Текст книги "Том 5. Литургия мне"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Прошло еще три года.
Гостиная в богатой квартире Красновского.
Мария и Красновский.
Красновский. Опять ты хандришь, Маша.
Мария. Неужели ты сам доволен нашей жизнью?
Красновский. Я-то доволен. И не понимаю причин твоей хандры.
Мария. Скучно у нас очень, серо.
Красновский. Слава тебе, Господи! Скучно! Серо! Да у нас сколько людей бывает!
Мария. Какие же это люди, наши знакомые! Как они мне чужды – равнодушные, ничем не горящие, ничего не созидающие обыватели!
Красновский. Люди как люди! У нас бывает два бала в сезон, маскарад, обеды, мы сами постоянно куда-нибудь званы, – и это серо!
Мария. Да, жизнь наша тусклая, без просвета, без борьбы, без всяких устремлений. И я в ней, как камбала в аквариуме. Мечусь среди таких же глупых пленниц, и нет мне ни света, ни радости.
Красновский. Кроме того, мы занимаемся благотворительностью и, надеюсь, с толком. Или тебе и это надоело?
Мария. Ну да, надоело. Все это мне смертельно надоело. Поменяться бы с кем-нибудь своею долею. Хоть хуже, да по-иному!
Красновский. Не понимаю, чего тебе недостает. Слава Богу, дом – полная чаша.
Мария. Молчи, молчи! Не смей мне говорить этих мещанских благополучных слов! У меня от этих слов изжога делается.
Красновский. Туалеты у тебя всегда дорогие и самые модные. Вот и это домашнее платье стоит триста рублей.
Мария с апатичным видом нагибается и рвет свое платье.
Красновский. Я не понимаю, Маша, право, не понимаю. Ты нервничаешь. Занялась бы хозяйством.
Мария. Благонравные домашние заботы! Кому они нужны!
Красновский. Или хоть устроила бы какой-нибудь благотворительный вечер, маскарад, что ли. Ты – такая мастерица на всякие выдумки.
Мария. Ты ничего не понимаешь! Пойми, мне противны эти стены, эти картины, все, все.
Красновский. Картины! Не понимаю! Картины этого художника я видел в самых лучших домах. Его картины есть во всех хороших музеях. Он в один год на двести тысяч продал.
Мария. Он мне противен, гладкий, сладкий. Он мне ничего не говорит, ничего не дает. Для искусства он не откажется от жизни и от ее благ, благополучный, благопристойный, чистенький господин в ловко сшитом фраке. Он не любит искусства, он любит только крупные заказы. О мои милые, бедные товарищи, как могла я вас оставить! Уйти от вас!
Красновский (досадливо). Ну уж как ты хочешь, Матиса или Сарьяна я не повешу в своей квартире. Я не хочу, чтобы все мои знакомые смеялись надо мною. Наконец, я принципиально не могу этого допустить.
Мария (смеется и комкает платок). Пожалуйста, вешай кого хочешь, покупай что тебе нравится. Не обращай никакого внимания на мои вкусы, на мои желания. Говори своим друзьям, что я – гадкая, что я капризничаю, ссорюсь с тобою из-за картин.
Красновский. Ничего такого я никому не говорю. Ты, Маша, в этом не можешь меня упрекнуть.
Мария. Твои деньги меня не утешают, твоя любовь никуда не двигает тебя. Я надеялась, что твоя любовь совершит чудо, зажжет, преобразит тебя! Но чуда в нашей жизни, как видишь, нет. Все по-прежнему серо, скучно, однообразно. Да и какая твоя любовь! Тебе начинает нравиться Берта.
Красновский. Ну, Маша, разве можно принимать серьезно ресторанные встречи.
Мария. Вам все только шутки. Если бы ты меня любил, ты бы устроил для меня театр.
Красновский. Послушай, Маша, ты же знаешь, что театр для тебя я охотно устроил бы. Правда, моих денег не хватило бы, да я и не хочу вкладывать все, что имею, в предприятие рискованное. Но легко было бы найти компаньонов и устроить это сообща.
Мария. Милый, милый, сделай же это для меня! Если ты это сделаешь, я словно из мертвых воскресну.
Красновский. Да я не могу покровительствовать этой чепухе, этому вашему «новому» искусству!
Мария. Милый мой, отчего же ты не хочешь, чтобы это мое дело я вела по-своему? Где же твоя любовь ко мне? Разве нельзя думать по-разному и все-таки любить друг друга и помогать один другому?
Красновский. Принципиально не могу.
Мария. Ты меня любишь?
Красновский. Конечно, люблю, ты же это видишь.
Мария. Если ты меня любишь, отчего же ты не сделаешь для меня этого? Ведь это сводится только к тому, что ты достанешь для меня денег. Дал же ты мне денег внести неустойку Биркину.
Красновский. Ты рассуждаешь, как девочка.
Мария. Ну, вот! Стена!
Красновский. Пойми, я не могу способствовать тому, что считаю вредным.
Мария. Если бы ты меня любил, ты бы для меня преступление совершил охотно.
Красновский. Совершенно дамская логика! Пойми, что мне, как человеку сложившемуся и серьезно относящемуся к жизни, дороги мои убеждения. Если на одной чашке весов лежат убеждения, а на другой каприз скучающей, хотя и очаровательной деточки, то ясно, которая чашка перетянет. В миллионный раз повторяю тебе, что в области искусства я принимаю только честный прогрессивный реализм.
Мария. То, что ты называешь прогрессивным, очень отстало. Ты называешь мое искусство буржуазным. Ты ненавидишь буржуазное, не правда ли? Это доказываешь ты всем образом своей жизни. (Смеется.)
Красновский. Я убежденный реалист, это тебе хорошо известно. А свои деньги я трачу, как нахожу это нужным. Я вижу, что разговор со мною только раздражает тебя. Да и мне это действует на нервы. Лучше я уйду. (Целует ее руку и уходит.)
Мария. Чуда нет. Нет. Стоят себе стенки и не сдвинутся. Клетка, клетка, золотая клетка! Хоть бы ребенка дал мне Бог! Тоска, тоска смертная!
Зинка. Зоя Аркадьевна. Вид у них очень веселый. Меня по щеке похлопали.
Мария. Проси.
Входит Зоя.
Зоя. Здравствуй, Мария. Я с целым ворохом новостей.
Мария. Милая Зоя, как я рада! Как давно тебя не видно! Хочешь чаю?
Зоя. Хочу.
Мария звонит. Зинка выглядывает из двери. Мария делает ей знак.
Зоя. Встретила твоего мужа в гостиной. Он сегодня очень мрачен.
Мария. Да? Заметно?
Зоя. Он любезен, как всегда, и хорошо скрывает свое настроение. Но у кого музыкальная душа, как у меня, того не обманешь. Он сегодня сбит с ритма, – это ясно чувствуется.
Мария. Он меня еще любит. Но он скучный, недаровитый, серый. Надоел он мне, – все надоело. Бежать надо, но куда? Скажи, куда?
Зоя. Он такой светский, любезный. Ты, Мария, к нему очень строга.
Мария. Весь этот лоск – мишура. У него нет таланта к жизни. Он ничего не способен создать. Такие люди только держатся за принятое, за условное, за признанное, только старое повторяют. Никогда я его не любила! Потому, должно быть, и детей у нас нет.
Зинка приносит чай.
Зоя. Вот свежая новость! Катя Кривцова выходит замуж за Бехтера.
Мария. Как за Бехтера? Говорили, что она помолвлена с Крайним.
Зоя. Нет, это разошлось. Катя с Крайним из-за чего-то поссорились, – ты знаешь, Катя такая легкомысленная, а Крайний оказался очень ревнив.
Мария. Бехтер, кажется, был женат?
Зоя. Да, представь, это был, по-видимому, такой счастливый брак, и вдруг, совершенно неожиданно, они разводятся и говорят, что Сонечка Бехтер выходит за графа Сиверского. Крайний очень мрачен был, но вдруг, должно быть, с досады, стал ухаживать за Варварою Гранцовой.
Мария. Что ты говоришь?
Зоя. И говорят, имеет успех.
Смеются.
Зоя. А с Лидией что, ты слышала? Ей запретили выступать.
Мария. Что ты? Кто ж мог запретить?
Зоя. Полиция. Явились на вечер, протокол составили, и милую нашу заклинательницу теперь судить будут за оскорбление чего-то…
Мария. Городовой в делах искусства! Бедная милая Лидия! Такая нежная, тихая! Кого она оскорбить могла! Бедные мы, бедные все, разбиты, разъединены, слабы. Ничего достигнуть не сможем! А я, я хуже всех.
Зоя. Я хотела тебе еще рассказать. Да боюсь, еще больше расстрою. Вижу, ты сегодня не в духе.
Мария. Говори. Ты, Зоя, мне точно из другого, моего мира, вестник. Того мира, из которого я сама ушла. Я люблю тебя слушать, даже когда ты о пустяках рассказываешь. Когда ты говоришь, у меня в груди словно птичка поет. Если бы я была не женщиною, я бы влюбилась в тебя. Говори, говори, какие у тебя еще новости.
Зоя. Да ведь все равно ты к нам не пойдешь. Только будешь волноваться.
Мария (взволнованно хватает ее за руку). Ты о чем? Неужели? Я уже знаю, о чем ты хочешь сказать. Сердцем чую. Ты о театре, о новом театре!
Зоя. Курганов каким-то чудом достал денег.
Мария. Неужели, Зоя? И много?
Зоя. На год хватит. А там видно будет. Репертуар у нас, как ты знаешь, есть, молодых актерских сил немало, мы призовем всех друзей наших и начнем свое дело. Подробнее расскажет тебе все Курганов. Он сейчас у Морева. К нему полетел к первому.
Мария. Зоя, если ты шутишь, это так жестоко! Зоя, это правда? У вас будет свой театр?
Зоя. Мария, не волнуйся. Еще неизвестно, выйдет ли что-нибудь из нашей затеи.
Мария. Выйдет, выйдет. Не может быть, чтобы опять рухнула мечта! Это было бы слишком жестоко!
Зоя. Мария, ты будешь с нами? Пойдешь к нам?
Мария. О, как бы я была счастлива, если бы я могла быть с вами! Он будет удерживать меня. Что мне делать? Он все еще меня любит!
Зоя. Разве он купил тебя? Разве ты не свободна?
Мария. Если бы я была свободна! Впрочем, что же связывает меня? Я так хотела ребенка, – но детей у нас нет. Правда, он меня любит.
Зоя. Но ведь ты его не любишь?
Мария. Знаешь, Зоя, когда я вспомню, как он заботился обо мне, у меня сжимается сердце. Правда, он не хочет, да и не может устроить мне театр. Он смотрел на это мое желание как на детский каприз. Но все-таки, Зоя, жизнь связывает.
Зоя. Милая Мария, для искусства, которое ты любишь, ты победишь это чувство, эту сентиментальность.
Мария. Искусство! Да, я хочу, хочу так, как еще никогда не хотела. Во мне опять так много веры! Так внезапно чувствую воскресающие во мне силы! Так жаль этих лет, которые отдала я нерасчетливо этой позолоченной жизни, потому что ждала чуда. Не было мне чуда, потому что я ушла с моей настоящей дороги. Но чудо будет, будет, – я опять верю в чудо, в победу. В новом, в нашем театре свершится это чудо, которого я жажду всем моим сердцем, всей моей душой! Я так рада! Мне так легко! С моих плеч словно соскочили эти годы.
Зоя. Ну, не очень много лет ты здесь провела.
Мария. Эти три года были мне за целую вечность. А вот опять я чувствую себя молодою и сильною и с тем же детским восторгом готова начинать сначала. Мечта опять создает новый мир, новый и прекрасный.
Зоя. А если твой муж не пустит тебя на сцену?
Мария. Тогда я совсем уйду от него. Если смогу. Зоя, мне страшно! Смогу ли я это сделать?
Зоя. Захочешь – сможешь.
Мария. Мне жаль его! Бедный, ведь он не виноват, что так узок.
Зоя. Мария, будь смелее! Помни, что для искусства ты это делаешь, для высокой нашей мечты. Или наши разговоры останутся только пустой болтовнёю?
Мария. Нет, нет! О Господи, помоги мне! А Лидия?
Зоя. Лидия будет с нами.
Мария. Я боюсь ее жутких глаз.
Зоя. Нет, Мария, она только странная. Мария, ты к ней не ревнуй. Она любит и не любит. У нее не такая душа, как у нас. Она каждую минуту готова уйти от него, как уже не раз уходила.
Мария. И возвращалась.
Зоя. Если бы ты была с ним, она бы не вернулась. Уверяю тебя, она совсем не такая, как все. Поверь мне, у меня музыкальная душа, и я чувствую верно строй каждой души.
Зинка. Господин Курганов и господин Морев пришли. С цветами. И не знают, куда поставить.
Мария. Проси.
Входят Курганов, радостно взволнованный, и Морев, спокойный и бледный, как всегда.
Мария. Здравствуйте, дорогие друзья! Зоя мне все рассказала. Поздравляю! Если бы вы знали, как я рада!
Морев. Радуйтесь, дитя мое! Перед вами встает то, о чем я только мечтал всю долгую жизнь.
Курганов. Помнишь, Мария: любовь сдвинет гору? Вот я и сдвинул гору из любви к тебе!
Мария. Ты мне все расскажешь?
Курганов. Милая Мария, если бы ты знала, сколько людей перевидал я за это время, сколько слов расточил! Какие типы встречались! Мне бы не художником, а беллетристом надо сделаться.
Мария. Но зато театр осуществится? Мечта наша!
Курганов. Театр будет. Пока мечты, планы, работа кипит. Но, кажется, наш день уже близок!
Зоя. Покажи ей, что ты принес.
Курганов. Спасибо, Зоя, что напомнила. «Презренной прозой говоря», это программа нашего театра.
Мария читает молча.
Морев. То, о чем так много мы думали и говорили.
Зоя. А там, на обороте, список участников.
Курганов. Вписать твое имя, Мария?
Зоя. Зачем же ты ее спрашиваешь? Конечно, да.
Мария. Конечно, да, мой милый друг.
Слышен стук в дверь.
Мария. Войдите.
Красновский (входя). Я вам не помешал? (Холодно здоровается с Зоею, с Кургановым и с Моревым.)
Мария. Напротив, ты пришел очень кстати. Вот прочти.
Красновский. Что это? (Читает. Говорит резко). Вздор. Ерунда. Я на это не согласен.
Мария. На что ты не согласен?
Красновский. Я решительно запрещаю тебе участвовать в этом нелепом предприятии.
Мария. Запрещаю! Какое деспотическое слово! Где же твои убеждения?
Красновский. Вот во имя моих убеждений я тебе запрещаю.
Мария. Слушай, жалкий человек. Я свободная женщина, запрещать мне бесполезно. Я ошиблась, идя к тебе, но никакие ошибки не могут сковать человека навсегда. Я ухожу к людям, которые делают желанное мне, к людям, которые жизнь обращают в сладостную и прекрасную мечту, чтобы чарами искусства преобразить и самую жизнь, и из данной нам обычности сотворить очаровательную легенду.
Красновский. Пока ты живешь в моем доме, пока ты носишь мое имя, я не могу этого допустить.
Мария. Ты гонишь меня из своего дома?
Красновский. Нет, Маша, но этого я тебе не позволю.
Мария. Но это я должна сделать. Выбирай сам. Я должна быть свободна делать, что хочу. Или ты согласишься, чтобы я была с ними, или я уйду из твоего дома. Выбирай сам.
Красновский. Помешать тебе безумствовать я, к сожалению, не в силах. Но не в моем доме. И не под моим именем.
Мария. Какой ты упрямый! Послушай меня последний раз. Пойми, это сильнее меня. Милый Алексей Николаевич, не принуждай меня. Вот я на колени перед тобой стала, прошу тебя.
Красновский. Что за комедия! Встаньте.
Мария. Алексей Николаевич, во имя всего того, что было между нами, умоляю вас, дайте мне ваше согласие. Только одно слово скажите мне, скажите да.
Красновский. Нет.
Мария. Нет? Только одно нет я слышу на все мои мольбы. Пусть будет так. Я ухожу из твоего дома. А твоим именем не собираюсь пользоваться. У меня есть свое, которое еще не всеми забыто. Я ухожу из этого постылого дома!
Красновский (язвительно). Скатертью дорога! Но я уверен, что ты скоро вернешься. Ваша затея рухнет скоро, и тогда этот дом опять покажется тебе приятным приютом от житейских бурь. Только смотри, не будет ли тогда поздно!
Мария. Нет, я никогда не вернусь. Другой раз я этого безумия не повторю. И зачем ты мне грозишь? Я и сама знаю, что ты найдешь себе утешение. С Бертою или с иною ты не будешь скучать.
Красновский. Вы уходите с господином Кургановым? Так, так. Посмотрю, долго ли это протянется. Господин Курганов человек увлекающийся. (Делает общий поклон и сердито уходит.)
Курганов. Мария, скажи, любишь ли ты меня теперь?
Мария. Ты знаешь, я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Ушла от тебя, глупая, какого-то чуда искала на чужой дороге и не нашла. И вот, возвращаюсь к тебе, и вижу теперь огонь в твоих глазах, и слышу райскую музыку в твоей душе. И уже нет в этой музыке голосов, мне враждебных. Испытанные жизнью, теперь мы воистину будем вместе. Осуществим чудо, чудо любви нашей, и силою ее создадим новый, дивный мир, искусством преображенный! И теперь ты, милый, любишь только меня. Правда, только меня?
Курганов. Я всегда тебя одну любил, Мария.
Мария. Я заблудилась и ощупью возвращаюсь домой. Но не досадую на себя. Я слишком актриса, не могу разделять театр и дом. Я люблю тебя, как мечту мою победившую, и хочу быть с тобою в труде и торжестве. Вместе работать, вместе побеждать или падать.
Курганов. Да, мы с тобою, Мария, идем к новой работе, к новой любви.
Мария. Любовь горы двигает, любовь чудеса делает. С тобою, милый, пойду, хочу служить новому искусству, хочу увидеть новое солнце, испытать новое счастье.
Курганов. Работы ты не боишься? Очень будет трудно.
Мария. Пусть! Хочу и новых страданий, новых мук, новой борьбы. Эти годы тупого прозябания как могла я прожить, ослепленная! Хочу вступить снова на тернистый путь искусства, хотя бы для него надо было умереть, отказаться от жизни. От жизни нетворческой, серой и тусклой, такой тусклой под своею яркою позолотою.
Морев (подходя к ним). Дети мои, мечта-победительница будет вести вас от трудов к трудам, и на самые беды набросит она яркоцветное покрывало очарований, и даст вам силы войти в новую, прекрасную жизнь, творимую по воле вашей.
<1912>
Барышня Лиза
Над вымыслом слезами обольюсь.
А.С. Пушкин
Глава первая
Барышня Лиза была девушка высокая, тоненькая, стройная. У нее были очень черные, пламенные, веселые глаза, – черные, как вороново крыло, слегка вьющиеся волосы, – и густые, черные брови, которые сходились вместе, когда она хмурилась.
– Всю родню наша Лизанька свела, – говорили тогда про ее забавно нахмуренные бровки.
Нравом барышня Лиза была живая, веселая. Она была единственное дитя у своих родителей, отставного майора Николая Степановича Ворожбинина и его жены Надежды Сергеевны, урожденной Ремницыной. К Лизе должны были отойти их имения, – большое село Ворожбинино, где они постоянно жили, и еще две деревни, Ремницы и Сухой Плес, в смежных уездах той же губернии. Богатая наследница, завидная невеста была поэтому барышня Лиза.
Так как Лиза была единственная дочка, то родители в ней души не чаяли. Потому они баловали ее, хотя и не слишком. И выросла Лиза своевольная девушка, шалунья.
– Характерная барышня, – говорили про нее в дворне, – никому не уважить.
Правда, Лизино своеволие не выходило за пределы приличного дворянской девице, и шалости ее были невинными детскими забавами и резвостями. Да и как могло быть иначе? И отец, и мать ее были добрые, почтенные люди, всеми в окружности уважаемые не только за их любезность и радушие, но и за семейственные их добродетели. Радуясь на свою дочку, они думали, что у Лизаньки золотое сердечко, и еще и поэтому не строжили ее.
Барышне Лизе шел семнадцатый год, – самое счастливое время жизни. Была весна, и эта весна сулила Лизе счастье и любовь. Потому Лизины мысли были беспокойны, и сны тревожны.
Однажды в начале мая барышня Лиза с вечера долго не могла заснуть, сладостно и невинно мечтая. Поэтому она проснулась утром не так рано, как всегда. В ушах ее еще звучал смех приснившихся ей черных арапов, и вся картина странного сна еще была ясна перед нею, – а в саду за окном было по-утреннему свежо и светло. Лиза открыла глаза, очутилась в своей постели и с удивлением припоминала наполненный пасмурно-фиолетовым светом чертог ее сна.
В Лизиной кровати за кисейным пологом было с вечера уютно, мило и радостно, и так приятно было повернуться на правый бок, закрыть глаза и предаться мечтаниям, неприметно переходящим в сон и вновь из краткого сна возникающим. А теперь, к утру, сбились и слишком потеплели белые простыни, и складки хотя и очень тонкой ткани были томны. За окном ранний, словно обмытый росою, свет еще невысокого солнца и птичьи чириканья звали к холодной воде. И уже веселая, краснощекая Лушка стояла у порога с кувшином холодной ключевой воды, которою умывались господа для свежести и для здоровья.
– Что ты, Лушка? – спросила Лиза.
– Воду принесла, барышня, – сказала Лушка, – будто кликали?
– Никто тебя не кликал, – сказала Лиза. – Погода хороша ли сегодня? Да нет ли ветра?
Получив от Лушки ответ, что погода ясная и теплая и что ветриночки не веет, Лиза приказала Лушке раскрыть окно, а сама опять повернулась смуглым личиком к стене и еще с минуту помечтала в постели.
Отгоняя темное очарование тусклого сна, что-то невыразимо сладостное встало в ее еще смутной памяти, такое сладкое, что Лиза вся затрепетала и, быстро откинув одеяло, вскочила с постели.
Лиза вспомнила, что сегодня опять приедет молодой Алексей Львицын. Она обрадовалась и почему-то застыдилась. От этого Лизино смуглое лицо стало очень милым, и черные Лизины глаза так радостно засияли, что и Лушка зарадовалась, – барышня встала веселенькая.
Почему-то вспомнились теперь Лизе слова ее милого:
– Рано или поздно взойдет день внезапный.
Непонятные слова! Лиза уже не первый раз над ними призадумывалась, не зная, в каком смысле следует их понимать. И теперь опять, глядя на ясный день, подумала Лиза: «А разве теперь ночь?»
И, улыбаясь, подумала: «А если ночь и впрямь, то где же над нами звезды? Ведь сами-то мы ничем не блестим. Живем себе смирно».
«Он был в чужих странах, – думала об Алексее Лиза, – а там живут не по-нашему».
Из раскрытого Лушкою окна доносилось благоухание ранней весны. Забилось Лизино сердце. Засмеялась Лиза. Выглянула в окно.
Высокое окно Лизиной спаленки выходило в сад. Упругое качание веток, росинки на траве, гомон птичий, – все радовало Лизу. Окинув быстрым взглядом веселых черных глаз деревья, лужайки и цветники сада, Лиза принялась проворно умываться.
– Папенька с маменькою встали? – спросила она.
Лушка широко усмехнулась, – забавная, красная, круглолицая, как полный месяц, – и отвечала простодушно:
– Эвоси! Давно уже встали, чай кушают. Уж барыня хотели посылать будить вас, да барин заступились, – пусть, мол, понежится.
Лиза опять засмеялась, – от утренней радости, от домашнего уюта. Она сказала самой себе вслух:
– Что же это я так заспалась нынче?
Лушка ответила ей с тем же простодушием:
– Видно, хороши сны снились, барышня.
Лиза вспомнила свой странный сон, вспомнила, что Лушка ей приснилась. Лушкины слова показались ей странно соответствующими ее сну. Лиза свела свои брови и сказала строго:
– Тебя видела. А вот ты, Лушка, болтаешь много. И в поварню бегаешь не за делом. Елевферий хоть и читает евангелие, а все же знать никак не может того, что кому на том свете будет.
Лушка замолчала. Вдруг вспомнила Лиза, что ее ждут. Она покраснела и заспешила одеваться. Обыкновенно она просыпалась рано, и теперь ей стало стыдно, что она после родителей придет в столовую. Лиза оделась торопливо, но все же внимательно оглядела себя в зеркало. Тонкий, стройный стан, весело смеющиеся глаза и мило вьющиеся вкруг смуглого лица локоны глянувшей на нее из зеркала красавицы понравились ей чрезвычайно. Послав тоненькими пальчиками воздушный поцелуй своему отражению, ответившему ей тем же, Лиза поспешила в столовую.
Быстро и легко постукивая каблучками своих маленьких башмачков, Лиза вошла в столовую, вся светлая и свежая. Мать улыбнулась ей, отец посмотрел одобрительно, и у обоих было такое чувство, как будто вошло к ним некое неземное существо, вея счастьем, радостью и светом. Поцеловав руки отцу и матери, Лиза села за стол и, улыбаясь, смотрела в окно, словно забыв, что на столе стоят столь любимые ею густые, превкусные сливки и не менее любимый ею мед. Нежная улыбка на Лизином нежном лице переливалась многоцветным сиянием радости. Надежда Сергеевна обратилась к дочери с несколькими вопросами. Лиза отвечала ей с приметною рассеянностью.
– Да что ты все во двор смотришь, Лизанька? – спросила Надежда Сергеевна. – Что ты там занятного нашла?
Лиза вздрогнула от неожиданного вопроса, смешалась и сказала:
– Так точно, маменька.
Надежда Сергеевна посмотрела на нее с удивлением и спросила:
– Что с тобою, Лизанька? Отвечаешь невпопад, как сонная.
Николай Степанович, нюхая табак из серебряной табакерки, глядел на Лизу посмеиваясь, от чего Лиза еще более смутилась. Краснея, она призналась:
– Я сегодня странный сон видела, маменька. А к чему он, не знаю.
И она засмеялась.
– Что за сон? – недовольным голосом, но с немалым любопытством спросила Надежда Сергеевна.
Ей весьма не нравилось, что Лиза в последнее время стала часто видеть странные сны.
Странность этих снов казалась Надежде Сергеевне чрезмерною и даже неприличною для барышни. И даже трудно было по соннику разгадывать их значение, так что никак нельзя было понять, к чему они, и радоваться ли им или печалиться. Снам Надежда Сергеевна верила, и потому неразгаданность их причиняла ей немало огорчений. Николай Степанович с неудовольствием сказал:
– Пошли сны свои рассказывать да разгадывать. Сколько лет я тебе, мать моя, твержу одно и то же, все в толк взять не можешь, что никакого предвещательного значения сон не имеет. О чем днем думаешь, то ночью и снится, а разгадывать сны пристойно деревенским бабам.
– Что ты, Николай Степанович! – возражала Надежда Сергеевна. – Иной раз то увидишь во сне, о чем и думать-то давно позабыла, а то так никогда и в голову не приходило.
– Да вот позабыла, не думала, – спокойно отвечал Николай Степанович, – а тут вот взяла да и подумала, засыпая.
– Ну, батюшка, – с досадою сказала Надежда Сергеевна, – понес свое. Знаю я тебя, – ведомый вольнодумец. Сказывай, Лизанька, какой же ты сон видела!
Лиза, краснея, сказала:
– Ах, маменька, право, глупости. И говорить не стоит.
– Изволь рассказывать, сударыня, – уже построже сказала Надежда Сергеевна.
Лиза слегка смутилась от этой строгой нотки в материном голосе и принялась рассказывать:
– Сначала снилось мне что-то совсем непонятное. Я уж даже и позабыла. Потом пришел арап, сам черный весь с головы до ног, как гуща кофейная, а губы красные-красные, на голове пунцовый тюрбан. И говорит мне громко: «Собирайся бесперечь, Лизавета Николаевна, к славному и великому королю Крысиному».
– Такого и короля нет, – с неудовольствием сказала Надежда Сергеевна.
– Ах, маменька, да ведь это во сне! – возразила Лиза.
Николай Степанович нюхал табак и неодобрительно покачивал головою, ворча:
– Обеих бы вас послать к королю Крысиному на выучку.
Нянька, старушка старая, из девичьей, где выговаривала она девкам за леность, заслышав, что речь о снах идет, пришла в столовую и стала у дверей. Стояла, слушала, головою качала, бормотала что-то невнятное. Ничего, господа на нее не сердились, многое ей позволяли, – она и барыню вынянчила, и барышню Лизу. Лиза продолжала:
– Ну вот, иду я будто бы в королевский чертог. Дорога гладкая как скатерть, синелью вышита и бисером, а идти по ней страх как трудно. По сторонам дороги ученые медведи пляшут, а передо мною арап идет. Идет, а сам все оборачивается, страшный такой, за красными губами зубы белые сверкают. В чертоге богато и пышно, колонны высокие, много свеч горит, свечи желтые как мед, а свет от них лиловый и дымный. У дверей арапы стоят и придворные кавалеры. Вот вошла я в тронный зал, смотрю, а на троне сидит Лушка. На ней корона и порфира и башмаки золотом шитые. А сама румяная, смеется во весь рот. На себя смотрю, – я в сарафане, как простая девка. Да и сарафанишко-то совсем плохонький, рваный.
– Ну и сон! – сердито сказала Надежда Сергеевна.
– Лушка мне говорит, – продолжала Лиза: – «Здесь первые станут последними, как в Евангелии сказано, а ты, барышня, целуй мою ручку, а потом воду носить будешь».
– Ах она подлянка! – воскликнула Надежда Сергеевна и руками всплеснула. – Да как же это она осмелилась? Да что ж ты ее не уняла, Лизанька?
Николай Степанович сердито глянул на дверь, из-за которой выглядывали любопытные дворовые девушки, и сказал:
– Во сне унимать нечего. Что приснится, то и смотри. А вот наяву построже бы за ними глядели, чтобы не стояли в дверях, господские разговоры подслушивая.
Спугнутые этими словами, девушки скрылись, и только слышен был быстрый топот их ног, а нянька, ворча, пошла вслед за ними в девичью выговаривать им за непорядок. Меж тем Надежда Сергеевна говорила, раскрасневшись от гнева:
– Подошла бы к подлянке, да по щекам бы ее, по щекам!
– Мне так стыдно стало, – сказала Лиза, – что я проснулась.
– Ну еще бы! – воскликнула Надежда Сергеевна. – Лушкину руку целовать!
Потом Надежда Сергеевна рассердилась и на Лизу. Она говорила строго:
– Ну уж, матушка, и сон! Хорош, нечего сказать! Постыдилась бы такие сны видеть!
– Да разве я виновата, маменька! – оправдывалась Лиза. – Ведь я не нарочно.
Николай Степанович внушительно постучал табакеркою по столу и сказал:
– А ты, сударыня, матери не отвечай. Не дело. Наставления родителей выслушивай с покорностью и со вниманием. О чем не надобно думаешь, такие и сны видишь.
Лиза посмотрела на отца опасливо. Постукивая по табакерке с изображением чужого короля, он ворчливо говорил:
– Вот вам нынешнее воспитание! В мое время девицы таких снов не смели видеть. У них благородные были мысли, и сны им снились благопристойные.
Лизе было стыдно, что ее обвиняют в нескромности. Она потупилась и зарделась. Надежда Сергеевна сердито говорила:
– Ты на красных каблучках ходишь, а она голыми пятками пристукивает, так тебе с ней даже и во сне равняться не стать. Все это Елевферкин яд. Давно тебе говорю, Николай Степанович, унять его надобно. У наших хамов ни стыда, ни совести нет. Если бы им дать волю, так они бы себя показали. До сей поры Емельку Пугачева, поди, забыть не могут.
Николай Степанович молчал. С поваром Елевферием он собирался поговорить сегодня же утром, но не считал нужным сообщать жене свои намерения относительно этого предмета. А Лизе было так стыдно, что она собиралась уж было заплакать. Но Надежда Сергеевна решила:
– Надобно пойти с бабушкой посоветоваться, как тут быть. А то что-то повадилась ты, милая, неподобные сны видеть. Пойдем-ка, сударыня, к бабушке.
Надежда Сергеевна и Лиза пошли в бабушкины покои. Лизе страшно стало и немного стыдно, и у нее было такое чувство, словно ее повели наказывать. Николай Степанович сердито ворчал, нюхая табак:
– Пошли к оракулу своему! Ох уж эти мне бабы.
