Текст книги "Карта неба"

Автор книги: Феликс Пальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

На следующий день он отправил письмо. И стал ждать.

Он ждал и ждал.

И снова ждал.

Так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что Уэллс ему никогда не ответит. Похоже, писатель не собирался ему помогать. Ненависть оказалась сильнее, чем думал Мюррей, она ослепляла и отравляла его. Некоторое время Мюррей подумывал о том, чтобы послать Уэллсу новое письмо, еще более раболепное, или даже самому отправиться к писателю, упасть к его ногам и обнять тощие коленки, после чего у того не останется другого выхода, если он хочет продлить Мюррею жизнь, кроме как помочь ему. Но в конце концов он отбросил оба варианта, поскольку в глубине души знал, что они бесполезны. Уэллс не станет ему помогать, если только Мюррей не похитит его и не заставит делать это под пыткой, а потом, разумеется, прикончит, чтобы тот не выдвинул против него вполне обоснованное обвинение. Но мы уже поняли, что подобные методы для Мюррея ушли в прошлое. Таким образом ему придется действовать самому, в одиночку. И закончить работу как можно раньше, не то первого августа Эмма Харлоу взглянет с торжествующей улыбкой на общественное пастбище в Хорселле, где от легкого летнего ветерка чуть колышется высокая трава, но нет никаких следов вторжения чужой цивилизации в восхитительный земной покой.

XX

Но почему Уэллс не ответил на его письмо ни на следующий день, ни через два или три дня, позволив, чтобы их печальная череда растянулась на целый месяц? Может быть, он его не получил? Или же решил попросту проигнорировать, совершенно не собираясь доказывать Мюррею, что он лучше него? Все эти вопросы беспокойно кружились в голове у отчаявшегося Мюррея, словно мухи, пытающиеся выбраться из его черепа наружу. Но нам нет нужды пребывать в неизвестности, поскольку достаточно проникнуть в мысли самого Уэллса с помощью небольшого сюжетного отклонения, чтобы разрешить все сомнения. Так что позвольте мне покинуть старый театр и полететь вместе с душами умерших в эту ночь над самым большим городом мира – к теперешнему местонахождению упомянутого Уэллса.

Но постойте! Скоро рассвет, и зрелище, открывающееся с высоты, немного напоминает заранее поставленный спектакль: трубы тысяч фабрик, теснящихся вдоль улиц, выбрасывают дым, который смешивается с поднимающейся над Темзой густой пеленой, чтобы образовать знаменитый лондонский туман, в то время как в разных местах начинает слышаться металлический перезвон лопат дворников, убирающих с улиц конский навоз. Это словно первые аккорды мелодии, которым тотчас вторит поскрипывание множества тележек, направляющихся на рынок Ковент-Гарден и расцвечивающих все вокруг, словно вспыхнувшая радуга, пестрыми красками своей поклажи: моркови, тюльпанов, капусты и черешни. Присмотримся к последней. Разве не кажется, что она хранит под своей красноватой кожурой утреннюю прохладу? Так и хочется дотронуться до ягод, погрузить руки в гору свежести. Но у нас нет на это времени. Если мы устремим свои взоры на Ист-Энд, самую заброшенную часть города, куда, как любят повторять остряки из Вест-Энда, даже агентство «Томас Кук и сын», способное отправить вас в Тибет или в самую что ни на есть черную Африку, не сумеет доставить, то увидим, как в его не самых нищих кварталах устало начинают очередной рабочий день ремесленники, из последних сил борющиеся с бедностью. Наиболее любопытные из вас наверняка не смогут удержаться и тайком заглянут в окна наемных комнат, где ютятся семьи с четырьмя или пятью детьми, причем кто-нибудь из них непременно болен чахоткой, и ему не слишком полезно вдыхать чад керосиновых ламп либо зловоние, исходящее от ящиков с наполовину сгнившими фруктами, которые бродячим торговцам некуда девать, и они складывают их тут же, в комнате. Бедные люди, рожденные для несчастий! Даже смерть не дает им покинуть их тесный ад, потому что, когда они умирают, их обряжают в саван и не выносят из комнаты, а перетаскивают со стола на кровать и обратно в зависимости от того, собирается семейство обедать или спать, до тех пор пока не появляется возможность их похоронить. А за этими кварталами с домами из закопченного кирпича, после улиц, заполненных торговцами скобяными изделиями, истребителями крыс, продавщицами спичек и старьевщиками, мы попадаем в Уайтчепел или Олдгейт, где собираются люди, в которых общество не нуждается, юноши, готовые тупо убить за несколько шиллингов, девушки с разрушенными от долголетнего чесания льна легкими, чья красота медленно угасает на утопающих в грязи тротуарах, и орды бледных и чахлых ребятишек, слоняющихся по улицам в поисках чего-нибудь похожего на детство. Однако, если мы глянем в противоположном направлении, поверх длинных и тоскливых очередей нищих, начинающих собираться возле ночлежек, этих изможденных и голодных людей, что всю ночь прятались от полицейских с фонариками, которым приказано не разрешать им ночевать на скамейках и площадях столицы, то окажемся на чистеньких улицах Вест-Энда. Там город просыпается более энергично и активно, поскольку обитатели этой его части, видимо, считают, что жизнь – стоящая вещь. Взгляните на море цилиндров и зонтов, переполняющее Стрэнд и близлежащие улицы, на ряды магазинов, торгующих отечественными и заморскими товарами. По его превосходно вымощенным улицам снуют двухэтажные омнибусы, двуколки и даже трубочисты на велосипедах с перепачканным сажей лицом, вооруженные огромным ершом на цепочке для чистки дымоходов, словно направляются на средневековый турнир, и на каждом углу радостно приветствуют служанок в безукоризненно белых фартуках, а симпатичный полицейский следит за гармонией в этом мире, об изнанке которого ничего не знает либо не хочет знать.

Но не дадим себя отвлечь картинам медленно пробуждающегося города и продолжим свой путь к небольшому дому в окрестностях Лондона, а точнее – в Вустер-парке. Там, в просторной комнате на первом этаже, через полтора месяца после того, как Мюррей отправил ему свое отчаянное письмо, то есть как раз в тот день, который был назначен для прибытия марсиан, Герберт Джордж Уэллс спокойно спал, полагая, что новое утро, ожидавшее его за занавесом восхода, ничем не будет отличаться от других.

Исходя из того, что мы знаем о нем, мы ждем встречи с образчиком поистине счастливого человека: любящая жена безмятежно спит у него под боком, да и слава, к которой он стремился многие годы, наконец пришла, и он может купаться в ее лучах. Да, судьба улыбается Уэллсу, успех начинает согревать его озябшую плоть. Однако обстоятельства никогда не сделают счастливым того, кто по своей натуре не предрасположен к счастью, а Уэллс был рациональным, стоическим и опасливым человеком и потому склонным скорее не наслаждаться счастьем, а относиться к нему с недоверием. Воспользуемся тем, что он сейчас спит, чтобы попробовать разгадать, словно речь идет о не поддающемся расшифровке папирусе, его бедную и противоречивую душу, и попытаемся понять, почему, в отличие от своей жены, мирно спящей сном младенца, он беспокойно крутится в постели, словно расшатанный зуб во рту у ребенка.

Первым, что привлекало внимание среди многочисленных свойств и извивов его души, была удивительная коллекция комплексов, которые он старательно культивировал в себе и считал, что они превращают его в низшее существо по сравнению с прочими смертными. Уэллс был помешан на недостатках своей личности, и они внушали чувство, будто он попадает в невыгодное положение, когда приходит пора вступать в отношения с окружающими. В этом букете небольших и незаметных аномалий выделялись прежде всего две: разное фокусное расстояние в его глазах и, самое главное, странный дефект мозга, который мог казаться проницательным и дальновидным, когда того требовали обстоятельства, но не только был не способен удержать в памяти даты, цифры и имена людей или вдруг переставал работать, словно засорившийся водопровод, когда сталкивался с житейскими проблемами, которые мог решить буквально любой, но также приводил своего обладателя к мысли, что его впечатления об окружающей действительности не столь полны и ярки, как у других людей. Его мозг был поврежденным ситом золотоискателя, задерживающим речной песок и пропускающим крупинки золота. В итоге Уэллс выглядел слегка рассеянным и часто впадал в задумчивость, из-за чего казался неискренним или неестественным, когда проявлял интерес к другим людям. Короче, его способность ощущать эмпатию к ближнему равнялась нулю. Мы могли бы даже утверждать без боязни впасть в преувеличение, что ему не удавалось ощущать эмпатию даже к себе самому. И, наверное, для того, чтобы не стать для самого себя неразрешимой головоломкой, Уэллс отыскал физическое объяснение указанным изъянам. В частности, он подозревал, что дефекты его мозга объясняются тем, что размер его черепа меньше нормального, – достаточно было вспомнить насмешки друзей, когда они обменивались шапками во время игры, – а потому сонная артерия не снабжает серое вещество кровью столь щедро, как должна бы была. Однако что могли значить все эти комплексы для человека, осуществившего свою мечту и попавшего в число немногих избранных? Действительно, превращение в писателя следовало считать компенсацией за все его предполагаемые слабости. К сожалению, Уэллс был убежден в верности распространенного изречения «не согрешишь – не покаешься», ибо подозревал, что из всех населяющих нашу планету людей писатели – самые несчастливые.

Однако меланхолия овладевала им, разумеется, не всегда. Временами его целиком охватывало ощущение счастья. И захлестывало восхитительное чувство полноты жизни, пока рассудок все не портил. Сейчас, например, когда Уэллс проснулся и увидел рядом доверчиво прижавшуюся к нему во сне Джейн, его наполнило яркое ощущение благополучия. В самом деле, все, что у него было, все, чем он был, опиралось на столп с женским именем: Эми Кэтрин Роббинс, то есть Джейн, его Джейн. Эту женщину четырьмя быстрыми росчерками пера он превращал в симпатичную фигурку, героиню рисунков, с помощью которых они скрашивали серые домашние будни, потешались над самими собой и очищали от налета рутины свои любовные отношения, а потом складывали эти листочки в отдельный ящик, возможно, для того, чтобы в старости, когда ценность времени возрастает, их рассматривать.

Уэллс стал писателем благодаря ей, в этом не было никакого сомнения, потому что все сомнения улетучились с годами, он изгнал их, возможно, бессознательно, движимый необходимостью признать, что Джейн играет ключевую роль в его судьбе, став необходимейшим человеком, и без нее он не мыслил свою жизнь. Она перестала занимать эфемерное положение, на которое он с такой легкостью определил ее в первые дни их знакомства, когда относился к ней как к своему капризу. Да, резцы судьбы немало потрудились, чтобы изваять фигуру писателя, однако именно жена, приложив своевременно руку, придала скульптуре законченность. Без нее все усилия его ангела-хранителя ввести его в литературу ни к чему бы не привели.

Позвольте теперь коротко суммировать подробности происшедших с ним изменений, и тогда мы еще четче сможем представить себе его исстрадавшуюся душу. В возрасте всего семи лет в нее было заронено семя литературы, что произошло, возможно, довольно стремительным, но зато чрезвычайно эффективным способом: волей судьбы этот ребенок сломал ногу и таким образом получил превосходный предлог, чтобы в течение долгого времени без помех предаваться такому пагубному – с точки зрения его родителей, разумеется, – занятию, как чтение, ибо среди игрушек, тетрадок и прочих подарков, коими его осыпали соседи и родственники, были также и книги. Да, множество книг, и они навсегда отравили его, научили искусству убегать от самого себя, уноситься вдаль, летать над горами, островами и дальними морями, в то время как телесная оболочка, в которую он был заключен, оставалась лежать в кровати. К сожалению, его мать не стала тем человеком, который взялся бы поливать это семечко, чтобы из него выросло таящееся в нем дерево. Наоборот: Сара Уэллс была убеждена, что профессия торговца галантереей – это лучшее, о чем может мечтать мужчина, а потому все отрочество Уэллс провел в лавках, торгующих сукном, хотя он всячески стремился оградить от несправедливостей судьбы свое призвание, так рано проснувшееся и тайно развивавшееся в нем. В знаменитой мануфактурной лавке «Роджерс и Деньер», а также во многих других, куда устраивали нашего бунтаря, он то и дело впадал в задумчивость и потому ошибался со сдачей, когда его ставили на кассу, но чаще подросток приводил в порядок витрины, выбивал ковры и продавал свернутое в рулоны серое полотно, льняные и хлопчатобумажные ткани, разные виды кретона, скатерти и прочие вещи, на которые удивительным, с его точки зрения, образом находился покупатель и которые, казалось, существовали лишь для того, чтобы занять его, заставить прилагать титанические усилия, дабы в итоге он не оставил никакого следа в мире, если не считать того, что сотня домов обзавелась благодаря ему приличными гардинами. Когда вечером его усталое тело валилось на тюфяк в зловонном подвале, где ютились служащие магазина, Уэллс не мог избавиться от ощущения, словно он один из тех скворцов, выписывающих круги в небе, что думают, будто летают по собственному почину, в то время как они лишь следуют за стаей. Тогда он решил возмутиться, восстать, взбунтоваться против судьбы, к которой подталкивала его мать. Ничто не спасает от головокружения лучше, чем вращение в обратную сторону, сказал Шекспир. И Уэллс попробовал вращаться в ином кругу, а впоследствии, после многолетней изнурительной борьбы с матерью, добился того, что его жизнь вообще вошла в иное русло – русло учебы и протекала теперь в гораздо более приятной и стимулирующей среде, где к нему пришло утешительное ощущение: он тратит себя не напрасно, словно одинокая свеча, догорающая посреди бескрайней пустыни. Ему удалось устроиться помощником учителя в средней школе Мидхерста, а спустя некоторое время, благодаря своевременной стипендии, поступить в Лондонский педагогический колледж, где преподавал профессор Гексли, знаменитый физиолог, ярый сторонник теории Дарвина. Именно он открыл Уэллсу мир как неиссякаемый источник всяческих знаний, из которого каждый должен напиться. Под его руководством Уэллс научился препарировать кроликов и мастерить барометры, участвовал в дебатах по проблемам физики, которые разожгли его воображение, а самое главное – попутно снабдили его материалом и идеями на будущее.

Тогда-то он и начал писать, убежденный в том, что в нем живет потенциальный писатель, который должен научиться делать первые шажки на бумаге, а сводить пока концы с концами ему поможет преподавание. Однако его начальные опыты были всего лишь пародией на литературу, в них не чувствовалось ни таланта, ни воображения, причем он не искал применения научным или общим знаниям, постепенно без всякой системы накапливавшимся в его мозгу, словно старая рухлядь на чердаке. К счастью, судьба снова устроила ему передышку, чтобы он смог поразмышлять над своей неудачей, причем сделала это с той же категоричностью, что и в прошлый раз: он повредил почку во время футбольного матча в Холтовской академии в Рексхэме, где преподавал. Осмотревший его после этой травмы местный врач без колебаний нашел у него туберкулез, а это в те времена было равносильно тому, чтобы одарить его романтической аурой как человека, отмеченного печатью смерти. Вначале потрясенный диагнозом Уэллс воспринял свое новое состояние безнадежно больного мужественно – он ощутил себя персонажем сентиментального романа, хрупким и милым созданием, осужденным на неожиданную и преждевременную смерть, над чьей судьбой дамы проливали столько слез. Но затем он опомнился, решив восстать против зловещей болезни, которая столь самонадеянно сулила ему близкий конец, но не только потому, что она ставила крест на его желании жить и стремлении доказать миру, на что он способен, но и по другой, гораздо более простой и серьезной причине: он не хотел умереть девственником. Вот что заставило его отчаянно уцепиться за жизнь. Можно сказать, это было сексуальное восстание: неизбежность смерти превратила соитие с женщиной в такой необходимый и до безумия желанный опыт, что мысль о том, что он будет похоронен, не изведав его, была для него невыносимой.

Но, как мы говорили, болезнь подарила ему еще одну передышку в его жизненной борьбе, поскольку слово «туберкулез» послужило ему бессрочным пропуском в Аппарк, роскошное имение, раскинувшееся за холмом Картинг-Даун, в котором его мать была экономкой. Там, в уютной солнечной комнате, Уэллс пережил многочисленные перепады в состоянии здоровья, но зато вновь встретился с книгами. За четыре месяца, проведенные в Аппарке, он прочел множество стихов, романов и другой литературы, попадавшей ему в руки, но уже не как ненасытный читатель, а как внимательный новичок в писательском деле, как упорный претендент на место на литературном Парнасе. Он внимательно читал прозу, обращая внимание на гибкость фраз, внутреннюю музыку каждого абзаца, повороты и извивы сюжета, своевременно воскрешенные и извлеченные из недр словаря эпитеты. Он читал, впервые осознавая, что перед ним произведение искусства. Читал глазами исследователя, убежденного, что если внимательно препарировать каждую страницу текста и покопаться в его недрах подобно тому, как он проделывал это с кроликами в педагогическом колледже, то он сумеет воспроизвести любой стиль. Читал с уверенностью, что если будет писать с тем же усердием и использует те же средства, какими пользуются авторы, чьи имена стоят на обложках этих книг, а не те бесцветные и невыразительные приемы, к которым он до сих пор прибегал, то может стать одним из них. Там, в тиши своей уютной комнаты, Уэллс испытал спасительное откровение, своего рода смену перспективы, и это в конце концов спасло ему жизнь. Он понял, что обладает необходимым оружием, чтобы писать, что, к счастью, он с ним родился. И теперь нужно было лишь заточить его и научиться с ним управляться, применить на практике те же уловки и выпады, что и прочие мастера, фехтующие словом. Гораздо яснее сознавая теперь, что такое литературное произведение и чего он может достичь, если вооружится терпением, Уэллс перечитал до сих пор им написанное, ужаснулся и все сжег. Он с удивлением обнаружил, что у него почти полностью отсутствуют элементарные понятия о том, что такое ремесло писателя и какой силой обладают слова. Выходит, до сих пор он по-настоящему и не писал. На самом деле он лишь исписывал листок за листком своими каракулями, считая себя писателем просто потому, что умел сочинять. Но литературой тут и не пахло. Он долго размышлял над этим, бродя среди окружавших Аппарк холмов, поросших тисами, и неожиданно почувствовал непреодолимое желание выздороветь и вернуться в мир, откуда он недостойно сбежал, готовым ко второму раунду благодаря своим новым перчаткам. В общем, можно сказать, что он возродился, подобно птице Феникс, среди вересковых лугов Аппарка.

Обновленный, чувствовавший себя на подъеме, Уэллс решил устроиться на приличную работу в Лондоне на то время, пока он овладеет тайнами писательского мастерства. К сожалению, нескольких месяцев хватило, чтобы угасли надежды, что когда-нибудь его книги станут для него источником дохода. Несмотря на все усилия и жертвы, несмотря на то, что он злоупотреблял работой в ущерб своему хрупкому здоровью, – в тот период денег ему хватало лишь на то, чтобы питаться одним хлебом с сыром да иногда вареными яйцами – единственным, что удалось вырвать тогда у жизни, стали публикация нескольких очерков, которых никто не понимал, диплом по зоологии и неудачный брак с собственной кузиной Изабеллой. Свое тогдашнее существование он грустно сравнивал с греблей в болоте, но тут появилась Джейн, которая помогла ему расчистить путь к его истинной цели.

Джейн, его Джейн появилась в жизни Уэллса одним ничем не примечательным утром, принеся с собой скромную нежность рассвета: Уэллс вошел в класс, чтобы начать занятия по биологии, как вдруг среди леса голов опостылевших студентов приметил хрупкую светловолосую девушку с глазами цвета мокрой земли, которая восторженно улыбалась ему с дальнего ряда. Эта студентка не переставая бомбардировала его умными вопросами, и потому столь естественным показалось ему приставить свободный табурет к своему столу, чтобы просветить ее в области сравнительной анатомии. Вскоре обычных занятий стало им не хватать, и они начали удлинять их, беседуя в пустом классе или прогуливаясь до вокзала Чаринг-кросс. Уэллс и сам не заметил, как интерес к отважному уму девушки перерос в сердечную привязанность к ее личности в целом. По мере того как шло время, он все четче видел в ней тип подруги, в которой нуждался, рядом с которой он сможет побороть внутреннее одиночество и достичь равновесия, необходимого для того, чтобы активно противостоять жизни. В итоге, как это обычно случается, их крепнувшая день ото дня дружба привела к распаду его брака. В действительности, несмотря на сложную подоплеку, какую Уэллс хотел придать этому событию, все произошло ужасно просто: ему пришлось выбирать между двумя противоположными личностями – своей бесцветной и холодной кузиной и начитанной и веселой Джейн. Конечно, он выбрал ту, в которой больше нуждался. Они сочли себя уникальной парой, и это помогло им превознести свои чувства, назвать страстью то, что на самом деле было интеллектуальным родством, единством жизненных интересов, далеким от всякой пылкости. То, что случилось с ними, это небывалое доселе событие, сказали они друг другу, это любовь, отличная от той, что испытывают прочие смертные, это повелительная страсть, если воспользоваться терминологией Шелли. И она давала им право делать что угодно во имя своей любви, от которой у них конечно же не мог не помутиться разум, – например, отбрасывать мораль, принятую в каждой сфере жизни. Устав от общественного осуждения их отношений, они поженились, как только Уэллс получил развод, несмотря на то что отрицали брак, и такое презрительное отношение к этому институту якобы было еще одним свидетельством просвещенного и возвышенного духа, который они считали необходимым культивировать. И Уэллс сразу же понял, что не ошибся, потому что Джейн немедленно взяла на себя роль образцовой подруги: она перепечатывала на машинке его рукописи, правила статьи и даже давала советы, как улучшить текст, ведала финансами, заполняла его налоговые декларации – в общем, освобождала мужа от всех рутинных дел, которые заставили бы его спуститься на землю из волшебного края грез, где он пребывал большую часть дня. Да, такова была Джейн, его Джейн, удобная союзница, сообщница во всех преступлениях, жрица, занятая защитой урожая от холода и града, и только изредка она уединялась в своем крохотном кабинете, где могла освободиться от образа, в котором с таким удовольствием и пользой представала перед ним, и поработать над своей скромной и утонченной прозой. С умиротворенной улыбкой Уэллс допускал существование этого островка личной жизни жены и даже поощрял ее, зная, что она счастлива посоперничать с Эдит Ситуэл, сидя в своей комнатушке и следуя за полетом изысканной фантазии, которая его оставляла равнодушным. В конце концов им удалось сконструировать идеально работающую машину, наладить спокойную и активную жизнь, чья гармония происходила из обоюдного желания понять и извинить недостатки другого, создать нерушимый союз, опирающийся на первоначальное влечение, которое оба негласно замаскировали под страстную любовь.

Ареной, которую случай избрал для последнего акта превращения Уэллса в писателя, стала комната на Морнингтон-роуд. В этой каморке, где приходилось совершать рискованные па, чтобы не столкнуться друг с другом во время умывания, Джейн убедила его, что ему незачем подражать другим писателям, ибо его происхождение и образование придают свежесть и оригинальность всему, что он пишет. Упрямый от природы, Уэллс не сразу с этим согласился, но когда попробовал последовать совету Джейн, то с удивлением обнаружил, что она права. Его текстам пошла на пользу раскованность – теперь он оставался на бумаге самим собой, со всем, что пережил и чему научился, со всем, что нес на своих плечах, такой как он есть. Все, что выходило из-под его пера под влиянием Джейн, оказывалось новым, оригинальным, невероятно смелым. Она привила ему уверенность в себе, и благодаря этому Уэллс скоро приобрел большую сноровку, сочиняя истории, выросшие из научных анекдотов. Большинство лондонских журналов и газет не смогли устоять перед этими статьями и рассказами – они поражали игрой воображения и заставляли всю Англию мечтать. И тогда Уэллс понял, что превращение состоялось. Да, скульптура наконец-то была завершена благодаря спасительному содействию Джейн, которая таким образом навсегда приковала его к себе. Он уже не просто любил ее – он был обязан ей своей жизнью и даже своим будущим, то есть всем тем, что пока еще не произошло.

Таким было его второе рождение, окончательная смена перспективы, и в результате появился его первый роман – «Машина времени». Эта книга не только принесла ему сто пятьдесят фунтов, но и позволила перейти в разряд авторов с именем. Неожиданный и все возрастающий успех его последующих романов позволил им переехать в Уокинг, где они сняли домик на улице Мэйбери-роуд и где чистый сельский воздух оказался поистине благословенным бальзамом для больных легких писателя. Именно там, за кухонным столом, под убаюкивающие звуки проходящих мимо поездов, он написал «Человека-невидимку» и «Машину времени». Именно там он колесил по окрестным вересковым пустошам на своем сверкающем велосипеде, выбирая места, которые впоследствии будут разрушены марсианами. Затем новый поток денег позволил им переселиться в Уорчестер-парк, где они сейчас и жили.

Он тихо встал, стараясь не разбудить Джейн, чье дыхание напоминало о мерном ропоте морских волн. Вышел из спальни, быстро умылся и начал свой обычный обход дома, который в эти минуты был погружен в глухое безмолвие. Уэллсу нравилось подниматься до рассвета, когда мир еще не до конца выстроен, и звуком своих шагов вторгаться в этот час, предшествующий началу его рабочего дня, когда он мог беззаботно блуждать там, где хотел. Подобно полководцу, с гордостью объезжающему поле битвы, которое усеяно вражескими останками, он обходил каждую комнату, чтобы убедиться, что в течение ночи никто не посягнул на территорию, завоевать которую ему стоило стольких трудов. Похоже, все было в порядке: мебель не сдвинулась со своего места, первые лучи света, просачивающиеся сквозь окна, имели тот же наклон, стены сохраняли прежний цвет. Этот дом был не так уж роскошен, но гораздо просторнее, чем их жилище в Уокинге, и уж конечно неизмеримо больше, чем конура, которую они занимали на Морнингтон-роуд. Такое последовательное расширение площади их жилищ лучше всего отражало рост его успеха. Однако не только за это он когда-нибудь будет благодарить Создателя. Видно, судьба считала себя в долгу перед ним, ибо не только утешила славой, но и избавила от нависшей над ним словно дамоклов меч угрозы – от туберкулеза. Его легкие, конечно, пострадали, однако в них не обнаруживалось очагов туберкулеза, а потому задетая легочная ткань в конце концов зарубцевалась, и, несмотря на пророчества докторишки из Рексхэма, увлекавшегося сентиментальными романами, он продолжал жить. Хотя, вероятно, и утратил свой романтический ореол. Но он по-прежнему жил, занимал определенное пространство, потреблял кислород, отбрасывал тень! И думал продолжать в таком же духе еще несколько десятков лет, тем более сейчас, когда жизнь, кажется, готова дарить ему одну лишь радость.

На книжных полках в гостиной стояли различные издания пяти романов, которые он опубликовал к этому времени, – весомые свидетельства его труда и воображения. Эти несколько книг принесли ему признание в Англии, а позднее и в Америке, хотя, как я вам уже говорил, он не был полностью удовлетворен ни одной из них. К открывавшей парад «Машине времени» он питал особые чувства, не столько из-за ее достоинств, которых теперь, два года спустя, он почти не находил, сколько потому, что благодаря своему относительному успеху она позволила ему жить писательским трудом. Этот первый роман объемом чуть больше сорока тысяч слов стал для Уэллса счастливым завершением долгого и извилистого пути. Он взял завершавший парад томик «Войны миров», который недавно вышел в издательстве «Хайнеманн», и с величайшей осторожностью подержал в руках, словно речь шла о корзинке с яйцами. Этот роман он тоже любил, хотя в данном случае это объяснялось тем, что он только что вышел в свет, а потому Уэллс еще не успел накопить к нему отвращение, которое со временем неизбежно возникнет, поскольку над ним висело проклятие, чаще всего атакующее именно писателей: его терзало постоянное желание добиться того, что превосходило его возможности. Но надо было признать: как ни крути, ни один его роман нельзя назвать исключительным. То был всего лишь скромный и упорный результат более или менее тяжких, более или менее неблагодарных усилий.

Было очевидно, что он появился в благоприятную эпоху, в период, когда тени Диккенса и Теккерея начали понемногу рассеиваться и привычка к чтению стала распространяться среди новых социальных слоев со своими запросами. Издатели стремились удовлетворить потребности этого читателя, публикуя более молодых авторов, сочинявших романы, которые казались современными, но сохраняли определенную связь с литературой предыдущего поколения. Смена караула происходила под абсолютным контролем: все они были представлены как достойные наследники своих предшественников и часто должны были носить ярлык, характеризующий их как чьих-то продолжателей. Уэллса, скажем, приветствовали как второго Диккенса или нового Жюля Верна. Но несмотря на благожелательное отношение критики и читателей, что во многом объяснялось известной стратегией, его романы могли считаться какими угодно, но только не исключительными. И эта внутренняя убежденность подводила его к неудобному вопросу: они не были исключительными потому, что он не способен сочинить исключительный роман, или потому, что лишен нужных условий? Как вы понимаете, Уэллс предпочитал думать, что причина кроется во втором, и иногда, во время велосипедных прогулок или в качестве развлечения перед сном, забавлялся тем, что составлял в уме перечень условий, которые, по его мнению, были совершенно необходимы, чтобы мог родиться поистине исключительный роман.