Текст книги "Он не хотел предавать"

Автор книги: Феликс Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Пожилой собеседник с интересом рассматривал сексапильную журналистку. В Ницце комиссар много слышал о рокфеллеровском размахе жизни «новых русских», оккупировавших Лазурный Берег, но лично сталкиваться с ними ему не доводилось. И вот – все как рассказывали: бешеный темп, огромные суммы, властный тон. Хуже американцев, те по крайней мере улыбаются.

Комиссар обратил внимание на бриллиантовое кольцо на руке журналистки. Слишком дорогая вещь. Во Франции журналистки таких колец не носят. Но она русская, а черт их разберет, этих русских, там у них все не как у людей, разве поймешь?

– Нет, я привез копии. Оригиналы хранятся у меня дома. Брать их с собой в дорогу… – Комиссар многозначительно развел руками.

Любовь досадливо поморщилась.

– Жаль. Скажите вашей жене, пусть вышлет почтой на адрес отеля. Копии в этой папке? Покажите.

Дело Леже стало последним в двадцатипятилетней карьере Тораньяна. Он знал, что щенка выгородили. Леже должен был сесть за убийство. Тораньян говорил с ним в участке сразу после катастрофы, когда Леже трясущимися губами давал показания. Он не был опытным преступником, смерть любовницы произвела на него впечатление. Она умирала у него на руках, и сознании, испытывая страшные боли. Наверное, он рассчитывал, что все произойдет иначе, просто, как в компьютерной игре: ты убиваешь, но не испытываешь никакой ответственности. А тут – изувеченные куски человеческого тела, крики о помощи, кровь. Леже все рассказал и подписал признание. Через несколько часов, как только слух об аресте Леже разлетелся по Ницце, в участок примчался владелец команды со сворой адвокатов и окружным комиссаром. Леже, увидев своих, разнюнился. Его, жертву катастрофы, не отвезли в больницу для оказания медицинской помощи, а, раненного и контуженного, приволокли в участок, где он в состоянии невменяемости наговорил лишнего и подписал какую-то бумажку.

Тораньян сделал круглые глаза: «В самом деле? При мне вы ничего не подписывали». Этого ответа ему не простили. Окружной комиссар приказал Леже немедленно выпустить, а Тораньяну велел сдать все документы по происшествию на шоссе Ницца-Канн.

Через месяц Тораньяна выпроводили на пенсию. Но три страницы собственноручных признаний Пьера Леже комиссар так никому и не отдал. Сначала думал: вдруг однажды еще понадобится? Не понадобилось. Против Леже так и не выдвинули никаких обвинений. О катастрофе быстро забыли. Журналисты не интересовались подробностями. Казалось, о смерти Селин Дюпон вообще все забыли, как вдруг в одно обычное утро из Парижа Тораньяну позвонила русская журналистка…

Любовь выкупила у комиссара признания Леже за пять тысяч долларов. Ни одна сторона во время сделки не знала, кто из них выиграл, кто – проиграл. Комиссар вернулся к себе в Ниццу. Любовь вместе с мужем вернулась в Москву. В обувной коробке от Фаби, где хранились старые номера газет, появился желтый почтовый конверт. В конверте лежали три страницы текста, написанного от руки, что подтверждало приверженность комиссара Тораньяна полицейским традициям. Любови доставляло удовольствие время от времени извлекать из тайника эти страницы и за чашкой кофе перечитывать уже знакомые закорючки нервного, ломаного мужского почерка, отмечая орфографические ошибки. Пожалуй, даже она писала по-французски грамотнее. Что удивительного? Ведь Леже, в отличие от нее, не учился в Сорбонне…

Постепенно Любовь узнавала о нем все больше. Читала старые спортивные комментарии, интервью, рассматривала фотографии. Их встреча стала лишь логическим продолжением заочного знакомства…

Жизнь не научила Любовь откровенности, но Леже с первого взгляда показался ей родственной душой. Во-первых, он был парижанин! Уже одного этого было достаточно. Ей как кислорода не хватало в Москве парижских воспоминаний: улочки, магазинчики, рестораны, сплетни, имена случайно оказавшихся общими знакомых… С Леже можно было просто болтать по-французски, наслаждаясь журчанием этого языка. Он был весел, но немногословен, с ним было просто общаться – гораздо проще, чем с кругом новых знакомых, кругом Завальнюка.

Любовь тщательно срежиссировала их «случайное» знакомство: дамочка на шикарной машине застряла поперек улицы в десяти метрах от калитки его дома. Леже вызвал по телефону из собственной автомастерской транспортировщик и отогнал ее машину в сервис. Пока мастера в гараже устраняли неполадки, Любовь пригласила своего «спасителя» выпить глинтвейн. В ресторане она «узнала» Леже, выразила свое восхищение его победой в Спа-Франкоршам.

– Вы там были?

– Разумеется, я там была. Обожаю гонки! Когда Райконен обошел вас на последнем круге, я скрестила пальцы и сидела так с закрытыми глазами до конца заезда, так мне хотелось, чтобы вы победили.

Пока Любовь не поняла, с кем имеет дело, она разыгрывала с ним роль красивой и богатой поклонницы. Леже польщенно улыбался.

Через полгода она предложила ему стать ее личным водителем и переехать в Москву. Только Леже знает, почему он согласился.

В Жуковке они тайно встречались в комнате водителя над гаражом. Любовь приходила к Леже, когда муж засыпал. С Леже она чувствовала себя свободно, с ним можно было не лгать и не притворяться. Зная натуру Любови – импульсивную, нетерпеливую и своевольную, – можно лишь поражаться, с каким долготерпением ожидала она момента, когда водитель дозреет. Леже догадывался, что его пригласили в Москву не просто так и не за красивые глаза жена хозяина таскает ему в постель тарталетки с черной икрой. Но Любовь ничего не открывала ему долго, достаточно долго, для того чтобы испытать его выдержку и самообладание. Однажды, лежа рядом с ней, Леже спросил: «Если бы я был на месте Завальнюка, ты бы стала моей женой?» – «Слишком много «если», – засмеялась она в ответ. Это был первый звонок: клиент дозревал. В другой раз Леже продемонстрировал ей видеокассету, на которой они были сняты в постели. Люба сделала удивленное лицо: «Ты что, собирался показать это моему мужу?» Он ничего не ответил, но было ясно: нечто подобное приходило ему в голову.

Любовь хорошо понимала, что Леже еще присматривается, с кем в сложившейся ситуации ему выгоднее сотрудничать? Завальнюк имел огромный капитал, но Леже скоро узнал крутой характер своего хозяина и понимал, что таким медведем невозможно манипулировать. Завальнюк может ничего не заплатить, а просто дать по зубам и вышвырнуть вон.

Любовь разыгрывала с Леже роль несчастной, слабохарактерной дамочки, которой мужчина с характером может вертеть. Леже должен был понять, что выгоднее сделать ставку на нее.

Любовь вела себя так, чтобы план устранить Завальнюка родился у Леже, чтобы он сам первым заговорил с ней об убийстве. Ни в коем случае Леже не должен был догадываться, что ему с самого начала отводилась роль наемника… Парень был с гонором.

Однажды Леже рассказал ей, что Завальнюк часто ездит на Большую Никитскую к своей бывшей жене. Иногда даже остается там ночевать. Это не стало для Любови новостью, еще в прошлом месяце, до приезда Леже в Москву, она наняла частного детектива, который разложил но полочкам все мерзкое поведение ее супруга за истекший период: Завальнюк ездил в мужские клубы, из клубов «блудный папаша» ездил к своей толстой жене, которая гладила его по головке, журила и прощала, ибо изменял он не ей, а той молодой гадине, с которой Егор сошелся недавно. Так что Любовь не узнала ничего нового, кроме одного: этим признанием Леже сообщал, что принял решение и делает ставку на нее, а не на Завальнюка. Теперь наступала пора немного приоткрыть занавес.

Любовь не стала скрывать, что обеспокоена поведением мужа.

– Почему ты так боишься его потерять? – спросил он. – Только из-за денег?

Люба ответила: причин много, и деньги в том числе, но не главное, просто сколько еще она может выходить замуж и разводиться? За ней и так тянется шлейф сплетен. А ведь она не какая-нибудь голливудская «роковая красавица», чтобы иметь пять мужей… Надо же в конце концов успокоиться, иметь тихую гавань. Завальнюк для нее – такая вот тихая гавань.

– Тогда почему ты не родишь ему ребенка? – на полном серьезе спросил Леже.

Она ответила, что если бы была уверена, что ребенок вернет ей мужа, – почему бы и не родить? Но уже поздно. Когда пахнет разводом – не лучшее время обзаводиться толстым животом и отечными ногами. Леже заявил, что она плохо знает мужчин. Сразу видно, у нее не было ни одного нормального мужика. Вот Завальнюк – это нормальный мужик, и он пускает сопли при виде подгузников. Леже сам был свидетелем того, как Завальнюк нянчился с младшей внучкой, и это надо было видеть! Девчонка драла его за волосья, а дед блаженно улыбался… А если бы это был его собственный ребенок?

Любовь качала головой – нет-нет, это слишком ответственный шаг, ребенка нельзя превращать в орудие шантажа. «Кто говорит о настоящем ребенке? – парировал Леже. – Тебя что, в детстве врать не учили? Ты ему скажи, что беременна, и вот увидишь, что я прав».

Он действительно оказался прав.

Медлить было нельзя. Любовь видела, что некогда солнечные отношения с супругом охлаждаются с космической скоростью, угрожая ужаться до размеров черного карлика. Она занервничала. Если пройдет слушок, что Завальнюк перед самой своей трагической кончиной намеревался развестись, – логично будет заподозрить вдову. Этого нельзя было допустить любой ценой. Когда-то Любовь позволяла себе бесшабашные поступки: гулянки в обществе поклонников (несмотря на замужество, у нее, как у всякой красавицы, оставались преданные обожатели), пляски до утра в ночных клубах, кокетливые рукопожатия, манящие взгляды. Тогда ей было наплевать, что о ней скажут. Тогда было можно. Теперь она стала нервной и подозрительной. Теперь она всюду появлялась с мужем, повиснув у него на локте, как брелок, и демонстрируя направо и налево свое безоблачное семейное счастье. Никто не должен был догадаться, что счастья нет и в помине.

Чтобы развеять среди знакомых даже тень сомнений в прочности их брака, она посетила клинику для будущих мам. «Совершенно случайно» в холле приемной она столкнулась с Лелькой.

– Привет! – вытаращилась Лелька. – Ты-то что здесь делаешь?

Для Любови, как для кукушки, забота о потомстве была органически чужда, и она этого не скрывала, наоборот, бравировала своим презрением к традиционным женским ценностям. И вдруг – она признается, что ожидает ребенка.

– Только это пока секрет.

В глазах Лельки зажглись две лампочки.

– Поздравляю! Это просто чудесно! – неискренне произнесла она, зато со всей искренностью выклянчила эксклюзив на первые фотографии счастливой мамаши с ребенком на руках для журнала, в котором работала.

Поскольку никакого ребенка в действительности не предполагалось, Любовь щедро уступила ей эксклюзив.

– Ты прелесть! – объявила Лелька, чмокнув ее в обе щеки жирными от помады губами. – Никому не скажу. Чао!

Через пару дней все знакомые втихаря переваривали стопроцентный слух о том, что Любовь ждет малыша. Что и требовалось доказать. Ибо беременных не бросают. Точнее, бросают, но не в ее ситуации. В ее – носят на руках и всячески лелеют.

До Завальнюка эта новость дошла всего с месячным опозданием. Ошеломленный муж нанес молниеносный визит в Жуковку. К его удивлению, Люба оказалась дома. Она спала, закутавшись в пушистый белый плед. Если бы на столике рядом с ней стоял «дринк» и полная пепельница, Завальнюк решил бы, что она напилась. Но пепельница отсутствовала, а вместо «дринка» на столе обложкой вверх лежал развернутый журнал «Хэппи парентс» с круглолицым бутузом на обложке. Если бы Завальнюк увидел жену лежащей в гробу, он не пережил бы большего потрясения.

Несколько минут он сканировал взглядом ее тело, надеясь обнаружить какие-либо визуальные признаки «интересного положения». Убедившись, что на собственные силы рассчитывать в таких вопросах не приходится, он решил нарушить молчание:

– Что с тобой?

В его голосе, как в дорогих духах, звучал сложный эмоциональный букет: раздражение, удивление, недоверие, сомнение и надежда с оттенком восторга.

Люба открыла глаза и посмотрела на него таким взглядом, словно не до конца проснулась.

– Ты?! – Следовало изображать из себя покинутую и несчастную женщину, изумленную приездом мужа. – Надолго?

– Что с тобой? – повторил муж. – Чего валяешься?

Ее всегда раздражала манера Завальнюка выражаться грубо и примитивно. Она отвернулась, ответила:

– Устала.

– Меньше шляйся по кабакам, – посоветовал муж.

Люба не прореагировала.

– Ты ничего не собираешься мне сообщить? – ехидно спросил муж, сверля взглядом ее спину, но ответа не получил.

– Почему я, как дурак, обо всем узнаю последним? – крикнул он.

Она не ответила.

– Это правда, что ты беременна? – прямым текстом заорал он.

– Тебя это интересует? – голосом умирающего не лебедя даже, а колибри простонала жена.

– А ты как думаешь?!

Она молчала, пока Завальнюк не затрубил, как бешеный слон:

– Ну-у-у?

Скорбно сложив руки на животе, Люба поднялась и прошла мимо него, не удостоив даже взглядом, и скрылась в ванной. Имитировать тошноту – дело плевое.

– Ты будешь со мной говорить или нет? – бушевал слон под дверью санузла, но уже менее убедительно.

– Умоляю, оставь меня в покое, – простонала она через дверь. – Мне плохо.

Слон побушевал немного, требуя, чтобы она открыла. В характере Завальнюка вполне логично было бы взломать дверь. То, что он отступил, говорило: он поверил!

Муж удалился в свой кабинет и до ночи провозился в нем. Люба слышала, как Завальнюк тяжело ходит взад-вперед, натыкаясь на мебель. Он швырял тяжести на пол и громко чертыхался. Люба догадывалась, чем благоверный там занят: как всякий нормальный идиот муж, он пытался по памяти восстановить ход прошедших событий и высчитать, могла ли она быть беременна.

Ха-ха! Со времен Адама эта процедура мужскому уму непосильна. Мерзни, мерзни, волчий хвост!

Замысел с ребенком оказался гениальным. Надо отдать должное мерзавцу Леже, совет он подкинул дельный. Завальнюк снова стал оставаться дома ночевать. Первое время он донимал Любу, жестким тоном требуя медицинских доказательств ее «интересного положения». Как бы не так! Она фыркала, куталась в шаль и массировала виски ароматическим маслом. На требования отвечала обиженным молчанием, в котором читались обвинения: это он первый бросил ее, это он проводил ночи неизвестно где, в то время как она носила под сердцем их будущего малыша… Это он должен ползать перед ней на коленках с объяснениями! А он вместо этого оскорбляет жену недоверием, когда она, можно сказать, умирает!

Любовь добилась своего: Завальнюк притих и прекратил домогаться справок от врача.

Любовь проштудировала пособие для будущих мам и узнала, какие опасности подстерегают беременную на разных этапах. Ей очень понравилась высказанная авторами концепция, что беременная женщина имеет в три тысячи больше шансов умереть, чем не беременная. Эту фразу она выделила желтым маркером и как бы невзначай забыла пособие на кухонном столе, раскрыв его на нужной странице. Когда она снова решила его «найти», страница оказалась закрыта. Завальнюк не умел заметать следы. Он прочитал и задумался.

Вечером он приехал домой раньше обычного и впервые за продолжительный период охлаждения, пересилив себя, спросил:

– Ты! Как себя чувствуешь?

Выдержав паузу (нужно же наказать болвана за безличное «ты!». Мог бы жену и по имени назвать!), Любовь соизволила ответить (со вздохом):

– Спасибо. Просто прекрасно.

При этом ее вид демонстрировал полную потерю сил, энергии, аппетита, кальция и всего, что только следует терять беременной.

– Это… Ты… Того… Может, надо отвезти к врачу? – выдавил Завальнюк.

Люба взглянула на него особенным взглядом – мягким, загадочным и, как говорил ее первый муж Рауль, «освещенным изнутри». Этим взглядом она пользовалась в особых случаях, когда мужчину следовало не грубо соблазнить, а мягко покорить, признав себя побежденной: упасть к ногам властелина и повелителя, приставить его кинжал к своему горлу и сказать одним взглядом: «Я в твоей власти! Можешь меня убить, но… умоляю, умоляю!»

– Егор, я же не больна, – нежным голосом произнесла она. – Я просто беременна!

И погладила его по голове как несмышленыша.

В тот вечер он впервые предложил ей вместе поужинать. На кухне. Она отказалась.

– Если хочешь, я посижу с тобой, – предложила она, – но есть не буду. Разве что овсяный отвар с ржаными сухариками?

Кончилось тем, что Завальнюк с подносом на коленях переместился к ней в спальню и, усевшись в ногах ее постели, жевал и не сводил с жены преданного взгляда.

Так стало повторяться часто, но не слишком – чтобы это не вошло у него в дурную привычку! Иногда, сославшись на сонливость и головную боль, она выпроваживала его есть на кухню.

Ребенок, ребенок… Это жуткое, орущее, срыгивающее, ноющее, слюнявое и сопливое существо, от которого все почему-то сходят с ума! Только его не хватало ей для полного счастья.

Любовь заточила себя на все лето в Жуковке, не появлялась на работе – благо в Москве царило летнее гастрольное затишье. Ее комната превратилась в кунсткамеру фарфоровых кукол и ангелочков. Неделю она провела с Завальнюком в Биаррице и там накупила тошнотворных дамских журналов по пэчворку и фитодизайну, бюргерских корзиночек для рукоделья и вообще всячески демонстрировала мужу открывшийся в ней талант наседки. Забыв про свой привычный гардероб от Донны Каран, на этот месяц она облачилась в цветочно-воздушные тряпки от Живанши, женственность которого всегда вызывала у нее внутренний протест.

Леже все еще ни о чем не знал, но о многом догадывался. Несуществующий ребенок стал их первой общей тайной, тем цементом, который сплотил их в одну команду. По ночам Любовь ненадолго забегала к нему в комнату. На нежности не хватало времени, она шипела: хватит, оставь, не до того!

– Можно подумать, ты и вправду беременна, – ухмылялся он.

Она смешивала себе джин-тоник и с наслаждением затягивалась сигаретой.

– Весь день притворяться беременной – это выше сил человеческих. Не понимаю, откуда берутся дуры, готовые терпеть это девять месяцев?

Леже смотрел на нее и ухмылялся.

И вот однажды все карты были открыты, все слова сказаны.

Они приступили к выработке плана убийства с такой тщательностью, будто готовили военную операцию. Любовь жутко паниковала. Ее раздражала самоуверенность Леже, его снисходительный тон: он лучше ее разбирался в технических деталях, походя бросался «умными» словечками из жаргона профессионального автомеханика. Любовь привыкла доверять только себе. Ей очень, очень не нравилось, что в самый решающий момент своей жизни она вынуждена полностью довериться постороннему. Доверие! Этого слова не существовало в ее словаре!

Леже раскладывал на столе свои чертежи и план Рублево-Успенского шоссе. Теоретический замысел требовал точной привязки к местности. Подходящие ремонтные работы шли только на одном отрезке шоссе. Любови не нравилось, что там при обочине стояли строительные вагончики, в которых днем и ночью кто-то находился. Леже убеждал ее, что лучшего места не придумаешь. Есть другой вариант, похуже, – мост. Но там прямая как стрела трасса, а бетонную опору моста трудно не заметить.

– А бульдозер не заметить легко? – парировала Любовь.

– Он стоит за поворотом.

– А если в ту ночь его откатят на сто метров?

– Тогда и будем искать другой вариант.

Наступили темные, густые, чернильные августовские ночи. По ночам звезды сверкали высоко в небе миллиардами точек, не отдавая света земле.

– Сейчас или никогда, – заявил Леже.

Дешевый шоферский пафос! По существу, он так и остался дешевкой, тупым механиком, которого раз в жизни волна случая вынесла наверх. Если бы неудача, Леже до сих пор подкручивал бы гайки в чужих лимузинах, вытирал руки о грязную майку, рыгал, ругался, пил молодое виноградное вино и разбивал сердца продавщиц в окрестных барах. Из какого городишки он был родом? Департамент Марна… Он говорил, да она путала названия.

Но сейчас выяснять отношения казалось поздно. Они все задумали. Оставалось осуществить.

– На этой неделе, – предупредил Леже. – Оттягивать некуда, он опять уезжает.

Любовь сама рассказала о предстоящей поездке Завальнюка в Италию. Все вдруг становилось серьезно.

Леже принес из холодильника бутылку своего любимого рома «Guavaberry», плеснул в стакан, ножом надрезал себе палец и выдавил в стакан каплю крови.

– Что ты делаешь? – удивилась Любовь.

– Дай свою руку, – приказал он.

– Ты что, свихнулся?! – Она спрятала руки за сипну. – Отстань! Нет!

Леже силой вырвал ее руку. Она затрепыхалась, но кричать не могла – их могли услышать, окна спальни Завальнюка выходили на гараж. Леже заломил ей руку за спину.

– Видишь? – сказал он. – Я сильнее тебя.

Он сжал ее руку так, что она не могла шевельнуться, и только вздрогнула, почувствовав лезвие ножа на своем пальце. Он выдавил несколько капель ее крови в стакан:

– Пей.

– Ты рехнулся.

– Пей!

– Ни за что!

Он схватил ее за горло. Люба стиснула зубы и вертела головой, но Леже сумел силой влить ей в рот несколько капель. Остальное он осушил одним глотком и сразу отпустил ее руки.

– Дебил! – крикнула она, потирая затекшие запястья.

Леже снисходительно ухмыльнулся.

– Без жертвы нет удачи.

Люба отхлебнула ром из бутылки. Ей мерещился во рту металлический привкус крови, хотелось его перебить.

– Когда? – спросила она.

– Ты не должна знать, – хладнокровно ответил Леже.

– Как это – не должна знать? Говори – когда!

– Когда я решу.

Люба задохнулась от ярости:

– Здесь я решаю! – и наотмашь влепила ему пощечину.

И тут же пожалела, что не сдержалась.

Леже рассеянно провел ладонью по покрасневшей щеке, поднялся с кресла. Любовь испугалась, что он собирается уйти. Но он внезапно развернулся и залепил ей такую оплеуху, что у нее зазвенело в ушах, а из глаз брызнули слезы.

– Запомни, что здесь решаю я.

– Скотина, я тебя убью, – прошептала Люба.

– Сначала убей своего мужа.

Это было так грубо! Она никогда не называла предстоящую смерть Завальнюка убийством, она говорила: «несчастный случай», «катастрофа», «авария». «Мой муж попадет в аварию»… «Когда произойдет этот несчастный случай»…

Леже впервые назвал вещи своими именами. Ее продрал мороз.

Видимо, он пожалел, что переборщил с ударом, сходил на кухню и принес из морозильника лед в полотенце. Заставил ее приложить лед к распухшей щеке.

– Если завтра он увидит синяк, что я скажу? – глядя на себя в зеркало, крикнула Любовь.

Он небрежно отмахнулся:

– Ты выкрутишься.

В тот вечер они больше не ссорились, а обсуждали план во всех подробностях.

– Я позвоню тебе и скажу: «Мы выезжаем через сорок минут» или «Мы выезжаем через полчаса». Это сигнал, – инструктировал ее Леже. – Через столько минут ты должна позвонить Завальнюку на мобильный и сказать что?..

Любовь кивнула, продолжила:

– Сказать, что у меня началось кровотечение. Чтобы он поскорее приезжал. Что мне нужно в больницу.

– Потом ты позвонишь в «Скорую», – подсказал Леже.

– Я позвоню по ноль три и пожалуюсь на плохое самочувствие. Посоветуюсь, что принять. А если они все же отправят машину?

– А ты говори с ними так, чтобы не отправили! – резко оборвал Леже. – Пусть посоветуют выпить аспирин! Я не обязан за тебя думать.

– Тогда они не зарегистрируют вызов.

– Дура, ты же в своей стране живешь, должна такие вещи знать…

– Какие?

Леже ответил не сразу. Налил себе рома, медленно сделал глоток.

– Что знать?! – взъярилась она. – Должна знать, что давно везде стоят компьютеры. Диспетчер не регистрирует вызов, если не отправляет машину, но компьютер все регистрирует: время звонка, номер телефона, и главное – разговор. Плевать тебе на регистрацию. Пусть зафиксируют звонок.

Любовь задумалась.

– Они же не вечно будут хранить эти разговоры? Сколько?

– Две недели. Их прослушивает начальник медицинской части, или как он там называется. Две недели, потом стирают. С тебя вот так хватит. Говори долго. Жалуйся наболи, на кровотечение…

Версия такая: у нее открылось кровотечение, она в панике позвонила в «Скорую». Разумеется, все машины оказались на вызовах. Тогда она позвонила мужу и стала его торопить…

– Что мне делать потом?

– Мужа долго нет. Ты в панике. Ты звонишь домработнице и просишь ее приехать. Алена приедет и побудет с тобой до утра. К тому времени твое состояние резко улучшится. Медицинские подробности придумай сама.

– Например? – огрызнулась она.

– Например, оказалось, что ты вовсе не беременна. Почитай справочник фельдшера-акушера.

Уходя, она позволила ему обнять себя.

– Не бойся. Я нее сделаю, – целуя ее, сказал Леже.

– Хотя бы скажи, в какой день.

– На этой неделе. Будь готова.

Все случилось тринадцатого августа, в пятницу, на третий день.

Завальнюк допоздна задержался в Москве. В начале десятого Леже позвонил:

– Минут через пятьдесят мы выезжаем.

Любовь заволновалась так, что задрожали колени. А ведь думала, что не паникерша! В голове действительно паники не наблюдалось, а вот ноги, ноги… Страх сотрясал тело, как осенний ветер трясет дерево, и она не могла с этим совладать. Во всем доме не оказалось валерьянки! Ведь она никогда не болела.

Времени было достаточно. Она должна позвонить мужу не раньше, чем через пятьдесят минут.

Люба пошла на кухню и заварила кофе, но, когда сняла с плиты кофеварку, сама не поняла, почему осколки чашки лежат на полу. Не выпуская кофеварки, она наклонилась, чтобы собрать осколки, и выплеснула весь кофе на пол, едва не обварив ноги… В полной прострации смотрела она на залитый коричневой гущей пол. Затем открыла верхний шкафчик кухонного гарнитура, где хранилась домашняя аптечка. Высыпала содержимое аптечки на пол. Получилась оригинальная абстрактная картина в стиле ее второго мужа. Она бы назвала ее «Паника».

Не став ничего убирать, Люба напилась томатного сока из холодильника, закурила, немного успокоилась и отправилась в свою спальню. «Умирать» следовало там.

Она сгребла подушки и бросила их горой в ногах кровати. Накрыла сверху одеялами. Открыла гардероб, вытряхнула на пол ящики с бельем, оставила все, как есть. Переоделась в халат, легла в постель, включила телевизор и стала щелкать с канала на канал. Наконец прошло сорок минут. Она выключила телевизор, мысленно сосредоточилась и набрала ноль три. Единственное, что радовало: зубы стучали по-настоящему. Она жутко боялась.

В диспетчерской приняли вызов, но предупредили, что свободных машин нет, врач сможет выехать минут через двадцать. Люба в свою очередь предупредила, что с минуты на минуту вернется ее муж и отвезет в больницу, поэтому присылать машину через двадцать минут нет смысла. Ей посоветовали лечь, подняв повыше ноги, и не двигаться. Она сказала, что так и сделает.

Сразу после этого она позвонила на мобильный мужу… Ей даже не пришлось притворяться – Завальнюк по ее голосу понял, что случилось что-то ужасное. Он ее успокаивал: «Не волнуйся, Люба, только не волнуйся, я уже еду! Ты лежи, не шевелясь, и не думай ни о чем».

Леже инструктировал ее, что она должна произнести «волшебные слова»: скорее, прибавьте скорость! Слова застряли у нее в горле. Их не пришлось произносить, Егор сам крикнул водителю: «Лежнев, прибавь газу, жене плохо». Он, как и все остальные, называл водителя не по имени, а по фамилии. «Да-да, – еще могла думать о чем-либо постороннем Люба, – все его называют по фамилии, потому что Лежнев звучит солиднее, чем просто Петя… Какое у него скучное имя!»

– Люба, не молчи, говори, как ты себя чувствуешь? – просил муж.

– Мне холодно, – ответила она, говоря чистую правду. – Ты тоже не волнуйся. И осторожнее на дороге! Там у вас идет дождь?

– Нет, только накрапывает. Ты лежи, лежи.

Ей стало страшно при мысли, что вдруг этот разговор где-то кем-то записывается на невидимую ей пленку?

– Егор, только не гоните, осторожнее!

– Не беспокойся, Лежнев справится, он молодец. Мы скоро приедем.

– Вы где сейчас?

– Темно. Я не слежу. Мост проехали? – Это он у водителя. – Люба, мы уже за мостом. Не волнуйся, дорогая, лежи. Минут через двадцать буду дома. Ты говори со мной.

– Егор, я не волнуюсь, – ответила она и представила: мост… за мостом три километра… дерево, поворот и бульдозер… Конец.

– Егор! – Ей захотелось сказать человеку что-то приятное, перед тем как они расстанутся навек. – Спасибо тебе за все. Я хочу тебе сказать, что… я тебя очень люблю. У нас все будет хорошо.

Время тянулось ужасно медленно, так что вдруг ей показалось: Леже передумал – не сегодня, это репетиция! И на мгновение у нее отлегло от сердца.

– Я тебя жду. Ты только не волнуйся, мне кажется, мне уже лучше…

Она говорила, говорила, пока не поняла, что говорит с пустотой.

– Алло? – тихо переспросила она и отключила свой мобильный.

Все было кончено. Она суеверно покосилась на часы. Было четверть одиннадцатого.

Алена прибежала минут через десять. Из-под юбки, одетой прямо на ночную сорочку, на пядь торчали розовые кружева, – домработница была в постели, когда Люба ей позвонила.

Алене было за пятьдесят. До пенсии она работала учительницей. Отпечаток профессии лежал на ней несмываемым клеймом: Алена категорически не умела говорить тихим голосом, признавать свою неправоту и одеваться как нормальные люди. Особенно смешила Любу одна ее шляпа – лет десять назад Алена связала ее на спицах из зеленого мохера. Шляпа привела бы в восторг ростомана с Ямайки, но в пределах Жуковки вызывала истеричный лай собак. Недостатков в домработнице было гораздо больше, а достоинств всего два, зато они сверкали, как бриллианты чистейшей воды: Алена не крала и не разносила сплетен. До знакомства с Завальнюками она вела хозяйство в других богатых семьях Жуковки, но, как Люба ни пыталась вытянуть из нее подробности жизни соседей, Алена отделывалась шутливыми жалобами на склероз.

Домработница примчалась в туфлях на босу ногу, из-под платья торчали воланы ночной рубашки в мелкий цветочек. Она уложила Любу в постель, приготовила липовый отвар, прибрала на кухне. Потом они поговорили о мужьях, о детях, об особенностях женского организма и о том, что сейчас вся природа отравлена: пьешь всякую гадость, ешь неизвестно что – и потому болеешь. Время от времени Люба посматривала на часы и взволнованным голосом восклицала: «Не понимаю, почему они так задерживаются?» Ее неподдельная тревога передалась Алене. Она тоже стала поминутно посматривать на часы и выглядывать в окна.

Выпив липового чаю с медом, Люба признала, что чувствует себя гораздо лучше. Разумеется, ее «кровотечение» прекратилось само собой, к тому же она прозрачно намекнула, что сомневается – «а был ли мальчик?», вполне возможно, тревога оказалась ложной из-за перелетов и смены часовых поясов. Домработница мелко закивала: понимаю, понимаю, нарушился биологический ритм организма… Она любила блеснуть своей интеллигентностью и часто вворачивала в разговор ученые словечки кстати и некстати.