, то позвольте снова рассказать вам то же самое, но без досадного участия героического матроса. Итак, заставим его исчезнуть из повествования, выкрадем его, словно яйцо кукушки из чужого гнезда, чтобы восстановить ход событий, предначертанный Природой. Вообразите, что Гриффин не нанимался на «Аннаван» и корабль отправился навстречу своей роковой судьбе, имея на борту на одного матроса меньше. Это привело бы не только к тому, что Данн теперь ежедневно готовил бы на одну порцию меньше и что ведро с нечистотами опоражнивалось чуть реже, но и к более важным последствиям. Например, без Гриффина никто бы не обратил внимания на то, что прочертивший небосвод и упавший в горах объект, по-видимому, кем-то управлялся. У Рейнольдса не нашлось бы собеседника по дороге к летательной машине, и другой матрос помог бы ему подняться на борт «Аннавана» после того, как он обнаружил труп Карсона во время безумных блужданий во льдах. И никто не остановил бы капитана Макреди, когда тот приставил Рейнольдсу пистолет к виску и пригрозил убить его, намекая, что Рейнольдс может оказаться монстром. Но прежде всего, и это по-настоящему важно для нас, никто не вонзил бы гарпун в марсианина как раз в тот момент, когда он собирался лишить жизни Рейнольдса и Аллана. И что бы тогда произошло? Как бы продолжилась охота? Закройте глаза и забудьте обо всем, что я вам успел рассказать. Понимаю, что вы почувствуете легкое головокружение, ибо нет ничего в мире, что вызвало бы у человека большее уныние, чем обнаружить, что неизбежного, оказывается, можно было избежать. Но положитесь на меня: этот новый рассказ не станет лишним, я ручаюсь. Вернемся к тому моменту, когда монстр, расправившись с собаками, останавливается напротив них, провозглашает свою победу жутким карканьем и зловеще тянется к ним когтистыми лапами, в то время как Рейнольдс поглаживает курок своего пистолета, направленного себе в висок. А теперь посмотрим, как разворачивались бы события, если бы Гриффин не отправился в плаванье на «Аннаване», вырвавшись из-под власти женщины, чтобы угодить в лапы звездному демону.

Находясь в шаге от смерти, Рейнольдс смотрел на приближающегося монстра, мощного, бесчеловечного, громадного. И поймал себя на том, что им овладело странное спокойствие. Он уже не ощущал ни страха, ни радости, ни бессилия. Вообще ничего. Он израсходовал свой запас эмоций за последние часы, ставшие такими расточительными. Теперь он был пуст, и единственным, что еще кое-как тлело в его душе, было ужасное равнодушие к своей участи. Казалось, что все это происходит не с ним и он только наблюдает за собой откуда-то издалека, словно птица, которая как раз сейчас пролетала мимо и с легким любопытством посматривала на странную картину, разворачивавшуюся там, внизу, где обычно никогда ничего не происходило. Рейнольдс погладил курок и чуть-чуть нажал на него. И тут увидел, что марсианин, словно поняв, что он хочет лишить его развлечения, прибавил шагу и угрожающе выставил вперед свои когти. Рейнольдс усмехнулся, следя за противником широко раскрытыми глазами. Он решил не закрывать их до самого выстрела, чтобы унести с собой в потусторонний мир гримасу разочарования, которую, несомненно, скорчит марсианин, когда поймет, что жертва ускользнула от его лап. Будет ли ему больно или же он ничего не почувствует, когда пуля заставит его мозг разлететься на множество мыслей и его заветные мечты рассеются по снегу? «Как легко разрушить человека и все то, что он воображает, – подумал Рейнольдс. – Какими простодушными они были, полагая, что это могучее существо, превосходящее самые смелые фантазии человека, можно уничтожить с помощью их жалких средств! А оно словно воплощало собой само Зло, несокрушимое и вечное».

– Увидимся в аду, скотина, – пробормотал он, рассматривая глазами энтомолога, не испытывающего ни страха, ни каких-либо других чувств, исполинскую фигуру монстра, его чудовищные пропорции и мощную мускулатуру.

Он лениво прикинул, сколько тонн может весить подобное существо. Больше, чем бык? Меньше, чем слоненок? И тут неожиданно в его голове, словно вспышка молнии, возникла абсурдная идея, заставившая ослабить палец на спусковом крючке. А что, если?.. Впрочем, стоило ли пробовать? Он взглянул на Аллана, лежавшего в снегу. Изменение в планах нарушит его покой, но, возможно, он этого даже не заметит, коль скоро Рейнольдсу удастся спасти его от смерти в когтях у монстра, правда, лишь для того, чтобы предложить ему взамен другую смерть – от истощения или обморожения. Резким движением Рейнольдс отвел пистолет от виска и направил его на марсианина, явно застав того врасплох. Вслед за этим он без всяких колебаний и особых надежд деловито выстрелил ему в голову, словно выполнял какую-то формальность. Получив пулю, монстр повалился на лед, и, хотя Рейнольдс знал, что так с марсианином не покончить, он надеялся, что, по крайней мере, у него появится достаточно времени, чтобы осуществить свой план. Не теряя ни секунды, он вновь поднял артиллериста и заставил его бежать, на этот раз в сторону разрушенного корабля, но не напрямик, а обогнув лежащего демона.

– Беги, Аллан, беги изо всех сил! – подбадривал он артиллериста, который старался прибавить, беспорядочно размахивая руками и тем самым растрачивая последние запасы энергии.

Рейнольдс бежал рядом, следя, чтобы юноша не свернул в сторону, и время от времени поглядывал через плечо на монстра. Оправившись после выстрела, марсианин поднялся и, несколько сбитый с толку, все же возобновил преследование, хотя пока что передвигался не слишком быстро, словно уверенный в себе грабитель, знающий, что жертве некуда бежать. «Это к лучшему», – подумал Рейнольдс. И остановил артиллериста возле кучи обломков, чтобы перевести дух. Скользнув взглядом по гальюну Макреди, нелепо венчавшему гору балок и брусьев, он быстро обернулся и удостоверился, что марсианин продолжает их преследовать, совершая теперь все более длинные прыжки. Улыбаясь про себя, Рейнольдс обогнул корабль, подталкивая Аллана, и они ступили на ледяную площадку вдоль левого борта, куда покойный Макреди запрещал им заходить. Аллан посмотрел на Рейнольдса с тревогой, когда лед хрустнул у него под ногами, грозя расколоться, словно корочка слоеного пирожного. Но тут же луч понимания осветил сумрачный взгляд, и плотная красная маска из запекшейся крови, скрывавшая его лицо, лопнула в нескольких местах от взрыва беззвучного смеха. Вскоре у них появилось тревожное ощущение, будто они шагают по вздыбившемуся морю. Тогда, посчитав, что уже достаточно прошли по этой в высшей степени хрупкой поверхности, они остановились и взглянули на останки «Аннавана» в тот самый момент, когда из-за поворота показался марсианин. Он совершил умопомрачительный прыжок, чтобы приблизиться к ним, не сообразив, что направляется прямиком в импровизированную ловушку, которую ему подготовил Рейнольдс. Монстр приземлился на ледяную поверхность метрах в пяти от них, и лед немедленно подался под его невероятной тяжестью. Они увидели, как лед расступается и поглощает монстра, беспорядочно размахивавшего лапами посреди темного, как вино, моря, а затем снова смыкается с оглушительным треском. Однако этот удар, похожий на взрыв динамита, привел к образованию многочисленных трещин, распространявшихся во всех направлениях в радиусе не менее десяти метров. От неожиданного толчка Рейнольдс с Алланом упали на снег, стараясь ухватиться друг за друга, чтобы остаться вместе на одной из льдин, на которые раскололась близлежащая поверхность. С замиранием сердца они слушали, как марсианин силится выбраться наружу, стараясь разбить покрывавший его слой льда. От ударов лед крошился, но не разрушался до конца, и постепенно эти отчаянные звуки под ледяной толщей начали удаляться, превратившись в беспокойную барабанную дробь, с каждым разом все более слабую и глухую, из чего они заключили, что подводное течение, к счастью, уносит монстра куда-то в сторону. Когда стуки окончательно прекратились, Рейнольдс воззвал к Создателю или, вернее, потребовал от него, если исходить из категоричного тона его молитвы, чтобы это замерзшее море стало для монстра могилой. Пусть ему не страшны ни нехватка кислорода, ни обморожение, ни переохлаждение, как до этого не были страшны ни пули, ни огонь, однако Рейнольдс надеялся, что так или иначе марсианин встретит там свою смерть, поскольку, каким бы неуязвимым он ни казался, Создатель, насколько было известно Рейнольдсу, никогда не проявлял ни малейшей заинтересованности в том, чтобы наделить своих чад бессмертием. Помолившись, он опустился рядом с артиллеристом на подобие плота, который медленно плыл по узкому каналу, образовавшемуся после того, как раскололась льдина. Оба были настолько обессилены, что с трудом говорили. И все же Рейнольдсу показалось, что он слышит рядом с собой слабый голос Аллана:

– Спасибо за то, что вы спасли меня, Рейнольдс. Вот уж не думал, что встречу друга в этом аду.

– Только не забудьте об этом, когда уже не будете во мне нуждаться, – пошутил Рейнольдс, тяжело отдуваясь. – Если когда-нибудь наступит этот необыкновенный момент.

Артиллерист издал короткий смешок, сразу же растворившийся в воздухе. Потом наступило молчание. Рейнольдс приподнялся и понял, что Аллан истратил на этот смех свои последние силы, и сейчас он лежал рядом с ним без чувств. Почему он повсюду таскал за собой Аллана и ему ни разу не пришло в голову, что юношу можно оставить, бросить на произвол судьбы? Это было на него не похоже. Но на самом деле он поступал так, потому что не мог не откликнуться на мольбу, звучащую всякий раз, когда артиллерист произносил его имя, призывая его к себе с таким же слепым доверием, с каким ребенок зовет мать, очутившись в темноте. Отзываясь на этот отчаянный зов, он ощущал в себе нечто глубокое и странное, подумалось ему сквозь пелену усталости, нечто такое, чего он никогда не ощущал: впервые кто-то доверялся ему, кто-то в нем нуждался. Аллан, артиллерист, который хотел стать поэтом, юноша, который продемонстрировал ему, что такое дружба, произносил его имя и в трюме, и на палубе, и во льдах, и он не задумываясь бросался ему на выручку, но не потому, что ценил талант и считал, что его необходимо сохранить для истории, – он не настолько разбирался в литературе, – а потому что интуитивно чувствовал: спасая Аллана, он в какой-то мере спасает и свою эгоистичную душу.

Странным образом довольный тем, что его ждет смерть, а значит – долгожданный покой, Рейнольдс спокойно наблюдал, как, лавируя между айсбергами, их несет вперед ледовая повозка, ласково подгоняемая северо-западным ветром туда, куда он считал нужным их доставить. Ужасная усталость и сильные переживания последних часов сделали свое дело: он быстро погрузился в полузабытье, из которого его время от времени выводили лишь болезненные укусы мороза да непрекращающийся треск ломающихся льдин. Находясь в этом дремотном состоянии, Рейнольдс зачарованно наблюдал, как по небу проносятся грозди темных облаков, или любовался встречавшимися на их неведомом пути остроконечными айсбергами, и ему было отрадно сознавать, что их спасение или смерть уже не зависели от его воли, что они ничего больше не могли сделать, кроме как продолжать плыть на льдине, невзирая на угрозу голода и мороз, до тех пор, пока кто-то, возможно Создатель, не решит за них их судьбу. Постепенно ему становилось все труднее определить, сколько времени они вот так дрейфовали в ожидании смерти, но, просыпаясь, он всякий раз с удивлением убеждался, что жизнь по-прежнему заставляет биться его сердце. И насколько он мог понять, дотронувшись рукой до Аллана, несмотря на то, что артиллерист был покрыт инеем, в нем, похоже, тоже еще тлела жизнь, и этот маленький уголек мог бы, наверное, разгореться, если бы им чудом удалось добраться до какого-нибудь убежища, а так был обречен вскоре беззвучно потухнуть. Впрочем, что значили их жизни? Какую необходимую приправу должны были добавить они в общемировой котел? Нет, что-то они все-таки должны внести, заключил он, когда, неизвестно сколько времени спустя после гибели монстра, их плот вошел в гораздо более широкий канал, и ему, ослабшему и закоченевшему, почудилось, что дальше начинается открытое море.

Находясь в полубессознательном состоянии, он почувствовал, как его подхватили сильные руки и куда-то потащили, а потом утешился послушным теплом печки, взбодрился и смягчил горло горячим бульоном, ощущая, как жизнь медленно и недоверчиво вновь пробуждается в нем, а однажды, неведомо как и когда, он проснулся в теплой и уютной каюте рядом со скромным ложем, на котором с жадностью хватал воздух Аллан, затерявшийся в лабиринте бредовой лихорадки, но тоже выживший. Поэтому, когда капитан китобойца, исполин, способный, наверное, в одиночку справиться с самим Кракеном[3]3
  Мифическое морское чудовище, гигантский головоногий моллюск, известный по описаниям исландских моряков.


[Закрыть], спросил их имена, ему пришлось отвечать за обоих.

– Джереми Рейнольдс, – представился он, – а мой товарищ – это сержант-майор Эдгар Аллан По. Оба мы члены экспедиции на судне «Аннаван», которое отплыло из Нью-Йорка пятнадцатого октября к Южному полюсу, чтобы отыскать там проход к центру Земли.

XI

Однако ни в этот раз, ни в последующие дни Рейнольдс не проронил ни слова об ужасном монстре, прилетевшем со звезд, равно как и о жуткой бойне, в которой им чудом удалось уцелеть. Вначале – потому что ему казалось, что нет таких слов, которые могли бы верно передать этот кошмар и растолковать людям, что настоящий ад находится не под ними, а над их головами, далеко за видимым небосводом, где и обитают демоны. Когда Аллан наконец очнулся от лихорадки и взглянул на него исполненными мрачной тоски глазами, оба пришли к выводу, что лучше навсегда сохранить все это в тайне. Зачем открывать людям истину, к которой они, вероятно, не готовы? К тому же не следует забывать, что у них нет никаких доказательств. Если Создатель услышал их молитвы, то труп монстра надежно похоронен где-то в Антарктиде, и, учитывая постоянные бури и снегопады в этих местах, та же участь ожидает его летательную машину, прежде чем следующая экспедиция вновь доберется до этих проклятых мест. Она обнаружит здесь лишь обугленные обломки корабля в окружении тел зверски убитых членов экипажа, и тогда именно они с Алланом, единственные, кто остался в живых, станут главными подозреваемыми в устройстве этой необъяснимой оргии тотального уничтожения. Не для всех, конечно. Всегда найдется горстка неисправимых мечтателей, которые поверят в их историю и, движимые чистой воды фанатизмом, постараются доказать, что их рассказ – правда и первый марсианин действительно прибыл на Землю. Однако многие другие назовут их сумасбродами или комедиантами, а то и наградят обоими прозвищами сразу. И никто из них двоих не чувствовал в себе сил выдержать то, что сулила такая жизнь, наполненная объяснениями, доказательствами, защитительными речами… Словом, жизнь, отданная без остатка защите своей чести и доказательству своего здравомыслия.

Но не для этого они с таким трудом спасли свои жизни. Разумеется, не для этого, нет. Ускользнув от верной смерти, они теперь смотрели на жизнь как на неожиданный подарок, и оба попытались прожить ее насыщенно и сделать из нее то, что только можно сделать с жизнью. С другой стороны, это весьма распространенное желание среди тех, кто находился на волосок от смерти и чудом выжил, как, к сожалению, возможно, знает и кто-нибудь из вас. Итак, решив искоренить в себе равнодушие и бесчувственность, отличавшие их до сих пор, они хотели стать достойными этой второй попытки. Аллан с новым пылом вернулся к своей мечте стать писателем. Он надеялся заняться этим где-нибудь в тиши и твердо вознамерился забыть о тех днях, оставить любые мысли о них до конца жизни, а также после смерти, если на том свете у людей сохраняется разум. Ему достаточно было написать рассказ, с помощью которого он изгнал весь тот страх. Бывший артиллерист не нашел лучшего способа избавляться от любого демона, умоляющего приютить его в своей душе, чем заключать его навсегда в бумажную тюрьму. Со своей стороны, Рейнольдс научился любить жизнь во всей ее величественной простоте, и его единственным стремлением было теперь жить в мире и покое, радуясь каждому удару сердца и каждой толике воздуха, наполняющего его легкие, но при этом он всячески старался очистить душу от всего того, что помешало бы знавшим его людям сказать над его могилой, что в ней покоится честный человек.

Итак, сидя в скромной каюте корабля, везущего их обратно в Америку, они согласились хранить в тайне то, что видели, и пожали друг другу руки, скрепив тем самым свой договор, который никто не рискнул бы назвать джентльменским, поскольку было очевидно, что его заключили трусливые люди. Оба знали, что сокрытие столь важной для людей правды может быть расценено чуть ли не как предательство по отношению к человеческому роду, но тем не менее считали, что смогут спокойно жить с таким грузом на совести. И если кому-то из вас их решение покажется предосудительным, попробуйте напрячь воображение и задуматься, как бы вы сами прожили остаток своих дней после подобного ужаса. В общем, заслуживает их поведение порицания или нет, но они решили солгать, и к расплывчатым фразам, с помощью которых Рейнольдс уклонялся от вопросов своих спасителей, пока ухаживал за артиллеристом, прибавились после пробуждения последнего все необходимые подробности для того, чтобы получилась складная история, столь же фантастичная, сколь правдоподобная. По вечерам они развлекались тем, что повторяли ее снова и снова, постепенно обогащая деталями, в основном рожденными могучей фантазией Аллана, и затушевывая сомнительные места, пока не превратили ее в такую прочную и бесспорную истину, что в конце концов сами в нее почти поверили.

Однако во время плавания в безбрежном безмолвии океана Рейнольдс и Аллан развлекались не только тем, что искусно плели сеть лжи, но также возобновили откровенные беседы, начавшиеся на «Аннаване», и их дружба волей судьбы еще больше окрепла. Они увлеченно разговаривали до поздней ночи, наперебой демонстрируя самые дальние закоулки своей души, и им самим непонятно было, откуда бралась эта жадная откровенность. И, словно считая, что артиллерист заслужил право знать о нем все, Рейнольдс признался ему однажды в том, что каждый должен унести с собой в могилу. Иначе говоря, его жизнь отныне находилась в руках у артиллериста, однако Рейнольдс был уверен, что если и есть такой человек на свете, который неспособен предать его, то это Аллан. С тем же трепетом, с каким нянька-негритянка рассказывала ему в детстве кладбищенские истории о привидениях и встающих из могил покойниках, Рейнольдс доверил ему свою самую сокровенную тайну: капитан Макреди не был первым, кого он убил. Нет, еще до плавания на «Аннаване» он отправил на тот свет одного человека, не прибегая, правда, к пистолету. В тот раз он ограничился тем, что просто открыл окна. Когда он рассказал, как погубил Симмса, Аллан отвел взгляд и долго молчал. Затем вновь взглянул на Рейнольдса и с мягкой улыбкой, делавшей его моложе и одновременно старше своих лет, произнес:

– Мой дорогой друг, если когда-нибудь тебя будут судить за это на небесах, в единственном месте, где такое возможно, то я надеюсь, что буду рядом с тобой и помогу тебе придумать хорошее оправдание.

Не существует людей абсолютно честных или абсолютно подлых, должно быть, думал артиллерист, и как бы он ни старался убедить себя в том, что происшедшее в Антарктиде изменило его друга и что нынешний Рейнольдс – это иной Рейнольдс, который внезапно сделался добрым и честным малым, все же никто не меняется полностью, и о таком разве что пишут в плохих романах. Он оставался тем же самым Рейнольдсом, возможно немного поумневшим, способным лучше оценить свои качества, но на этом и заканчивались все его метаморфозы. Он сожалел по поводу Симмса, пробудившего все худшее, что было в его душе, и радовался за Аллана, этого бледного и тщедушного юношу, который непостижимым образом растрогал его, заставив защищать себя с риском для собственной жизни и отдавать лучшее, что в нем, Рейнольдсе, было.

В свою очередь Аллан тоже не стал скрытничать и обрушил на благодарного Рейнольдса целый поток воспоминаний из своей еще короткой жизни и, действуя с тем же радостным неистовством, с каким изливал душу на бумаге, рисовал автопортрет, в котором хотел узнать себя прежнего, разгадать, что за человек он был в те далекие дни, когда еще не познал ужаса и только мог представить его в своем болезненном воображении. Рейнольдс зачарованно слушал, восхищаясь даром юноши расцвечивать словами полотно событий, используя для этого такие яркие тона, что рядом с ними бледнели даже его собственные воспоминания. Казалось, Рейнольдс знал Аллана с детства, настолько явственно он видел сейчас, как, несмотря на свое хрупкое сложение, юный Аллан, словно амфибия, проплыл шесть миль против течения по реке Джеймс, бросая вызов обожаемому им Байрону; как он влюбился в миссис Стенард, мать своего приятеля, тонкую натуру, ставшую его музой, но вскоре погрузившуюся в мутные воды безумия; как писал юной Эльмире Ройстер письма, которые, как он с возмущением узнал впоследствии, перехватывал его опекун, прежде чем они могли воспламенить сердце девушки жаркими любовными признаниями. То был портрет строптивого и страдающего юноши, чьи родители не оставили ему в наследство ничего, кроме предрасположенности к туберкулезу; портрет ненасытного читателя и блестящего студента, отягощенного беспокойной душой, которого алкоголь валил с ног после первого глотка и который только что закончил длинную поэму под названием «Аль Аараф», когда на Землю прилетел марсианин, чтобы превратить его ночи в кошмар и мимоходом, потому что нет худа без добра, вдохновить его на роман, замысел которого давно вызревал у него в голове и который в конце концов сделал бы его писателем.

Как видите, оба узнали друг друга даже лучше, нежели каждый из них знал себя самого, и в этой дружбе они нашли способ утешиться в своем парадоксальном одиночестве, когда им открылось, что человек вовсе не единственный обитатель Вселенной. Но по мере того как корабль приближался к пункту назначения, оба перестали упоминать звездного монстра. Вначале они поступали так из осторожности. Но постепенно привыкли к выдуманной ими же действительности и почти поверили в нее. И хотя Рейнольдс отдавал себе в этом отчет, его начало тревожить то, с каким болезненным наслаждением Аллан отдавался этому фарсу, и он даже стал опасаться за душевное здоровье юноши, когда тот во время задушевного разговора вдруг упоминал о каких-то придуманных событиях как о подлинных. С каждым днем артиллерист казался Рейнольдсу все более беспокойным, все более далеким, даже замкнутым, словно его разум незаметно стирался, как стирается ковер в прихожей. Рейнольдс не решался напрямую поговорить с Алланом из боязни причинить ему еще больший вред. И, на мой взгляд, это было вполне понятное беспокойство для человека его эпохи, ибо оставалось еще более полувека до того, как некий австрийский невролог открыл миру механизмы человеческого мозга, который можно уподобить, если мне позволят такое сравнение, средневековому замку, под добротным каменным полом которого скрывается густая сеть подвалов и галерей, куда его владелец сваливает все то, чего не хочет видеть перед собой. Так или иначе, когда они прибыли в Америку, то без малейших колебаний повторили свою ложь перед целой армией репортеров, пришедших встретить двух участников Великой американской экспедиции к Южному полюсу.

А рассказали они, если вам это интересно, следующее: встретившись с яростными бурями и коварными айсбергами, они высадились на ледовый континент, лишенный всякого намека на растительность, которая могла бы подсказать, где они находятся. Там их подстерегал страшный голод, когда иссякли запасы провизии, хотя однажды Провидение сжалилось над ними, послав морского льва не менее 1700 фунтов весом, чьим мясом их истощенные желудки питались несколько недель. В конце концов они убедились, что проход к центру Земли загорожен льдами, и пустились в обратный путь, но во время стоянки в Вальпараисо экипаж взбунтовался и захватил корабль, чтобы заняться пиратским промыслом. Во время недолгого пребывания в Чили Аллан заболел странной лихорадкой, благодаря чему им двоим удалось спастись, так как мятежники сжалились над артиллеристом и оставили их на берегу, чтобы Рейнольдс за ним ухаживал. Так он и сделал, а потом их подобрал фрегат, на котором они и добрались до благословенной Америки. Вот что они рассказали. И, похоже, им поверили.

Наконец, после долгой череды интервью, совершенно измученные, они возвратились в Виргинию, и Рейнольдс с облегчением убедился, что ее воздух явно пошел на пользу Аллану, который спустя считанные дни полностью восстановился, и из кокона его бредовой пантомимы вылупилась бабочка, способная нормально порхать, или, по крайней мере, так же нормально, как это было до знакомства с ним, Рейнольдсом. Однако стоило ему появиться перед глазами Аллана, как он тут же замечал в них проблески страха, а потому не знал, помнит ли Аллан о том, что на самом деле произошло в Антарктиде, или похоронил эти воспоминания под нагромождениями лжи. Через неделю после их прибытия он не выдержал и прямо спросил об этом у Аллана. Тот немного удивился.

– Конечно же я помню о том, что с нами произошло, мой дорогой друг. Я заставляю себя вспоминать об этом каждую ночь, чтобы весь этот ужас питал мои кошмары, и заставляю себя забывать об этом каждое утро, чтобы успокоиться и суметь описать их, – признался он с ласковой улыбкой. – Не волнуйся за меня, Рейнольдс. Я художник. А художник – это человек, которого несет река: на одном ее берегу находится благоразумие, на другом – безумие, но он никогда не получит успокоения ни там, ни там и будет плыть посередине, увлекаемый водами своего искусства, далекий от жизни, которая происходит на суше, откуда за ним наблюдают остальные люди, но не могут ничем помочь, а он будет плыть и плыть, пока не умрет в необъятности моря.

Рейнольдс кивнул, хотя и не совсем понял замысловатую метафору. Главное, что он понял первую фразу. Аллан все помнил. Нет, он не лишился рассудка. И Рейнольдс больше не касался этой темы. Возвратившись в благословенную Америку, он сбросил с себя одежды мечтателя, раз уж речь зашла о метафорах, сжег их в не менее метафорической печи и с радостью зажил в соответствии со своей истинной рациональной натурой.

Прежде всего он навестил Джозефину, свою суженую, с твердым намерением расторгнуть помолвку, как решил еще во время экспедиции. Но, к собственному удивлению, вышел из ее дома, договорившись о дате свадьбы. На протяжении всего разговора с девушкой Рейнольдс с необычной настойчивостью рассматривал ее, надеясь, что в его душе возникнет что-то похожее на отвращение, поскольку, открыв в себе бесконечную, доселе не ведомую любовь к жизни, он не хотел больше ни дня проводить в компании тех, кто не испытывает подобного же благоговейного отношения к этому чуду. Джозефина была несложной натурой, она выросла в роскоши, и единственным чудом для нее было то, какими прекрасными становятся после огранки алмазы, которые она так любила носить. Раньше он, пожалуй, с этим бы смирился, но теперь Рейнольдс нуждался в большем. Теперь он хотел познать любовь, по-настоящему влюбиться, пасть жертвой неугасимой страсти. Он не желал умереть, не испытав любви, которая внезапно стала казаться ему самым возвышенным из чувств, и направлялся к дому девушки в уверенности, что Джозефина не та женщина, которая способна вызвать в нем это чувство. Но, когда он увидел ее, простодушие девушки взяло верх, оно неудержимо влекло к себе. Она сидела перед ним в приличествующем времени дня наряде и слушала рассказ о его приключениях со спокойным вниманием, не проявляя, однако, ни малейшего интереса к миру, не имеющему для нее никакого значения и смысла просто потому, что она в нем не жила, так что Рейнольдс засомневался, существует ли жизнь внутри Земли или в глубинах Вселенной. Точнее будет сказать так: он предпочел не знать, поскольку неожиданно то, что видел перед собой, весь этот столь очевидный мир, где уборная не являлась символом иерархии, мир, наполненный вещами, которые можно было видеть, трогать и в которых не было ничего волшебного, как, например, в стоявшем на столе фарфоровом чайнике, откуда, сколько его ни тереть, не появится джинн, или в безукоризненных манерах девушки, его впервые удовлетворило. И Джозефина, ставшая владычицей этой якобы подлинной действительности, населенной простодушными глупцами, показалась ему совершенным убежищем, куда можно сбежать от ужаса, который проступал за нею. Рейнольдс вдруг понял, что единственный способ избавиться от страха и возможного безумия – это стать таким же заурядным, как она, спрятаться за невежеством и равнодушием прилежно вульгарных душ. Рассматривая девушку, он сказал себе, что это от него зависит – увидеть ее красивее и интереснее, чем на самом деле, и приступил к выполнению задачи с благословения своего неподкупного практического разума, а через полчаса оживленной беседы добился, что Джозефина забыла про то, как неохотно он ухаживал за ней прежде, и отдала сердце неожиданно пылкому возлюбленному, которого вернули ей полярные льды. «А что может быть лучшим способом обосноваться в этом беззащитном мире, который человек выстроил вокруг себя, чем контроль за его бесперебойным функционированием?» – размышлял Рейнольдс. Поэтому, подарив Джозефине самый искренний поцелуй в своей жизни, он собрал сундучок, простился с Алланом и отправился изучать юриспруденцию в Нью-Йорк.