Текст книги "Том 8. Стихотворения. Рассказы"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
Сочтенные дни
Сочтенные дни
Если на прочный помост станут взваливать груз за грузом, то кажется сначала, что бесконечна способность сопротивления тяжелых бревен помоста. Но вот вкатывается еще одна тачка с каким-нибудь пудом или двумя камней, и вдруг слышен слабый, но зловещий треск. Помост еще держится, но уходи от него подальше, – уже скоро бревна подломятся, все сооружение рухнет на землю и столб пыли заволочет грузный грохот обвала.
Если человек долго сидел под замком, и вдруг в стене его затвора повалилось одно бревно и придавило узнику ноги, и в щель стены повеяло свежим воздухом, узнику вдруг становится и страшно, и радостно. Страшно, – не сломаны ли ноги? Удастся ли сбросить бревно? Или так и погибнешь, словно крыса в мышеловке? И все же радостно, потому что грудь узника дышит ровно и свободно. Перед глазами плывут радужные пятна и кольца, и все кажется сном.
Такой перелом в настроениях наших и в нашем отношении к войне случился, когда немцы взяли обратно Перемышль. И таким узником с придавленными ногами, но с широко и свободно дышащею грудью оказалась вскоре Россия. Еще не было свободных путей никуда, но уже пустынный ветер свободы веял. Его гул был страшен для слабых, – многим чудилась близкая гибель России еще и в те томительные дни.
В то лето, в начале перелома, ощущалось только смятение тяжелого обвала, болезненная придавленность и безмерное, беспредметное раздражение. И это раздражение особенно тяжело чувствовалось не в средоточениях, – там люди заняты делом, им не до психологии, – а на проселочных путях жизни. Люди, отдыхавшие летом, ложе отдыха почувствовали жестоким и колючим.
* * *
На берегах Волги, в верхних и средних ее частях, в то лето поселилось немало людей, которые раньше жили на дачах где-нибудь близ Петрограда или на Финском или Рижском побережье. В семи верстах от торгового верхневолжского города жил со своею семьею профессор Борис Павлович Кратный. Его семью составляли жена, дочь, двое мальчишек. Они жили в большом доме, среди парка, красивого и уютного, немного запущенного и оттого еще более милого, грустного и задумчивого. Хозяин барской усадьбы, офицер, был на войне, на юго-западном фронте, в штабе одной из армий. Его жена захолустной жизни терпеть не могла и жила на даче под Киевом у своих родственников, – ближе к мужу, и среди беспечно-богатых людей, жизнь которых текла так безоблачно, словно и не было войны. Дом поэтому сдавали дачникам. Маленькую дачу, на берегу Волги, сдавали и раньше, если не ожидалось приезда родственников. Там поселилась другая семья, местные интеллигенты Балиновы, – мать-вдова, дочь-вдова, сын – долговязый и улыбчиво-мрачный гимназист, только что перешедший в восьмой класс. Только в это лето Кратные и Балиновы познакомились и сошлись очень, понравились друг другу, что редко бывает с русскими интеллигентными семьями.
Однажды утром, воспользовавшись очень хорошею погодою, собрались сделать небольшую прогулку на дачном пароходе, вниз по Волге до ближайшей пристани, и там, на другой стороне реки, провести день.
Хотя пристань маленьких дачных пароходов была тут же, под парком, только спуститься с крутого берега, а все-таки опоздали, и на большой даче, где жила семья Кратного, и на маленькой, где жили Балиновы. Может быть, надеялись, что по обыкновению опоздает пароход, но как назло пароход сегодня пришел вовремя.
Кратный охотнее сегодня остался бы дома. Его занятия, казалось ему, требовали большой усидчивости. Он дорожил летними месяцами как временем, когда удавалось больше работать, чем в городе зимою. Поэтому он предпочитал селиться летом не в шумных дачных местностях с обычным набором музык и развлечений. Его жена, Далия Алексеевна, понемногу усвоила его вкусы и привычки, хотя вначале скучала и сердилась.
И потому еще сегодня Кратный охотно остался бы дома, что он читал недавно вышедшую необыкновенно интересную книгу по его специальности и в этой книге многое требовало основательных справок, соображений и возражений. В результате могло получиться несколько популярных газетных статей, полемическая статья для специального журнала и несколько страниц в той книге, которую кончал Кратный. И потому его тянуло поработать. Но его жена, Далия Алексеевна, настаивала, чтобы и он поехал. Со свойственными ей настойчивостью и запальчивостью она говорила:
– Нельзя же все сидеть за книгами. Ты совсем изведешься, если у тебя и летом не будет достаточно отдыха. Мальчики тебя почти совсем не видят.
Это было не совсем так, – с мальчишками Кратный бывал достаточно, и сегодня он бы все-таки остался. Но у него было слишком живое воображение, и всегда, если к обеду запаздывала жена или кто-нибудь из детей, ему воображались всякие ужасы. Сегодня же, конечно, непременно опоздают. Пожалуй, вздумают даже у кого-нибудь ночевать. Дети же у Кратного были резвые и своевольные. Поедут на лодке, зашалят, сами утонут и мать утопят.
В это лето все окружающее казалось Кратному особенно враждебным и зловещим. И потому его воображение работало особенно болезненно. Далия же в последнее время очень нервничала. Была неспокойна. Часто сердилась на своих детей. Точно завидовала их беспечной веселости и самоуверенности.
У Кратного было два сына, веселые мальчишки – Гука и Мика, четырнадцати и двенадцати лет, и дочь Верочка, семнадцати лет, тоже веселая и бойкая; все они были красивые, сильные, рослые. У них была своя особенная жизнь, которой Кратный не понимал и к которой не мог и не хотел примениться. По капризу сильного умом и душою и много размышляющего человека он думал, что только его мысли и настроения верны. Чужую мысль он схватывал на лету, легко и свободно, но уважать ее не мог. Дети казались ему слишком сильными, слишком обыкновенными и потому странными. Они были очень уверенные и самостоятельные и в то же время не отличались никакими особыми талантами. Учились неплохо, но ни в чем не отличались. Были хорошими товарищами и тоже держались в какой-то средней плоскости, – не влияли на других и не поддавались влиянию вожаков. Умели взорвать чью-нибудь попытку верховодить, но сами верховодить не хотели, да и не умели. Никогда нигде не были первыми, но не были и последними.
– Золотая середина, – досадливо говорил иногда о них Кратный.
Кратному неприятно было думать, что у него, так успешно работавшего в своей области, дети будут заурядными людьми. И ему была непонятна эта смелость и уверенность посредственности. Иногда он с досадою думал, что его семья являет как бы прообраз будущего человечества, – счастливая и бездарная, уверенная и тупая толпа, все действия которой элементарно правильны и которой не надобно вождей и героев.
Далия тоже не понимала своих детей, но она этого не замечала, и потому ей с ними было легче, чем ему. Они мало с нею считались, и ей казалось, что они ей послушны. Никогда с нею не споря, они все делали по-своему и умели делать это так, что она никогда не замечала их своеволия.
Сегодня все трое детей Кратных уже с раннего утра были у берега на даче Балиновых. Верочка с Володею Балиновым и с братьями спустилась к реке. Здесь ее братья, Гука и Мика, шалили у воды, высоко подобрав синие штанишки, разбрызгивая загорелыми ногами холодноватую воду, а Верочка спорила до слез с Володею. Володя дразнил ее нарочным спором, улыбчивый, тощий и хмурый. Верочка краснела и хмурила брови.
Наверху, у взрослых, было свое. Наталья Степановна Балинова торопила кухарку печь в дорогу ватрушки. Ватрушками она очень гордилась, – старый семейный рецепт, переживший незапамятные годы. Ее дочь, Калерия Львовна, сидела на скамейке под окнами дачи, то смотрела на Волгу, то опускала невнимательные глаза на книгу, – она читала этот роман уже четвертый день, и он ей наконец надоел. Разговаривать с людьми она не любила. Ее жених был в плену, и она хотела в жизни пока только одного, – чтобы скорее кончилась война и он вернулся бы. Сначала она тосковала о нем и плакала. Когда он попал в плен, она успокоилась, – не убьют, вернется. И опять, как до войны, стала носить красные сарафаны.
Когда Кратный с женою подходили по берегу к саду маленькой дачи, ватрушки все еще не были готовы, но Наталья Степановна сердилась на Кратных, ворчала и упрекала их. В то же время к пристани подошел пароход. Немногочисленные приезжие вышли по шаткой доске, брошенной с пристани на борт парохода, несколько человек ждали очереди входить.
Завидев Кратных, Наталья Степановна заворчала:
– Ползут наши улитки. Наконец-то, – сказала она громко. – А мы вас ждем, ждем.
Калерия подняла глаза от книги, встала и вяло усмехнулась. Оттого, что ее сарафан был ярко красен казалось, что ее лицо молодо, свежо и румяно и незаметны были усталые складки около губ.
– Пароход! – кричали снизу мальчишки. – Сейчас отходит.
Балинова наскоро завязывала ватрушки. Говорила суетливо:
– Идите, я вас догоню. Скажите, чтобы минутку подождали. Если Иван Порфирьевич, он подождет.
Калерия побежала вперед, Кратный и Далия пошли за нею. Но уже пароход отходил как раз в то время, когда Кратный и Далия подходили к тому месту, где дорожка спускалась круто вниз, к пристани. Мужики с палубы парохода кричали им что-то грубое и насмешливое. Наталья Степановна, запыхавшись, подбежала к верхнему краю спуска и остановилась, говоря сердито:
– Вы всегда опаздываете!
Далия оправдывалась… Так многословно говорила и так ожесточенно, – и выходило, что все виноваты и что она давно бы пришла, если бы ей не мешали.
– По хозяйству. Вы не знаете, какая она бестолковая, наша Паша. Воды не добьешься. И в самый последний момент, когда уже надо уходить, вдруг у нее какие-нибудь дела.
Калерия не спорила и не упрекала. Она спокойно села на скамейку близ дома путевого сторожа и спрашивала:
– Что же теперь делать?
– Ну что ж! – решила Далия. – Сядем на следующий пароход.
Она никогда не знала времени, и ей всегда казалось, что если подождать, то все же можно приехать вовремя. Поэтому всегда везде опаздывала, чем приводила мужа в отчаяние.
Наталья Степановна с раздражением говорила:
– Следующий пароход придет только через два часа. Когда же мы туда попадем? К вечеру.
Обыкновенно она была спокойная и любезная женщина, и ее раздраженный тон был непонятен ей самой. Тем более что времени было еще много. Был одиннадцатый час в начале, и до Берлогина, куда они хотели ехать, пароход шел около получаса. Калерия подумала, что красный цвет ее сарафана раздражает мать. Она вяло усмехнулась. Подумала: «Не надеть ли другое платье?»
Но ей стало скучно думать о том, что придется переодеваться.
«Нет, останусь так!»
Прибежали снизу мальчики и Верочка, очень огорченные неудачею. Упрекали мать все наперебой:
– Мамочка, с тобою всегда опоздаешь.
Далия прикрикнула на них:
– Ну пожалуйста, без наставлений. Вы одинаково весело можете провести время и здесь на берегу.
Гука сказал весело:
– Если бы мама была царицею, она вставала бы в семь часов вечера.
– Ну, и глупо, – сердито крикнула Далия. – Я сегодня в семь утра проснулась.
– А встала?
– А если она мне чаю целый час не несла? И башмаки?
Стали рассуждать, что же теперь делать. Было три выхода: Ждать следующего парохода? Нанять лодку? Идти пешком?
Наталья Степановна советовала ждать парохода. Ей приятно было думать: «Вот опоздали, так теперь подождите».
Калерия Львовна хотела нанять лодку. Медленное движение вниз по реке всего более соответствовало бы ее тоскливо-бездеятельному настроению.
Далия настаивала:
– Пойдемте пешком.
Сообразив, что ждать два часа скучно, уже она отказалась от мысли сесть на следующий пароход. А ехать в лодке так далеко она не хотела. Далия боялась воды с тех пор, как ее двоюродный брат утонул десять лет тому назад. Он погиб при загадочных обстоятельствах, и нельзя было решить, утонул ли он, купаясь, или его утопили. В деревне, где это случилось, ходили темные слухи, но дело осталось невыясненным. Далии казалось с тех пор, что вода притягивает. Когда она долго смотрела с высокого берега на реку, у нее кружилась голова, и она отходила подальше. Но все же она любила воду, реку и море и даже купалась. Очень сложно было ее отношение к воде, – любовь, страх, неодолимое влечение и темная жуть.
Спорили недолго. Самая настойчивая была Далия. И она настояла-таки на своем. Ее быстроногие мальчишки были рады, и у них засияли счастливые улыбки. Солнце, небо и золотистая дорожная пыль всегда радостно возбуждали их. Они принялись возиться. Наталья Степановна посмотрела на них сурово и сказала:
– Мальчики! У вас отец – такой ученый, а вы возитесь, как крестьянские мальчишки.
Мальчишки остановились и смотрели на нее.
Гука нахмурился и серьезно сказал:
– Товарищ, вы ставите вопрос не в ту плоскость.
Все засмеялись. Вдруг перестали сердиться друг на друга. Пошли узкою дорожкою над берегом, между крутым срывом и полями зрелых колосьев.
Гимназист Володя Балинов по обыкновению ссорился с Верочкою. Оба они были еще слишком молоды, чтобы по-настоящему влюбиться друг в друга, но уже всемирная влюбленность волновала их обоих. Калерия Львовна, как всегда, была молчалива и думала о своем. Первого своего мужа она никогда не вспоминала. Думала о том, что ее жених в плену. Он попал в плен тяжело раненный. Теперь поправился, но шрам на щеке останется на всю жизнь. Он пишет, что шрам безобразит его. Но ей он еще более мил.
Кратный шел рядом с Калериею. Не знал, о чем говорить с нею.
– Вы чем-то озабочены? – спросил он, заглядывая в ее скучающие глаза.
Она посмотрела на него с безразличною доверчивостью.
– Нет, ничего, – сказала она, поеживаясь полными плечами, на которых вздрагивали узкие лямки красного сарафана, оставляя на загорелой коже узкие натертые полоски.
Потом, не замечая, что сама себе противоречит, стала говорить, что ее заботит, и в голосе ее звучала тревога.
– Давно от Сергея писем нет. Это меня начинает беспокоить. Здоров ли? Говорят, что их там очень плохо содержат. Правда, он – прапорщик, офицерам все же лучше. Но все-таки очень беспокойно, – прежде он довольно часто писал.
Кратный уже знал, что Сергей – ее жених. Он сказал:
– Все же безопаснее, чем на фронте. Не убьют. После войны вернется.
Он увидел, как быстро краснело ее плечо. Принагнувшись вперед, заглянул в ее лицо, – оно все ярко пылало. Кратному стало жаль Калерию, – она могла обидеться за жениха. Он хотел сказать несколько утешительных слов, но она уже говорила:
– Он взят в плен тяжело раненный, нет, он не думал о безопасности.
Кратный пожал голый локоть ее руки. Она посмотрела на него и улыбнулась застенчиво и благодарно.
Шли по полям. Уже видна была за оврагом с шумною ручкою деревня Кобылки. Хрипло залаяли две собачонки, Гука сказал:
– Ну вот, сейчас узнаем все новости.
Мика побежал к оврагу. И тогда всем вдруг стала понятна причина общего раздражения. Далия принялась многословно объяснять, что без газет утром очень неприятно. Никто с нею не спорил. Кому из горожан не понятна эта утренняя тоска о почтальоне!
В деревне Кобылках жил Кирилл Потапчик, бывший пьяница и хулиган, а теперь местный вольный письмоносец. Почтовая станция была за три версты от Зеленой горки, где жили Кратные и Балиновы, казенного почтальона не полагалось, а потому письма с почты получал и дачникам разносил Потапчик. За это он получал по пяти рублей с дачи, кроме частых на чай. Переставши быть записным пьяницею, Потапчик казался степенным и честным человеком. По большей части, особенно в будни, он исполнял свои обязанности добросовестно. По праздникам он пил денатурат или ханжу, падал на дороге, засыпал и рассыпал письма. Дачники собирали их сами и доставляли друг другу с оказиею.
Когда спускались с крутого берега к речке, где было больше каменьев, чем воды, Калерия сказала:
– Прошлое лето приходили открытки, нынче я еще ни одной не получила.
Володя сказал:
– Рашка ворует, зимой на стену картинки повесит.
– Тише, Володя, – сказал Кратный, – она услышит, обидится.
Рашка, дочь Потапчика, долговязый подросток, вся черная от загара, стояла на крылечке своего дома и сверкала зубами, неимоверно белыми, – улыбалась. Ее ноги были черны от загара и от грязи, так что издали казалось, что она обута. И от ее загорелости ее светлая юбочка казалась особенно нарядною.
Рашка радостно закричала:
– Белые кости пришли в гости.
Она была веселая и всему радовалась.
– Заходите, – говорила она, – папка принес газеты. Теперь отдыхает. Собирался сейчас разносить. Может быть, сами возьмете? А писем сегодня нет.
И улыбалась воровато.
– Сразу видно, – шепнула Верочка Калерии, – что она стянула наши открытки.
Кратный вошел в дом к Потапчику, остальные ждали у крыльца. Скоро Кратный вышел с пачкою газет. Жадно расхватали газеты. Тут же сели на крыльцо, на скамейку, читали. Был слышен только шелест бумаги. Мальчишки толкались и засматривали из-за плеча взрослых. В окно высунулась взлохмаченная голова Потапчика.
– Пишут, наших шибко побили, – сказал он.
И улыбался так, словно рассказывал что-то необыкновенно приятное. Кратный поднял на него удивленные глаза. Потапчик нагло хмыкнул и скрылся.
В газетах пришлось прочесть печальные вести. Все стали злы и угрюмы. Калерия первая отбросила газетный лист и порывисто встала.
– Пойдемте! – сказала она.
За нею поднялись и другие. Кратный засунул газеты в боковой карман пиджака. Молча пошли дальше. Ни слова не сказали, пока шли через фабричную слободу над Волгою. Длинный порядок новеньких домов, уютных и хозяйственных, – играющие на берегу ребятишки, – пахучие, смолистые бревна, – опрокинутые вверх черными доньями лодки, – все шло мимо сознания. И даже мальчишки не смеялись, не шумели, не шалили, – тихо переговаривались о чем-то друг с другом.
Вот две церкви, – старообрядческая с оградою, где нарядливы и чинны цветочные клумбы, и православная, около которой поломанная ограда, сорный пустырь, крапива и лопух. А за ними дома старших фабричных служащих и спуск, – деревянная новенькая лестница, – к пароходной пристани. Здесь останавливаются и «Самолет», и «Кавказ», и «Меркурий». Есть и наемные лодки.
Сели на скамеечке у лестницы вниз. Мальчишки Кратного швыряли камни в кур. Полевые скаты за рекою были зелено-ярки. Из ворот фабричной ограды вышли фельдшерица Ульяна Ивановна Козлова и ее муж, учитель Павел Степанович. Она – бойкая, скорая и большая. Он – маленький, щуплый, в очках. Поздоровались.
– На почту заходили, за газеткой, – объяснила Ульяна. – Прочитали там же, на крылечке.
– Ну, что скажете? – спросил Кратный.
– Да что сказать!
– Что же будет? – спросила Калерия.
– Не справиться нам с германцами, – уверенно сказал Козлов. – Вы то возьмите, у них у солдата в ранце сочинения Гёте лежат, а наши христолюбивые воины наполовину неграмотны. И притом же порядку никакого. Нет, нам с германцами не справиться.
Кратный слушал его внимательно. Уверенность щуплого учителя с серенькою бородкою удивляла и сердила его. И вдруг ему стало страшно и неловко. Он смотрел на людей, и казалось, что они потому и молчат, что знают что-то, чего он не знает. Он заговорил злобно, точно споря:
– Мы должны верить. Насколько мы – русские, мы должны верить в Россию и в победу.
Кратный сам чувствовал, что это выходило слишком патетически. И веры у него не было. Калерия смотрела на него молча, ничего не отвечая. И все более настойчиво казалось Кратному, что она знает что-то, чего он не знает и не понимает. Он опять осмотрелся, – и у Ульяны, и у ее мужа было то же выражение. Потом все эти дни это ощущение не покидало его.
Меж тем Верочка и Володя нанимали две лодки перевезти на тот берег. Крикнули снизу:
– Готово.
Все, тихо переговариваясь, пошли вниз.
Долго усаживали Далию. Она не хотела ехать с молодежью, боялась их шалостей, но и боялась отпустить их одних. Наконец усадила детей с собою и строго велела им сидеть смирно. И вместе с нею поехал Кратный.
Лодочник, чахлый пожилой мужик, заговорил:
– Сказывают, опять наших бьют. Видно, не берет наша сила. Мириться надо.
– Сегодня помиримся, через пять лет опять воевать, – отвечал Кратный.
Мужик глядел мимо его плеча, греб с усилием и говорил:
– Всех мужиков забрали, одни бабы остались. В Березках на всю деревню три мужика. Работать некому. Бабы воют, – она сына растила, кормила, а его на убой гонят. Скорее бы войну кончали.
Кратный взглянул на своих мальчишек. Мика сказал:
– Если бы мы постарше были, мы бы добровольцами пошли.
Мужик, не слушая их, продолжал свое, унылым, ровным голосом тянул бесконечные жалобы на то, что все дорого, что всем дают прибавки и что ему надо прибавку. Кратный слушал, и словно в сердце ныла заноза. И он обрадовался, когда наконец лодка стукнулась о доски маленького плота. И мальчишки попрыгали на песок из лодки так, словно вырвались из душного затвора.
Вошли в рощу. Остановились в тени старого дуба.
У берега изба-чайная, при ней лавка. Заспорили, что брать, – чай, молоко.
Мальчишки возились на поляне. Далия и Наталья Степановна отправились в чайную. Долго не возвращались. За ними пошел Кратный. Застал их в ожесточенном торге с хозяином. В чайной сидело несколько мужиков. Кратного поразило недоброжелательство и злорадство мужиков.
– Не стоит торговаться, – сказал он тихо.
И почти силою увел Далию.
Когда Кратный выходил из чайной, все вдруг казалось ему скучным, сорным, глупым и непонятным. Казалось, что и петух, и куры, и тощая, грязная свинья чем-то похожи на хозяев.
– Подавать, что ли? – насмешливо спрашивал хозяин, мужик дюжий, с перешибленным носом и ястребиным взором.
Наталья Степановна заказала чай и молоко.
Козлов и Балиновы яростно заспорили о войне.
Кратный повторял настойчиво:
– Все зависит от нас самих. Если мы будем верить в Россию, мы победим. Стоит только захотеть победы. Если во всех нас будет волевое напряжение к победе, оно скажется во всем ходе наших дел и мы победим.
Учитель Козлов уныло повторял:
– Да хотеть-то мы не умеем. Все точно неврастеники какие-то. Разве можно нас с германцами сравнивать?
Устроились за щелистым деревянным столом в тени веселых березок, – береза даже и в старости кажется юною да веселою. Долго ходили в чайную и обратно, за сахаром, за ложками. Сначала ложек не дали, угрюмая прислуживающая девица принесла стаканы и блюдца, потом кипяток в чайнике побольше и чайник поменьше для чаю. Все разное, с пообколоченными краешками, с неотмытою грязью в западинах и в сгибах. Володя пошел за ложками, туполицая лавочница тупо говорила ему:
– Ложки только если с вареньем.
– Да мы не хотим вашего варенья, – сказал Володя.
Туполицая лавочница отвечала:
– Тогда, значит, вприкуску, зачем же вам ложки!
– Да уж мы знаем зачем! – досадливо сказал Володя.
Хозяева долго и нудно ворчали:
– Варенья не берут, ложечки требуют.
Наконец достали и швырнули на прилавок две ложки. Володя сказал:
– Зачем же бросаете?
– Что ж вам на подносе подавать что ли? – язвительно спросил хозяин.
– В ноги кланяться прикажете? – так же язвительно кричала хозяйка.
И хозяин говорил уже свирепо:
– Довольно вы над нами побарствовали. Попили нашей кровушки.
Володя поторопился уйти. Два фабричных рабочих хохотали, сидя в углу за столом. Лавочник и его жена смотрели на Володю злобно и угрюмо и говорили странные, ненужные слова:
– Господа туда же называются.
– Напялили шляпки, лодырничают целые дни.
– Нет, они бы попробовали по-нашему.
– Горбом деньги наживаем.
– У них деньги легкие, а между прочим, на варенье жалко расскочиться.
– С собой принесли чего-то в картузиках, сидят, жрут.
Седой мужик в неимоверно грязном зипуне, закусанный несмотря на зной, долго слушал и сказал неожиданно злобно:
– А ты бы, Саватеич, вместо ложечки его палкой по башке огрел.
И эти странные слова нашли сочувственный отклик:
– Вот в самый раз палкой.
– По башке хорошенечко.
И каждый раз, когда приходили за чем-нибудь в чайную, опять поднимался спор с лавочником и с его женою. Это были глупые, тяжелые люди. Никак не хотели понять и согласиться. На все твердили одно:
– У нас такое правило.
Взяли кувшин молока. Приволокла его угрюмая девица, и на ее лице было напряженное и злое выражение, словно она тащила громадную тяжесть.
Пили молоко только мальчишки и Ульяна. Далия любила молоко, но теперь из чувства противоречия пила противный чай. Ульяна не любила молока, но теперь вдруг захотела его пить, чтобы показать, что все деревенское ей нравится. Она говорила:
– Я верю только в деревню. Городские жители ничего не могут устроить.
Кратный отвечал ей:
– Голубушка, я тоже думаю, что хозяйственный мужик прочно устроит жизнь, когда придет его очередь стать у власти. Только вот вопрос: скоро ли придет для него эта очередь?
И опять закипал нудный интеллигентский спор. Козлов говорил о кооперативах.
Наконец кончили, стали расплачиваться. Пришла угрюмая девица, сказала шальные цены. Далия ожесточенно заспорила. Кратный сказал:
– Не стоит спорить, Далия. Знаешь, теперь все дорого.
Балиновы и Кратные заплатили поровну. Ульяна сказала:
– Возьмите и нашу долю.
– Вы сегодня у нас в гостях, – отвечал Кратный.
Калерия заглянула в кувшин. Молоко было не допито. Мальчишки не захотели больше пить, и мать смотрела на них злобно. Шипела:
– Напрасно брали. Скверное молоко, жидкое.
И вдруг вспомнила, что где-то на свете есть книги и высокие идеи и что о копейках не стоит так много думать. Но, отвечая своим мыслям, сказала злобно, словно нарочно принижая строй своей мысли:
– Нам даром никто ни копейки не дает. Все на войне наживаются, только писателям никто не прибавит.
– Кто наживается, Далия? – спросил Кратный. – Не дай Бог на войне наживаться!
Гука сказал:
– Понесем молоко с собою.
– Кувшина не дадут, – сказала Калерия, – а платить за него не стоит.
– Ну так разольем его, – закричал Мика, – пусть никому не достается.
– Мальчишки, как вам не стыдно! – сказала Далия.
Но остальные все, в большой досаде, поддержали мальчишек. Да и Далия не стала спорить. И молоко пролили.
Гука потащил кувшин в сторону. Поставил на землю. Поглядел по сторонам опасливо. Подошла Калерия и вылила молоко на землю деловито и упрямо.
Хозяева чайной стояли на пороге и ругались. Слова их не были слышны, но фигуры и жесты были достаточно выразительны.
Калерия приподняла кувшин и бросила его на землю.
Угрюмая девица, громко ругаясь, подбежала.
– Кувшин зачем бьете? Хозяева ругаются. Деньги плачены.
– Цел ваш кувшин, – флегматично отвечала Калерия.
– Молоко что разлили?
– Деньги заплачены.
– Чего ж озорничать!
Но уже ее не слушали и шли по лесной дорожке.
– Ну вот, чайку напились, над Волгою посидели, – говорил Козлов.
Возвращаясь, перессорились из-за того, садиться ли здесь в лодку, или идти к дому по этой стороне. Лодка осталась на этой стороне только одна, – другому лодочнику надоело ждать, и он переехал к пароходной пристани.
Балиновы и Верочка сели в лодку. Ульяна и ее муж хотели было сесть вместе с ними, – им здесь было ближе к дому, – но Далия так решительно сказала:
– Пойдемте лучше с нами, все равно всем не поместиться, а там мы своего перевозчика покличем, – что Козловы остались.
Пошли пешком до того места, откуда можно будет крикнуть перевозчику около дачи Кратных. Шли через дачный парк, где было успокоенно и тихо и только один раз пробежали мимо две девочки, нарядные и веселые, как серафимы из фаланстерии Фурье, Гука и Мика осторожно посторонились перед ними, как перед существами особенной, нежной породы, и побежали дальше, шаля и смеясь. Далия шла рядом с Козловым и почему-то жаловалась ему на соседей:
– Как опускаются интеллигентные люди! – тоскливо говорила она. – Калерия только о своем женихе думает. Больше положительно ничем она не может интересоваться.
Козлов думал, что Калерия – очень хорошая и милая, но не знал, как спорить с Далиею. Ульяна рассказывала Кратному о своей родине, – далекий северный край. Кратный слушал, только изредка вставляя слово. Ему казалось странным, что Ульяна увлекается своими рассказами и говорит так весело, словно все на свете благополучно и не было этих ужасных поражений русского войска. Душа его была упоена тоскою, небо казалось ему пустым, и солнце катилось, как раскаленный и бессмысленный медный шар.
Вечером дома Кратный думал о сегодняшних разговорах. Всеобщее безволие заражало его. Он уныло думал: «Конечно, не справиться нам с германцами».
А в это самое время учитель Козлов говорит наставительно своей жене Ульяне:
– Профессор Кратный правду говорит насчет России. Он – ученый человек и, кроме того, умный человек. Если мы все возьмемся за ум, то германцу против нас не устоять.
На другой день сыновья Кратного отправились в город. Как всегда, встали очень рано, когда еще большие спали. Раннее утро было росистое и душистое. Мальчишки для города надели новенькие синие рубашки, длинные галстуки, нарядные шапочки; штаны у них были короткие, до колен, а обуви они не надели, побежали, как всегда, босиком.
Оба мальчика все семь верст прошли пешком. У села Зеленые Горки встретили отца Леонида с сыном-студентом и дьячка, которые шли на церковную землю. Отец Леонид с сыном прошли вперед. Мальчишки разговорились с угрюмым дьячком. Дьячок жаловался на судьбу, на бедность, на большую семью, на священника.
– Вот возьму да и повешусь. Назло ему повешусь.
Мальчишки с жутким любопытством расспрашивали его и ничего не понимали. Третья копейка, четвертая копейка, обиды, – но не смели спросить.
– Ведь это грешно повеситься, – говорил Мика.
– А ему не грешно! Нарочно перед его окном повешусь.
И вдруг метнулся в сторону, завидев что-то в траве.
– Отец Леонид! – кричал он. – Ведь этакий человек! Рясу распахивает, карманы дырявые, непременно что-нибудь потеряет. Изволите видеть, кошелек обронил.
Отец Леонид был уже далеко, не слышал. Дьячок затрусил за ним. Гука сказал:
– Я живее добегу.
Выхватил кошелек из дьячковых рук и побежал. За ним помчался и Мика.
По дороге купались в Волге. В городе зашли во все лавки. Купили что надо, навьючились десятком пакетов, на пароход не успели и опять пошли пешком.
На обратном пути отдыхали на погосте села Зеленые Горки. Погост был небольшой, светлый, уютный. Могилы – холмики с простыми деревянными крестами – тесно жались одна к другой, а у самой церкви было несколько могил с каменными плитами.
– А ночью сюда не пойдешь? – спросил Гука.
– Есть охота. Да я не боюсь, – отвечал Мика.
– Ульяну сюда привести, – сказал Гука и засмеялся.
– Думаешь, струсит?
– А кто ее знает.
К завтраку прибежали домой, к половине второго.
После завтрака пришла Рашка. Принесла газеты. Гука дразнил ее:
– Рашка, слышала? Набор девок будет. Рашка поверила. Но не испугалась.
