Текст книги "Том 5. Литургия мне"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
Сад становится светлым. Тихо встает кроткая Эос. От тихого и темного чертога ложится тень на прохладу дремлющего сада.
Эос. Ночь проходит. Моя пора. Встречу ясного, ненаглядного – и уйду. Разгорается, сияет веселыми улыбками, ждет.
Оры (пролетая). Здесь выходец из Аидова царства, очарован весь дом чарами тайны и молчания. Все хранит безмолвие, и даже ветер пробегает стороною, не шевельнет занавесою двери.
К терему подходит Антим с цветами для жертвоприношения.
Антим. Госпожа моя, встань, отгони от себя очарование утреннего сна. Уже поздно, – хотя и молчит таинственно весь дом, – уже поздно, и я принес тебе цветы.
Змея. А ты не боишься?
Антим. Царица Лаодамия, в тот самый час, как ты велела, вот видишь, я пришел к твоему терему, я принес тебе все цветы, которые ты велела мне принести.
В кустах кто-то смеется тихо, – и от утренней прохлады вздрогнул старик. Серебристый слышен плеск воды в водоеме.
Антим. Эти цветы, они для жертвоприношения нужны тебе, – боги их примут благосклонно, – свежи и благоуханны эти цветы.
Змея. Царица молчит. Что твои цветы для милой Лаодамии!
Антим. Всегда Лаодамия в это время выходила из своей опочивальни и шла в сад наслаждаться прохладой утра, запахом роз и нежным стрекотаньем цикад. Сегодня в ее терему так тихо, – и все в доме молчит. Что это значит? Боюсь, не случилось ли чего.
Сатир (высовывая из-за куста косматую голову). Приятель, дверь-то приоткрыта. На твоем месте я бы посмотрел в щель, что там делает Лаодамия.
Антим (заглядывая в дверь). Лаодамия! Царица! Да она не слышит. Эге!
Сатир. Приятель, что там делает твоя госпожа?
Антим. Что я увидел, о том и сказать страшно.
Сатир. Ну, говори, что ты там увидел. Я бы и сам посмотрел, да чую, что там есть кто-то, с кем не следует мне встречаться.
Антим. Да что! Тебе-то можно сказать – ты не наш. Лаодамия, забывши всякий стыд, обнимает на своем ложе тайком забравшегося к ней гостя. Нагая прильнула к нему и ничего не слышит, знай себе целует и ласкает.
Сатир. А ты знаешь, кто там?
Антим. Не видно – темно. Вот она, прославленная верность! Вот почему не хочет Лаодамия нового мужа! Видно, все женщины одинаковы. Еще царица! На то ли дано ей носить золотом шитую багряницу!
Сатир. Что же ты теперь сделаешь? Войди к Лаодамии, прогони любовника, – Лаодамия тебя обнимет так же крепко, только бы ты никому не говорил о том, что видел.
Антим. Что ты говоришь? Какие глупости! Разве это можно? Стар я стал для таких дел и уж очень противен был бы царице.
Сатир. Я старше тебя, но будь я на твоем месте, уж я бы зацеловал прекрасную Лаодамию.
Антим. Я верен моим господам. Надо идти скорее, рассказать Акасту об этом нечестивом и позорном деле, – поскорее, пока не узнали другие, чтобы никто не проболтался. Уж я-то верен, а другие…
Входит Акаст. Сатир прячется.
Акаст. С кем ты тут говорил, Антим? А где же Лаодамия?
Антим. Горе мне, господин мой! Верен я тебе, как собака, – а какую скорбную должен я сказать тебе весть! Поспеши, господин, пока не узнали другие, – в чертог Лаодамии иди поспешно, как только можешь, пока он, ночной гость, не успел уйти.
Акаст подходит к чертогу. Заглядывает в дверь. Смеется.
Акаст. Так-то, Лаодамия, хранишь ты верность! Утешилась скоро. Таковы-то вы все. Падки на мужские ласки. Что теперь нам делать? Хоть бы никто не узнал.
Антим. Уж я-то не проболтаюсь.
Акаст. Надо поскорее прогнать этого дерзкого.
Подходит к двери. Хочет ее открыть. Дверь отворяется. Выходит отуманенным призраком Протесилай. Акаст в ужасе отступает. Антим с воплем бежит, потом прячется за кусты и оттуда слушает.
Акаст. Протесилай, ты жив? Лживы были рассказы о твоей смерти?
Протесилай. Из Аидова царства вышел я, – Аид сжалился над моею любовью и стонами Лаодамии и отпустил меня к моей милой.
Акаст. Так ты – мертвец!
Протесилай. Акаст, не бойся меня.
Акаст. Ужасен вид пришельца из-за Леты, но я – воин и царь. Не мне бояться бледной тени. Зачем ты здесь? Зачем простираешь из адского мрака руки к той, которой еще долго быть среди живых? До брака ты взял ее, – и после смерти хочешь овладеть ею, ненасытный!
Протесилай. Она – моя. Неразрывными узами любви и верности связана она со мною. Спроси, о чем ее мечты. О моих ласках, о моих поцелуях. Спроси, чем она утешена. Долгие ночи она сгорала, тая, как воск.
Акаст. Что ты говоришь! Противны богам и нечестивы речи твои. Лаодамия – невеста Протагора, ты же – пленник Аида. Твои возвращения к нам не нужны людям и страшны им.
Протесилай. Старик, разве ты еще не знаешь прав неумолимой смерти? Или неведома тебе власть отживших?
Акаст. Жизнь-то, говорят, посильнее. Вот ты умер, а мы делаем, как хотим, не спрашиваем, любо ли это тебе. И Лаодамию твою отдадим другому, а с нею и твое царство. Что прошло, того не воротишь. Тень и останется тенью. И уже легким призраком ты стоишь, и уже с туманом свивается одежда твоя, и сквозь тебя уже я различаю очертания деревьев.
Протесилай. Акаст, умрешь и ты. Смертный путь неизбежен, все пройдут им, и моя Лаодамия со мною. Навеки связало нас обещание любви, и нам нельзя разорвать нашего неизменного союза.
Акаст. Кто ты, чтобы из-за гроба простирать над нами свою пагубную власть? Власть иная над нами, знай, нечестивый, воля к жизни влечет нас путями жизни.
Протесилай. Уйди, старик, не мешай мне и Лаодамии моей почивать, нежно обнимая друг друга.
Акаст. Хорошо ли, подумай сам, ты делаешь, являясь Лаодамии, обманчивыми грезами смущая бедную? Филаке нужен царь, и Лаодамии – муж. Тебе то что – никакой ты не имеешь ныне нужды, тебе бы только обниматься с милою на досуге, – а нам, живым, надо подумать о доме и о городе.
Гермес приходит от востока и обращается к Протесилаю.
Гермес. Протесилай, пора нам идти. Близок час, когда над землею вознесется светлокудрый бог.
Протесилай. Милый спутник трудного и дальнего пути, как рано пришел ты!
Гермес. Пора. Срок, данный Аидом, прошел. Долог наш путь к тройным стенам мрака, которыми оградил незримый свое тихое царство.
Протесилай. О Гермес, помедли еще хотя немного. Дай мне побыть в сладкой предутренней прохладе и еще хоть раз взглянуть на мою Лаодамию, озаренную снова первым сиянием дня.
Гермес. Пойдем. Минул наш срок. Если ты еще замедлишь, навеки бесприютною и тоскующею тенью будешь ты скитаться здесь, пугая чутких псов и неразумных детей.
Оры (пролетая). Гелиос! Гелиос! Восходящее солнце не видно из-за чертога, но ликующие лучи его озаряют сад и сверкают на утренней росе.
Протесилай и Гермес исчезают, сливаясь с резкими дневными тенями.
Акаст. Дивные и ужасные дела творят великие и малые боги под покровом ночной тьмы. Но вот возносится сребролукий, далеко разящий бог. Он один хочет царить ныне на земле и на небе и, благий к почитающим его, гонит полуночные страхи, злых демонов и блуждающих по дорогам мертвецов. И теперь я поспешу силою светоносного бога отогнать непрошенного пришельца и заклясть его следы, чтобы многие ночи протекали для нас спокойно. Антим!
Антим робко вылезает из-за кустов. Становится на ноги. Молча, боязливо озирается.
Акаст. Не бойся, Антим, гость ушел, и мы позаботимся, чтобы он и не возвращался никогда. Созови скорее всех рабов и рабынь – пусть зажгут здесь, против порога, костер очищения. Сгорит в очищающем пламени костра ложе, где почивал полуночный страшный гость, и снова чистым явится дом.
Антим проворно уходит. Слышны голоса и растущий шум. Акаст отворяет дверь чертога и останавливается на пороге.
Акаст. Да там и другой! Кто же это еще? Кого еще обнимает безумная Лаодамия? Какое еще горе, какой стыд она готовит мне и городу? Входит в чертог. В это время рабы поспешно раскладывают костер. Он медленно разгорается. Его пламя бледно в ликующих лучах восходящего солнца. Из чертога слышен шум, гневные крики Акаста и пронзительный вопль Лаодамии.
Лаодамия. Не тронь, не тронь моего милого!
Акаст выносит из дому статую Протесилая. Лаодамия выбегает за ним. Хватает за руки Акаста и вопит.
Лаодамия. Не дам, не дам! Оставь, оставь его мне. Не гляди, что он так недвижен, – только днем повосковел он, – ночью он опять придет ласкать меня и шептать мне слова нежной любви.
Акаст (гневно кричит). Рабы, что же вы смотрите! Неистовая вцепилась в мои руки, не справиться мне с нею. Отнимите от нее восковой кумир!
Рабы несмелою толпою окружают Лаодамию и отнимают от нее статую.
Лаодамия. Рабы, не смейте! Не дам, не дам моего милого!
Антимохватил Лаодамию сзади и тащит ее к порогу дома. Статуя в руках Акаста. В это время, привлеченные молвою и шумом, начинают приходить по одной, по две подруги Лаодамии в простых домашних одеждах.
Лаодамия. Горе мне! Отняли моего милого!
Подруги. Что здесь? Что это отняли у Лаодамии?
Окружают Лаодамию и Акаста. Во время последующих речей рассматривают статую, обнимают Лаодамию, тихо говорят с вновь приходящими женами.
Акаст. О Лаодамия, теперь я понял причину твоего упрямства!
Подруги. Это – статуя, которую изваял Лисипп. Какой он искусный! Воск точно живой. Только не дышит.
Акаст. Не знаю, кем создан этот кумир, но я видел – как живого обнимала его Лаодамия.
Подруги. Несчастная Лаодамия! Бездушным кумиром утешалась ты, и того у тебя отнимают.
Акаст. Да как же не отнять! Не хочу я, чтобы она так мучилась. Ведь она – царица, ей надо выходить замуж, а вот она так изводится!
Подруги. Несчастная Лаодамия, – не забыть ей Протесилая!
Акаст. Так вот они, очистительные обряды! Это – чары преступные, нечестивые. Придумал их тот, кто замыслил нарушить волю богов, разорвать преграду между жизнью и смертью, распространить власть мертвых над миром живых. Мертвого гостя Лаодамия призвала к себе из Аидова темного царства – вот зачем ей этот идол! Поймите, что его надо сжечь.
Подруги. О страшных делах вещаешь ты нам, Акаст.
Костер на дворе разгорается.
Акаст. Смотрите сами, – вот, это не более как воск, – а она его обнимала, обольщенная каким-то неведомым демоном, враждебным жизни, обнимала, – и разжимались восковые руки для нечестивых страшных объятий. Слуги выносят из чертога венки, кимвалы, тирсы, бубны, одежды и все складывают в разгорающийся костер.
Лаодамия (шепчет). Милый воск.
Акаст. И этот восковой идол, так дивно изваянный, – вот чем ворожила ты, нечестивая! Пора, пора нам разрушить это злое очарование!
Венки и одежды пылают. Акаст несет статую к огню. Лаодамия – до этого времени она неподвижно стояла у порога, удерживаемая подругами и рабынями, – вдруг метнулась к Акасту. Обвила руками статую. Сопротивляется Акасту и слугам, которые опять отнимают у нее милый кумир.
Лаодамия. Не отдам моего друга! В этом воске – душа моя, душа Протесилая. Не отдам, не отдам!
Подруги (плачут и восклицают). Бедная Лаодамия! Как нам жалко тебя! Но мы не можем помочь тебе. Не одолеть, не одолеть, милая, тебе сильных! Отнимут у тебя твое утешение. Покорись, Лаодамия, милая, не спорь тщетно с ними!
Кто-то из слуг сильно толкнул Лаодамию. Она шатается. Подруги поддерживают ее. Статуя сломана. Акаст поспешно бросает ее в огонь.
Акаст. Гори, гори, проклятый кумир!
Лаодамия. О, неразумная я! Не сама ли я вымолила только три часа!
Пылает костер. Воск тает. Поспешно входит Лисипп.
Лисипп. Поздно прихожу я. Свершилось безумное дело. Милый лик друга моего сожгли.
Лаодамия. Милый отрок, и ты плачешь. Взяли моего друга. Сожгли. Власть воздвигли над нашею любовью люди!
Лисипп(у костра). Они все смеют.
Лаодамия. Сожгли. Но я пойду за ним. Огонь, сладкою мукою сожги земное мое и темное тело, – и пойду за милым моим к широким воротам Аидова чертога! Бросается к огню.
Акаст. Держите, держите безумную!
Подруги. Милая царица, что ты замыслила?
Подруги и рабыни удерживают Лаодамию. Она вырывается. И вдруг ослабела, как тающий воск. Бессильно отдается милым подругам, и они отводят ее к порогу.
Лаодамия. Как тает воск.
Подруги. Лаодамия, милая, что с тобою? Лицо твое бледно, и глаза не смотрят, и ты шепчешь тихо.
Лаодамия. Как тает воск.
Акаст. Утешайте, утешайте ее, милые подруги, – тяжела ей потеря милого и последняя разлука с ним. Но вот сгорит проклятый, чародейный идол – и утешится моя Лаодамия.
Лаодамия падает.
Подруги. Помогите царице, ей тяжко! Поддержите ее, она падает. Она вся стала желтая, как воск. Повосковелые губы так страшно шевелятся, и она шепчет тихо.
Лаодамия. Где мой кумир? Где мой венок?
Подруги. Все в огне.
Лаодамия. Милый мой!
Подруги. Царица умирает. Тело ее бессильно и недвижно. Осторожно, осторожно опустим ее на траву, дальше от костра. Царица умирает. Милая Лаодамия, что ты шепчешь? В последний твой час что ты нам скажешь?
Лаодамия. Как тает воск.
И умерла Лаодамия на пороге недостроенного дома. Акаст молча плачет. Подруги с воплями окружают тело.
Подруги. Умерла, умерла Лаодамия. О, дивная смерть! Плачьте, плачьте о милой Лаодамии, но с плачем соедините и великую радость и славьте, славьте небесную очаровательницу, роковую Афродиту! Слава, слава тебе, Афродита! Над смертию торжествуешь ты, небесная, и в пламенном дыхании твоем тает земная жизнь, как тает воск.
Ликующие лучи восшедшего над землею солнца заливают всю сцену. Пламя костра пылает, подымаясь прямо кверху, яркое, но бледное. Светлою завесою от востока закрывается сцена, – завеса чистая и белая, – ясная смерть.
<1907>
Любви
Драма в двух действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Реатов, 44 года.
Александра, 20 лет.
Дунаев, 26 лет.
Действие первоеКомната в доме Реатовых. Александра в трауре, с фотографическим портретом в руках. Входит Реатов.
Реатов. Моя дочь в приятном обществе.
Александра (вздрогнула, уронила портрет). Ах, папа! Ты меня испугал, – я задумалась.
Реатов. И жених на полу, – славно! Дай мне еще на тебя поглядеть. Ты похорошела.
Александра. Ах, папа!..
Реатов. А глаза красные, это нехорошо. Ты все плачешь. Давай-ка лучше подымем жениха и поставим его на стол.
Александра. Отец, такое горе, такое горе!
Реатов. Ну, полно, деточка, не плачь. Мама счастливее нас: у нее нет желаний, неисполнимых, безумных… Но как же ты похорошела! Как давно мы не виделись с тобой! Шесть лет. Ты девочкой была, таким нескладным подростком, а теперь – смотрите, жених какой-то уже нашелся.
Александра. Какой-то! Он – милый и добрый.
Реатов. Милые письма ты ко мне присылала раньше, до него.
Александра. Я думала, тебе неинтересно и некогда читать мою болтовню.
Реатов. Нет, Санечка. Присядем здесь, вот в этом уголке, и будем говорить много и долго. Расскажи мне о себе. Все по-прежнему, не правда ли? Трепетные огоньки перед иконами, и мольбы кому-то о чем-то, и странные жесты, – и эти долгие молитвы на коленях.
Александра. Мы здесь живем в глуши. Что сказать? Вот мой жених – не правда ли, он милый? Зачем ты бледный такой и хмурый? Он тебе не нравится разве? Ты знал его когда-то… Ты видел много, побывал далеко… Ну, что же ты молчишь? Скажи мне сказочку, как сказывал ты девочке-дочке давно, – ты помнишь? – в старые годы… О чем ты так задумался?
Реатов. Прости, дочка. Я отдыхаю… Кончились мои странствованья – и я начинаю жить. Я любуюсь тобою, смотрю на твое прекрасное лицо, и меня берет досада…
Александра. На что?
Реатов. Александра, неужели ты выбрала его себе в мужья?
Александра. Что ж странного? Он добрый.
Реатов. Кому охота быть злым!
Александра. Мы будем счастливы… Вот ты увидишь его, узнаешь его поближе – и ты его полюбишь. Правда, полюбишь?
Реатов. Полюблю? Нет, дочка, я тебя люблю, это так, а его не намерен заключать в родственные объятия. Разве у него есть такие белые руки? Разве умеет он так прятать свою голову на моей груди и разве у него есть такие глаза? И досадно мне, что возьмет он тебя, мое сокровище. Не стоит он твоей любви.
Александра. Ах, нет!
Реатов. А впрочем… Он добрый, да, не правда ли?
Александра. Конечно, добрый, не то что ты.
Реатов. Да, это хорошо. Я рад за тебя. Он ведь носит тебя на руках, вот так, как я тебя несу? И носит, и подкидывает, и лелеет? Поцелует губы и щеки и снова подкинет, вот так! Да?
Александра. Ну довольно, довольно, пусти меня. Какой ты сильный! Ты спокойно дышишь, а я точно версту пробежала… Что это, мы, как дети, шалим и смеемся в такое время.
Реатов. В какое время?
Александра. Давно ли я потеряла маму!
Реатов. Ну, деточка, что о том тужить, чего не воротить! Так он в эти траурные дни ведет себя скромно и не покачает мою дочку?
Александра. Вот еще, – он не смеет.
Реатов. Любит и не смеет! Любит и не знает, какое блаженство держать в своих объятиях трепещущее тело возлюбленной!
Александра. Да и не у всех ведь такая силища, чтоб играть человеком, как мячиком.
Реатов. Понимаю, дитя, понимаю. Ценю твой нежный вкус: он, твой жених, не груб, как я, – он изящен, тонок. Он обожает тебя по-рыцарски: он приляжет у твоих ног, вот так, и поет тебе про любовь свою, и сказывает тебе чудные легенды о том, как любили наши дедушки наших бабушек.
Александра. Он не умеет петь, и он не профессор истории.
Реатов. Разве? Ну, опять не так! Да, я знаю, он ведет в твоей гостиной только приличные разговоры и говорит о своей любви не иначе как по учебнику хорошего тона.
Александра. Я не знаю такого учебника.
Реатов. Оставим это. Иль нет, скажи мне, ты сама… сильно любишь его?
Александра. О да!
Реатов. Счастливые! А знаешь ли ты, как горят его поцелуи?
Александра. Горят? О да, он целует мне руки, но это вовсе не горячо.
Реатов. Только руки?
Александра. И только раз – но это я тебе по секрету – он поцеловал меня вот в это место.
Реатов. В эту бледную щеку, которая так очаровательно вспыхнула теперь?
Александра. Но я очень рассердилась и простила его только тогда, когда он сказал, что этого больше не будет…
Реатов. До свадьбы! Дети! Ромео, не дерзающий напоить свою Юлию сладчайшим нектаром любви, пока его не повенчают с нею!
Александра. Что ты говоришь, папа!
Реатов. Я рад, дитя мое, я рад. Ты сберегла невинность, и ты не знаешь любви. Я рад, дитя, тому, что вы не любите друг друга.
Александра. О нет, я люблю его, и он меня любит.
Реатов. Дитя, знай, что любовь, не запечатленная последними жертвами, – это облачко, которое растает под поцелуями могучего светила. Любовь не знает преград и запрещений, любовь на все дерзает, все смеет. Кто любит, тот силен, как Геркулес, – он рад нести на своих плечах мир, заключенный для него в возлюбленной. Кто любит, тот гениален, как Шекспир, и дело любви – творческое дело. Кто любит, тот безумец, маньяк и бешеный в одно и то же время: одна мысль сжигает его мозг, один образ царит над его душою, и все сокрушает непреодолимый ураган его неистовых желаний. Он берет возлюбленную, как законную добычу, в свои могучие руки…
Александра. Ах, ты уронишь меня! Пусти меня. У тебя глаза горят. Я не понимаю твоих слов.
Реатов. Когда стремится он к обладанию красотою, каменные стены падают перед ним, и нет преграды, которая не разорвалась бы под напором его исступленной воли, как разрывается хрупкая ткань твоего траурного платья.
Александра. Отец! Что ты делаешь? Безумный, ты разорвал мое платье! Ну к чему это?
Реатов. Не он научит тебя любить. Прости, дитя. Я так давно тебя не видел, и мне жаль твоего сердца, которое ты хочешь снести в сырой ледник семейного счастья.
Александра. Вот, надо идти, переодеться, а то еще увидит кто-нибудь это разорванное…
Реатов. Подожди. Дай мне обнять тебя… Молнии в твоих глазах, черных, как ночь… Скажи, видел ли когда-нибудь он, твой жених скромненький, вот эту прекрасную грудь и вот это место под золотым амулетом?
Александра. Ну конечно, не видел. Пусти меня.
Уходит.
Действие второеТам же. Через несколько дней. Александра и Дунаев тихо разговаривают. Реатов входит.
Реатов. Вот два голубка неразлучные. Воркуете?
Александра. Воркуем.
Реатов. Ну, здравствуйте, дети мои, воркуйте и будьте счастливы.
Дунаев. О да, я постараюсь, чтоб Александра была счастлива.
Реатов. Постарайтесь, мой друг, но только поберегите ваше здоровье, не расточайте безрасчетливо ваших сил, как тот итальянский мальчишка, безумец Ромео, который в одну ночь готов был излить на свою супругу весь Эдем наслаждений. Будьте благоразумны, как гоголевский Шиллер, и вы будете пользоваться патентованным и непромокаемым счастием.
Дунаев. Мы будем счастливы, конечно.
Реатов. «Как боги на недоступных небесах?»
Дунаев. Как боги? О нет! Все мы люди, все человеки. И зачем недоступные небеса? Мы хотим быть счастливы на миру, на людей посмотреть и себя показать. Наш рай будет доступен для наших друзей.
Реатов. Для друзей? Мило сказано.
Дунаев. А вы сегодня чем-то словно недовольны?
Реатов. Нет.
Дунаев. Вы так бледны. Вы, может быть, не совсем здоровы? Послать бы за доктором.
Реатов. Нет, мой друг, благодарю вас, я совсем здоров. Но только я расстроен. Дела такие… Словом, я нашел, чего не ожидал.
Александра. Он все больше сидит и читает. Какие страшные и очаровательные есть книги!
Реатов. Хотел бы я, Алексей Сергеевич, вам два слова сказать наедине, если вы позволите.
Дунаев. Я готов слушать.
Реатов. Это наша тайна, Санечка, строжайшая тайна.
Александра. Я никому ее не выдам.
Реатов. Да и мы ее тебе не выдадим.
Александра. Он не должен иметь тайн от меня.
Реатов. А все-таки это наша тайна.
Александра. Так я, значит, лишняя! Вот мило!
Реатов. Не сердись, мой друг: через короткое время я верну его тебе, а теперь ты нас оставь.
Александра. Хорошо, что ж делать! Это как тогда, когда я была девочкой, и ты занимался, а я приходила тебе мешать, ты меня и выпроваживал, как теперь.
Реатов. Да, а ты сердилась и объявляла, что больше ко мне не придешь.
Александра. До свиданья, Алексей Сергеич, – секретничайте себе.
Реатов. Только смотри, деточка, не вздумай подслушивать.
Александра. Ну конечно, не буду. Я не такая любопытная.
Уходит.
Реатов. Садитесь, Алексей Сергеич, и поговорим. Прямо к делу. Вы знаете, что имеет ваша невеста?
Дунаев. Аполлон Максимович! Это меня нисколько не интересует.
Реатов. Решительно нисколько?
Дунаев. Конечно, мои средства невелики, а привычки Александры…
Реатов. Одним словом, приданое не мешает?
Дунаев. Я за деньгами не гонюсь, но если Александра имеет деньги, то тем лучше для нее. Я осмелился искать ее руки только потому, что искренно люблю ее, и для меня все равно, хоть бы она ничего не имела.
Реатов. Друг мой, позвольте мне обнять вас. Теперь я спокоен за Александру. Слава Богу, теперь я вижу, что ее судьба в добрых и верных руках. А если б вы знали, как я мучился последние дни, когда познакомился с состоянием наших дел!
Дунаев. Но разве?..
Реатов. Дорогой мой, мы совершенно разорены.
Дунаев. Но неужели?..
Реатов. Да, моя благоверная жила не по средствам. Я плавал, а здесь… Были сделаны рискованные нововведения в хозяйстве. Еще старые долги, которые надо выплатить.
Дунаев. Вот как!
Реатов. Но это бы еще с полбеды. А вот беда: весь капитал был отдан в руки спекулянта, который внезапно обанкротился.
Дунаев. Все это очень неприятно. Я не смогу доставить Александре Аполлоновне всего того, что она привыкла иметь.
Реатов. Что делать! Я отдам Александре все, что могу, но боюсь, что вряд ли уцелеют от нашего состояния и малые крохи. Александра, быть может, избалована жизнью. Любовь – дело хорошее, с милым рай и в шалаше, да только иногда браки по любви кончаются потасовками супругов. Лучше подавить в себе нежные чувства, чем потом всю жизнь плакаться на судьбу. Так и вы лучше подумайте, не отказаться ли вам от этого брака, пока не поздно.
Дунаев. Нет, Аполлон Максимович, если Александра Аполлоновна согласится делить мою бедность, то я буду счастлив назвать ее своей женой. Бог с ним, с этим богатством! Все это, пожалуй, и к лучшему.
Реатов. Даже к лучшему?
Дунаев. Да, конечно: по крайней мере, ни люди не осудят, что из-за денег женился, да и жена будет знать, что я не за приданое ее беру, а по любви.
Реатов. Так! Нечто вроде благодеяния делаете?
Дунаев. Помилуйте, Аполлон Максимович, это, напротив, я буду считать себя осчастливленным, если Александра Аполлоновна согласится…
Реатов. Да, да, я верю вашим благородным чувствам. А все-таки, мой друг, без денег плохо. Тем более что и в будущем, как оказывается, нет ни малейшей надежды.
Дунаев. Буду надеяться на себя, на свои силы, с нас и достаточно.
Реатов. Был дядя у моей жены, вы знаете?
Дунаев. Разве уж скончался?
Реатов. Нет, еще жив. Но я говорю: был, потому что если б он раньше умер, то жена была бы его наследницей, а теперь…
Дунаев. А теперь Александра Аполлоновна – наследница.
Реатов. Александра – наследница? С чего вы это взяли?
Дунаев. Но как же? Ведь ваша супруга получила бы, если б не скончалась, – так почему же Санечка не может?
Реатов. Почему не может?.. Ах, вот что, – так вы до сих пор ничего не знали… А я думал…
Дунаев. Но в чем же дело? Я, право, ничего не понимаю.
Реатов. Так вам жена-покойница ничего не открыла?
Дунаев. Ничего.
Реатов. Странно. А впрочем, это на нее так похоже. Всегда фантазии, тайны, неожиданности, капризы… Да Александра и сама не знает… Она выросла в нашей семье в таких мыслях…
Дунаев. Так неужели Александра Аполлоновна?..
Реатов. Да, друг мой, – ведь вы все равно скоро узнали бы истину… Жена хотела непременно иметь девочку, – и вот…
Дунаев. Так вот в чем дело! А я ничего не знал. Мне почему-то не сказали.
Реатов. Вы так любите ее, что вам все равно, как бы она ни называлась.
Дунаев. Да, конечно, но…
Реатов. Не все ли равно, Реатова ли она или Александра Трофимовна Водохлебова, крестьянская девица? Конечно, фамилия немножко вульгарная…
Дунаев. Да, но…
Реатов. Но она покроется фамилией мужа, не так ли? Деревенская родня не очень нам надоедала.
Дунаев. А бывали-таки?
Реатов. Нельзя же, знаете, без того. Родственные чувства…
Дунаев. Да, да, конечно…
Реатов. Эти деревенские гостинцы, кокорки, калитки из черного теста с кислым творогом… Точно Александра может их есть! Конечно, уписывала бы за обе щеки, но воспитание, вы знаете.
Дунаев. Да, конечно.
Реатов. Вот только то досадно, что это обстоятельство лишает ее, как видите, права получать наследства от родственников моей покойной жены.
Дунаев. Ну что ж, и не надо.
Реатов. Так не лучше ли вам, голубчик, отказаться? А? Пока не поздно. Вы найдете себе легко и богатую невесту. Право, лучше будет, а?
Дунаев. Нет, да отчего же! Я, право, не знаю.
Реатов. Вы бы подумали, мой друг, прежде чем связывать себя.
Дунаев. Да, конечно, я подумаю…
Реатов. Ну вот и отлично.
Дунаев. Да нет, впрочем, отчего же! Мне все равно, а вот как Александра Аполлоновна, это от Александры Аполлоновны зависит.
Реатов. Так вот, я вам высказал. Теперь, если угодно, я пошлю к вам Александру.
Дунаев. Да, да, конечно, Александра Трофимовна…
Реатов. Только знаете что, друг мой, вы ее пока Александрой Трофимовной не называйте, – пусть она пока Аполлоновной останется. Она, видите ли. привыкла, – а так, сразу, пожалуй, обидно покажется.
Дунаев. Да, да, я понимаю, это совершенно нечаянно, с языка сорвалось. Так я уж тут подожду.
Реатов. Сейчас я вам ее пришлю.
Уходит. Дунаев мнется на месте. Берет шляпу. Очень расстроен. Прохаживается. Заглянул в зеркало. Подошел к двери направо. Постоял. Пожал плечами. Быстро пошел к выходной двери, в глубине. Взялся за ручку двери. Не отворить. Возится с ручкою, толкает дверь. Отходит красный, раздосадованный. Бормочет.
Дунаев. Черт знает, что такое!
Подходит к окну. Лезет на подоконник. Входит Александра.
Александра. Что вы там делаете? Зачем вы на подоконник влезли?
Дунаев (спрыгнул с подоконника). Ах, это вы, Александра Аполлоновна!.. Я, видите ли, я… так… то есть я уронил платок за окошко.
Александра. Так вы за платком! Какой вы смешной! Да вы бы послали кого-нибудь.
Дунаев. Да мне, видите ли, здесь ближе…
Александра. Побоялись, чтобы не унесли вашего платка? Какой вы скупой! Покажите же мне этот драгоценный платок. (Смотрит в окно.)Что-то я его не вижу.
Дунаев. Ветер унес, ветер, Александра Аполлоновна.
Александра. Полноте, какой теперь ветер!
Дунаев. То есть нет, это вот сейчас, когда я с вами говорил, мальчишка пробежал, подхватил платок да и был таков. Теперь я вспомнил, что тут вертелся мальчишка, белоголовый такой мальчишка, оборвыш, дыра на коленке.
Александра. Белоголовый оборвыш похитил ваш платок, а вы за ним в погоню через окошко устремились? Похвально!
Дунаев (мямлит). Да, ну что ж.
Александра. Положите вашу шляпу и садитесь. И вперед не роняйте платков за окошко и не убегайте через окно – на то двери есть.
Дунаев. Извините, Александра Аполлоновна, но мне надо идти. Если позволите, я приду вечером, а пока…
Александра. Подождите. Тут дело неспроста. Объясните мне, что это значит. О чем вы говорили с отцом? Что с вами? Отчего вы так смущены?
Дунаев. Право, ничего, Александра Аполлоновна, ничего, – все это разъяснится своевременно, разъяснится к общему удовольствию.
Александра. Да что разъяснится? Что случилось? Отчего вы хотели прыгать из окна? Кажется, про платок вы сфантазировали зачем-то.
Дунаев. Право, я не знаю, как сказать…
Александра. И если вы хотели уйти, не встретившись со мной, отчего вы не прошли через эту дверь?
Дунаев. Но эта дверь заперта на ключ.
Александра. Заперта? Вот странно! А вы разве уже пробовали там пройти? Да, в самом деле, заперта. (Нажимает кнопку электрического звонка. Медленно подходит к двери направо. Тихо говорит что-то, приоткрыв дверь. Возвращается.) Что это за шутки, объясните ли вы мне это наконец?
Дунаев. Хорошо, Александра Аполлоновна, если вы непременно требуете, я буду откровенен. Я думал, что нам сегодня лучше было бы не встречаться. Аполлон Максимович разъяснит вам, что ваше положение оказывается теперь другим, то есть в имущественном отношении… то есть… что средства ваши теперь уж не те… то есть нельзя сказать, что разорение…
Александра. То есть, то есть! Как вы тянете! Сказали бы прямо, что моих денег для вас мало…
Дунаев. Нет, я не то имел в виду. Но мои средства так ограничены, я не могу доставить вам того, что вы привыкли иметь, и я думал, что вы, узнав настоящее положение дел, сами откажетесь…
Александра. От чести быть вашей женою? Вы этого хотите?
Дунаев. Поверьте…
Александра. Довольно. Я поняла. Вы свободны. Идите.
Дунаев. Поверьте, Александра Трофимовна…
Александра. Как?
Дунаев. Виноват, совершенно нечаянно.
Александра. Вам хочется показать, что вы уже забываете, как меня зовут? Это забавно. Придумал – Трофимовна!
Дунаев. Виноват, я думал… мне послышалось… Аполлон Максимович сказал…
Александра. Вы думали, вам послышалось, вам сказали, – ничего не пойму.
Дунаев. Но я думал, что вы знаете. Виноват, я, кажется, смешал.
Александра. Смешали меня с какой-то Трофимовной? Это ваша новая невеста? Да? Прощайте.
