Текст книги "Том 8. Стихотворения. Рассказы"

Автор книги: Федор Сологуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Красавица и оспа

В середине марта Кира Лабазина, девушка необычайно красивая, пришла наниматься в гувернантки к двум девочкам, тринадцати и одиннадцати лет. Не по объявлению, – послали знакомые. В руках было рекомендательное письмо, – очень хвалили, – а в душе – дрожь волнения и смутное воспоминание о многих местах, которые она уже успела переменить к двадцати четырем годам своей жизни. Нервы были уж взбудоражены, пока дожидалась минут пять в гостиной. Вешнее солнце слишком ярко играло на позолоченных стульях, и отраженный от паркета свет тускло блестел на позолоченных рамах картин. Дом богатый, праздный, – и Кира думала, что ей опять придется уходить скоро.

Вышла дама, стройная, миловидная. Очень молодым было сделано у нее лицо, и так искусно, что простодушные мужчины даже и не подозревали присутствия косметики.

Кира робко поднялась со своего стула. Дама, Нина Андреевна, невнимательно взяла письмо. Пробегая его глазами, рассказывала, что у нее трое детей; воспитываются дома, – девочки и четырнадцатилетний мальчик, Костя. У него студент-репетитор. Муж на войне, полковник.

В нарядных комнатах странно и празднично смешивались запахи освященной вербы и по парижскому милых духов. Нина Андреевна посмотрела на Киру и сказала:

– О, да вы – красавица!

Кира вдруг покраснела очень ярко, и вдруг заплакала. Нина Андреевна удивилась. Спросила досадливо:

– Что такое? Что вы плачете?

И насторожилась. Так трудно найти хорошую гувернантку для девочек! Эту отлично рекомендуют, – но она так красива, – хорошо ли это? И притом ни с того, ни с сего плачет, – что за странность?

Нина Андреевна вопросительно смотрела на Киру и ждала ответа. Кира горько плакала и говорила:

– Беда моя – красота моя! Горе мне от нее!

– Беда? Горе? – спрашивала Нина Андреевна. – Объясните, пожалуйста, толком. Я ничего не понимаю.

Кира принялась объяснять:

– Ухаживают за мною, пристают. Молодые люди не дают прохода.

Нина Андреевна села на диване, посадипа Киру в кресло рядом и спросила:

– Отчего ж вы не выходите замуж?

И смотрела на Киру, все дивясь ее слезам и ее красоте. Думала: «Точно у нее там две пипетки выпускают слезку за слезкой».

Слезка за слезкой, – а глаза ясные, синие, а лицо прекрасное, одно из тех, которые даже странно встречать в жизни.

Кира говорила:

– О, они, эти молодые люди, разве хотят жениться на бедной гувернантке? Один был получше других, я его не любила, впрочем, но он был очень тих и мил. Может быть, я бы и вышла за него, – так, чтобы спастись. Но он пошел на войну, – офицер, и его убили на войне. А другие ухаживали грубо и дерзко. Не знаю, уж как меня Бог уберег. Но сколько мест пришлось переменить! К вам я с радостью пошла потому, что у вас нет взрослых сыновей.

Нина Андреевна засмеялась. Ее скучающей лени почудилось забавное развлечение. Она сказала весело:

– О, да ты, моя милая, недотрога. Это мне нравится. Ты у меня останешься. Ну-с, госпожа мимоза, поговоримте.

Поговорили и сговорились. На все есть такса, – есть такса и на труд гувернантки, сговориться не трудно.

В тот же вешний вечер Кира переехала в квартиру Нины Андреевны и заняла отведенную ей коморку рядом с комнатою студента репетитора. Кира сейчас же разложила свое несложное имущество и приступила к исполнению своих обязанностей.

На другой день утром горничная Маша позвала Киру к Нине Андреевне в спальню, – Нина Андреевна поздно вставала. В спальне было розово, полутемно и душно; в легком, еле слышном шуме вентилятора запах тех же духов, что и вчера, казался выдыхающимся.

Нина Андреевна лежала на спине, до горла закрывшись розовым одеялом. Лицо ее было в тени, – только на нижний край постели и немного дальше падала узкая полоса света от слегка раздвинутой оконной занавеси.

– Здравствуйте, мимоза, – привычно ласковым голосом сказала Нина Андреевна. – Не прячьтесь в тени, станьте так, чтобы я вас видела. Я вот что хочу спросить: надеюсь, у вас привита оспа?

– Привита, – отвечала Кира.

– Нынче привита? – спрашивала Нина Андреевна.

Кира как будто слегка смутилась. Тихо сказала:

– Нет, в детстве.

– О, этого недостаточно, – недовольным голосом сказала Нина Андреевна. – Все прививают, можно опасаться заноса эпидемии, если этого не сделать. Вы знаете, война, всякие болезни разносятся. Я и себе привила, и детям, и всем, кто у меня живет. Надо сегодня же и вам привить.

Кира заплакала. Нина Андреевна опять удивилась.

– В чем дело? У вас, милая, неисчерпаемые источники слез. Положим, к вашей очаровательной физиономии это идет, но все же это мне положительно не нравится.

Кира говорила:

– Нина Андреевна, я нарочно не прививала оспы. Если заражусь, так у меня не будет этой ужасной красивой физиономии, которая составляет мучение всей моей жизни.

Нина Андреевна засмеялась.

– Как это наивно! Но ведь вы всех нас заразите!

– Я сейчас же уйду, как только почувствую себя больной, – поспешно ответила Кира, словно оправдываясь.

– Ну, это – вздор! А на что же вы будете жить!

– У меня есть на книжке четыреста рублей.

– Вы их должны беречь, – наставительно сказала Нина Андреевна, – а не тратить на ненужное лечение, когда можно предупредить болезнь. Ну мы с вами еще вернемся к этой теме, а теперь ведите девочек гулять.

Кира пошла гулять с детьми в Летний сад, а Нина Андреевна надела розовые бархатные туфли и фланелевый капот и пошла в столовую к телефону позвать знакомую фельдшерицу. Самым озабоченным голосом, какой только был в ее распоряжении, она говорила:

– Анна Ивановна, голубушка, к вам просьба усердная. У нашей новой гувернантки оспа еще не привита. Я так боюсь за детей.

– Да, конечно, конечно, – шипело в телефоне что-то, отчасти похожее на голос человеческий.

– Так уж вы, Анна Ивановна, пожалуйста, придите к нам как можно скорее.

Оказалось, что как раз через два часа фельдшерица может придти, что у нее есть тубочка с детритом и все прочее, что может понадобиться. Нина Андреевна отошла от телефона успокоенная и принялась одеваться.

Кира с детьми вернулась. Через полчаса ее опять пригласили в спальню к Нине Андреевне и почти насильно привили оспу. Как она ни отговаривалась, ничто не помогло. Нина Андреевна даже наконец сказала:

– Если вы будете упрямиться, я позову Машу и Зину, они вас подержат.

Только этого не доставало! Пришлось покориться.

Кира вышла из спальни с красным и злым лицом. Но и это не делало ее менее красивою.

Костин студент-репетитор, Петр Иваныч, встретился с нею в гостиной. Посмотрел, усмехнулся.

– Что? Обидели? – участливо спросил он. – У нас барынька взбалмошная, но, в сущности, добрая, не хуже прочих из дамского сословия, – так что вы ее слов особенно близко к сердцу не принимайте.

Кира молчала. Но не уходила. Искреннее, доброе участие слышалось ей в словах студента, и это трогало ее теперь особенно. Студент продолжал спрашивать:

– Что, придралась к чему-нибудь!

Он не был очень любопытен, но теперь его почему-то тянуло говорить с Кирою, хотелось услышать ее милый, ясный голос, смотреть в ее синие, ясные глаза.

Кира потупилась и тихо сказала:

– Оспу привили. Я вовсе не хотела. Почти насильно.

Он засмеялся и сказал весело:

– Да, и меня заставили. Да что ж вы сердитесь? Это – дело не вредное.

Кира и ему рассказала, почему ей хочется потерять свою красоту. Вдруг как-то доверчиво и просто рассказала. Точно знала, что он не посмеется, что он пожалеет.

Петр Иваныч посмотрел на нее. Пожалел. Как-то вдруг до сердца дошла острая жалость. И вдруг почувствовал, что любит Киру.

«История!» – досадливо подумал он. Быстро повернулся и ушел, точно сердясь на что-то.

Всю Страстную он ходил, как в чаду. Старался почаще быть около Киры, помочь ей, поговорить с нею. И так был взволнован жалостью к ней и нежною любовью, что и она заражалась от него этими смутными и влекущими волнениями.

В субботу после завтрака Нина Андреевна взяла девочек с собою к одной из своих старых родственниц. Студент постучался в дверь Кириной комнаты. Кира встретила его на пороге смущенная и взволнованная почему-то. Сказала:

– Пойдемте лучше в гостиную.

– Ладно, – согласился Петр Иванович, – в гостиную, так в гостиную.

И уже по дороге в гостиную заговорил:

– Послушайте, Кира Сергеевна, на кой черт сдался вам этот город?

– А как же? – с улыбкою спросила Кира.

– Поезжайте в деревню, работайте для народа, – горячо и убежденно говорил Петр Иваныч. – Там жизнь здоровая, нет этого чадного блуда.

– Да я – горожанка, – сказала Кира.

– Все это – ерунда! – воскликнул студент. – Вот я кончу, сдам государственные, и в деревню, – жить, работать. Полною жизнью жить.

– Что ж вы там будете делать? – спросила Кира.

– Ну, там дела сколько хочешь. Займусь устройством кооперации, – в них будущее молодой трудовой России. Вот бы и вам со мною.

Глаза его блестели. Кира уже и раньше догадывалась, что он влюблен. Для нее это была обычная история. И привычный страх охватил ее.

«Опять уходить?» – подумала она.

Привитая оспа томила ее зноем и ознобом. Руку странно и неприятно тянуло, – оспа принялась очень хорошо.

Петр Иванович заглянул ей в глаза. Говорил, волнуясь мило и молодо:

– А? Подумайте, да и махните со мною. Право, хорошо будет. Я вас устрою учительницею. Или, быть может, надоело с детворою возиться? Так ведь там не такие ребята, как здесь. А то и при другом деле устроить можно. Работы много, работников мало.

Что-то простое и хорошее протянулось от его глаз к ее душе. Она тихо сказала:

– Сама-то я ничего не знаю, никуда не гожусь! Даже в сестры милосердия не догадалась пристроиться.

И поспешно ушла к себе. Поплакала немножко. Много плакать нельзя было, – девочки вернулись и уже почти все время были с нею.

Ночью в церкви было ясно, празднично и радостно. Кира вдруг забыла все, что томило, – и оспа мучила меньше, и о красоте своей не думалось в этом благолепии праздничной службы.

Христосуясь после заутрени, студент тихо спросил:

– Любишь меня, Кира?

Сама не знала Кира, как ответила:

– Люблю.

– В деревню со мною поедешь?

– Поеду.

Возвращение

– Наши Перемышль взяли! – радостно сказала Ирина Григорьевна, входя в столовую, где уже сидел и дожидался обеда, хмуро читая вечернюю газету, Виктор Александрович Стогоров.

Он глянул на Ирину сердито, кисло усмехнулся и пробормотал:

– Читал уже сию радостную весть.

У Ирины заныло сердце и задрожали руки. Она села на свое место разливать суп. Знала, что неизбежен неприятный разговор, и что опять он кончится резкою вспышкою.

Для этого-то вот человека она оставила мужа и детей! Правда, Стогоров умеет быть мил, любезен, остроумен даже, когда захочет. Но эта его странная неприязнь ко всему русскому, это его презрение к русскому грязному мужику, к низкой русской культуре, – это его необычайное преклонение перед всем, на чем стоит ярлык: «сделано в Германии!»

Прежде Ирина не замечала всего этого. Казалось естественным, что человеку нравится хорошее чужое и не нравится худое свое. Ни к чему было, что в своем Стогоров никогда ничего хорошего не видел. Но война вскрыла все эти странные противоречия.

Ирина старалась не слушать нудных рассуждений Стогорова и думала о своем. Об оставленном муже. Было сладко думать о том, что он прислал ей с войны два письма. Теперь он уже командует полком. Был в боях, ни разу не ранен. Письма такие милые, дружеские, точно ничего и не было, точно к сестре пишет. Правда, Ирина сама начала переписку.

Так задумалась, что совсем забыла о Стогорове. Только его сердитый вскрик разбудил ее.

– Вам, кажется, не угодно отвечать на мои вопросы? Чем я заслужил такую немилость?

– Извини, я задумалась, – краснея, как молоденькая девушка, отвечала Ирина.

Вздохнула. Да, опять рассуждения о войне, придирчивые о русских, хвалебные о немцах. Надобно отвечать, участвовать в разговоре. Еле досидела до конца обеда.

После обеда сказала:

– Мне надо сегодня поехать к Кирилловым.

Стогоров промолчал.

На улице пахло весною. Небо было синее и сладостно-ясное, вечереющее небо ранней весны. Последнюю вербу купила Ирина у веселого, краснощекого от холода мальчика в синей маминой кацавейке. И потянуло ее идти к детям.

Их двое, – мальчику Сереже пятнадцать, девочке Лизе тринадцать. Она у них бывает почти каждую неделю. Всегда по секрету от Стогорова. Чувствует, что они ее жалеют и осуждают. С ними живет сестра их отца; у нее тоже девочка, на год помоложе Лизы.

Когда уже Ирина подошла по шумной улице к углу того переулка, где, во втором доме от угла, жили ее дети, странное волнение охватило ее, и она быстро повернула назад. Прошла немного, и стыдно ей стало.

«Что со мною?»

Она пошла опять, и опять у того же угла точно что-то отбросило ее назад. И так несколько раз подходила она к переулку и уходила. Наконец ушла.

И всю неделю почему-то не решалась идти к детям. Наконец уже в понедельник на Страстной, опять после обеда с неприятным разговором о германской культуре и о русской дикости, отправилась туда.

С сильно бьющимся сердцем Ирина позвонила у дверей той квартиры, которую она еще так недавно называла своею. Никогда еще она так не волновалась перед этою дверью, как теперь. И сама не понимала, почему. Точно зрело в душе какое-то решение.

Как всегда, выбежали в переднюю встречать ее веселые, прыткие дети, и за ними вышла Наталья Сергеевна, как всегда озабоченная, с чуть-чуть растрепавшеюся прическою.

– Милая Наташа! – сказала Ирина, обняла ее и вдруг заплакала.

Дети притихли. Лиза взялась за мамин рукав, и уж сама собиралась плакать.

– Что с тобою, Ириночка? Что такое? – растерянно говорила Наталья Сергеевна. – Да пойдем ко мне, – успокойся. А вы, дети, идите себе, идите.

Входя в комнату Натальи Сергневны, Ирина говорила:

– Боже мой, Боже мой, как я устала! У тебя так хорошо, Наташа, такое благообразие во всей вашей жизни, – и лампады, и цветы, и смех детский, и говор веселый. А у меня…

– Опять поссорились? – спросила Наталья Сергеевна.

– Он меня измучил! – воскликнула Ирина. – Может быть, тебе это смешно покажется, но он заставил меня почувствовать в себе русскую душу, любовь к России, любовь ко всему, о чем мы так легко забываем. Заставил тем, что он все это ненавидит, все это проклинает. Его злоба вызвала отпор в моей душе.

– Зачем же ты с ним? – спросила Наталья Сергеевна.

– Сама не знаю, зачем. Сначала любила, теперь ненавижу. Если бы Володя был здесь, я бы пришла к нему просить, чтобы он опять пустил меня к себе и к детям.

– Какой вздор! – сказала Наталья Сергеевна. – Тебе не надо просить об этом, он будет рад, ты сделаешь ему радостный праздник.

– Мне стыдно, я не смею, – говорила Ирина.

Наталья Сергеевна замахала на нее руками.

– Молчи, молчи! – сказала она.

Раскрасневшаяся и взволнованная, она быстро пошла к двери и закричала громко:

– Дети, дети!

Слышен был веселый топот трех пар детских ног. Ирина сидела, уткнувшись лицом в платок, и плакала, плакала. Как сквозь туманную завесу доносился до нее голос Натальи Сергеевны из коридора:

– Сережа, Лиза, мама останется с вами.

Дети завизжали от радости и шумно вбежали в комнату. Смущенно остановились на пороге.

– Мама плачет, сказал Сережа.

Ирина опустила платок и засмеялась. Мокрые от слез щеки ее были румяны.

– Мама ваша глупая, – сказала она. – Мама боится вашего отца и не знает, что он скажет, когда узнает, что я вернулась.

Сережа, мальчик с такими же быстрыми и веселыми глазами, как у отца, подошел к матери, обнял ее и сказал:

– Мы пошлем папе письмо, и я знаю, что он ответит.

– Что, милый? – спросила Ирина.

И со страхом смотрела на сына, и с надеждою. А он смеялся и молчал.

– Ну, что, что ответит? – кричала любопытная Лиза.

– Догадайся сама, – говорил Сережа.

Но всмотрелся в испуганные мамины глаза, и ему стало стыдно мучить и дразнить маму. Он поцеловал ее прямо в губы и сказал:

– Папа ответит: Христос воскрес.

И всем стало радостно, большим и малым.

Надежда воскресения

Сестры ушли к заутрени, веселые и нарядные, а Ирина осталась дома.

– Мне будет лучше остаться одной, – говорила она, – помолюсь, подумаю о Коле, отдохну и встречу вас, а вы мне скажете: Христос воскрес.

– Хорошо, только ты не очень плачь, – сказала старшая, веселая Екатерина.

Она, была замужем за врачом, отбывавшим свой военный долг в одном из здешних лазаретов; у нее было двое детей, и жизнь казалась ей очень, в общем, хорошею.

Когда уходили, младшая сестра, Евлалия, улучила минутку остаться наедине с Ириною, и, быстро поцеловав ее в дверях гостиной, где не горело ни одной лампочки, шепнула ей:

– Поплачь, Иринушка.

У Евлалии жених, как и у Ирины, тоже ушел на войну. Иринин жених убит на реке Бзуре, а Евлалин жених ранен и взят в плен в восточной Пруссии. Евлалия понимала, что слезы – хорошо. И когда она сама плакала, ей легко становилось.

Ирина прошлась по квартире. С улицы доносились веселые голоса. В столовой уже накрыт был праздничный стол. Пахло мирно и домашне. Гиацинты смешивали свой тонкий яд с темными дыханиями ванили, миндаля, шафрана и кардамона. И этот смешанный яд благоуханий был для Ирины зовом смертной тоски.

Прошла в кухню, – и там пусто. Все ушли, – Ирина одна, совсем одна.

Вернулась к себе. Надо надеть белое праздничное платье, снять на один этот день свой черный траур.

Вот оно лежит, все белое, перекинутое на спинке голубого кресла. И перед ним на полу пара белых туфель и на кровати белые шелковые чулки.

«Помолюсь немного».

Опустилась на колени перед образом, ясно сияющим отсветами лампады на белой серебряной ризе Богородицы Милующей. Донесся издалека гул выстрела, – половина двенадцатого ночи. Уличный шум здесь был неслышен, – Иринина комната во дворе.

Ирина склонилась перед образом, забылась молитвою, как легким сном. Сгорело время, и весь мир свился, и перед нею стоял он, ее милый, ее Николай, убитый. Лицо его печально и строго, и он спрашивает:

– Ирина, любишь ли ты меня?

– Люблю, – говорит Ирина.

– Ты меня никогда не забудешь, – говорит он.

Очнулась Ирина. Никого. Мерцание лампады, голубой занавес окна, синие стены. Одна. И слезы льются, льются. И знает Ирина, что ее Николай всегда с нею, на всю жизнь, и в этом горе, и в этом радость.

И опять, как легким сном, забылась молитвою. И опять Николай стоял перед нею. И казалось Ирине, что множество с ним предстоит ей воинов.

И опять спросил Николай:

– Ирина, любишь ли ты меня?

И опять ответила Ирина:

– Люблю.

Николай говорил ей:

– Если ты хочешь, чтобы любовь наша была бессмертна, люби тех, кто со мною. Слушай меня, Ирина, – люби народ мой и твой, и всегда будь с народом во всех судьбах его и на всех путях его.

Вскинулась Ирина, точно окрыленная великим порывом. Разбилась молитва, рассеялся сон, – опять никого, опять одна в синих стенах перед ясным лампадным мерцанием.

Слезы льются, льются, и дрожат ноги, на полу холодея, и сердце бьется тяжело и тоскливо.

Народ мой, народ мой возлюбленный, темна судьба твоя, и заграждены пути твои, и затуманен взор твой, – но буду, буду с тобою на всех путях твоих, народ мой, тяжко страдающий.

И третий раз склонилась, и третий раз погрузилась в молитву, как в утешающий сон. Перед глазами ее свет ширился, и слышала она ликующие звуки. И опять стал перед нею милый ее, ее Николай. Лицо его было светло и радостно, глаза его сияли, как неугасимые лампады, и голос его звучал торжеством воскресения, когда он в третий раз спросил Ирину:

– Ирина, любишь ли ты меня?

– Люблю, – радостно ответила Ирина.

Говорил Николай:

– Люби меня, люби народ мой, верь и не бойся, и надейся на воскресение наше. Кровью нашею, пролитою в изобилии и пылающею ярко, озарили мы судьбы народа нашего, и пути его станут правы, и тьма совьется, исчезая перед взором его. Слушай меня, слушай, Ирина, – в надежде воскресения будь с народом моим, и воскреснет, и воскреснем.

И нет никого, и опять одна Ирина, и радость безмерная с нею.

Белые, праздничные одежды взяла бережно, любуясь ими, слушая дальний звон благовеста. Белые одежды надела на себя радостно и благоговейно, и такое торжество было в душе, точно радостные ангелы помогали ей облачаться одеждами, знаменующими надежду воскресения.

Радостная вышла из своей комнаты, везде зажгла огни, ждала сестер. Вот и они.

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе.

Обнимает, целует, смеется.

– Не плакала? – спрашивает Екатерина.

– Поплакала, милая? – шепчет Евлалия.

– Он приходил ко мне трикраты, – говорит Ирина, – милый мой говорил со мною трижды, и принес мне надежду воскресения. Знаю, воскреснем все мы, и восстанет народ мой. Сестры, не смотрите на меня, как на безумную, – я рада, я счастлива.

– Счастливая Ирина! – шепчет Евлалия, обнимая ее.

Екатерина пожимает плечами и говорит насмешливо и ласково:

– Если плакать, так, ради Бога, не долго. И пойдемте поскорее в столовую, – я немножко проголодалась.