Текст книги "Карта неба"

Автор книги: Феликс Пальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)

XLI

Хотя как он мог узнать, в каком году теперь находится, если его окружали точно такие же бескрайние снежные просторы, как те, которые он покинул, – без какого-либо признака цивилизации? Он мог с одинаковым успехом совершить прыжок как в прошлое, так и в будущее. Впрочем, это его особенно не заботило: где бы он ни оказался, условия здесь были те же, что в настоящем, то есть он по-прежнему находился во власти холода и усталости. Правда, нашлось и отличие: теперь он был здесь один. Когда голова перестала кружиться, Уэллс поднялся на ноги и безутешным взглядом обвел окрестности, убедившись, что его одиночество абсолютно: ни от «Аннавана», ни от взорванного монстра, ни от его товарищей не осталось и следа. Следов вообще никаких не было. Какой вывод он мог из этого сделать? Честно говоря, не слишком утешительный. Отсутствие корабля могло означать, что он находится в еще более далеком прошлом, до 1830 года. Хотя с тем же успехом мог находиться и в будущем, причем тоже достаточно далеком, потому что остатки корабля полностью исчезли. Как бы то ни было, он остался один посреди антарктической льдины, лицом к лицу с безжалостной стихией, без провизии, без надежды, без малейшего шанса выжить. Эта мысль повергла его в панику, и в течение нескольких минут Уэллс кричал в никуда, изливая свою ярость. Лучшее место для этого было трудно найти: что кричать, что не кричать там было все равно. Но вскоре, немного успокоившись и ощущая всем телом сладостную тяжесть усталости, он был уже готов без драматических кривляний примириться с тем, что умрет там от холода либо по меньшей мере от истощения. В любом случае это будет ужасная смерть. Его единственным утешением было сознание того, что он покончил с Посланником и предотвратил нашествие. Хотелось думать, что предотвратил, ведь сам Посланник говорил ему, что без него его собратья постепенно вымрут, отравленные воздухом чужой планеты. Да, он хотел умереть, веря, что вернул мир тому времени, в котором родился и жил.

Он зашагал без всякой цели, просто потому, что мороз легче переносился в движении. Шел куда глаза глядят, погруженный в унылый полумрак, что окутывал все вокруг, и с каждым шагом все больше ощущая свою заброшенность. Никогда в жизни не испытывал он такого страха, как теперь, ибо его ожидала медленная, мучительная и одинокая смерть, возможно, с бредом и галлюцинациями. Он умрет без почестей и свидетелей, словно его смерть – это какой-то унизительный спектакль, на котором никто не желает присутствовать. Он умрет только для самого себя. Умрет неведомо когда, не узнав, какой завершающий год будет выбит на его гипотетической надгробной плите. Но умирать так – это все равно что не умирать.

Поднялась жестокая снежная буря. В считанные секунды Уэллс перестал что-либо видеть вокруг. Дышать вдруг стало невыносимо трудно, словно он глотал острые лезвия, раздиравшие ему горло по пути к легким. Падающий снег засыпал его одежду, удваивая ее вес и затрудняя и без того судорожные движения, пока наконец усталость, но главным образом сознание бесполезности любых действий не заставили его вновь опуститься на колени. Мороз становился все более невыносимым, и он понял, что ему суждено замерзнуть. Он когда-то изучал процесс замораживания: маленькие кристаллики поначалу образуются в пальцах ног и рук, куда кровь из-за сужения сосудов будет поступать с трудом. Это вызовет абсолютно нестерпимую боль в конечностях, которые постепенно откажутся ему повиноваться, так что он не сумеет даже дотронуться большим пальцем до указательного. Затем наступит аритмия, затем полная потеря чувствительности, когда он перестанет ощущать свое тело и не сможет контролировать процессы мочеиспускания и дефекации. Потом начнутся перебои в дыхании, близкие к удушью, наступит паралич голосовых связок и гортани, и наконец, проведя несколько часов в неприятной онемелости, он потеряет сознание и умрет, даже не заметив этого. Устрашенный подобной перспективой, Уэллс свернулся клубком на снегу, выкрикивая проклятья, плача, смеясь, проклиная книги, в которых он вычитал то, что вскоре испытает на собственной шкуре. Время шло исключительно по инерции, а возможно, стояло на месте, ибо тут не было ничего, что отмечало бы его ход. Мороз настолько усилился, что преодолел собственные характеристики, превратившись во что-то иное, так что писатель уже не знал, где кончается холод и начинается он сам, поскольку все казалось ему единым. Да, он составлял с морозом единое целое и, как ни силился ощутить границы собственного тела, их не обнаруживал. Онемение дошло до такой степени, что Уэллс испугался, не умер ли он уже в какой-то момент, сам того не заметив. Однако он думал, рождал мысли, представлял себе улыбку Джейн, и это означало, что он еще жив, но скоро умрет, медленно угаснет, как костер, который никто не раздувает. Его охватила паника, и он почувствовал, как в каком-то уголке его мозга, также покрытого морозным инеем, возникло знакомое ощущение, что-то вроде дурноты, быстро распространившейся на всю голову И вдруг терзавший его холод исчез, потому что исчез и он сам. Уэллс почувствовал безмерное радостное облегчение, но в следующую секунду вновь очутился внутри своего онемевшего тела, напоминавшего ледяной саркофаг. Что-то теплое, вероятно, его наполовину растворившаяся душа, поднялось к самому горлу, и его вырвало. Но тошнота не проходила. Более того, она опять усилилась, и Уэллс ощутил, как снова покинул свою бренную оболочку и парит в воздухе, не испытывая никаких страданий, но в следующую же секунду боль и холод вернулись. Его дважды, трижды, бесконечное число раз стошнило, и какой-то частью своего мозга он понял, что перемещается во времени, сначала раз, потом другой, галопом наугад проносится сквозь года, а может, и века, оставляя свои пьяные следы в вечности. Его тело хотело избежать смерти, этого свирепого бесконечного холода, грозившего заморозить его душу. Но бесполезно было перемещаться во времени, если он не мог перемещаться в пространстве, если его раз за разом приветствовал все тот же негостеприимный пейзаж, та же снежная равнина, упорно желавшая стать его могилой и то погруженная в непроглядную мглу, то едва освещенная мертвенными лучами солнца, которое напоминало каплю ртути. Он не мог убежать из этого места, которое, похоже, было древнее, чем время. Вскоре, совершенно обессиленный после всех этих операций, он заметил, что его наконец перестало тошнить и голова больше не кружилась. Снег теперь слегка поблескивал в неярком свете, а мороз заметно ослабел. Температура, видимо, не превышала трех-четырех градусов, к радости изнуренного Уэллса, выдавившего из себя подобие улыбки. Какое-то время он неподвижно лежал на снегу, ожидая очередного перемещения, но его не последовало. Вероятно, подумалось ему, он заставил таинственную машинку в своем мозгу потрудиться сверх меры, вот она и сгорела. Он и сам был близок к тому, чтобы окончательно потерять сознание. Подобно «Аннавану», застрявшему во льдах, его тело застряло в неведомом году, о котором ему было известно лишь то, что он станет годом его смерти.

И тут он увидел лицо Бога.

Это было темное желтоватое лицо с выдающимися скулами, которое украшали немного скошенные уши, свидетельствовавшие о мудром простодушии. Некоторое время оно внимательно разглядывало его, словно раздумывало, относится ли этот смертный к его стаду. Но, видимо, поскольку он исправил свою ошибку и спас планету, Бог посчитал, что он должен жить. Он поднял Уэллса своими маленькими руками и уложил на сани. Остатками угасающего сознания писатель уловил, как его чем-то накрывают, укутывают, а затем услышал резкий звук, похожий на скрип, и вскоре догадался, что его производят полозья саней, скользящие по снегу. Бог куда-то вез его, и через какое-то время, спустя часы, дни, а может, века, он услышал голоса, повторявшие на все лады слова, значения которых он не понимал, и ощутил прикосновение рук, ощупывавших и раздевавших его, а потом мир окончательно перестал кружиться, застыв на одном и том же теплом ощущении благополучия. И хотя сквозь туман, в который было погружено его сознание, Уэллс не мог как следует разобрать, что происходит, он заметил, что холод исчез. Он больше не ощущал его жестоких укусов, и постепенно к нему вернулось ощущение собственного тела, его забытых размеров: он стал чувствовать свои ноги, вроде бы укрытые одеялом, свою спину, лежавшую на чем-то приятно упругом, свою голову, утонувшую в мягкости подушек. Он снова начал вписываться в этот мир. И в один прекрасный день, неизвестно, сколько времени спустя, он проснулся на койке в теплой и уютной каюте. Он находился, по-видимому, на стоянке китобоев, живой и, кажется, невредимый, хотя правая рука у него была забинтована. По обстановке и одежде людей, время от времени заходивших в каюту, он не мог понять, в какой эпохе находится, и потому, к всеобщему удивлению, ознаменовал свое пробуждение вопросом, какой нынче год. 1865-й от Рождества Христова, отвечали ему. Уэллс с улыбкой кивнул. Не так уж далеко он забрался. Вероятно, он совершил и более длинные прыжки, пока агонизировал в снегу, но узнать это не было никакой возможности. Он удалился на тридцать пять лет от того дня, когда вонзил гарпун в чудовищное тело Посланника, и всего год оставался до того момента, когда в Бромли, в жалком домишке, кишащем тараканами, появится на свет человек, который будет его точной копией.

Через пару дней местный врач снял ему повязку, и Уэллс обнаружил, что у него ампутированы два пальца, большой и указательный, но посчитал это незначительной платой за то, что не замерз во льдах и сохранил себе жизнь. Он провел еще не меньше недели на грубо сколоченной, но уютной койке, набираясь сил, и в тишине упивался своей невероятной победой над Посланником, воскрешая в памяти день за днем события злополучной экспедиции, свои сомнения, страхи, самые последние драматические мгновения, когда он уже думал, что погиб и все усилия напрасны. Неужели это он совершил такой подвиг? В эти же дни ему удалось разобраться с некоторыми вопросами, которые накопились в его голове, прежде занятой более важными делами. Он вспомнил, что где-то прочел, возможно, в одной из многочисленных статей, посвященных балтиморскому писателю, что Эдгар Аллан По вместе с Джереми Рейнольдсом благополучно вернулись из загадочной экспедиции, которая завершилась бунтом и которую он до сих пор не догадывался связать с плаванием «Аннавана». Значит, эти двое все же ухитрились похоронить Посланника подо льдом – вероятно, на них внезапно снизошло вдохновение, и они в какой-то момент бросились к тому борту, где лед был гораздо тоньше? – и каким-то образом вернулись в цивилизованное общество, решив никому не сообщать о том, что в действительности произошло с ними у Южного полюса. Но теперь Уэллс знал правду. И не винил их за то, что они всех обманули. Да разве бы им поверили? Скорее всего, сочли бы, что оба спятили. Поэтому лучше было сочинить историю про бунт на корабле и уповать на то, что все это со временем забудется и они смогут возобновить свою жизнь с того места, на котором она приостановилась. Уэллс не помнил, что сталось с Рейнольдсом, но По превратился в одного из лучших в мире писателей. Он сам называл его одним из своих любимых авторов, как мы уже упоминали, и увлеченно читал все его книги, включая «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», это болезненное произведение, проникнутое подспудным страхом, истоки которого стали ему понятны только теперь.

Выздоровев, Уэллс отплыл в Нью-Йорк, а оттуда, со спокойной улыбкой на губах, в Лондон. Вот теперь он мог начать новую жизнь, не мучаясь угрызениями совести. Он ее заслужил. И хотя мог поселиться в любом месте Америки, предпочел вернуться в свою страну. Он хотел снова обойти Лондон и in situ[14]14
  На месте (лат.).


[Закрыть] убедиться, что все в порядке. Но прежде всего, признался себе он, ему было необходимо находиться поближе к Уэллсу, который должен был родиться в будущем году, издали наблюдать за его жизнью, возможно даже опекать. Да, ему нужно увидеть, как сложится жизнь, которой сам он уже не сможет жить, поскольку теперь ему надо задуматься об ином существовании, и отсутствие большого и указательного пальцев на его правой руке, которыми прежде он держал ручку, подсказывает, что он отныне будет довольствоваться обычной жизнью. Просто станет одним из многих.

XLII

Герберт Джордж Уэллс прибыл в Лондон за год до своего рождения.

Во время долгого плавания он в основном любовался с палубы судна бескрайним, переливающимся всеми цветами радуги океаном и, располагая более чем достаточным временем, строил планы на будущее: он начнет новую жизнь под фальшивым именем Гриффина и, вероятно, отрастит бороду и волосы, чтобы его никто не узнал, хотя это, по-видимому, излишне, поскольку, когда настоящий Уэллс – почему он считал про себя того, второго, настоящим? – достигнет его возраста, он уже превратится в почтенного старца, чьи морщины заменят любую маскировку. Но его ждут дела и поважнее, напомнил он себе, например выбор места, где он собирается начать эту самую запланированную новую жизнь. Рассмотрев несколько вариантов, он остановился на Вейбридже – не только потому, что это местечко в окрестностях Лондона сильнее других пострадало во время марсианского нашествия, но и потому, что оно находилось близко как к столице, так и к Уокингу и Вустер-парку, городкам, где поселится другой Уэллс. Одно было для него очевидно: он построит новую жизнь – а что ему еще остается делать? – но эта жизнь станет существованием как бы по инерции, потому что он никогда не сможет считать ее своей. Это будет жизнь, ограниченная лишь самым необходимым, лишенная всего того, что не связано с процессом еды или дыхания. Его же истинной жизнью, той самой, что приносит непременные радости и несчастья, будет жить другой Уэллс, и его новое существование в роли изгоя приобретет какой-то смысл только в том случае, если он окажется поблизости и сможет греться в лучах той славы. Да, только так, сделавшись свидетелем важнейших событий в жизни своего двойника, тех, которые он когда-то пережил, и тех, которые ему уже не суждено пережить, он может стать счастливым. В конце концов, для этого он и возвратился в Англию. Что произойдет с его жизнью, ему, в сущности, не важно. Достаточно, чтобы она была по возможности спокойной и умеренной, далекой от всяких тревог и потрясений, которые заставили бы его совершить новый прыжок во времени. И он постарался, чтобы она стала именно такой: поселился в Вейбридже, нашел работу в аптеке, и дни потянулись один за другим тихой маленькой речкой, в которую ему совершенно не хотелось забрасывать свою удочку. Он привык влачить тоскливое существование, граничившее со спячкой.

Но иногда он нанимал экипаж и отправлялся посмотреть на свою настоящую жизнь: так, он приветствовал собственное рождение в домишке, расположенном в Бромли, где его родители держали маленькую посудную лавку. Видел, как в семилетнем возрасте он вырвался из рук сына хозяина паба и сломал берцовую кость, ударившись о железный штырь палатки, где разливали пиво. Видел, как с задранной к потолку ногой читает «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима». Видел, как восхищался его живым умом мистер Морли, заведовавший академией Бромли. Видел, как погибает со скуки в мануфактурной лавке Роджерса и Деньера в Виндзоре, куда его отправила работать мать, а позже видел себя в числе учеников средней школы в Мидхерсте, среди которых он сильно выделялся, откуда его снова забрали в возрасте пятнадцати лет и пристроили учеником в мануфактурный магазин мистера Эдвина Хайда в Саутси.

Все это Уэллс наблюдал с разумного расстояния то с волнением, то с ностальгией и строго следил за тем, чтобы порядок развертывавшихся перед ним событий не нарушался. Он должен добиться, чтобы его близнец пункт за пунктом делал все то, что некогда делал он сам. Однако, добравшись до того эпизода в своей жизни, когда его двойник должен был поступить в качестве ученика в «Мануфактурный дом Саутси», Уэллс решил, что пришла пора вмешаться: было кое-что в его жизни такое, что он давно хотел изменить. Он долго над этим размышлял, исследовал все возможные последствия своего вмешательства и наконец пришел к выводу, что оно все-таки не настолько значительно, чтобы вызвать серьезные изменения. Тогда Уэллс отправился в Саутси и, остановившись перед зданием магазина, погрузился в воспоминания. Он вспомнил, каким несчастным чувствовал себя, не понимая, отчего его мать так упорно стремилась, чтобы его жизнь прошла вдали от школы и университета, почему он должен был учиться ненавистному ремеслу приказчика и заниматься им до конца своих дней, как будто на свете не существует более достойной профессии. И хотя сейчас Уэллс не мог увидеть самого себя, потому что для этого ему бы пришлось рискнуть и войти внутрь либо подсматривать из-за какой-нибудь витрины, он представил себе, как разглаживает товар, демонстрируя его клиентам, как развертывает и вновь свертывает кружевные занавески, как убеждается, насколько трудно управляться с узорчатыми тканями, как перетаскивает с места на место манекены, следуя непостижимым указаниям мистера Хайда, и все это время в кармане его униформы непременно лежит какая-нибудь книга, и ему, несмотря на все старания, приклеивают ярлык рассеянного и нерадивого работника.

Уэллс совсем утонул в воспоминаниях, но вдруг увидел, как сам он выходит из здания и усталой походкой, с тоскливым выражением лица направляется к набережной Саутси. Он незаметно следовал на расстоянии за юношей, пока тот не остановился перед темной водой, где обычно стоял около часа, обдумывая возможность самоубийства. Если такой будет вся его жизнь, лучше с нею сразу покончить, представил Уэллс мысли своего близнеца. И пожалел этого щуплого, бледного юношу, обделенного судьбой. На самом деле, если ему не изменяла память, он никогда не считал самоубийство достойным решением, однако холодные объятия волн в сравнении с поджидавшим его неблагодарным будущим не казались ему такой уж ужасной альтернативой. Если жизнь не слишком хороша, почти слышал он свои тогдашние мысли, то зачем жить? Жизнь – не обязательная повинность, это дело добровольное. Уэллс сочувственно покачал головой в ответ на терзания юноши. Он знал, что всего через несколько месяцев его положение счастливо изменится, когда он наконец взбунтуется против своей матери, напишет письмо Хорасу Байятту с просьбой о поддержке и тот предложит ему место помощника учителя в своей школе в Мидхерсте и двадцать фунтов в год. Но юноша, тоскливо вглядывавшийся сейчас в темные волны, еще не знал, что ему удастся избежать ненавистной карьеры торговца мануфактурой и обеспечить себе вполне приемлемую жизнь в качестве писателя. Уэллс направился к нему вдоль набережной, готовясь вторгнуться в свою юность и заговорить с самим собою. Он надеялся, что морщины, испещрившие лицо, помешают юноше его узнать, а главное – что после такого расчетливого вмешательства в ход событий земля не разверзнется и вообще не произойдет ничего сверх того, что он собирался осуществить.

– Самоубийство – это такая штука, которая всегда у нас под рукой, – сказал он, подойдя, мягким тоном, – а потому рекомендуется сначала испробовать все другие варианты.

Юноша обернулся и с подозрением вгляделся в него. И за эти несколько секунд, что они рассматривали друг друга, Уэллс успел изучить себя бывшего. Так вот как он выглядел в пятнадцать лет, подумалось ему. Его поразил простодушный взгляд юноши, губы, еще не сложившиеся в ироническую улыбку, преувеличенно трагические жесты. Он выглядел ужасно хрупким и беззащитным, хотя с нелепой отвагой, присущей молодости, мнил себя в чем-то непобедимым.

– Я и не думаю о… – начал говорить он, шевеля губами, над которыми еще не выросли усики, и вдруг остановился, а потом спросил растерянно и в то же время вызывающе: – Откуда вы знаете?

Уэллс доброжелательно улыбнулся в ответ, надеясь, что это поможет наладить непринужденный разговор.

– Ну, об этом нетрудно догадаться, – с беспечной веселостью в голосе заметил он. – Особенно тому, кого в юности одолевали те же мысли, когда он смотрел на эти воды с тоской и тревогой, как сейчас это делаешь ты. Я тоже думал, что самоубийство – наилучшее решение моих проблем. – Уэллс тряхнул головой, показывая, как больно ему сейчас об этом вспоминать. – Но прежде следует побороться, поискать другие варианты. Если ты недоволен своей жизнью, парень, постарайся ее изменить. Еще рано считать себя побежденным. Поражение не бывает окончательным до самой смерти, только она знаменует конец всему.

Юноша смотрел на него все еще с некоторым недоверием. Чего хочет этот незнакомец? Почему он подошел к нему и заговорил в подобном тоне?

– Кто бы вы ни были, спасибо за совет… – сдержанно поблагодарил юноша.

– Да я, можно сказать, никто… – Уэллс пожал плечами, сделав вид, будто внимательно разглядывает побежавшие по воде барашки. – Просто посторонний, встречавший тебя здесь множество раз. Ты ведь работаешь в магазине мистера Хайда, верно?

– Да, – ответил юноша, заметно недовольный тем, что за ним, оказывается, шпионил какой-то незнакомец, чьи намерения он никак не может распознать.

– И наверняка думаешь, что заслуживаешь лучшей участи, нежели служить простым приказчиком в мануфактурной лавке, – продолжал Уэллс, стараясь, чтобы его голос звучал как можно дружелюбнее. – Но не вини себя за это. В твоем возрасте я думал то же самое, когда был вынужден выполнять такую же неблагодарную работу, не приносившую мне ни радости, ни удовлетворения. Я мечтал стать писателем, понимаешь?

Юноша посмотрел на него с некоторым интересом, хотя Уэллс знал, что в этом возрасте он еще не решил избрать писательскую карьеру. Он любил читать, что правда, то правда, но пока не знал своих возможностей. Так продолжалось до тех пор, пока он не поступил в Лондонский педагогический колледж, где читал лекции профессор Гексли, и не начал набрасывать первые рассказы своим некрасивым угловатым почерком, который постарается улучшить во время пребывания в Холтовской академии в Рексхэме. Но это будет потом, а пока месяцы, проведенные в Мидхерсте, где его наставником был Хорас Байятт, пробудили в тогдашнем юном Уэллсе чувство восхищения фигурой воспитателя, приносящего обществу несравнимо больше пользы, нежели писатель.

– И получилось? – полюбопытствовал юноша, выведя Уэллса из состояния задумчивости.

– Что?

– Стать писателем. Получилось?

Уэллс немного помедлил, обдумывая ответ.

– Нет, я всего лишь скромный аптекарь, – пожаловался он. – И живу самой обычной жизнью. Потому-то я и решился дать тебе этот совет, парень, что знаю: нет ничего ужаснее, чем жить жизнью, которая тебе не нравится. Если ты считаешь, что у тебя есть что дать миру, стремись к этому всеми твоими силами. Иначе в конце концов превратишься в печального и угрюмого аптекаря, что грезит наяву, сочиняя истории, которые никогда не напишет.

– Сочувствую вам, – сказал юноша, не дав себе труда хотя бы изобразить на лице огорчение. Потом немного помолчал и смущенно добавил: – Можно спросить вас, почему вы в таком случае не покончили жизнь самоубийством?

Вопрос удивил Уэллса, хотя вроде бы и не должен был, поскольку был всего лишь ранним проявлением его собственного прагматизма: если очевидно, что все варианты исчерпаны, то зачем влачить столь неприглядное существование?

– Ну, в общем… – задумался он. – Я живу благодаря книгам.

– Благодаря книгам?

– Да, чтение – единственное, что приносит мне удовольствие, а сколько еще книг не прочитано… Только для этого и стоит жить. Книги делают меня счастливым, помогают забыть о действительности. – Уэллс обвел взглядом успокоившуюся водную гладь и улыбнулся. – Писатели выполняют чрезвычайно важную работу: заставляют мечтать остальных, тех, кто неспособен мечтать самостоятельно. А мечтать необходимо всем на свете. Так может ли быть работа важнее этой?

Уэллс замолчал, немного сконфуженный назидательными нотками, которые прозвучали в его словах, хотя, с другой стороны, они, по-видимому, не произвели большого впечатления на юношу. По презрительной усмешке, заигравшей на его губах, Уэллс догадался, что его собеседник перебирает про себя множество вещей, куда более полезных для общества, чем книги, хотя не решается вступить в открытый спор. А может, ему просто все равно, что думает незнакомец. Юноша поднял с земли небольшой камень и швырнул его в воду, словно давая этим понять Уэллсу, что, с его точки зрения, этот странный разговор несколько затянулся. Только теперь писатель обратил внимание на небольшую повязку возле его подбородка, которая раньше была ему не видна.

– Что с тобой приключилось? – спросил он, указывая на нее.

– Упал с лестницы утром, когда перетаскивал рулоны кретона. Иной раз я нагружаю на себя больше, чем надо, чтобы поскорее с этим покончить, но сегодня явно перестарался, – ответил юноша с несколько отсутствующим видом. – Боюсь, что останется ужасный шрам.

Уэллс порылся в памяти, пытаясь отыскать в ней это падение, но безуспешно. Хотя в любом случае было очевидно, что никакого шрама не останется по той простой причине, что его лицо под густой бородой было совершенно гладким.

– Я бы не слишком волновался из-за этого, – успокоил он юношу. – Уверен, рана не настолько серьезна, как кажется.

Юноша равнодушно улыбнулся, как будто в глубине души ему было все равно, и Уэллс решил, что настал момент направить разговор в сторону действительной причины, побудившей его вступить в диалог с самим собой.

– Хочешь, расскажу, какую последнюю историю я сочинил? – беспечным тоном предложил он.

Юноша мрачно пожал плечами, словно это тоже его не слишком интересовало, и писатель сделал над собой усилие, чтобы проглотить обиду. Стараясь выглядеть беззаботным, он сказал, указывая на звездное небо, раскинувшееся у них над головами:

– Взгляни на звезды, парень. Ты когда-нибудь думал о том, что, возможно, некоторые из миллионов миров, существующих во Вселенной, обитаемы, что там есть жизнь?

– Нет… Да… Не знаю… – торопливо забормотал юноша.

– А я думал. Например, на Марсе, соседствующем с нашей планетой, чтобы далеко не ходить. Ты знаешь, что итальянский астроном Скиапарелли обнаружил на поверхности Марса сложную сеть каналов бесспорно искусственного происхождения?

Уэллс знал, каким будет ответ, и поэтому не удивился, когда юноша кивнул, немного заинтригованный.

– Так вот, вообрази, что марсиане существуют и что их наука сильно превосходит нашу. Представь себе также, что их планета погибает, потому что за долгое время своего существования марсиане истощили все ее ресурсы. Это поставило их перед выбором: либо они срочно переселяются на другую планету, либо их раса вымрет. Наиболее благоприятные для них условия существуют на Земле, и они решают ее захватить.

– Жуткая история… – проговорил юноша, и в глазах его мелькнул неподдельный интерес. – Продолжайте.

Уэллс улыбнулся, довольный, что завладел его вниманием. Он знал, что подобная история способна увлечь его и в пятнадцатилетием возрасте, и тогда, когда он станет стариком. Прочитав сотни романов, он обнаружил, что только те из них, в которых содержался некий фантастический элемент, были способны вызвать в его мозгу вспышку неизъяснимого наслаждения, сравнимую разве что с оргазмом. Он не ведал, почему остальные книги не вызывали у него такого ощущения, и не понимал, почему оно незнакомо многим людям. Все это привело Уэллса к мысли о том, что его тяга к фантастическому обусловлена какой-то биологической причиной, однако современная ему наука не была настолько передовой, чтобы позволить себе терять время на ковыряние в мозгу человека с целью объяснить тайну его страстей.

– Представь себе, что марсиане прибыли на Землю, – продолжал он, заметив нетерпение юноши, – преодолев шестьдесят миллионов километров бездонной тьмы, разделяющих нас, в особых цилиндрах, запущенных с их планеты из мощного орудия, и как только оказались здесь, сразу же построили боевые машины, разрушившие наши города. Вообрази зловещие треножники на длинных и тонких ногах высотой двадцать и более метров, которые сметали деревья, дома и все, что попадалось на их пути, а из их верхней части бил своего рода тепловой луч, позволявший им одерживать легкую победу над любой земной армией. С такими машинами марсиане могли завоевать нас в считанные недели, даже дни.

– Хотелось бы прочесть эту историю, – робко, но твердо признался юноша.

– Дарю тебе идею, – радостно сообщил Уэллс. – Можешь изложить ее на бумаге, когда захочешь. Тогда и я смогу это прочесть.

Юноша покачал головой и застенчиво улыбнулся.

– Боюсь, я не слишком люблю писать, – извиняющимся тоном проговорил он.

– Возможно, со временем полюбишь, – успокоил Уэллс. – Как знать? А вдруг такова твоя судьба, парень: стать писателем. Как тебя зовут?

– Герберт Джордж Уэллс, – ответил юноша. – Слишком длинное имя для писателя.

– Ты всегда сможешь сократить его. – Уэллс дружески улыбнулся и протянул ему руку. – Рад был познакомиться с тобой, Джордж.

– Я тоже, – ответил тот и в свою очередь протянул руку.

Стоя на набережной Саутси, за которой начиналась черная водная гладь, человек обменялся рукопожатием с самим собой, и при этом Вселенная не взорвалась и не сигнализировала каким-нибудь иным способом об аномалии. Уэллс почувствовал тепло собственной руки на своей же ладони, наклонив голову, простился с собой и зашагал прочь. Но, сделав несколько шагов, вернулся к юноше.

– Ну и последнее… – улыбнулся он, делая вид, будто забыл самое важное из того, что хотел сказать. – Если ты когда-нибудь напишешь эту историю, не делай победителями марсиан, как бы тебе ни хотелось покритиковать британский колониализм.

– Но я не собираюсь… – начал было его двойник.

– Пусть в финале марсиане будут разгромлены, прошу тебя. Не отнимай у читателей надежду.

Юноша скептически усмехнулся.

– Хорошо, так и сделаю. Если когда-нибудь дойдет до этого, обещаю вам, что закончу именно так. Вот только… – засомневался он, – как победить эти мощные марсианские машины?

Уэллс пожал плечами.

– Понятия не имею, но уверен, ты придумаешь что-нибудь. Времени у тебя еще хоть отбавляй.

Юноша кивнул, недоумевая, чем вызвана просьба незнакомца. Уэллс поднес руку к шляпе, прощаясь, и направился в ту сторону, откуда пришел, но в то же время продолжал оставаться на набережной, вслушиваясь в шепот черных вод, и на губах его впервые играла ироническая улыбка.