Текст книги "Он не хотел предавать"

Автор книги: Феликс Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Выбираясь из Питера в Москву на перформанс к Гельману, Тима Арамов и не предполагал, что этот вечер станет в его жизни роковым.

«Ну вот, – сокрушался Стас год спустя, – еще одному человеку я сломал жизнь. Наследственность у меня тяжелая, что ли?»

Жена, Любовь наверняка не желала ехать, но Тимофей привел железный довод:

– Ты должна быть рядом, иначе я пропью все деньги.

«Речники» проповедовали «берлинский стиль» – слегка ржавое железо и простые материалы. Для московской модной публики они припасли пиротехническое кибер-шоу с участием кинетических скульптур – жутковатую оргию двигающихся монстров, слепленных из остатков самолетов, подводных лодок, пылесосов и старинных мотоциклов. Все эти выходцы с того света лязгали, жужжали, двигались и в некоторых случаях сражались между собой и со своими создателями. В шоу были задействованы огнеметы, кроме того, для пущего эффекта все художники научились изрыгать огонь, как средневековые жонглеры.

Завальнюк с секретарем приехали к финалу огненной феерии, потому что Стас мечтал затянуть шефа на аукцион, а сразу угробить такую массу времени – сначала шоу, потом еще и аукцион – Егор Ильич не мог. Стас долго колебался, на чем остановиться, но выбрал все же аукцион, и правильно сделал, потому что киберпанк-шоу Егора Ильича абсолютно не взволновало. Он брезгливо обошел стороной плотную толпу фанатов и двинул в сторону более понятных работ, выставленных в сторонке на планшетах. Для Егора Ильича слово «художник» упорно ассоциировалось с холстом в раме.

На планшетах было выставлено родное, до боли знакомое: Тима Арамов в свободное от заказов время, когда не работал над интерьером какого-нибудь элитного ночника, баловался кистью и красками. Это у него здорово получалось, не зря человек протирал штаны в Строгановке и Парижской национальной школе искусств. Свое творчество Тимофей скромно называл «безотходным производством»: всегда имел возможность любую, самую отмороженную работу удачно вписать в им же самим придуманный интерьер, так что заказчик только изумлялся и ахал, хоть первоначально плевался.

Стасик подпрыгнул пару раз, пытаясь рассмотреть, что происходит за спинами зрителей. Увидел самого Тимофея, самозабвенно рубившегося бошевской пилой с железным монстром, и понял, что шоу близится к концу. И пошел взглянуть на картины до начала аукциона.

Любовь появилась в галерее в белом платье от Армани. На фоне Тиминых металлических бестий она выглядела ласточкой, случайно запорхнувшей в самолетный ангар. Кибер-шоу ее абсолютно не интересовало. Она лениво прогуливалась по залу с бокалом шампанского, ожидая начала аукциона. Зал постепенно наполнялся ценителями.

Завальнюк медленно прошел мимо ряда планшетов, не задерживаясь на них взглядом, и остановился напротив Любови. Она стояла к нему спиной. Он видел только пышные рыжеватые волосы над тонкой шеей и беззащитно обнаженную спину с изящным изгибом тонкой талии, обтянутой шелком. Почувствовав на себе его взгляд, Любовь оглянулась, окинула Завальнюка равнодушным взглядом и устремила взор куда-то в сторону, сквозь него, словно он был прозрачной витриной модного бутика. Пригубила шампанское из длинного узкого бокала, кому-то приветливо кивнула, кому-то помахала рукой, и все это глядя сквозь…

Завальнюк медленным шагом проследовал далее, сложив руки за спиной, как каторжанин на прогулке. С ничего не выражающим лицом он обошел зал галереи кругом, вернулся к исходной точке и надолго задержался перед картиной Арамова «У беды глаза зеленые…».

Завальнюк созерцал картину минуты три, раскачиваясь на носках. Затем перевел взгляд на Любовь и некоторое время созерцал ее спину. Стас знал, что она чувствовала на себе этот взгляд и наверняка думала: «Ни за что не обернусь!»

Неопределенно усмехнувшись, шеф неожиданно подал голос, проревел, явно обращаясь к жене Арамова (а голос у него был низкий, басовый – точно медведь!):

– Скажите, как называется эта картина?

Стасик хотел было встрять со словами, что название крупным шрифтом фигурирует на этикетке рядом с рамкой, но Завальнюк, не оборачиваясь, двинул его так, что надолго отбил охоту общаться.

Любовь неспешно обернулась, посмотрела на Егора Ильича внимательным, все подмечающим взглядом прищуренных зеленых глаз, в которых прыгали веселые бесенята, и особенным воркующим голосом (таким красивые женщины умеют разговаривать с интересным мужчиной) ответила:

– Она называется «У беды глаза зеленые…».

Завальнюк кивнул, не придумал, что еще спросить, некоторое время постоял, тупо рассматривая картину, и неторопливо двинулся дальше.

– Она вам нравится? – остановила его Любовь.

Шеф запнулся на полушаге, повернулся к жене Арамова и ответил:

– Не могу сказать… Я не разбираюсь.

Любовь молчала, явно ожидая продолжения, и Стасик с отчаянием увидел, что шеф катастрофически не умеет разговаривать с женщинами. Просто англичанин какой-то! Помолчав некоторое время и так и не придумав, что сказать, Егор Ильич снова хотел идти, но стоило ему сделать одно движение, как Любовь тут же снова остановила его:

– Зачем же вы приехали сюда? Скучать?

Стас невольно восхитился ее искусством. Так кошка играет с мышкой: то придержит бархатной лапкой, то отпустит, но стоит мышке сорваться с места и побежать, как снова бархатная лапка подгребает ее к себе, и, уж поверьте, не упустит!

– Нет, мне не скучно, я люблю узнавать что-то новое, – нашелся наконец Егор Ильич, но не успел договорить.

К Любови подвалила парочка западных дипломатов: похожие на однояйцевых близнецов герр и фрау с одинаковыми короткими седыми стрижками, в одинаковых черных брюках и лакированных штиблетах, только у фрау пиджачок в клеточку поярче и покрупнее, а у герра – потусклее и помельче. Они заговорили с Любовью по-французски, и Завальнюк, почувствовав себя лишним, снова сделал движение в сторону. Но Любовь жестом остановила его, представляя швейцарской паре, да так запросто, словно сто лет была с ним знакома:

– Господин Егор Завальнюк, генеральный директор холдинга «Утра»… Господин консул Френтцен с супругой.

Скудных познаний Стаса в языке Дюма и Бальзака не хватило, чтобы понять, о чем они там щебечут. Завальнюк немного пообщался с консулом по-немецки. Вечер, как говорили классики, переставал быть томным.

На Стаса налетел запаренный Тимофей, дрожа мелкой дрожью. Заорал в ухо (за грохотом музыкальных спецэффектов в зале ничего не было слышно):

– Привет! Слышал? Сам Завальнюк приехал!

Нашел кому сообщить. Стас скромно ответил, что в курсе.

– Видел? Где он?

Стас кивком указал траекторию полета: вон треплется с твоей женой.

Тимофей крикнул «Ага!», подлетел к буфету, выпил стакан коньяка и исчез за дверью мужского туалета. Ему требовалась подзарядка. Выглядел художник свежо, как майская роза, с первого взгляда не скажешь, что он всю ночь гасил водку в «Стреле». Поклонники Арамова давно подозревали, что с водки Тима постепенно съезжает на кокаин. Продолжительное житье в Роттердаме человека его склада до добра не доводит.

Киберпанк-шоу благополучно завершилось. Зажегся верхний свет, утих грохот, публика очнулась и, придя в себя, расползлась по залам. Организаторы объявили пятнадцатиминутный перерыв, после которого начнется аукцион.

Краем уха Стас услышал вопрос фрау консульши, обращенный к Любови: «Il est impossible, это невозможно, но я увидела первый советский спутник на шоу вашего мужа, где он отыскивает эти невероятные вещи?»

– О, очень просто, – глядя на Завальнюка, словно ответ предназначался ему, ответила Любовь. – На конверсионных свалках.

Европейцы пришли в восторг и спросили:

– А можно ли устроить съемку на одной из таких свалок?

– Можно, – улыбнулась Любовь. – Только заезжих фотографов и их модели там обычно отстреливают.

Завальнюк подошел к литсекретарю и шепотом поинтересовался, кто она.

– «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? – подхихикнул немного обиженный Стасик.

Завальнюк посмотрел на секретаря так, что у того мгновенно пропала охота шутить и он ответил сухо и четко, как подобает человеку подневольному:

– Любовь Кричевская, в настоящий момент Арамова, жена вон того маньяка.

Шеф не удосужился посмотреть в сторону маньяка. Для него Тимофея Арамова просто не существовало.

– Я хочу иметь эту картину у себя в офисе, – сунув руки в карманы и покачиваясь на носках, сказал он. – Это возможно?

Он имел в виду работу «У беды глаза зеленые…». Это была гениальная вещь. Тимофей писал ее с жены сразу после их женитьбы. Все еще было хорошо, но душа художника уже как бы чувствовала приближение беды. Стасик раскритиковал название. Оно казалось ему вульгарным, примитивным, несоответствующим…

Тимофей долго ломался, как всякий художник, пока наконец не выдал тайну названия: это фраза из «жестокого романса», который он слышал однажды в электричке, когда еще был бедным и никому не известным мазилой из Строгановки и «на собаках» по студенческому добирался из Москвы в родной Питер. Он услышал этот романс в исполнении инвалида-«афганца», а может, и не «афганца», а просто примазавшегося мужика в камуфляже и с гитарой, который ходил но вагонам и сшибал деньги.

Картина Завальнюка зацепила, хоть и нарисована была не в близком ему реалистическом стиле, а в полуабстрактной манере, но все же – зацепила, и даже крепко. Завальнюк почувствовал что-то вроде ревности оттого, что эта картина может принадлежать другому. Он хотел постоянно иметь ее перед глазами.

– Возможно ли ее купить? Да запросто, – ответил литсекретарь, стараясь выглядеть выше ростом. – Через пять минут начинается аукцион.

– Сколько она может потянуть?

– Тысяч десять, – не задумываясь, ответил Стас, оборачиваясь на картину с видом знатока.

– Тысяч десять чего? – уточнил Завальнюк.

– Шеф, о чем вы говорите? Ну неужели рублей? Долларов, разумеется. И это только стартовая цена.

Завальнюк отправил его следить за началом торгов, а сам стался в зале. Любовь стояла у стойки и обворожительно говорила с кем-то по-французски. На мгновение взгляды их встретились. Любовь, не сводя с него глаз, слегка пригубила свой бокал, Завальнюк пригубил свой, хотя пил редко, и жестом показал красавице: «Пью за вас!» Она зажигательно сверкнула изумрудными глазами и тут же скромно потупилась. Это произошло так быстро, что никто, кроме Завальнюка, ничего не заметил. Женщина больше в его сторону не смотрела, продолжала разговаривать с собеседниками. Завальнюк едва не расхохотался. Вот это да! Пожалуй, наклевывалось приключение…

За ним прибежал Стасик:

– Егор Ильич, следующий лот ваш!

– Что она любит? – кивком указывая на Любовь, спросил Завальнюк.

Неожиданно этот вопрос литературного секретаря покоробил. Стас вкратце попытался втолковать хозяину, что муж сей интересной особы некоторым образом является его другом и роль сводни ему лично не по нутру… К его удивлению, шеф на вопль благородной души не прореагировал, жестко приказал:

– Узнай, – и направился в аукционный зал.

Наступая на ноги зрителям, Завальнюк пробрался к своему креслу в середине третьего ряда. Сел, не заботясь о том, что заслонил своей широченной спиной обзор тем, кто оказался сзади. По залу пронесся легкий шепоток – как обычно бывает там, где он появлялся. Завальнюку этот шепоток льстил.

Наконец выставили его лот:

– Автор – Тимофей Арамов, Санкт-Петербург, член ассоциации художников-дизайнеров «Мастерская речников». Картина «У беды глаза зеленые…». Холст, акриловые краски. Стартовая цена – десять тысяч условных единиц.

Не успел Завальнюк поднять руку, как его опередила жена консула Швейцарии:

– Пятнадцать тысяч.

– Пятнадцать – дама в третьем ряду… Двадцать тысяч. Спасибо. Двадцать пять тысяч… Тимофей Арамов, известнейший петербургский дизайнер, автор проектов интерьеров, в том числе ночного клуба «Футурама». Лауреат премии фестиваля DEAF в Роттердаме, Нидерланды. Абстракционист по убеждению, оригинальная манера исполнения… Тридцать пяль тысяч! Поздравляю, удачное решение! Тридцать пять тысяч – раз!

– Сорок!

– Сорок – по телефону… Повторяю нашу информацию, торги происходят в Интернете на сайте галереи в режиме онлайн. Мне сообщают: сделана ставка пятьдесят семь тысяч…

Завальнюк не успевал и рта открыть. Его буквально затерли. Тем более, что он не понимал, как аукционист ведет торги – соседи по партеру вроде бы только успевали поднять руку, а суммы никто вслух не называл. Ни разу в жизни не участвовавший в подобных аукционах, Завальнюк подозревал, что народ обменивается с аукционистом, ведущим торги, условными знаками. К тому же его крайне раздражал литературный секретарь, повисший на спинке его стула и дувший в ухо: «Шеф, вы что? Из-под носа уводят. Пошевеливайтесь, не тяните, сейчас перехватят! Картина стоящая! Не сомневайтесь».

Как будто он сомневался.

– Пятьдесят семь тысяч! – выкрикнул аукционист.

Легкий гул азарта пронесся над головами покупателей.

– Шестьдесят!

– Семьдесят!

– Семьдесят пять!

Завальнюк молчал.

– Семьдесят две!

– Семьдесят две с половиной!

По рядам пронесся нервный смех. Атмосфера накалялась. Сумма, казалось, достигла своего потолка, дальше счет шел на тысячи, и никто не хотел прогадать – ни аукционист, ни зрители.

– Семьдесят три!

– Прекрасное полотно, полное искреннего чувства и настоящей чувственности, – подзадоривал аукционист, убедительно прикидываясь знатоком живописи.

– Семьдесят пять тысяч – раз… Семьдесят пять тысяч – два…

Завальнюк поднялся во весь свой могучий рост, поднял руку (что было уже совершенно лишним, он и так приковал к себе внимание всего зала) и весомо заявил:

– Сто!

Аукционист сделал паузу, достаточную для того, чтобы предложенная грандиозная сумма дошла до сознания потенциальных соперников. Затем повторил:

– Сто тысяч – раз…

Он выдержал паузу, как хороший актер.

– Сто тысяч – два!

В зале наступила мертвая тишина.

– Сто тысяч…

Других претендентов на шедевр Арамова не нашлось.

– Три! Продано! – звонко ударив молотком, объявил аукционист.

После торгов Завальнюк выписал чек и приказал доставить картину в свой офис. К нему подвели бледного, обалдевшего от счастья художника, который что-то бормотал. Со всех сторон их окружили люди, которые поздравляли, хвалили приобретение, пожимали художнику руку, хлопали по плечу, совали визитки. Завальнюк хотел вырваться и уйти, но Стас его остановил, прошептав на ухо:

– Что вы, шеф! Хозяин галереи дает фуршет, обязательно надо остаться.

Завальнюк озирался по сторонам, как медведь, обложенный собаками, ища кого-то в толпе… Но Любовь исчезла, и шефу в наказание за благородно потраченные сто кусков довелось провести час в обществе кибер-речников. Для людей, исповедующих стиль панк, питерские художники неплохо разбирались в итальянских винах и индийской кухне.

3

Их первая встреча в тесном кругу состоялась в ночь после аукциона.

Завальнюк пригласил Тимофея Арамова на ужин. Не ошибся: Любовь поехала с ними. Отправились вчетвером: шеф, его литсекретарь и чета Арамовых.

Завальнюк по дороге шепотом поинтересовался у Стаса, куда следовало бы отвезти народ с учетом дамских вкусов? Пораскинув мозгами, Стас предложил клуб «Джет-Сет». Завальнюк кивнул и приказал шоферу ехать в «Рэдиссон-Славянскую». Это напоминало поговорку: «Послушай, что говорит женщина, и сделай наоборот».

В ресторане «Славянской» все столы были оккупированы заранее, но для Завальнюка, естественно, место нашлось. Стас презрительно скривился – ему показалось, что хозяин хотел продемонстрировать Любови свою влиятельность. Нашел перед кем метать бисер… В Париже жена Арамова бывала в местах и получше, где клубнику не сервируют горкой, а ставят отдельную серебряную тарелочку в виде листка, на которую следует класть не больше одной ягоды. Это в России привыкли брать количеством, а в голодной средневековой Европе родилась идея компенсации качеством: прожевал единственную клубничку с серебряного листка, запил глоточком шампанского, промокнул губы льняной салфеточкой – и доволен!

В «Славянской» перед Завальнюком все ползали на брюхе, и, как Стас с неудовольствием про себя отметил, на Любовь это произвело нужное впечатление.

Тимофей при виде унылой классики: белые скатерти, зеркала и кадки с зеленью – выпал в осадок и практически весь вечер общался только со старым знакомым Стасиком. Судя по тому, что шеф не супил бровь, это также входило в его планы: не был бы он гениальным бизнесменом, если бы с первого взгляда не соображал, каким методом возможно нейтрализовать соперника. Пока Тимофей расписывал Стасу оригинальность авторского проекта мебельной галереи «Жукоффка Плаза», недавно открытого в Жуковке (розовые стены, черные консоли и серебряный потолок в сочетании с коллекционной мебелью, – все эти нувориши выпадают в осадок, когда входят и видят!), литсекретарь краем уха прислушивался к негромкому разговору на другой стороне стола. Сбывались его худшие опасения: Завальнюк решительно приступил к осаде.

– Почему я вас раньше нигде не видел? – не сводя глаз с Любови, спрашивал он.

Она, тихо смеясь, ответила, поводя обнаженными плечами:

– Потому что я домоседка.

Может быть, эта фраза все и решила? Завальнюк подумал: ба! вот это сокровище! Красавица, фигура, мозги, да еще любит сидеть дома и ждать возвращения мужа-добытчика. Неужели такое редкое сочетание качеств возможно в природе?..

Интерес друг к другу у них вспыхнул и загорелся, как сухой хворост, который только ожидал, чтобы на него упала искра.

Несколько дней Завальнюк, в наказание за строптивость, совершенно игнорировал предателя Стасика. Оскорбленный в лучших чувствах литсекретарь тоже делал онегинское лицо. Однако вокруг что-то происходило, и это что-то явно касалось жены Арамова. Стас никогда еще не видел шефа в таком возбужденно-приподнятом состоянии духа, он явно что-то замышлял. Наконец, когда от любопытства стало невмоготу, Стасик будто невзначай заговорил с хозяином о Любови, о ее семье, о ее жизни в Париже, то есть обо всем том, что слышал о ней от Арамова. Завальнюк выслушал Стаса внимательно, а затем сделал такое лицо, будто понятия не имел, о ком это он говорит.

Внезапно шеф сообщил Стасу, что пару дней его не будет в Москве, так как он собирается в Париж. Перемещаясь по офису, Стас слышал, как референт Егора Ильича заказывала чартер, а в соседнем кабинете велись длинные переговоры по телефону на французском языке с агентствами по продаже-аренде недвижимости. Провалы в школьном образовании не позволяли Стасу вникать в подробности разговора, он только и различал, что «Уи, уи, усётрув?», и вспоминал, что это означает: «Где находится?»

Тем временем происходило следующее: Любовь после долгих колебаний согласилась с предложением Завальнюка вместе поужинать. Вечером назначенного дня Егор Ильич послал за Любовью свой лимузин. В машине ее ожидал букет роз и записка. Поскольку Любовь опоздала почти на час, водитель на бешеной скорости домчал ее до Шереметьева и высадил у трапа малогабаритного Яка. Еще ничего не понимая, Любовь поднялась в салон. Стюардесса подсказала ей, куда пройти, а навстречу уже выходил Егор Ильич. До вылета оставалось несколько минут, но Завальнюк держался спокойно, словно не сомневался, что Любовь приедет.

Присев на бархатный диван в отдельном кабинете, она положила рядом цветы и поинтересовалась: «Куда летим?»

Принесли шампанское. Завальнюк ответил:

– В ресторан. Вы не против?

Она только пожала плечами.

Насколько Стасик успел изучить характер супруги своею друга, Любовь не любила сюрпризов. В непредвиденной ситуации трудно оставаться на высоте положения, а именно это Любовь ставила превыше всего. Вечер сразу пошел не так, как она запланировала, но ей приходилось сдерживаться. Завальнюк даже не догадался, что, выходя из машины, она вся кипела от гнева. Она не умела владеть собой, но хорошо умела притворяться.

Самолет оторвался от посадочной полосы. В салоне заиграла приятная музыка.

– У вас есть часы? – спросил Завальнюк.

Она показала ему свои часики.

– Вы можете мне их отдать на время?

– Счастливые часов не наблюдают? – засмеявшись, спросила Любовь, но расстегнула ремешок и передала ему часы.

Принимая их, Завальнюк на мгновение задержал ее руку в своей. Элегантные, крошечные часики утонули в его огромной ладони.

– У вас музыкальные пальцы, – сказал он.

– Моя мать была пианисткой.

Он стал рассказывать ей о своих родителях, о детстве, проведенном в далеком сибирском городе, где зимой дуют такие ветры, что по воздуху носятся шапки. Идешь, вдруг – бах! – сорвало с головы и унесло песца. Пока стоишь и растерянно озираешься, прямо в лицо тыкается прилетевший соболь. Он вспомнил стихи, которые в детстве слушал с мамой на пластинке, это были стихи Агнии Барто: «Синенькая юбочка, ленточка в косе. Кто не знает Любочку? Любу знают все…»

Люба описала дом, в котором прошло ее детство: огромная квартира в одном из лучших районов Парижа: квартале Сен-Жермен-де-Пре, на левом берегу Сены. Квартира полупуста, потому что денег на меблировку не хватает и мебель самая элементарная: столы, стулья, диваны, стеллажи из досок… Ее отец – потомственный дипломат. Мать родом из провинции, но чрезвычайно одаренная женщина, выпускница Московской консерватории. Она устраивала в посольстве литературно-музыкальные вечера, играла на рояле, пела русские романсы.

Однажды, накануне Нового года, Кричевские готовились к приему гостей. Детям – Любе и ее младшему брату Сергею – поручили протереть полы. Пока она вместе с братом носилась с мокрой тряпкой по огромному коридору и распевала во всю мочь песенку из оперетты Дунаевского:

«Это не ребенок, это дьяволенок!» —

восклицала вся моя родня.

«Это не ребенок, это дьяволенок!» —

про чертенка, то есть про меня! —

в прихожей раздался звонок – и первый гость в смокинге и с шампанским вошел в открытую дверь. Вошел и застал Любочку в старой юбке и рваных на пятках колготках, со шваброй в руках.

Увидев гостя, Люба в первую минуту смутилась и покраснела, но быстро сориентировалась, присела в глубоком реверансе и, опираясь на швабру как на посох, гордо допела до конца:

«..Да, я всегда была

каким-то дьяволом,

каким-то дьяволом,

а дьяволы не любят унывать!

А дьяволам на все плевать!»

На последней фразе она со всего размаху опустила швабру в ведро с мыльной пеной. Вода из ведра фонтаном полетела в стороны, на парадный смокинг опешившего гостя! А очаровательная ведьмочка с дырами на пятках невозмутимо раскланялась и удалилась, таща за собой по полу швабру с такой грацией, словно это был шлейф королевского платья…

Завальнюк улыбался. Она знала, как ему себя преподать, какую историю рассказать о себе: милая девочка-сорванец, такой она была, такой и осталась.

– Почему вы развелись с первым мужем? – спросил он.

Любовь печально округлила глаза… («Ах, это шампанское такое пьяное, от него развязывается язык, сейчас я, наверное, выгляжу просто ужасно!»)

– Бедный Рауль. – Вздохнув, она забралась с ногами на диван. – Я сломала ему карьеру. Он был старшим сыном посла Испании в Париже. В его семье все старшие сыновья шли по дипломатической линии, а младшие становились офицерами. В общем, Раулю прочили блестящее будущее, но он все забросил. Когда мы поженились, я хотела, чтобы он все время находился рядом. Я была эгоистична, но ведь мне было всего девятнадцать, откуда мне было знать, что нельзя требовать от мужа вечной преданности?.. Слава богу, у нас хватило ума понять, что мы совершенно не подходим друг другу, ему нужен другой тип женщины. Мы расстались и до сих пор сохраняем прекрасные отношения. Хотя, конечно, это труднее пережить, чем рассказать.

Ложь – это предложение с нерасставленными знаками препинания: «Действовать нельзя медлить!» Ложь – это правда, в которой смещены акценты: вместо «Действовать, нельзя медлить!» – «Действовать нельзя, медлить!». Любовь рассказала о себе правду. Чистую правду. Почти… Она не упомянула о том, что Рауль не оправдал не только надежд своего отца, потомка грандов, прежде всего он не оправдал ее собственных ожиданий, потому что оказался слабохарактерной амебой. В дипкорпусе он кое-как держался на папиных плечах, и уж никакая дипломатическая карьера точно ему не светила. Как только Любовь это поняла, она немедленно с ним рассталась. Не для того она подцепила наследника древних аристократов, чтобы оказаться у разбитого корыта где-нибудь на Каймановых островах. Рауль в конце концов именно там и оказался. Живет с какой-то юбкой, счастлив по уши, ловит рыбу, пишет маслом пейзажи. И это потомок конкистадоров! Инфузория…

Но об этом не стоит упоминать вслух, неправда ли?

Завальнюк внимательно слушал ее, не забывая подливать шампанское. Два часа пролетели незаметно. Приземлились в Орли.

– Можно, я угадаю, где мы? – как ребенок, замерший с закрытыми глазами над коробкой с рождественским подарком, спросила Любовь.

Завальнюк снисходительно кивнул.

– Завяжи мне глаза.

Он завязал ей глаза батистовым носовым платком и взял Любовь под руку. Она рассмеялась:

– Надеюсь, меня не примут за заложницу, а тебя за похитителя?

Незаметно она первая перешла на «ты». Они стояли на площадке самолетного трапа, Егор держал ее под руку. Любовь вдохнула полной грудью ночной туман. Прислушалась к шуму.

– Мы не в России, да? Или это мне кажется? Я не знаю, – призналась она.

Завальнюк развязал ей глаза. Она огляделась по сторонам. В темноте малиновым неоном сияли буквы «Orly» над зданием аэропорта. Люба тихо воскликнула: «О!»

Они вышли через зеленый коридор VIP-терминала, таможенные формальности заняли несколько минут. У выхода Завальнюка ожидала машина. Любовь уже ничему не удивлялась, заранее предвкушая дальнейшее. (Эти мужчины такие предсказуемые, особенно когда пытаются потрясти твое воображение!) Но Егор снова ее удивил: он не повез ее в ресторан. Все парижские рестораны грешат одним недостатком – из них невозможно увидеть весь Париж целиком.

Ожидавшая их яхта была иллюминирована, словно праздновалась свадьба. Квартет музыкантов на палубе играл вальсы Штрауса.

Любовь и Завальнюк ужинали вдвоем за столиком в стеклянной каюте. Яхта медленно плыла по Сене. Арками наплывали сверху и исчезали над ними мосты.

– Который час? – спросила Любовь.

– Где? В Москве или в Париже?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Пожалуй, в Париже.

– Посмотри на часы.

– Ноты их забрал.

– Да? Значит, пора вернуть.

Егор полез во внутренний карман пиджака и, как фокусник в цирке, неожиданно достал шелковый футляр. Открыл его. В нем лежали золотые дамские часы «Патек Филипп», обсыпанные бриллиантами. Завальнюк вынул их за браслет и протянул Любови.

– Но это не мои, – играя, отказалась она.

– Твои.

Он надел часы на ее запястье, задержал ее руку в своей и больше не отпустил. Волшебная ночь длилась долго, дольше чем московская, дольше ровно на два часа. Когда над Сеной серел рассвет, яхта причалила к набережной на левом берегу.

– Ты не против немного пройтись пешком?

Они углубились в узкие улочки. Завальнюк шел уверенно, словно знал этот район назубок, хотя на самом деле был здесь только однажды – позавчера, когда оформлял покупку недвижимости.

Они вошли в подъезд дома, поднялись в старинном лифте на пятый этаж и вышли на площадке, облицованной майоликой. Завальнюк открыл дверь единственной на площадке квартиры своим ключом. Любовь не удивлялась – почему бы ему и не иметь собственной квартиры в Париже? Они вошли внутрь. Римские шторы на окнах были опущены. Взяв Любовь за руку, Завальнюк подвел ее к окну спальни, сказал:

– Смотри. – И дернул ролик.

Серая льняная ткань шторы взметнулась вверх. Любовь увидела напротив окна розовую в лучах восходящего солнца колокольню церкви Сен-Жермен-де-Пре.

– Какая красота, – выдохнула она. – Это твоя квартира?

– Нет, – ответил он, и в ее ладонь легла тяжелая связка ключей. – Это твоя квартира.

Она подняла глаза и смотрела, не отрываясь, в его лицо. Жить неподалеку от Латинского квартала, от Сорбонны и кафе «Deux Magots», где назначали встречи Сартр и Симона де Бовуар? Уже за это Завальнюка можно было полюбить.

– Нет, – отрицательно покачав головой, ответила она. – Я так не могу…

И, выдерживая паузу, залюбовалась силой его выдержки: ни один мускул не дрогнул на этом волевом лице.

– Пусть это будет наша квартира, – закончила она, и, когда его лицо осветила улыбка, стало заметно, как сильно Егор нервничал до того, как она произнесла эти слова, и как хорошо ему стало сейчас.

Они вернулись из Парижа через педелю мужем и женой. Официальные формальности заняли гораздо больше времени.

С Тимофеем осложнений не возникло. Вернувшись домой после недельной отлучки, Любовь застала мужа в мастерской за творческим процессом приготовления гипсоцементного раствора. Она присела за стол, подперла рукой щеку и долго наблюдала за ним. Тимофей не задавал ей дурацких вопросов типа «Ты где была?», хотя имел на это право, – в конце концов, она ушла неделю назад на вечеринку и с тех пор не звонила и не объявлялась. Но Тимофей стоически возился в грязи. Глядя на него, Любовь даже его пожалела.

– Тима, – сказала она, – ты знаешь, нам нужно развестись.

Он отложил в сторону мастерок, вытер руки. Оглянулся на нее, утирая локтем пот со лба. Кивнул:

– Хорошо.

Даже не сильно удивился. Наверное, давно знал, что рано или поздно это произойдет. Такие женщины надолго не задерживаются в жизни одного мужчины. Они слишком прекрасны, чтобы принадлежать одному.

– Вещи сейчас заберешь?

– Попозже. Сейчас только самое нужное.

– Ночевать не останешься?

– Нет. Я уже ухожу.

– Где ты будешь жить?

– В «Агаларов-хаузе». Вот мой номер телефона.

Она записала его карандашом на стене рядом с телескопным аппаратом. Вся стена в радиусе телефонного шнура была испещрена подобными иероглифами.

Тимофей полез в холодильник и достал бутылку «Мартеля»;

– Надо же нам отпраздновать наш развод.

Он даже не спросил, откуда у нее деньги на апартаменты в «Агаларове». Он был очень тактичным человеком.

– Ведь у нас не все было так плохо? – спросил он, наливая бывшей жене коньяк. – Вот странно, такая удача вдруг привалила: продал картину за сто тысяч и получил заказ на интерьер бутика «Эсти Лаудер» в ГУМе, и еще подумал – не может быть, чтобы взамен ничего не потерял. Всю неделю мучился, думал: что плохого может со мной произойти? Неужели кто-то умрет? И вот ты говоришь, что уходишь.

Он говорил это таким спокойным тоном, каким человек говорит о желании покончить с собой. Люба пригубила коньяк.

– Но все-таки это лучше, чем чья-то смерть? – осторожно спросила она.

Тимофей покивал головой: ну конечно, конечно…

Теперь, когда все было улажено, Любови стало его жаль. Действительно, между ними все шло неплохо, и если бы не деньги… Денег не стало как-то внезапно. Погруженная в личную жизнь, Любовь даже не успела заметить перемен, произошедших в стране. Со сменой кабинета Козырева в отставку отправили ее отца. Следом отняли ведомственную дачу на Николиной Горе… Однажды Любовь с тревогой заметила, что в доме начали считать деньги. Тимофей при всех своих талантах не мог обеспечить ей прежнего уровня жизни. Нужно было что-то срочно предпринять.