Текст книги "Том 8. Стихотворения. Рассказы"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Что ж, я пойду, – говорила она, широко ухмыляясь.
– А твои открытки? Коллекция? – спрашивал Мика.
Рашка покраснела.
– Какая такая коллекция? – задорно спросила она. – Никакой у меня нет коллекции.
– Правда, Рашка, ты все открытки наши себе берешь, которые с картинками? – спросила и Верочка.
Рашка смеялась.
– Нужны мне очень ваши картинки.
Но поторопилась уйти.
А Верочка принялась по обыкновению ссориться с Володею Балиновым. И не понять было, из-за чего.
Отец Леонид посмеивался и мирил их. Они говорили о религии, как бы под влиянием его присутствия. Но он сказал:
– Теперь надо заниматься не религиею, а общественными вопросами.
И это поразило их:
– Батюшка, как же это вы так!
– Да уж я такой. Я всегда правду говорю. За то меня и архиерей не любит. Вечером пойдете к Козловским?
– Мы в ссоре.
– Пустяки! Помиритесь. Хорошие люди не должны ссориться друг с другом.
Кратный угощал отца Леонида тминною наливкою.
– Вы – хозяин хороший, – говорил священник.
Посмеивался, с видимым удовольствием пил рюмку за рюмкой и становился все милее и добродушнее.
– Уж такие гостеприимные хозяева, – говорил он.
Ни Кратный, ни Далия никогда хорошими хозяевами не были, и эта тминная наливка, бутылка в руках Кратного, казалась ему ненужною и чужою. И в душе был горький осадок от всей этой ненужности роковой и противоречивой жизни.
Вечерело, становилось темно. За Волгою видны были взлетающие ракеты, – у Козловских были именины. За скатами полей всходил багровый месяц. Блеснула золотая зарница. Облака были похожи на синий дым.
– Что вам с ними ссориться! – говорил отец Леонид. – Иван Петрович в городе, Марья Павловна одна с Алексеем Иванычем. Им скучно. Право, помирились бы! Что там старое помнить.
Кратные давно были знакомы с Козловскими. Мать очень молодая. Сын кончал университет. Занимался филологиею. Отец в Петрограде, приезжал два раза в лето на несколько дней. Служил в каком-то министерстве.
Кратные были с Козловскими в ссоре. Началось зимой, поспорили из-за войны. Весной помирились, летом опять поссорились. На этот раз из-за каких-то пустяков. Козловская находила неприличным поведение одной их общей знакомой, Далия заступилась за свою подругу, – и ссора вспыхнула. Теперь Далия с возмущением рассказывала о том, какие злые и мелочные люди Козловские.
– Сидят в своем углу, на всех шипят.
И то, что она говорила о Козловских, совсем не соответствовало тому представлению о них, которое сложилось у Кратного. Кратный слабо дивился в душе, но не спорил. Отец Леонид говорил:
– Это – недоразумение. Они вас любят и уважают.
– Они никого не любят, обо всех дурно говорят, – спорила Далия.
– Вот уж это вы напрасно, – возражал отец Леонид, – они все о вас очень хорошо говорят. Неправды сказать не могу, иерейская совесть не позволит, уж вы мне поверьте.
– Это они от хитрости, – спорила Далия, – чтобы показать, что вот они какие добрые.
А сама радовалась тому, что Козловские говорят о ней хорошо.
К вечеру, кончив работу в больнице, пришла фельдшерица Ульяна Ивановна с мужем. И, как всегда, было странно, что она – бойкая, скорая и большая, а он – маленький, щуплый, в очках. И они заговорили о том же:
– А мы к Козловским. Они нас звали. Айда-те вместе. То-то они рады будут!
Видно было, что и она, и ее муж очень польщены приглашением Козловских. И сразу можно было догадаться, что им поручено непременно уговорить и привести с собою Кратных.
Верочка вдруг ярко покраснела. Ей вспомнилось многое милое. Вспомнилась сладкая весенняя тоска, белая ночь, Нева, прогулка с молодым Козловским. Так живо вспомнились его веселые глаза, которые умели становиться такими глубокими и задумчивыми. Захотелось опять увидеть его.
– Я пойду, – сказала она решительно.
Далия сказала с кислою улыбкою:
– Как ты хочешь. Пожалуй, и я с тобою.
Ульяна радовалась очень откровенно:
– Ну вот, уговорила.
Стали собираться. Верочка очень волновалась. Володя Балинов злился. Он знал, почему Верочка хочет возобновить встречи с Николаем Козловским.
Верочка, словно не замечая его досады, сказала:
– Вы, Володя, конечно, с нами?
Володя досадливо сказал:
– Вы с Николаем Козловским хотите устроить прогулку с ведрами? Так надо подождать хоть до завтра:
– Фу, как это глупо! – закричала Верочка. – Пятиэтажная глупость! Больше того, – небоскреб глупости!
– Что за прогулка с ведрами? – спросила Далия.
Ульяна засмеялась и сказала:
– Это Володя намекает на то, как мы со Степаном венчались. Я вам разве не рассказывала?
– Нет, – сказала Далия, – расскажите.
– Мы не хотели, чтобы кто-нибудь знал, что мы хотим повенчаться. Кому какое дело, вот еще! Разве у нас много денег, чтобы свадьбы пировать? Ну вот, мы сговорились с отцом Леонидом, пошли в церковь просто, в чем были. Даже я взяла ведра, будто за водою. А Степан взял у меня одно ведро, будто хочет мне помочь. Ведра около церкви оставили, зашли туда, а отец Леонид уж нас ждал там. И повенчались. А потом домой вернулись с ведром, словно за водой ходили. Докторша спрашивает: «Вы, говорит, нынче вдвоем за водой ходили»? А я ей: «Мы всегда будем вдвоем ходить, потому что мы повенчались». – «Когда повенчались?» – говорит. «Да вот, говорю, только что из церкви». Так она как стояла на своем крылечке, так и села на ступеньки: «Ну и шуткари, говорит, вот это, говорит, я понимаю».
Все смеялись, Ульяна раньше и громче всех.
– Ну что же, пора идти, – сказала она. – Нас там ждут давно.
– Пошел бы и я с вами, – говорил отец Леонид, – потанцевал бы. Да ряса мешает. Не люблю я потому к светским на вечера ходить. Сидишь долгогривою чучелою, и все кажется, что ты всех стесняешь.
Торопливо собрались, и все ушли. Прислуга жила в отдельной кухне. Дом заперли на замок. Старик сторож обошел весь дом, притворяя деревянные ставни.
Когда уже совсем стали уходить, Далия заколебалась. Говорила:
– Шляются всякие, покрадут. Парк не огорожен. Сторож – глухой старик. Ставни – одна видимость.
Мальчишки успокаивали:
– Мама, чего ты боишься! Везде кругом соседи.
Им хотелось идти поскорее.
Шли и всю дорогу говорили о кражах. У Филимоновых, у Анисимовых. Узкая тропинка то бежала в лесу, то выводила на полянки. Овраги попадались по пути. Ветер веял в лицо, теплый и грустный.
Верочке хотелось бы, чтобы у Козловских никого не было. Но когда подходили к их даче, слышны стали голоса, музыка, смех. Кто-то запел.
– Да у них бал, – разочарованно сказала Верочка.
И вдруг ей стало весело.
У ворот толпились любопытные соседи из деревни. Смеялись, завидуя и злясь.
Гости и хозяева были в саду. Висели фонарики.
Николай обрадовался Верочке.
Его сестра, Магдалинка, почему-то была невесела.
Шумное веселье гостей казалось преувеличенным.
Козловская-мать играла на пианино. Молодежь танцевала.
И вдруг развеселая песня. Озорничая, парни шли мимо. Камни полетели через ограду. Снаружи послышался визг, смех, ругань. В саду барышни бросились бежать в дом. Молодые люди побежали за калитку. Козловская удерживала их.
– Не троньте, сами пройдут.
И в самом деле, парни прошли. Опять стало весело. Кратному было странно, что этот случай так быстро забылся и никого особенно не взволновал.
– Мы – люди интеллигентные, – говорила Козловская, словно отвечая на его мысли.
Она торопливо курила тонкую папиросу. Ее глаза слегка щурились, и на лице было усталое выражение.
– Ах, – говорила она, – удивляться и сердиться на каждый пустяк не стоит. Люди еще не привыкли к жизни новой и уже отошли от старой. Нам всем неловко и нелегко, и еще долго так будет.
Поднялись на верхний балкон. Там пили чай. Прозрачный полусумрак располагал к мечтам. А люди шумно спорили.
По Волге, медленно двигались огни пароходов. В ночной темноте это было очень красиво. Так медленно продвигались. Кратный сказал:
– Пока еще русские пароходы ползут по этой пока еще русской реке.
– А потом? – спросила Козловская.
– Потом? Поселятся здесь немецкие мужики, честные и трудолюбивые, и будет звучать немецкая речь и в славном городе Москау, и в славном городе Ней-гард-ам-Волга.
– Как вы невесело шутите! – тихо сказала Козловская.
Возвращались поздно ночью в темноте, слушая тревожное плесканье волн. Николай провожал до пароходной пристани.
Верочка и Николай шли рядом. Долго не видались. А теперь стало так сладко. Николай сказал:
– Верочка, мне надо вам сказать кое-что.
И он рассказал ей, что уходит в армию. Добровольцем. Верочка вспыхнула. Заспорили, поссорились, помирились, – ах, много ли надо времени!
– Верочка, поймите, я иначе не могу. Разве можно думать только о себе в такое время?
Кое-как помирились. И уже Верочка говорила отцу:
– Папа, я пойду в сестры милосердия.
Кратному стало грустно. К общей посредственности его детей присоединится еще и это стремление пойти туда, куда все идут, поступить по общеодобренному образцу.
Он прислушивался к их разговору и знал, что настроения их бодры. Во что бы то ни стало жить, – вот что они знают и умеют. И знают, для чего жить.
И даже притомившиеся и дремливо шагавшие мальчишки двигались, однако, с привычною, бессознательною уверенностью господ и повелителей жизни.
Уныние все сильнее охватывало Кратного.
Он тревожно прислушивался к их разговору.
Их знание было ему недоступно. Но он чувствовал, что все его страхи им не страшны.
Верочка – бесхитростный ребенок с неомраченною душою. Откуда же это знание и эта уверенность?
Он вслушивался в их разговор, и ему очень хотелось подойти к ним. Ему показалось вдруг, что в его уме слагаются настоящие, верные слова. Он нагнал Верочку и Николая, пошел рядом с нею, сжал ее руку и начал:
– Милые мои, дорогие!
И вдруг смутился. Но, заглянув в свою душу, он все-таки захотел сказать последнюю правду. И сказал:
– Все это уже не для нас, все это привычное и милое.
– А для кого же? – спросил Николай.
Верочка со страхом посмотрела на отца.
Он говорил:
– Надо строить жизнь, новую, молодую, крепкую. А вы знаете, для строения надо расчистить место. Разрушить и уже потом строить.
– Мы этого не боимся, – спокойно сказал Николай.
В тишине, влажной и чуткой, его голос звучал свежо и значительно. Кратный ласково улыбнулся.
– Знаю. Вы, вновь вступающие в жизнь, все это устроите.
– Да, устроим, – гордо сказал Николай.
Кратный говорил:
– Может быть, и России не будет, – но что же нам печалиться? Эти ясные звезды и эта река, и весь русский пейзаж останутся. И соловей весною. И сладкая девичья любовь. Все вечное, все заветное. И наш великий, славный, могучий, прямой, ясный и яркий язык. Может быть, на этих берегах будет звучать немецкая речь, – но наречие наше, на котором написаны такие прекрасные книги и будут написаны еще другие, не менее прекрасные, это наречие не забудется. Как изучают теперь языки латинский и греческий, так школьники будут изучать русский язык, и молодые ученые будут вникать в его гибкие красоты. И пока живет человечество, не забудется наш язык.
Николай слушал его с удивлением.
– Папочка! Что ты говоришь! – горестно воскликнула Верочка.
Далия засмеялась.
– Очередной парадокс! – сказала она.
Ее голос прозвучал более резко, чем бы она хотела.
– Почему вы говорите, что России не будет? – спросил Николай.
– Нет у нас воли к власти, к государствованию, – говорил Кратный. – И нет воли к войне, к победе.
– С такими порядками и не может быть победы.
– Порядки порядками, но люди… Вот рядом с Россиею – Германия. Рядом с нами живет народ честный и трудолюбивый, живут люди, которые знают, чего хотят, и знают, как достигать своих целей. Что мы можем поставить против их? Миллионы слабых воль, зевот и потягот? И что порядки! Разве такое большое множество людей может быть угнетено малым числом притеснителей?
– Ну, механика сложная, – возразил Николай.
Переправились. Простились с Николаем. Он сел в лодку и поехал на ту сторону. Тьма проглатывала плеск его весел.
Кратные шли домой.
Плотовщики встретились. Три полупьяные, озорные парня. Что-то несли в узле. Их наглый смех, казалось, будил ночной трепет осинок.
– Пойдем скорее, – испуганно шептала Далия.
Когда подходили к дому, Гука и Мика побежали вперед. Скоро из темноты послышались их испуганные крики.
– Воры были, – кричал Гука.
– Ставня сорвана, – кричал Мика.
Возбуждение, почти радостное, было в их голосах. Приключение почти радовало мальчишек.
– Я говорила, я говорила, – сердито повторяла Далия, точно упрекая кого-то, и ее серые глаза потемнели.
И, как всегда, Кратный, сбитый с толку ее сердитым голосом, почувствовал себя в первую минуту неловко, словно он был виноват в чем-то.
Поспешно вошли в дом. Зажгли свечи. Обежали все комнаты.
Воры, видно, пробыли недолго. Унесли со стола ярко-желтую, кустарную скатерть и самовар, кое-что из одежды Кратного.
Мальчишки выскочили в сад.
– Куда вы? – окликнула Далия.
– Догнать их, – возбужденно и радостно кричали мальчишки. – Они далеко не успели уйти.
Но Далия удержала мальчишек.
– Нельзя, – говорила она. – Их здесь все боятся. Совсем дикие люди. Они во всех домах воруют, и никто не смеет их удерживать.
– А мы удержим, – сказал было Гука.
Но пришлось остаться, – уж очень настойчиво закричала Далия:
– И думать не смейте. Сейчас же идите в дом.
– Но где же Паша? – спросила Верочка. – Не убили ли ее?
Мальчишки побежали за Пашею. Скоро она пришла, заспанная и тупая, зевая и морщась. Она, конечно, ничего не слышала.
Долго продолжались взволнованные разговоры.
Всю ночь не спали. Мальчишки побежали за урядником. Было свежо и росисто, трава была мокрая и веселая. Мальчишки сняли башмаки и чулки и оставили их на скамье под окнами маленькой дачи. Кратный, Далия и Верочка легли спать.
К уряднику трудно было достучаться, трудно было его разбудить. Наконец, мальчишки растолковали ему, в чем дело.
– Сейчас приду, – сказал урядник.
Но по его сонному и равнодушному лицу было видно, что это «сейчас» растянется надолго. Мальчишки пробовали торопить его. Он угрюмо сказал:
– Я не собака. Дайте чаю напиться.
Только что успели заснуть – пожар. Мальчишки, видя, что урядника не дождаться, побежали домой. Из-за деревьев увидели они дым и бледное на безмятежно-синем утреннем небе пламя. Мальчишки побежали быстрее, и скоро было видно, что это горит кухня при их даче.
Верочка, Кратный и Далия вытаскивали что-то из дому. Паша стояла и выла. Изба горела, как костер, весело и прямо подымая над собою золото огня и тяжелые клочья черного и белого дыма.
Прибежали Балиновы. Соседи. Дача начала дымиться. Гука спросил у отца:
– Где твоя рукопись?
– Бог с нею, – сказал Кратный.
Мальчишки бросились спасать рукопись.
Выбежали, когда уже крыша горела.
Дача сгорела. Мужики пришли поздно. Стояли, почесываясь и пересмеиваясь. Когда уже дача догорала, приехала пожарная вольная дружина с фабрики.
Очевидно было, что кто-то поджег.
Приютились пока у Балиновых. Кратный говорил тихо:
– Между прочим, сгорела моя книга. Пора уезжать.
– Как же с книгою?
Кратный пожал плечами и сказал почти спокойно:
– Придется писать заново. Но теперь все же меньше работы. Все уже обдумано. Года полтора понадобится.
Верочка смотрела на отца с удивлением.
– Папочка, – сказала она, – да ведь мальчишки всю твою рукопись вытащили. Она цела, – разве ты не помнишь?
Кратный провел рукою по лбу.
– Странно, что я это забыл, – сказал он. – У меня голова очень болит.
И вдруг ему как-то странно стало весело. Обыкновенность его детей явилась ему в совсем новом освещении. Он думал: «Я забыл об этом, потому что мальчишки сделали это совсем просто, как дело очень обыкновенное. И Верочка напомнила мне это без всякого особенного подчеркивания. Простая фактическая поправка. Даже не сказала „спасли“. Просто „вытащили“. Что ж, пожалуй, эти совсем обыкновенные мальчишки, когда подрастут, смогут всякое дело сделать как простое и обыкновенное. Умрет, может быть, романтизм громких подвигов, поблекнут торжественные лозунги, но зато будет строиться совсем иная, не наша, простая, прочная, по-своему счастливая жизнь. Если доживем, посмотрим».
Но теперь все же было здесь жутко, неуютно, чуждо. Ульяна пришла днем и говорила, что в Кобылках можно дешево нанять избу на остаток лета. Но Далия не хотела оставаться.
– Скорее, скорее в город.
Наскоро укладывали то, что осталось от пожара. И все эти дни были как во сне. Балиновы тоже заторопились уезжать. Наталья Степановна говорила:
– Я без вас здесь ни за что не останусь.
Уезжали в один день, рано утром, ехали на дачном пароходике до города, чтобы там сесть в поезд.
Бледный фабричный, обсыпанный фарфоровою мукою, стоял зачем-то на пристани и творил сурово:
– Дачнички налегке.
Прибежала Рашка. Она оживленно говорила с детьми, набравшимися на берег со всех окрестных изб, и злорадно смеялась:
– Скатертью дорога.
Но когда дачники подходили ближе, она делала приветливое лицо и говорила:
– Пожили бы еще немного. Погода больно хороша.
– Да и ты хороша, Рашка, – отвечал Гука.
Рашка смотрела на него исподлобья, не зная, смеется он, говорит ли правду. Немного сбитая с толку и от застенчивости наглая, она опять принималась смеяться.
Ей было радостно, что можно будет развесить дома по стенкам все открыточки с видами Волги и чужедальних городов, – никто чужой теперь не увидит, не станет отнимать. А гости будут ей завидовать. За это лето открыток у нее набралось так много, что она обещала поделиться ими с подругами.
– Пусть только они уедут, – шептала она, сверкая зверино-белыми зубами.
И подружки, трепаные, веселые девчонки, смотрели на нее жадными, заискивающими глазами и льстили ей.
Когда уехали дачники, пришли фабричные и деревенские ребятишки и принялись хозяйничать как умели.
Все здесь было для них чужое, им не жаль было обламывать яблони и кусты шиповника. Вокруг дач росли горы мусора.
А в городе у Кратных начались по-прошлогоднему городские разговоры и толки, суета и смятение. Мелькание бесед и дел, быть может, и нужных, – кто это оценит? И день за днем, и все сочтенные дни до предела, нам и теперь все еще не совсем ясного.
Колебание стен
– Наш дом – потрясучий, – говорил Никодим Борисович Сковородищин, – мимо телега едет, а он весь трясется.
Сковородищин сидел в гостях у полковника Лакиновича и кутал в плед зябкие плечи. Он был человек маленький и хрупкий и служил в одном тихом месте. Хотели взять его в солдаты, да в лазарете отлежался.
Все гости полковника Лакиновича и сам Лакинович (математик), и его жена, и его шесть дочерей (три в очках, три в пенсне), – все были очень милые, слушали Сковородищина с сочувствием и очень любили и жалели его и его жену, Евгению Тарасовну, – она сидела здесь же, улыбалась снисходительно и смотрела на мужа, как большая на маленького. А была она такая же маленькая и хрупкая, как муж. Только она была красивая, и брови у нее лежали крутыми дужками, а Сковородищин красотою не хвастался, и брови у него давно уже атрофировались.
Сковородищин рассказывал:
– Мы с Евгенией Тарасовной уж стали бояться, что разрушится наш дом и задавит нас как есть начисто. Архитектор приходил, ничего, такой из себя солидный. Говорит: непосредственной опасности нет, ничего, не сомневайтесь, некоторое время еще постоит. Я его спрашиваю: сколь долго это некоторое время продлиться может? Этого, говорит, знать никак невозможно. С тем и ушел, мне, говорит, некогда. А сам, видим, торопится. Так мы и живем; дом дрожит, и мы дрожим.
Шесть дочерей Лакиновича (три в очках, учительницы, и три в пенсне, курсистки) ахали и ужасались. Учитель словесности, недавно потерявши место в казенной гимназии за то, что его ученики знали больше, чем положено по программе, переводил слова Сковородищина на французский язык для своей жены, француженки. Француженка понимала русскую речь Сковородищина так же хорошо (она жила в России шесть лет и сама делала покупки), как и французскую речь мужа (он прожил в Париже шесть недель и никуда шага не ступил без Анриетты), но на всякий случай приветливо улыбалась.
Евгения Тарасовна сказала, ласково глядя на мужа:
– Вы, Никодим Борисович, преувеличиваете. Если бы опасность была, были бы трещины.
– Верно, Евгения Тарасовна, – соглашался Сковородищин, – только тем и утешаюсь, что пока еще нет трещин. Зато кошмары у меня каждую ночь.
– Да и наяву не лучше кошмара, – говорила Евгения Тарасовна, – у нас сегодня прислуга ушла.
– Это – ваша Ольга Дмитриевна? – спросила хозяйка. – Да она же такая солидная была.
– Получила подарки, на чай от наших гостей, деньжонки набрались, ну, ей и захотелось отдохнуть, – объясняла Евгения Тарасовна. – Очень хорошая была, такая честная. Новую не знаем где найти, из конторы брать не хочу, да и по объявлениям боюсь, – нападешь, не дай Бог, на воровку.
И все сочувствовали трудному положению Сковородищиных. Поэтому главною темою разговоров в тот вечер были неудобства и затруднения современной жизни, дороговизна, прислуга, хвосты.
Приехали Сковородищины домой, с Выборгской стороны на Васильевский остров, на последнем трамвае. Швейцар ворчал, Евгения Тарасовна на это обижалась, Сковородищин горбился, кутаясь в старенькую шубу. Все унимал шепотом Евгению Тарасовну:
– Вы ему ничего не говорите, Евгения Тарасовна. Он – хороший, только ему спать хочется, а мы его разбудили.
Поднялись в шестой этаж на лифте и тут только хватились ключа. Ключ французский, дверь захлопнулась сама, когда уходили, а теперь как попасть? Прислуга ушла, дверь за нею закрыли на ключ и на крюк, ключ оставили в кухне на столе. В квартире никого.
Напрасно Сковородищин шарил по всем карманам, напрасно перебирал он бумажонки, напиханные во все отделения кошелька, – ключа не было. И вдруг на лестнице стало темно, – кабинка лифта опустилась вниз, и швейцар, сообразив, что успели войти, выключил ток. В это время где-то проехал, гудя, автомобиль, и дом испуганно задрожал.
Евгения Тарасовна жаловалась слезливым голоском:
– Вот вы так всегда, Никодим Борисович. Я-то и на лестнице могу проспать, а вот вы с вашим желудком, – что вы станете делать?
Но Сковородищин пришел в ужас при мысли, что Евгения Тарасовна ляжет спать на лестничной площадке. Он в ужасе зашептал, горбясь и глядя в темноту бесполезно-расширенными глазами:
– Что вы, что вы, Евгения Тарасовна! Нет, уж мы как-нибудь попадем.
И он принялся отчаянно нажимать пуговку электрического звонка. Слышно стало, как заливается за дверью колокольчик. Евгения Тарасовна тронула его за рукав и зашептала:
– Что вы делаете, Никодим Борисович? Ведь там же никого нет! Только электричество зря изводите.
Сковородищин перестал звонить и сказал смиренно и робко:
– Голова кругом пошла! Евгения Тарасовна, вы здесь посидите на ступеньке, я пойду к дворнику, у него должен быть другой ключ с черного хода, я войду и вам открою.
– Дворник не станет вам ночью ключ искать, – отвечала Евгения Тарасовна. – Только наговорит вам всяких неприятностей.
По тому, что голос звучал немного снизу, Сковородищин догадался, что Евгения Тарасовна уже села на ступеньку. Это несколько приободрило его. Он сказал:
– Ничего, Евгения Тарасовна, уж я как-нибудь попрошу. Может быть, и найдет.
Послышались мелкие шаги его, сбегавшие вниз. Евгения Тарасовна прислонилась к стене и прислушивалась. Одна лестница, площадка, другая лестница, площадка, третья… Вдруг приостановился. Что это? Никак назад возвращается?
И вот слышен его встревоженный шепот:
– Евгения Тарасовна, не остался ли ключ в вашей сумочке?
– Что вы, Никодим Борисович! – отвечает укоризненно Евгения Тарасовна. – Я вам отдала его, как только пришла. Вот вы всегда так, – сами куда-нибудь засунете, а потом с меня спрашиваете.
Сковородищин вздыхает и идет вниз, а Евгения Тарасовна сидит, чувствует порою, как в плече отдается легонькое колебание стены, и прислушивается к нисходящим шагам. И слышит, – четыре лестницы прошел Никодим Борисович, на четвертой площадке постоял, вверх пошел. Ждёт Евгения Тарасовна, – что еще?
– Евгения Тарасовна, – шепчет Сковородищин, – дверь в кухне мы с вами на крюк заложили. Не попасть туда снаружи, и дворника беспокоить нечего, – он рассердится, а мы все равно не попадем.
– Что же нам делать? – спрашивает Евгения Тарасовна.
В темноте ничего не видно, но Сковородищин представляет ясно, как Евгения Тарасовна сидит на ступеньке, маленькая, худенькая, жмется к вздрагивающей стенке, собирается плакать. Тоскливо Сковородищину, он не знает, что делать и как ему попасть в свою квартиру.
– Евгения Тарасовна, – шепчет он, – я пойду поищу слесаря, пусть замок взломает.
– Не пойдет ночью слесарь, – отвечает Евгения Тарасовна.
И сам Сковородищин знает, что ночью не найти слесаря. Что же делать? Отчаянные мысли шевелятся в его голове. Он думает, что стена может обрушиться, и тогда они как-нибудь пролезут в квартиру. А вдруг их задавит! Ну что же, один конец. Но ему жаль Евгению Тарасовну, и он ищет другого выхода.
– Евгения Тарасовна, – шепчет он, – поедемте к Лакиновичу.
– Зачем? – безнадежным голосом спрашивает Евгения Тарасовна.
– Вы там переночуете на диване в гостиной, а я похожу по улицам, – шепчет Сковородищин.
Слышно в темноте, как Евгения Тарасовна тихонько смеется хрупким смехом, словно всхлипывает. И потом она говорит, – и в голосе ее не то смех, не то слезы, не то просто простуда:
– Что вы, Никодим Борисович, вам с вашим желудком беречься надобно. Да и как мы доедем? Трамвая нет, извозчика не достать, извозчик три рубля возьмет.
– Все равно, и три рубля дадим, – отчаянно говорит Сковородищин, махая рукою. – Спросит четыре – и четыре дадим, ничего не сделаешь. А я пойду к Рвищеву, у него переночую.
Живет Лакинович на Выборгской, а Рвищев у Калинкина моста. Далеко, не согласна так Евгения Тарасовна. Как же быть?
Думали, думали, надумали идти к генералу Дороганову. С генералом мало знакомы, но он человек добрый, пустит, а живет он близко, в этом же доме, только подъезд у генерала с улицы. Жаль, конечно, что уж не случилось так, чтобы генерал жил тут же, на этой же лестнице, – опять придется беспокоить и швейцара, и дворника. Да ведь что ж делать!
Евгения Тарасовна шепчет:
– Никодим Борисович, вы дайте им на чай по полтиннику, а генеральскому – рубль.
А уж у Сковородищина деньги тут, приготовлены. Всегда носит мелочь в скрытых кармашках шубы и пиджака и знает, откуда что вынимать.
Ну, на ночь кое-как устроились. Генерал уж спал, – военная косточка, рано встает, рано ложится, и генеральша спала, да генералова дочка, Вера Аркадьевна, еще не спала, дневник дописывала; она и устроила Сковородищиных, – в родителей, добрая девица. И умная, и веселая.
Постлали Сковородищиным в столовой, ему на тахте, а ей на диване. На новом месте не спалось Сковородищину. Ночью не спалось от дум, а под утро стали мимо проноситься трамваи, грузовики, телеги, – гул на улице сквозь окна слышен, и колебание стен пугает.
Евгения Тарасовна, слыша, что Сковородищин лежит тихо и дыхания не слышно, время от времени спрашивала тихонько:
– Никодим Борисович, вы не спите?
– Нет, Евгения Тарасовна, – отвечал он, – не сплю. Все думаю.
– Что же вы думаете, Никодим Борисович?
– Думаю, как нам попасть в квартиру. Придется дверь ломать, иначе ничего не поделаешь.
– Да вы не думайте, Никодим Борисович, – шептала Евгения Тарасовна. – Спите с Богом. Как-нибудь обойдется.
– Да как обойдется-то, Евгения Тарасовна?
– В крайнем случае, Никодим Борисович, поедемте к маменьке в Полтаву.
– Нельзя без паспорта, Евгения Тарасовна, а паспорт в квартире. Всегда с собой ношу, а сегодня топил печку, нагнулся, он у меня из кармана выпал, я его положил в письменный стол да и забыл.
Евгения Тарасовна вздыхала и говорила:
– Перебудим мы всех своими разговорами. Спите себе, Никодим Борисович.
Утром встали рано, раньше хозяев, хотели уйти потихоньку, не беспокоить. Да горничная Серафима, добрая душа, без чаю не отпустила. Пока чай пили, барышня встала, пришла. Молоденькая, смеется. Им горе, а ей смешно, веселая девица, быстроглазая, рыженькая, на лисичку похожа. Смеется и говорит:
– А ключ-то не с вами ли?
А Сковородищин и сам так думал. Ночью, перебирая все обстоятельства, он вспомнил, что вчера ключ, наверное, остался у Евгении Тарасовны. Вчера был праздник, третий день Рождества. Сковородищин на службу не ходил, сидел дома, лечился да разбирал свои гравюры, – любитель был, ходил по старьевщикам, выбирал, покупал, собрал большую коллекцию. Евгения Тарасовна ходила к знакомым спросить насчет прислуги, пришла перед обедом, сама дверь открыла, ключа ему не отдавала, не мог вспомнить Сковородищин, чтобы она отдала ему ключ. А потом не до того было, – прислуга Ольга Дмитриевна, солидная женщина, хорошая, подавши обед, ушла и посуды не прибрала, не помыла: на поезд торопилась, не опоздать бы, лучше раньше на вокзал приехать. Самим пришлось все это делать, – мыть, прибирать.
Стал хитрить Сковородищин, говорит:
– Евгения Тарасовна, что-то мне припоминается, перед тем как идти к Лакиновичам, будто я ключ в ваш кошелек положил, в сумочку. Сам не знаю, с чего это мне вздумалось. Думаю, – у меня в карманах всякой ерунды да чепухи насовано, а у Евгении Тарасовны все в порядке, вернее будет.
– Что же вы раньше не сказали, Никодим Борисович! – упрекнула его Евгения Тарасовна. – Ну, посмотрим.
Так и вышло, – ключ в сумочке, в кошельке. Вера Аркадьевна, генералова дочка, смеется. И Сковородищин рад, что ключ нашелся, а больше рад, что Евгения Тарасовна не сердится. Правда, ворчит:
– Вот вы так всегда, Никодим Борисович, сами сунете куда-нибудь, а потом с меня спрашиваете. Ну, да ведь без этого нельзя.
– Вот ведь ерунда какая вышла! – смущенно и радостно говорит Сковородищин. – Только вас побеспокоили напрасно.
– Ну вот, – отвечает Вера Аркадьевна. – Какое же беспокойство! Я очень рада, что так все хорошо кончилось.
Поблагодарили, попрощались, ушли. А вот дома опять стало неуютно и жутко. Холодно, – печи не топлены. Дров на кухне нет. Часов в одиннадцать только притащил дворник дрова, свалил в кухне на пол. Так грохнул, – вся мебель в квартире заходила и гравюры в рамочках на стенах закачались. Просто беда, – сердится, что ли, на что младший? Дал ему Сковородищин на чай полтинник, – он сунул в карман и не взглянул.
Стал Сковородищин таскать дрова в печи, печи топить, – много муки было с дровами, сырые.
Напихает Сковородищин в печку дня растопки бумаги, щепок, лучины, бересты, – запылает, затрещит, – ну вот, затопил. А через пять минут подошел, – погасло, начинай сначала.
Евгения Тарасовна принялась стряпать, – утром, возвращаясь от генерала, принесли кое-что.
На службу Сковородищин не пошел, по телефону отпросился. Ничего, Лев Петрович не рассердился, даже посочувствовал. Говорил:
