Текст книги "Карта неба"

Автор книги: Феликс Пальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

Однако Рейнольдс не мог сделать так, чтобы воспоминания о случившемся в Антарктиде не набрасывались на него всякий раз, как он утрачивал бдительность. Достаточно было взглянуть на свою левую ладонь, чтобы это произошло. На ней запечатлелся след от странного ожога в виде буквы или марсианского символа, смысл которого он уже никогда не узнает и который предупреждал его, что мир скрывает больше тайн, чем это кажется на первый взгляд. Иногда подобные мысли не давали уснуть по ночам, и тогда он до самого утра глядел в окно на усеянное звездами небо, размышляя над судьбой марсианина. Действительно ли они покончили с ним либо он выжил и ухитрился последовать за ними в Америку и теперь подкарауливал его в обличье одного из товарищей по учебе? Он знал, что этого не может быть, но все равно его охватывал страх всякий раз, когда кто-нибудь из однокашников бросал на него чересчур пристальный, по его мнению, взгляд. С неким Дженсеном, пригласившим его выпить бренди к себе в комнату, он даже перестал разговаривать. Он чувствовал себя одиноким, погруженным в столь же бесконечное, сколь нелепое одиночество, из которого его могли вывести лишь письма Аллана, единственного человека, кто мог его понять.

С тех пор как он переселился в Нью-Йорк, его друг завел привычку присылать ему длинные письма, рассказывая обо всех новостях, хотя было ясно, что это всего лишь предлог для того, чтобы поведать ему о своей душевной тревоге, ибо Аллан тоже в нем нуждался. Таким образом, Рейнольдс стал свидетелем того, как жизнь его единственного друга менялась с медлительностью потягивающегося кота. Из первого письма он узнал, что Аллана отчислили из Вест-Пойнта, и это привело к новому конфликту с его опекуном, принявшему на сей раз такие масштабы, что Аллан предпочел уехать в Балтимор и поселиться в доме своей тетки Марии Клемм, решив серьезно заняться прозой, поскольку был разочарован тем, что его стихи не пользовались успехом у читателей. По прибытии в Виргинию он тут же связался с издателями и редакторами журналов, и в конце концов ему удалось опубликовать «Аль Аараф», большую поэму, которую он написал во время плавания на «Аннаване», но лучше бы не писал вовсе, поскольку она не получила практически никакого отклика. Но Рейнольдс сразу же догадался, что все эти блеклые подробности были вежливым предисловием к тому, о чем Аллан действительно хотел поведать другу: о своих кошмарах, причудливых видениях, которые рождал во тьме его мозг. Он признался, что видел во сне всевозможные ужасы: корабли, управляемые мертвецами, дам с превосходными зубами, выпадающими у него на глазах из-за загадочного недуга, и даже самого себя. То его пытала испанская инквизиция, то сам он выкалывал перочинным ножом глаза кошке, а затем вешал ее без малейших угрызений совести. Иногда он выходил на улицу в таком возбуждении, что в каждом прохожем видел самого себя.

Из-за этих страшных чудовищ, с такой легкостью завладевших моими снами, – горестно сообщал он, – я просыпаюсь среди ночи в ужасной тревоге, с бешено бьющимся сердцем и в холодном поту. Хотя должен тебе признаться, никогда еще я не писал так, как сейчас. Поэтому не хочу отказываться от этих кошмаров, ибо боюсь, что это единственный способ, каким я располагаю, чтобы как-то уменьшить ужас, наполняющий мою несчастную душу, который, как я наконец-то открыл, я научился изливать на бумаге с такой достоверностью, словно пишу собственной кровью.

С грустной улыбкой Рейнольдс убрал письмо в конверт. Марсианин населил призраками их души, но было радостно сознавать, что по меньшей мере Аллану это пошло на пользу. Рейнольдс вновь улыбнулся, представив своего друга если не счастливым, то, по крайней мере, успокоившимся после переезда в Балтимор, в дом заботливой тетки; там он стремится составить себе имя как писатель и навсегда изгнать нищету за порог их дома. Аллан еще продемонстрирует миру, чего он стоит, это всего лишь вопрос времени.

Два года спустя Аллан наконец-то прислал ему письмо с хорошими вестями:

Дорогой друг, мне приятно сообщить тебе, что один из моих рассказов удостоен литературной премии. Кажется, усердный труд действительно вознаграждается, в чем я начал было сомневаться, хотя в данном случае премия всего лишь наполнила меня радостью и укрепила уверенность в себе, но не освободила из тисков нищеты, которая в последнее время еще сильнее взяла меня за горло, ведь ты, должно быть, знаешь, что мой опекун умер, не оставив мне ни цента. Никакое наследство уже не сможет спасти меня от непрерывного крушения, каковым является моя жизнь. Но ты не слишком тревожься из-за меня, мой друг, ведь хотя у меня нет даже костюма, чтобы принять приглашение на обед, жизнь меня еще не покорила. Я принадлежу к выжившим, ты это знаешь лучше, чем кто-либо, и через несколько дней буду окончательно спасен, обретя наилучшее убежище в лице моей кузины Вирджинии. Да, мой дорогой друг, я хочу, чтобы ты узнал об этом первым: Вирджиния и я решили вскоре тайно пожениться.

Рейнольдс мог предположить подобную посмертную скаредность со стороны Алланова опекуна, но никогда бы не догадался, что артиллерист решит жениться на своей двоюродной сестре, девушке, которой едва исполнилось тринадцать лет и которая, по слухам, умственно была не слишком развита. Столь экстравагантная женитьба, однако, принесла, по-видимому, удачу Аллану, потому что он вскоре перебрался в Ричмонд, где ему предложили пост редактора журнала «Сазерн литерери мессенджер». Правда, полоса везения оказалась миражом. Рейнольдсу не замедлили сообщить, что его друга все чаще видели выходящим из захудалых трактиров сильно под хмельком, из-за чего его тетке и Вирджинии пришлось переехать в Ричмонд, чтобы отвратить его от пагубного пристрастия. Благодаря их заботам Аллан вернулся к нормальной жизни и смог сосредоточиться на писательской работе, еще больше упрочив славу, заработанную своими ранними творениями.

Как раз в это время Рейнольдс получил письмо, в котором артиллерист сообщал, что, воспользовавшись модой на рассказы о морских приключениях, начал писать книгу, навеянную событиями, которые произошли близ Южного полюса. Эту историю, названную «Повестью о приключениях Артура Гордона Пима», спустя несколько недель стал печатать с продолжениями «Мессенджер», и Рейнольдс с замиранием сердца читал каждый выпуск. Повесть его друга начиналась с описания плавания брига «Дельфин» по Южным морям и, если даже отбросить ритмическое и фонетическое сходство имен автора и главного героя, была насыщена автобиографическими деталями, причем отдельные из них были явно навеяны их путешествием: действие частично происходило в трюме, таком же душном, как тот, который избрал своим убежищем звездный монстр, а одним из персонажей был метис по фамилии Петерс. Но на этом отголоски событий, связанных с их злосчастной экспедицией, заканчивались, поскольку во второй части, где рассказывалось о плавании к Южному Полярному кругу, Аллан следовал лишь за своей фантазией. После многочисленных суровых испытаний, пробившись сквозь ледовые поля и айсберги и имея на борту нескольких членов экипажа, больных цингой, корабль бросил якорь у небольшого острова, где героев встретило племя дикарей, попытавшихся захватить их, так что им пришлось бежать оттуда на украденной лодке. В финальной сцене, венчающей череду жестокостей и зверств, после долгих дней плавания к югу по океану молочного цвета, под дождем из тончайшей пыли вроде пепла, герои увидели перед собой, прежде чем низвергнуться в бездну вместе с гигантским водопадом, таинственную фигуру, абсолютно белую и очень высокую, гораздо выше любого обитателя нашей планеты.

Рейнольдс написал Аллану длинное письмо, в котором восхищался его книгой, но просил пояснить, что означает такой странный, словно намекающий на что-то конец. Он постарался задать вопрос как можно более деликатно отчасти потому, что они не говорили об этих делах с тех давних пор, а отчасти из опасения, что кто-нибудь случайно прочтет письмо и откроет их общую тайну. Однако, к его удивлению, артиллерист, похоже, и сам не знал, что ждало его героев, увлекаемых в бездну водопадом.

Резко оборванный финал романа породил множество комментариев, мой дорогой Рейнольдс, – писал он. – Некоторые критики утверждают, будто я не знал, как закончить его, бросив в кульминационный момент то ли из лени, то ли потому, что иссяк источник моего жалкого воображения, то ли сама история меня к этому подтолкнула, словно было в ней что-то такое, что заставило меня умолкнуть. Пусть себе гадают, бедняги. Хотя, если честно, я и сам не знаю ответа, так как последние страницы писал в состоянии, которое могу определить лишь как глубокое потрясение поем череды жутких ночных кошмаров, непременно сопровождавшихся появлением некой страшной фигуры, о которой после пробуждения в памяти не оставалось ничего, кроме ощущения ужаса. Достаточно хорошо зная тебя, догадываюсь, о чем ты подумал: ты боишься, что твой бедный друг лишился рассудка. Не беспокойся, пока до этого не дошло. Хотя не стану тебя обманывать: каким-то непонятным образом я чувствую, что с каждым разом разум мой все больше помрачается. Ты не представляешь себе, как мне не хватает тебя в такие моменты, мой драгоценный друг. Иногда я чувствую себя страшно одиноким, поскольку, должен признаться, литература перестала быть для меня утешением, о котором я тебе говорил, с каждым разом все больше превращаясь в наказание. Теперь кошмары посещают меня и в часы бодрствования. Иногда я думаю: а не болен ли я? Что со мной будет? И знаю, что только ты догадываешься, каким должен быть ответ.

Рейнольдс с волнением прочел последнюю фразу, и к нему вновь вернулись прежние опасения по поводу душевного здоровья Аллана. По-видимому, столь блестящий, тонкий и изощренный ум не мог принять жизнь, построенную на фундаменте добровольного забвения. Сам Рейнольдс не испытывал ни малейших затруднений, живя такой жизнью: он сознательно старался не вспоминать былое и в то же время занимал свой ум всяческими житейскими заботами, пока с течением лет горестные воспоминания об Антарктиде окончательно не померкли в его памяти. Наверное, он смог этого добиться, потому что его мозгом управляли куда более простые механизмы, чем Аллановым, признал он без всякого смущения. Разве не сумел он забыть, что убил Симмса? А вот Аллан, не способный забыть по собственной воле, был вынужден стирать эти воспоминания, окружать их каменной стеной, сооруженной по такому случаю, хотя не сумел помешать тому, чтобы страх просочился сквозь камни и вылился на белую и бесконечную пустыню чистых листов, которые он ежедневно выкладывал на свой письменный стол. Но, несмотря на эти неутешительные выводы, Рейнольдс ограничился письмом, полным избитых утешительных фраз, поскольку знал: мало что еще может сделать для измученного артиллериста, разве что молить Бога, в которого он с каждым разом верил все менее истово, чтобы белый гигант, поджидавший его друга возле водопада, не оказался призраком, свидетельствующим о его полном помешательстве.

Следующее письмо Аллана пришло из Филадельфии, куда он отправился в поисках удачи, безнадежно испортив перед этим отношения с главным редактором «Мессенджера», уставшего терпеть его непрекращающиеся попойки.

Но, как преданный пес, нищета следовала за мной по пятам, – писал он, – и мне пришлось использовать свое перо для сочинения самых вульгарных вещей; я даже написал по заказу учебник, посвященный раковинам моллюсков, и ты, конечно, понимаешь, какое эстетическое наслаждение может доставить подобная работа. Правда, это, к счастью, не оставляет мне времени на то, чтобы продолжать писать мои рассказы, такие мрачные и болезненные, что даже меня они пугают. Но я знаю, мой друг, что они и не могут быть иными, ибо вылеплены из темной глины, которую я беру непосредственно из моих кошмаров. Даже мои рассказы о расследованиях Огюста Дюпена, которые я пытаюсь сделать не такими мрачными, не свободны от этого неизбежного ужаса, покрывающего их, подобно влажному мху. И только моей обожаемой Вирджинии удается пролить немного света на мою темную душу: каждый день, когда я возвращаюсь со службы, она встречает меня букетом свежесрезанных цветов.

К несчастью, этот свет оказался таким же недолговечным, как пламя свечки, и быстро угас. Следующее письмо Аллана, жуткое, душераздирающее, было написано человеком, потерявшим веру в жизнь.

Друг мой, – начиналось оно, – пишу тебе в совершенном отчаянии, на краю глубочайшей пропасти, ибо уже не сомневаюсь в том, что у беды нет лучшей игрушки, чем моя несчастная душа. Вирджиния, моя нежная нимфа, заболела. Несколько дней назад, когда она развлекала нас, исполняя мои любимые мелодии и аккомпанируя себе на арфе, ее голос оборвался на высокой ноте, и вслед за этим, словно в страшном спектакле, поставленном самим дьяволом, из ее нежного ротика заструилась кровь. Это туберкулез, мой друг, и он пришел за ней. Да, эта подлая болезнь способна, по словам врачей, отнять ее у меня в течение двух лет, а то и быстрее, не обращая внимания на то, что никто не сможет занять опустевшее после нее место. Что будет со мной, когда ее не станет, Рейнольдс? Что будет со мной, когда она начнет увядать, когда ее нежная красота начнет осыпаться, изо дня в день роняя лепестки, из которых мои неуклюжие пальцы будут тщетно пытаться воссоздать розу?

Глубоко взволнованный известием о болезни женщины, с которой он даже не был знаком, и тем, как жутко это подействовало на его друга, Рейнольдс решил помочь ему по мере своих возможностей и предложил в качестве утешения поселиться на ферме в Блумингдейле, местечке в окрестностях Нью-Йорка, – в скромном раю на чистом воздухе, в окружении лугов с шелковистой травой, чтобы природа вдохнула в Вирджинию бодрость, которую лениво забирала у нее смерть. Аллан последовал его совету, и супружеская пара сбежала из Филадельфии, оставив позади внушительное количество врагов, в большинстве своем писателей, оскорбленных язвительными рецензиями, которые Аллан писал для «Бертонс мэгэзин». На ферме супругов ждала короткая передышка, и, как стало известно Рейнольдсу, жизнь время от времени дарила им крупицы счастья, но суровая зима заставила их перебраться в Нью-Йорк.

Вскоре после приезда Аллан произвел фурор в нью-йоркских литературных кругах, опубликовав стихотворение «Ворон», над которым долго работал и закончил лишь благодаря неожиданно выдавшемуся спокойным лету. До Рейнольдса доходили слухи, что люди ломятся на его выступления, спеша услышать, как он читает эти загадочные стихи, заставляющие сердце замирать. Заинтригованный Рейнольдс посетил одно из таких выступлений и воочию убедился, какое громадное впечатление производит чтение Аллана, который выпрямившись сидел на стуле со страшно бледным лицом, на собравшуюся публику, особенно на чувствительных дам. Когда все закончилось, Рейнольдс пригласил друга поужинать в ближайшем ресторане, и там, неумело, словно начинающий хирург, разрезая на части мясной пирог, тот выплеснул на него свое горе, признавшись, что метания между надеждой и отчаянием, на которые болезнь Вирджинии обрекала его душу, гораздо хуже, чем даже сама смерть жены. И что он открыл единственный способ бороться с этим: с помощью алкоголя и опиума. Когда они прощались, крепко обнимая друг друга, Рейнольдсу было уже не важно, свихнулся его друг или нет. Возлюбленная Аллана умирала, и ничего нельзя было поделать. Некто где-то решил, что двое этих прекрасных благородных людей должны страдать неизвестно почему, и такой выбор казался несправедливым. Вот что сейчас превращало мир в поистине ужасное место.

Еще не распечатав следующее письмо, посланное Алланом из своего очередного стойбища, Рейнольдс понял, что оно содержит скорбную весть. Через некоторое время он получил известие, что его друг после беспорядочных скитаний в конце концов вернулся в Ричмонд. Там Аллан узнал: Эльмира, его юношеская любовь, та самая девушка, что не получала его писем, стала почтенной вдовой, и мгновенно отыскал ее, словно для того, чтобы замкнуть круг. Эльмира поддалась на его уговоры, и в считанные недели вопрос о женитьбе был решен. Именно тогда Рейнольдс получил от Аллана последнее письмо. Тот писал, что едет в Филадельфию за своей тетушкой, чтобы она могла присутствовать на свадьбе, и сделает остановку в Балтиморе. Рейнольдс немедленно ответил, обещав встретить его и провести с ним те несколько часов, которые останутся до отхода поезда. Однако многочисленные дела, совершенно пустяковые, как он потом вспоминал с горечью и злостью на себя, сильно задержали его, и, когда он прибыл на пристань, Аллана там уже не было.

XII

29 сентября 1849 года в Балтиморе выдалось страшно холодным. В этот день в городе проходили выборы, и возле трактиров, переоборудованных в избирательные участки, горожане жгли костры, чтобы защититься от стужи. Не встретив Аллана, Рейнольдс в ужасе вспомнил о практике, к которой обычно прибегали во время выборов представители политических партий, угощавшие спиртным поддавшихся на их уговоры простаков, а затем возившие их с одного избирательного участка на другой, заставляя по нескольку раз голосовать за одного и того же кандидата. Он опасался, не стал ли Аллан жертвой подобных политиканов, и начал быстрым шагом обходить балтиморские улицы, спрашивая о своем друге во всех попадавшихся на пути трактирах. Если бы кто-нибудь наблюдал сверху за его лихорадочными перемещениями, как это могу сделать я, то с огорчением увидел бы, что Рейнольдс несколько раз едва не сталкивался с Алланом, и если этого не случилось, то потому, что в последний момент сворачивал не на ту улицу.

Итак, судьба не захотела свести их, чтобы спасти душу Аллана, и он ковылял от трактира к трактиру, совершенно пьяный, подталкиваемый кучкой негодяев, которые ложью заманили его в свои сети. Он шел, шатаясь из стороны в сторону и обхватив себя за плечи, чтобы хоть немножко согреться, но нищенские лохмотья, в которые его обрядили, чтобы поиздеваться, не спасали от холода, и с каждым шагом окружавшие его люди и предметы все больше расплывались перед глазами, пока усталость и алкоголь не сделали свое: он опустился на колени возле одного из трактиров не в силах идти дальше и был брошен на произвол судьбы возле мусорного бака теми, кто использовал его, как негодную вещь. Тяжело дыша и трясясь от холода, Аллан глядел на костер, горевший у входа в трактир, и, казалось, хотел уцепиться за него взглядом, как за якорь, в этом плывущем перед глазами мире. Однако головокружение не проходило, и в какой-то миг маленький костер приобрел масштабы пожара, а затем пронизывающий холод и неистовая пляска огня слились воедино, чтобы Обрушиться на его память.

Аллан в ужасе почувствовал, как маленькая плотина в его мозгу прорвалась, и в его сознание хлынул сдерживаемый ею водопад воспоминаний, таких ослепительно ярких, что, казалось, все опять происходит наяву: он видел объятый пламенем «Аннаван» и слышал голос Рейнольдса, приказывающего ему встать и бежать, если он хочет спасти свою жизнь, пусть даже на считанные минуты. И Аллан отчаянно задвигал руками, воображая, что бежит, хотя на самом деле стоял на коленях, не чувствуя, как от ударов о твердую землю с рук сдирается кожа. Артиллерист бежал по снегу, подталкиваемый Рейнольдсом, спасаясь от монстра, гнездившегося в его кошмарах и вот теперь снова гнавшегося за ним; монстра, прилетевшего на Землю с Марса или какой-то другой планеты во Вселенной, потому что Вселенная – это место, где обитают жуткие существа, каких жалкое людское воображение не может себе даже представить; монстра, который неизбежно должен был растерзать его, потому что он уже не мог больше бежать, потому что силы его иссякли, потому что он хотел только одного – упасть на снег и ждать, чтобы все поскорее кончилось, но как бы не так, друг тянул его: беги, Аллан, беги, черт бы тебя подрал, и он бежал, бежал по кругу, на коленях, вокруг костра, и перед его воспаленным взором расстилалась бесконечная белая пустота, а за спиной он слышал рев монстра и собственные крики, обращенные к Рейнольдсу, снова и снова молящие о помощи:

– Рейнольдс! Рейнольдс! Рейнольдс!

Он продолжал звать своего друга и в университетском госпитале при Washington Medical College, где, обойдя все больницы города, Рейнольдс его в конце концов и нашел.

Бредившего Аллана поместили в одну из частных палат больницы – внушительного пятиэтажного здания со стрельчатыми готическими окнами, располагавшегося в самой возвышенной части Балтимора и известного своими просторными помещениями и хорошей вентиляцией. Руководили работой больницы опытные врачи. Как сообщила Рейнольдсу сопровождавшая его сестра милосердия, пока они миновали залы, где лежало множество нищих, доставленных сюда с разной степенью обморожения, артиллерист не переставая выкрикивал его имя. Когда они наконец дошли до нужной палаты, Рейнольдс не сразу разглядел корчившееся тело, так как его тесным кольцом окружали студенты-медики, сестры и прочий персонал, узнавшие, по-видимому, известного писателя.

– Это меня он зовет, – объявил он глухим голосом.

Все изумленно повернулись к дверям. Совсем молоденький врач обратился к Рейнольдсу:

– Слава богу! А то мы не знали, как вас найти. Я доктор Моран. – Рейнольдс осторожно пожал ему руку. – Это ко мне доставили мистера По… Ведь это мистер По, не правда ли, несмотря на то, что на нем были какие-то ужасные лохмотья…

Рейнольдс с грустью рассматривал зловонную одежду, на которую указал врач, повешенную на стул с аккуратностью, какой это тряпье не заслуживало, и гадал про себя, какой же оборот приняла жизнь его друга за те часы, пока Рейнольдс его разыскивал, чтобы он в конце концов оказался так одет. Потом перевел взгляд на исхудавшее тело Аллана, едва прикрытое влажной от пота простыней, и подтвердил:

– Да, это он.

– Я так и думал. Знаете, я читал многие его рассказы. И не сомневаюсь, что его книги переживут своего автора. – Врач с состраданием взглянул на знаменитого пациента. Потом повернулся к Рейнольдсу. – Мистер По был доставлен в больницу в состоянии ступора неизвестным лицом. С тех пор он непрестанно выкрикивал ваше имя и уверял, что его преследует какой-то монстр.

Рейнольдс понимающе улыбнулся и кивнул с таким видом, словно привык к подобному поведению своего друга.

– Что-нибудь еще он говорил? – спросил он, не глядя на врача.

– Нет, больше ничего. Только все повторял то, о чем я сказал.

И, словно подтверждая слова врача, Аллан простонал:

– Он гонится за нами. Монстр гонится за нами…

Рейнольдс печально вздохнул и обратился к людям, столпившимся вокруг кровати Аллана.

– Вы не могли бы оставить меня наедине с ним, господа? – произнес он скорее повелительным, чем просительным тоном. И, видя, что врач молчит, добавил: – Всего на минуту, доктор. Я хотел бы проститься с моим другом без свидетелей.

– Пациенту недолго осталось жить, – запротестовал врач.

– Так не будем же терять время, – сухо проговорил Рейнольдс, выдержав его взгляд.

Врач кивнул и увел с собой остальных.

– Мы будем за дверью. Не задерживайтесь.

Оставшись один, Рейнольдс наконец приблизился к кровати, на которой лежал артиллерист.

– Я уже здесь, Аллан, – произнес он и взял его за руку.

Артиллерист попытался сфокусировать на нем взгляд своих глаз, ставших водянистыми, как у чучела зверя.

– Он гонится за нами, Рейнольдс! – вновь простонал он. – Он убьет нас… Он всех убил: Карсона, врача, Петерса… А теперь настала наша очередь… О боже… Он прилетел с Марса, чтобы разделаться со всеми нами.

– Да нет, Аллан, все это уже позади… – заверил Рейнольдс и покосился на дверь. – Мы убили его. Мы сумели его победить.

Аллан обвел палату отсутствующим взглядом, и Рейнольдс понял, что его друг ничего не видит вокруг.

– Где я? Мне холодно, Рейнольдс, очень холодно…

Рейнольдс снял с себя плащ и накрыл им Аллана, все еще продолжавшего лежать в снегу на сорокаградусном морозе.

– Ты поправишься, Аллан, не беспокойся. Поправишься и вернешься домой. И опять сможешь писать. Ты напишешь много книг, Аллан, вот увидишь…

– Но мне так холодно, Рейнольдс… – пожаловался артиллерист, немного успокоившись. – По правде сказать, так было всегда. Холод исторгается из моей души, друг мой. – Рейнольдс кивнул, его глаза были полны слез. Кажется, к Аллану внезапно вернулся рассудок, покинув далекие снега, он возвратился в лежащее на больничной койке тело, но теперь Рейнольдса встревожило абсолютное спокойствие друга. – Думаю, что я и завербовался-то на этот проклятый корабль, чтобы проверить, есть ли где-нибудь на свете такое место, где было бы холоднее, чем у меня в душе. – Он засмеялся, но его смех вдруг перешел в долгий приступ кашля. Рейнольдс испуганно наблюдал, как он бьется в страшных конвульсиях, грозивших разрушить его хрупкое тело. Но вот приступ прекратился, и Аллан, открыв рот, стал жадно ловить воздух, который, казалось, застревал в каком-то узком месте его организма и с трудом достигал легких.

– Аллан! – закричал Рейнольдс и осторожно, словно боялся что-нибудь повредить, дотронулся до его плеча. – Прошу тебя, Аллан…

– Я ухожу, мой друг. Ухожу туда, где живут монстры… – едва слышно прошептал артиллерист.

Рейнольдс в отчаянии смотрел, как напряглась у Аллана шея и страшно заострился нос. Губы приобрели синеватый оттенок. Он понял, что его друг умирает. От горестного всхлипа у того перехватило дыхание, но он успел сказать:

– Боже, сжалься над моей бедной душой…

– Не бойся, Аллан. Мы его убили, – произнес Рейнольдс и погладил его по липу с нежностью матери, которая убеждает своего сына, что в темноте нет ничего страшного, понимая, что это последние слова, какие услышит его друг. – В том месте, куда ты направляешься, уже нет монстров. Уже нет.

Аллан слабо улыбнулся. Затем отвел от него глаза, уставив их в какую-то точку на потолке, и со вздохом едва ли не облегчения расстался с жизнью, ставшей для него такой мучительной. Рейнольдса удивила простота смерти и то, что он не увидел, как душа Аллана вылетает из его тела, словно голубка, отправляющаяся в полет. Скорее из-за растерянности, чем из приличия, он на несколько минут задержался у постели умершего, все так же сжимая бледную руку артиллериста в своих ладонях, а затем осторожно положил ее ему на грудь. По иронии судьбы все-таки именно он стал единственным свидетелем смерти Аллана, раз уж это не случилось близ Южного полюса.

– Надеюсь, мой друг, что ты наконец обретешь покой, – сказал он на прощанье.

Он прикрыл лицо Аллана простыней и вышел из палаты.

– Он умер, – коротко сообщил Рейнольдс доктору Морану и его студентам, ожидавшим у дверей. – Но его творения будут жить вечно.

Блуждая по коридорам больницы в поисках выхода, Рейнольдс размышлял, было бы творчество Эдгара Аллана По иным, если бы на его жизненном пути не встретился марсианин, или же мрак, окутывавший его душу, все равно не позволил бы ему писать по-другому. Впрочем, этого никто не может знать. Рейнольдс, конечно, ошибался: я – могу, ибо мой взгляд способен проникнуть сквозь все возможные и невозможные преграды. Но Рейнольдс был всего лишь обычным человеком с таким же ограниченным кругозором, как у всех ему подобных людей. Выйдя из дверей больницы, он остановился перед ведущей вниз лестницей, щурясь от яркого утреннего солнца, окинул взглядом расстилавшуюся перед ним панораму: по булыжной мостовой катили экипажи и тележки бродячих торговцев, по тротуарам сновали взад-вперед пешеходы – то есть все то, что вместе составляло трепетную симфонию жизни, и вздохнул. Как бы то ни было, а звездный монстр в конце концов убил его друга. В некотором смысле марсианин победил их, нельзя не признать. Теперь он был единственным оставшимся в живых участником экспедиции на «Аннаване», единственным, кто знал, что в действительности произошло в Антарктике. Способен ли он дальше хранить эту тайну? Да, конечно, ответил он себе. Потому что у него нет выбора. Да и чем бы его утешила теперь возможность поделиться ею с кем-то? С кем? Со своей практичной и очаровательной Джозефиной? Кому нужно знать, что люди – не единственные обитатели Вселенной? Кучеру, правящему его экипажем, продавщице фиалок на углу, хозяину трактира, разгружающему бочки на противоположной стороне улицы? Пусть случится то, что должно случиться, подытожил он, следуя своему неподкупному здравому смыслу, надел шляпу и спустился вниз по каменным ступеням. Он не станет лишать человечество возможности и дальше безбоязненно наслаждаться манящей красотой звездного неба.

Но, по крайней мере, в последующие девять лет, а именно такой срок был отпущен Рейнольдсу, человечество не получило никаких подтверждений существования марсиан. Ну а о том, что произойдет позднее, он уже, разумеется, не мог знать. Возможно, его детям или внукам доведется увидеть, как с небес спускаются странные летательные аппараты. Но в ответе за это уже не будут ни он, ни Аллан, ни капитан Макреди, ни храбрец Петерс и никто из матросов, отдавших свою жизнь в Антарктиде, чтобы покончить со звездным демоном. Бороться с пришельцами придется другим. Они же сделали что смогли. После его смерти не останется в мире человека, который незаметно, пока его супруга созерцает вечернее небо, старательно пытаясь выделить на нем созвездия, опустит голову и переведет взгляд на странный шрам от ожога на своей руке, потому что боится, заглянув в звездную бездну, уловить направленный на него взгляд.

Рейнольдс не мог знать, – а если бы узнал, то, как говорится, перевернулся бы в гробу, – что через двадцать с лишним лет после его смерти новая экспедиция к Южному полюсу наткнется на обугленные останки «Аннавана», отплывшего из Нью-Йорка в 1829 году на поиски прохода к центру Земли. Они найдут обломки судна в зловещем окружении человеческих скелетов, а чуть поодаль, возле гряды гигантских айсбергов, обнаружат погребенный в снегу удивительный летательный аппарат. Но самым поразительным открытием станет закованное в лед странное существо, не похожее ни на одно из населяющих Землю. Для подробных исследований его под строжайшим секретом перевезут в Лондон. Потому что, не будем забывать: в этой истории никакой загадочный матрос по имени Гриффин никогда не плавал на «Аннаване». Следовательно, никто не взрывал марсианина и его тело не разлеталось на мелкие куски. Звездный монстр просто погрузился под антарктический лед на маленьком затерянном островке, который после женитьбы Джереми Рейнольдса стал отмечаться на картах как остров Джозефины.