Текст книги "Том 8. Стихотворения. Рассказы"

Автор книги: Федор Сологуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Незамерзающий мальчик

Какие трагические и значительные события в стране ни совершались, жизнь тех, кто в этих событиях непосредственно не участвует, должна идти своим порядком. Духом уныния да не заразимся: это – дух липкий, и, раз угнездившись, раскидывается широко. Своим чередом пусть празднуются радостные дни, пусть зажигается в каждом доме традиционная елка, обрусевшая не за нашу память. Газеты и журналы пусть печатают святочные рассказы. Как бы ни смеялись юмористы над шаблонностью тем этих рассказов, пусть будет в них даже обычный рождественский мальчик, которому очень холодно. Правда, нравы наши смягчились, – замораживать до смерти нищих простых мальчиков не следует, – но можно взять здорового мальчика из зажиточной и образованной семьи и подвергнуть его легкому действию холода, по его доброй воле. Это будет эстетическое преобразование старого образа, – жалкие лохмотья нищего да преобразятся в красивое одеяние, пригодное для закаливания юного организма. Нам же в России так надобно, чтобы новое поколение возрастало бодрым и здоровым. Известно, что «полезен русскому здоровью наш укрепляющий мороз».

* * *

Каждый год тридцать первого декабря у Мажаровых устраивалась елка, соединяемая со встречею Нового Года. Грише Мажарову исполнилось тринадцать лет в марте, других детей у Мажаровых не было, и Гриша, конечно, мог бы и без елки обойтись. Но эта традиционная елка радовала и взрослых, отца и мать, а потому и Гриша, мальчик в меру серьезный и в меру веселый, ждал ее с таким же приятным чувством, с каким ждал он всегда и других семейных праздников. Притом же елка была только предлогом для того, чтобы весело провести день и ночь.

Днем, с трех часов, приходили мальчики и девочки коротко знакомых семей. В четыре часа дети обедали, потом веселились около елки. В семь часов обедали взрослые. В девятом часу обед кончался. Пили кофе с ликерами в гостиной, а в кабинете Мажарова курили. В одиннадцать часов начинали съезжаться приглашенные встречать Новый Год. Елка опять зажигалась. В половине двенадцатого садились ужинать. Грише в последние годы позволялось сидеть с большими до половины первого. Большие же начинали по-настоящему веселиться только во втором часу ночи, – танцевали, кто-нибудь играл на рояли, кто-нибудь пел.

В остальные дни святок бывали на елке у знакомых.

Но в этом году перед праздниками о елке старались не вспоминать. Вообще в этом году все было не так, как всегда. Присяжный поверенный Алексей Дмитриевич Мажаров поехал воевать, надев мундир защитного цвета и погоны с одною полоскою и одною звездочкою. Принимая последний раз клиентов, он говорил весело:

– Я уже не адвокат, я – прапорщик.

Его жена, Елена Юрьевна, шила кисеты, три раза в неделю ходила в лазарет, устроенный адвокатами, и заботилась о сборах и сбережениях. Гриша в свободное от своих уроков время читал о войне и помогал матери в ее заботах о вещах, посылаемых на позиции. Было Грише скучно, что нет отца, что пуст его большой и уютный кабинет. Алексей Дмитриевич Мажаров был человек решительный и веселый. При нем Грише нельзя было распускаться и шалопайничать, жизнь текла в строго очерченных берегах, и выходить из границы установленного порядка было опасно. Зато бывало иногда очень весело, в часы досуга и отдыха: отец был неистощим в придумывании самых разнообразных занятий и развлечений, и все его выдумки всегда бывали остроумны и полезны.

Привычка к домашней дисциплине была сильна в Грише, и без отца он вел себя очень хорошо. Но, так как мать была мягче отца, то иногда налаженный домашний порядок все-таки расхлябывался, и от этого Грише делалось скучно и кисло, – возможность своевольничать его не радовала. Он вырос в привычках спартанских, и всякая расслабленность тревожила его.

Иногда Гриша даже ворчал на мать:

– Надо решительно говорить, можно или нельзя. Я не могу всего знать. Я – не отец семейства, чтобы за все отвечать.

Если Елена Юрьевна за что-нибудь упрекала Гришу, он, случалось, говорил ей:

– Мама, в тебе нет никакой последовательности: сегодня так, завтра иначе. А вот у отца всегда одно и то же, что вчера, то и сегодня.

Елена Юрьевна то хмурилась, то улыбалась и говорила:

– Ты, Гришка, кажется, чувствуешь недостаток родительской строгости? Так вот погоди, отец вернется, за все сразу высечет. Будешь доволен!

Гриша досадливо краснел.

– Мама, – говорил он, – отец вернется, так его что ж огорчать? Я веду себя в общем не плохо и тебя слушаюсь. Тебе на меня жаловаться не придется.

– Ты много рассуждаешь, – отвечала мать, – и мне с тобой некогда.

Да Гриша и сам знал, что мама очень занята.

Уже в начале декабря Гриша услышал разговор о елке, – очень неприятный разговор. Услышал отрывок разговора, случайно. Что-то понадобилось спросить у матери, и он пошел искать ее.

В гостиной у Елены Юрьевны сидела одна из ее подруг, Анна Александровна Латанская, молодая, белоликая дама с ленивыми и нерешительными движениями. Она тоже была жена присяжного поверенного, но ее мужа не взяли, – он был для этого стар и тяжел. Говорили о разном. Елена Юрьевна услышала из соседней большой комнаты приближающийся знакомый скрип на гладко натертом паркете голых Гришиных ног: дома Гриша всегда ходил босой, иногда так выбегал и на снег ненадолго, гордясь тем, что он – спартанец, сильный и закаленный. Подумав о Грише, Елена Юрьевна вспомнила о приближающихся праздниках и спросила:

– Ну, как в этом году елка? У вас будет? Как всегда?

Латанская нерешительно пожала круглыми плечами и сказала:

– Да уж не знаю, право. Говорят, что елка – немецкий обычай. Я слышала, что и не позволят рубить елки. Пожалуй, не будем делать.

– Да, – сказала Елена Юрьевна, – и я думаю, лучше эти деньги на елку в окопы послать. Не позволять едва ли станут, но не такое настроение.

В это время в комнату вошел Гриша. Он услышал эти слова. Удивился немного, но сейчас же, подумал: «Отца нет, так уж какая была бы елка!»

Латанская, улыбаясь, посмотрела на его коротко остриженную голову, на его серенькую мягкую курточку с белым длинным галстуком, на его стройные, сильные ноги, и спросила:

– А что Гриша на это скажет?

Елена Юрьевна вздохнула, улыбнулась.

– Он у нас – спартанец. Думаю, сам откажется. Но если он захочет, конечно, елка будет, как всегда, под Новый Год.

Гриша поцеловал у гостьи сладко пахнувшую руку и сказал:

– Конечно, лучше эти деньги послать на елку в окопы. У нас все есть, а бедным солдатам холодно.

– Конечно, – сказала Латанская, – это – верно, Гриша.

И, обратясь к Елене Юрьевне:

– Молодежь так отзывчива ко всему этому, так работает и помогает, – сердце радуется, глядя на них.

Больше об этом не говорили. Только через несколько дней сам Гриша напомнил, что пора посылать елочные деньги. Тогда, не откладывая дела, Елена Юрьевна с Гришею сосчитали, сколько могла бы стоить нынче елка и отнесли эти деньги знакомому литератору, сбиравшему пожертвования на рождественский подарок солдатам.

Когда Елена Юрьевна и Гриша возвращались домой, швейцариха, жена запасного, заменявшая своего ушедшего на войну мужа, сказала Елене Юрьевне:

– И чего это все господа придумывают? Уж так рассчитывала для Петяйки на теплую курточку, да не туда повернулось. Ничего ему нонче не будет, – ведь вот незадача!

– А что такое? – спросила Елена Юрьевна, остановившись около швейцарской.

Гриша слушал внимательно – Петяйка, десятилетний заморыш, был ему мил.

– Да что, – говорила швейцариха, – пришел сегодня Петяйка в школу, а им учительница говорит: «Милые дети, говорит, дума городская велит вас благодарить, что вы такие выказались очень добрые, от елки в пользу солдатиков отказались». Мальчишки глазами хлопают, а она посмотрела, ухмыльнулась, говорит: «Елки у вас до будущего года не будет, а деньги ваши елочные дума в окопы посылает». Вот и остался мой Петяйка без теплой курточки. Так одно к одному, – и отца нет, и елки Петяйке не будет.

– Пусть он к нам на елку придет, – с размаху сказал Гриша.

И вдруг вспомнил:

– Ах, да и у нас не будет елки!

Елена Юрьевна погладила его по плечу:

– Ничего, теплую куртку Петяйке мы сделаем. Гриша призадумался над швейцарихиным рассказом. За обедом он сказал:

– Ну хорошо, мы нашему Петяйке дадим теплую куртку, а ведь есть такие, которым, пожалуй, никто теплой куртки не даст.

– Что же делать! – отвечала Елена Юрьевна.

– Бедным детям надо устраивать елку, – им теплые вещи дают, – говорил Гриша.

– Теплые вещи солдатам еще нужнее, – сказала мать.

– Правда, – согласился Гриша.

Шли дни. Настали праздники. Лампады теплились, а елки не у всех знакомых были. Ну что ж! Все ж таки кое у кого была елка. Приглашали Елену Юрьевну с Гришею. Говорили:

– Вы сами нынче елки не устраиваете, так у нас побывайте.

Отказываться было неудобно. Если сказать:

– Немецкий обычай.

Отвечали:

– Да уж он обрусел.

Если сказать:

– Война, а мы веселимся.

Отвечали:

– Солдатам легче не станет, если мы нос на квинту повесим.

Да были Грише и другие развлечения.

На третий день праздника от отца пришло письмо, жене и сыну вместе. Как всегда, получение письма было праздником, волнующим обоих. Письмо было длинное, на четырех страницах, писано карандашом. Мажаров писал, между прочим:

«Жалею, что меня не будет на нашей елке. Но душою буду опять с вами. Глазами души буду видеть, как у вас горят огоньки свечек, как блестит и искрится на елке сусальный снег. Снег и у нас будет настоящий, и елки, пожалуй, будут, а свечек зажечь не придется.»

Грише стало как-то неловко. Он сказал:

– Отец и не знает, что мы эти деньги, елочные, пожертвовали, и что елки у нас не будет.

– Мы ему об этом напишем, – сказала Елена Юрьевна.

На том и успокоились. Отцу написали, – как всегда, шесть страничек Елена Юрьевна, вечером, и рано утром последние две странички Гриша. Он же надписал конверт и заклеил его.

Отправляясь утром кататься на коньках, Гриша положил письмо в карман своего пальто, чтобы опустить в почтовый ящик. Почтовый ящик был совсем близко, только перейти через переулок и пройти сажен пятнадцать до угла ближней улицы. Но Грише надо было идти в другую сторону, он торопился застать товарищей, – и так немного опоздал, занявшись письмом, – и потому он решил опустить письмо в другой ящик, где-нибудь по дороге.

О домашней елке не говорили все эти дни.

Днем тридцатого декабря Грише стало почему-то скучно. Мать была в лазарете. Гриша был один. Читал книгу, сидя в своей комнате, скрестив под столом ноги. Читал невнимательно. Думал об отце.

На улице уже темнело. В комнате топилась печка. Гриша оставил надоевшую книгу и подошел к печке. Он любил смотреть на огонь. Дров уже не было, только что сгорели, рассыпались на ровную россыпь углей; цвет их был – расплавленный янтарь, а тени были фиолетовы и казались пятнами жаркой крови. В глубине печки жаркий воздух казался гуще, и казалось, что видны восходящие токи безвидного пламени. Иногда взлетали и опять опускались черные, плоские пепелинки, мелкие, как птицы. И все пространство беспламенно горящих углей казалось раскаленным пожарищем погибшего мира.

Гриша сел на пол перед печкою, обхватив руками скрещенные голые ноги. Засмотрелся на огонь. Вдруг скрипнула, открываясь, дверь. Гриша обернулся. Вошла горничная Таня, молодая, пополневшая на городских легких хлебах и неутомительной работе девица, грамотная, любезная и хитрая. У нее в руках было письмо.

Гриша радостно вскочил и вскрикнул:

– Из армии! От папочки!

Таня засмеялась.

– Да нет, Гришенька, не из армии, а в армию. Забыли, видно, опустить, в кармане проносили.

Гриша растерянно вертел письмо в руках. Таня лукаво говорила:

– Сходить, опустить? Или до барыни подождать? Барыня, пожалуй, рассердится. А то я схожу, опущу, барыня и не узнает.

Гриша покраснел и сказал досадливо:

– Я и не думаю от мамы скрывать. Оставьте письмо у меня. Я сам спрошу у мамочки.

Таня хихикнула и вышла.

Гриша положил письмо на стол, опять опустился на пол перед печкою и стал раздумывать, что теперь делать. Яркое пылание углей раздражало и волновало его.

«Что ж тут сидеть? – подумал он. – Может быть, сейчас письма из ящика вынимать будут. Надо послать скорее».

Гриша вдруг решился, схватил письмо и побежал в переднюю, на лестницу, на улицу. Ни шапки, ни обуви не надел, очень торопился.

Сбежал с третьего этажа, к выходной двери. Швейцариха, жена запасного, поглядела на него и сказала:

– Морозно, Гришенька. Простудитесь.

Гриша весело сказал:

– Ничего, я только до почтового ящика.

– Письмо, что ль, опустить? – спросила швейцариха. – Так Петяйка сбегает, он дома.

Но Грише хотелось самому кончить начатое. Самому всегда веселее все делать. Он крикнул:

– Нет, я сам. Петяйка сунет в благотворительный ящик, письмо заваляется, а оно спешное.

И выбежал на улицу. Только белый галстук взметнулся от сквозняка в дверях. Швейцариха покачала головой. Подошедшая к телефону барышня из двадцать второго номера, зеленолицая и худенькая, всплеснула руками и вскрикнула:

– Ах, Боже мой! Зачем вы его выпустили на мороз раздетого? Он себе ноги отморозит.

Швейцариха махнула рукою и засмеялась.

– Ништо ему сделается. Он, барышня, не такой, как мой Петяйка, хлипкий. Здоровый мальчишка, крепкий. Ему и мороз нипочем.

Гриша перебежал неширокий переулок наискосок к почтовому ящику. Как всегда, крепкие объятия мороза веселили и забавляли Гришу. Хотелось громко кричать от восторга, вбирая глубоко в грудь бодрый морозный воздух.

Снег был неглубокий, хрупкий, остро-радостный. В слабоосвещенном фонарями переулке никто не шел и не ехал. Уже Гриша стоял перед желтым ящиком и уже толкнул письмом жестяную завесу узкого прореза. Но вдруг ярко блеснули в Гришиной голове тревожные мысли:

«Папа душою будет на нашей елке, будет видеть ее глазами своей души, а елка не зажжется. Нет, тут что-то неладно вышло. Я никогда ничего не забываю, а это письмо забыл, – может быть, это – указание, что его и не надо посылать. Надо еще с мамою поговорить».

По улице мчались санки, завернули в переулок. Знакомый голос окликнул Гришу. Гриша глянул, – это возвращалась домой мама.

«Вот и еще указание! – подумал Гриша. – Только что я о маме подумал, а она тут, как тут».

И бросился бежать домой. Подбежал к подъезду в то время, когда мама уже выходила из санок.

– Ты к почтовому ящику бегал, Гриша? – спросила мать, входя за ним с улицы в дверь.

– Да, мамочка, – сказал Гриша, – письмо носил, да раздумал бросать, назад принес, с тобой поговорить о нем надо.

– Кому письмо? – спрашивала Елена Юрьевна.

– Папочке, – отвечал Гриша.

– Опять? – с удивлением спросила она.

Гриша засмеялся.

– Да нет, мамочка, то же самое письмо.

– Тебе холодно, Гриша? – спросила мать, глядя на тающие снежинки на Гришиных покрасневших и радостно проворных ногах. – Мороз на улице.

– Нет, мамочка. На улице было холодно, здесь сразу стало тепло. Точно в горячую воду вошел.

– Ну, скорее домой, – торопила мать. – Все же надо согреться. Так что же с письмом? Забыл тогда опустить?

Гриша стыдливо пожал плечами.

– Догадалась, мамочка? Да, такая досада!

Подымаясь по лестнице, Гриша торопливо рассказывал матери, что случилось с письмом, и что он об этом думает.

Вошли домой. Таня встретила, усмехаясь. Гриша сказал:

– Таня думала, что я хочу от тебя скрыть.

– Мне что ж! – сказала Таня, весело усмехаясь. – Я пальто гришенькино чистила, письмо нашла, отдала, – мне какое дело!

– Она хотела меня покрыть, – весело говорил Гриша. – Она сегодня добрая, письмо от своего жениха получила, из армии.

Таня зарделась, засмеялась.

– Да что вы, Гришенька! Какой он мне жених!

– Так как же, Гриша? – спросила Елена Юрьевна. – Отец там, в армии, завтра вечером будет думать о нашей елке, будет воображать, как на ней свечки горят, как нам весело?

– Да, мамочка.

– А елки у нас не будет?

– Да, мамочка. Потом отец получит наше письмо, узнает, что елки у нас не было, – и выйдет, что напрасно он представлял нашу елку, то, чего не было.

– Выйдет, Гриша, что мы его обманули?

– Да, мамочка.

Отвечал Гриша на мамины вопросы, и уже чувствовал, что вот еще немного, и он заплачет. Мать засмеялась, погладила его по стриженной голове и сказала:

– Ну, Гриша, одевайся. Магазины еще открыты, пообедаем позже. Я пока на завтра кое-кого приглашу. Остальных вечером.

Гриша радостно улыбался, Елена Юрьевна говорила:

– А вы, Таня, во что бы то ни стало достаньте на завтра елку. Лучше сегодня же купите.

– Да уж достала, – сказала Таня. – Катя еще вчера купила.

– Как купила?

– Да так. В кухне стоит. Я ей говорю, – не будет нонче у наших господ елки. А она мне, – не может того быть, – каждый год бывала елка, как так нонче не будет! Взяла да и купила. Уж она такая самовольная!

– У нее было предчувствие, что папа непременно захочет елки! – весело закричал Гриша.

Елена Юрьевна улыбнулась.

– Что на папу сваливать? Не Гриша ли захотел?

Гриша засмеялся и побежал к себе. Натягивая серые чулки на быстро потеплевшие ноги, он думал: «Вот как хорошо выходит! Папа не даром завтра будет думать о нашей елке, – елка будет, мы его не обманем».

И зажглась под Новый Год елка, и собрались вокруг нее веселою толпою.

А ночью Грише снились веселые сны. Снилось, что отец вернулся живой и не раненый и рассказывает без конца интересные истории.

Дед и внук

Над белою скатертью обеденного стопа горела шестнадцатисвечная лампа «Осрам». Сидели за столом, как всегда, двое, дед и внук, инженер Заревой в серой тужурке и гимназист Дима в домашней красивой и легкой синей курточке, в коротких панталонах, с босыми ногами: он воспитывался по-спартански. Разговаривали. Пожилая горничная Христина, ухмылялась, слушая.

– Если бы мне тебя, дедушка, не было жалко, я бы давно ушел на войну, – сказал Дима.

– Четырнадцатилетних не берут, – спокойно возразил дедушка. – Мне шестьдесят лет, и меня в солдаты не возьмут. Так-то, друг, старый да малый сиди дома. Без нас воинов в России много, сильных, молодых, здоровых.

– Нет, дедушка, – спорил Дима, – мне уж скоро пятнадцать. На войне такие есть. Иные мои сверстники отличиться успели. Я еще подумаю, подожду, да и поеду.

– А тебя вернут с дороги, – говорил дед.

– А я опять уеду, – отвечал Дима.

Заспорили, стали горячиться.

– Я тебя не пущу.

– Да я сам убегу.

– И думать не смей. Чуть что замечу, высеку.

Дима улыбнулся и заговорил спокойно, убеждающим голосом:

– Дедушка, я смерти не боюсь, и ран не боюсь, так разве мне от тебя будет что-нибудь страшно?

– А вот высеку, так забоишься, – ворчливо сказал дед.

– Дедушка, я – спартанец, – говорил Дима. – Бояться мне нечего. Если бы я чего-нибудь боялся, я бы сам себя презирал. Ты на меня не сердись, милый дедушка, но я тебе прямо скажу, что меня дома не страх держит.

– А что же? – спросил дед.

– Да так, – все думаю, – отвечал Дима. – Буду ли полезен? Не буду ли только помехой? Посмотрю на себя в зеркало, – ростом мал, с лица мальчишка. Патроны подавать? Нет, лучше разведчиком быть, бойскаутом. Если бы я в тех местах вырос, давно бы в деле был. А в незнакомой местности… Да нет, дедушка, уж ты не сердись, если я в одно прекрасное утро исчезну.

Дед нахмурился и сердито сказал:

– Да и ты, друг, не сердись, когда тебе от меня за эти разговоры достанется.

Так часто перекорялись дед со внуком. Редкий день не было такого спора. Иногда кончались эти споры мирно, иногда большими неприятностями.

Дима остался круглым сиротою по пятому году и вырос у деда. Был он мальчик рассудительный, спокойный, сильный, здоровый. Жажда приключений не томила его, может быть, потому, что дед мало стеснял его, и летом Дима жил вольною птицею.

Когда Дима оставался дома один, он доставал припрятанный им с осени отцовский мундир пехотного штабс-капитана и надевал его на себя. Великоват! Стоя перед зеркалом, Дима сам себе казался слишком малым и забавным в этом большом для него одеянии. Ему казалось тогда, что в солдатском мундире он будет похож на оловянного солдатика, и над ним будут смеяться. Да и не дадут ему солдатского мундира, – такого роста разве бывают солдаты? Если бы хоть на полвершка быть повыше!

Иногда Дима плакал от досады, иногда утешал себя соображениями, что отец был высокий, и что он сам, Дима, скоро подрастет.

А дед, уйдя к себе в кабинет и притворивши поплотнее двери, пробовал заняться гимнастикою, – делал приседания, сгибание и вытягивание рук, нагибание туловища вперед, назад и в стороны, брал стул и с ним сгибал и вытягивал руки. Та же мечта быпа у него, как и у внука, – пойти на войну, – и надежда: вот от гимнастики прибавится сил, помолодеет, потеплеет кровь. Но скоро убеждался, что сила уж не та, как в молодости, и не прибавляется, скорее убывает, – скоро уставал, руки и ноги дрожали, сердце билось, хотелось полежать. Он думал с досадою:

«Да, и я не гожусь в воины».

Кончался год, дни стали понемногу прибывать. Дима перестал спорить с дедом. Он окончательно решил, что седьмого января уйдет из дому, как будто в гимназию, а сам проберется в воинский поезд и отправится на войну.

Когда люди долго живут вместе и очень дружны, у них иногда совпадают биения волевых темпов. И у деда явилась мысль после праздников проситься, чтобы его хоть ратником зачислили. В войсках он никогда не служил, но был рьяным охотником и стрелял хорошо. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, и день наметил он тот же, что и внук наметил: седьмое января. А пока стал приискивать, кого бы пригласить в дом для Димы. Иногда думал, что лучше Диму отдать куда-нибудь.

Встретили Новый Год дед и внук вдвоем, как всегда. Пожелали друг другу исполнения желаний, и оба почему-то смутились при этом. А ночью оба видели почти одинаковый сон.

Снилось Диме великое полчище охотников-отроков в синих одеждах, таких же, как домашняя Димина. У каждого за спиною на перевязи висело охотничье ружье. Они шли из города, утонувшего в садах, по широкой дороге, обсаженной липами и березами, веселыми деревьями. Мальчики были веселые, шли быстро и бодро. Они пели песню, мелодия которой радовала и волновала. Из этой песни запомнился Диме припев: «Убивайте только зверя!»

Дима стоял один на краю дороги и дивился на проходивших мальчиков.

– Иди с нами! – сказал один из мальчиков Диме, когда замолк припев песни.

– А куда вы идете? – спросил Дима.

– Мы идем в леса убивать вредных зверей, – отвечал мальчик.

– Нет, – сказал Дима – мне с вами не по дороге. Я иду на войну.

Засмеялись мальчики.

– О чем вы смеетесь? – дивясь, спросил Дима.

Мальчик, разговаривавший с ним, сказал:

– Разве ты не знаешь, что окончилась последняя война? Берлина нет, войны больше не будет, и наши ружья только для дикого зверя.

– Да, да! – закричали другие мальчики, – войны больше не будет.

– Берлина нет!

– Это была последняя война.

– Последнее кровавое Рождество.

– Наши отцы и братья умирали не даром.

– Они победили войну!

– Войны больше не будет!

Громко и радостно звучали их голоса, как перезвон колоколов большого праздника.

Дима проснулся. Вскочил с постели и бросился бежать к деду, крича:

– Дедушка, это – последняя война.

Деду снился белый приемный зал. Окна открыты, с улицы доносится гул многих голосов. Высокий седой генерал идет навстречу деду. Дед говорит:

– Возьмите меня хоть в ратники, хоть провиантские магазины сторожить. Ведь взяли же во Франции Анатоля Франса, а я на десять лет моложе.

Генерал улыбается и отвечает:

– Я знаю, вы – отличный охотник и стрелок. И внук ваш отличился на пробной стрельбе. Он в нашем городе по меткости оказался первым.

Дед и рад и горд. Но ему страшно за внука, и он говорит:

– Диме еще рано, меня возьмите.

Генерал говорит:

– Да, вы будете начальником юных охотников вашего города. Надо истребить последних волков и медведей.

– Я хочу на войну, – говорит дед.

Генерал смеется и говорит:

– Разве вы не знаете, что это была последняя война? Берлина нет, войны не будет, наши ружья только для дикого зверя.

В открытые окна с улицы слышны громкие крики:

– Убивайте только дикого зверя!

– Войны больше не будет, – кричит Дима, тормоша деда. – Убивать будем только зверя.

Дед просыпается. Дима садится на его постели и рассказывает свой сон. Деду весело. Он говорит:

– Так-то, друг, кровь проливается не даром. Великое слово – последняя война! Война против войны!

– Великое слово, – повторяет Дима.

– Что же, милый друг, ты должен делать? – спрашивает дед.

Дима думает, краснеет и говорит:

– Жить для будущего.

– А что надо для будущего? – спрашивает дед.

Дима отвечает:

– Много учиться. Быть сильным и добрым.

– А зачем нужна сила и доброта? – спрашивает дед.

Дима отвечает:

– Убивать только дикого зверя. Уничтожать всякое зло.

Дед говорит:

– Зло уничтожать не мы с тобой начали. И о прошлом помнить надо.

– Знаю, деда, – говорит Дима. – Я знаю, что должен чтить подвиги доблестных воинов, побеждающих войну. И быть поскромнее, – не соваться с моими слабыми силенками на великий подвиг. А если эта война будет длиться долго, придет и моя очередь. Позовут, – пойду. А тайком от тебя не сбегу.

– Спасибо, друг, утешил, – говорит дед.

Хочет поцеловать Диму, но Дима быстро соскакивает с его кровати и становится на колени.

– Постой, дедушка, – говорит он, – хвалить меня погоди, а наказать есть за что: ведь я уже совсем надумал седьмого января бежать на войну.

Дед смеется. Говорит:

– Старый да малый, друг на друга похожи. Ведь и у меня, друг, такие же мысли были. Думал: Димку в пансион, а сам в ратники.

– А теперь раздумал? – спрашивает Дима.

– Раздумал, – говорит дед.

– Ну, и я раздумал.

И оба рады. Хорошим сном встретил их Новый Год, – тот год, который обещал смертию смерть попрать.