Текст книги "Спроси свою совесть"
Автор книги: Федор Андрианов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
«Возьми, возьми! – словно нашептывал ему кто-то. – Ведь на мели сидишь! Папирос и то не на что купить. Всё равно без денег не обойдёшься…» – у отца попросить? Он к матери опять пошлёт – все деньги у неё в сумочке хранятся.
Самому из сумочки взять? А какая разница – из сумочки или со стола?
В конце концов Женька не выдержал, отбросил в сторону жалобно зазвеневшую гитару, торопливо, словно боясь, что передумает, скомкал и сунул в карман деньги, поспешно натянул пальто и выскочил на улицу.
Едва за ним хлопнула входная дверь, как в комнату вошла Эльвира Петровна. Обеспокоенно взглянула на стол – денег под фотоаппаратом не было. Она облегченно вздохнула. Путь к примирению с сыном был найден.
В школу Женька не ходил целую неделю: боялся, что при встрече с завучем не выдержит и натворит что-нибудь страшное. И только через неделю, когда всё немного успокоилось в душе, перегорело, он пришел на занятия, предварительно взяв у матери справку о болезни.
В школе для Женьки внешне всё осталось по-старому: так же в перемены ребята списывали задачки по физике и геометрии, а на практических занятиях по физике группы по пять человек «составляли цепь» из трех проводков, двух лампочек и одного амперметра (материалов для практических занятий не хватало); всё так же на уроках английского языка ученики тоскливыми голосами рассказывали надоевшие всем «Мой дом» и «Моя семья»; сбившись в стайку, девчата по-прежнему обсуждали свое «глубоко личное», как они говорили; все так же ребята шумно спорили о преимуществе персональной защиты над зонной, о проблемах цветного телевидения, о полетах в космос.
Всё было по-старому. Изменился только сам Женька, вернее, изменилось его отношение ко всему окружающему. Не то, чтобы он почувствовал себя посторонним, нет, просто интересы школьных товарищей показались ему мелкими и незначительными, их разговоры и споры – пустым словопереливанием. Когда и его пытались втянуть в разговор, он отвечал односложно или молча пожимал плечами. В классе быстро заметили перемену, происшедшую с Женькой, но особого значения этому не придали. Одни знали о его неудачном объяснении с Ниной. Другие привыкли, что Женька иногда, как говорится, «напускает на себя», и решили, что у него очередная «игра в разочарованного».
Как бы то ни было, но душевная драма Курочкина прошла мимо внимания одноклассников. Один только Иван Сергеев попытался раза два вызвать Женьку на откровенность, но, так ничего и не добившись, тоже решил, что причина всему – Нина. Его самого настолько охватило неизведанное ранее чувство любви и счастья, что он на всё в мире смотрел словно сквозь розовые очки.
И Женька все больше отходил от класса. Открыв связь матери с завучем, он окончательно решил, что все люди – подлецы, каждый хочет урвать от жизни лакомый кусочек и заботится только о себе, а все громкие слова о долге, о чести и морали – просто ширма, чтобы прикрыть свои низменные интересы. Поэтому все нотации учителей он выслушивал с равнодушным, скучающим видом и почерпнул из них одну только истину: школу нужно кончить, чтобы получить аттестат, который приоткроет небольшую лазейку в будущую жизнь.
Частицу своей ненависти к завучу Женька перенёс и на других учителей. Поэтому его выходки на уроках, раньше служившие только способом обратить на себя внимание, теперь зачастую стали носить откровенно злой характер. Англичанка уже трижды уходила с урока в слезах, да и другим учителям он доставил немало неприятных минут. Но когда в учительской преподаватель математики прямо поставил вопрос о необходимости обсудить поведение Курочкина на педсовете, неожиданно для всех в защиту Женьки выступил завуч. Обычно сторонник самых крайних и жёстких мер по отношению к ученикам, на сей раз он, глядя по обыкновению поверх головы собеседника, заявил:
– Год идёт к концу, сейчас уже поздно таскать десятиклассника по педсоветам. Выпустим его из школы, а там пускай живёт, как хочет!
Правда, был в школе учитель, которого Женька не то чтобы боялся, но немного стеснялся и даже, пожалуй, уважал, хотя никогда бы в этом не признался даже самому себе. Это Владимир Кириллович. Когда он отчитывал Женьку, в его речи не было привычных громких или гневных слов, нет, все слова были просты, обыкновенны, но в то же время удивительно весомы и жгучи. И тогда от Женькиного безразличия не оставалось даже наружной оболочки: он смущенно переступал с ноги на ногу, как пятиклассник, попавшийся за курением.
Да, Владимир Кириллович смог бы разобраться в смятенном состоянии Женькиной души, но на его беду, когда Женька после недельного отсутствия пришёл на занятия, Владимира Кирилловича в школе не было, он лежал в больнице с воспалением лёгких. А когда через две недели он вернулся в школу, Женька уже немного оттаял, во всяком случае, внешне. И всё же частенько на уроках и в перемены он ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича и сразу же принимал беспечный вид: в свою душу теперь уже Женька никого пускать не хотел.
Многое в действиях Владимира Кирилловича было непонятно Женьке. Он принимал участие, кажется, во всех ребячьих делах, и в школе то и дело слышалось: «Владимир Кириллович велел», «Владимир Кириллович сказал». Даже десятиклассники, народ самостоятельный и взрослый, как они себя считают, часто степенно говорили: «Надо посоветоваться с Владимиром Кирилловичем».
Касалось ли дело спорта или радиотехники, пионерского сбора или школьной стенгазеты – все шли к Владимиру Кирилловичу. Уважение к нему сказывалось даже в том, что ему, единственному учителю из всей школы, ребята не дали никакого прозвища.
Женька порою пытался понять, зачем их классный руководитель возится, например с малышами, которых он совсем не учит и до которых, кажется, ему не должно быть никакого дела. Все действия Владимира Кирилловича никак не укладывались в те узкие рамки приспособленчества и эгоизма, в которые Женька пытался заключить всех людей. И напрасно Женька иногда со злостью пытался себе внушить: «Старается! Заслуженного хочет получить!», он прекрасно видел свою неправоту, видел, что Владимир Кириллович отнюдь не гонится за признанием своих заслуг и, кроме того, частенько вступает в споры с начальством, что было уже совсем непонятно для Женьки.
Учеба у Курочкина шла неважно. Он и раньше учил уроки от случая к случаю, а теперь и совсем перестал. Размышлял он при этом весьма просто: на медаль ему нечего рассчитывать, а на «международную», как ребята называют тройку, он всегда ответит. И действительно, за первое полугодие по всем предметам, иногда, правда, с большой натяжкой, ему выставили три, только Александр Матвеевич, завуч, к удивлению всего класса, поставил Женьке по истории пять, хотя тот последнее время почти не посещал его уроков.
И еще в жизнь Женьки Курочкина вошел Мишка. Они снова встретились недели через две после памятного вечера. Женька бесцельно бродил по заснеженным улицам. Домой идти не хотелось – там была мать, а разговаривать с ней и даже порою просто видеть её Женьке не хотелось. Внезапно его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Мишку. Женька обрадовался, хотя с Мишкой у него были связаны не особо приятные воспоминания.
– Куда спешишь, приятель? – спросил Мишка.
– Да так, никуда. Очередной моцион совершаю.
– Это что за «моцион» такой?
– Ну, попросту говоря, прогулку.
– A-а, прогуливаешься, значит. Ну-ну! Как тогда дома-то тебе не влетело?
– Ещё чего! – гордо вскинул голову Женька.
– Самостоятельный, – усмехнулся Мишка. – Так, может, сегодня продолжим? Как у тебя с финансами?
Несколько секунд Женька колебался. Пить ему не хотелось, ещё живы были в памяти неприятные последствия той выпивки, но и бродить одиноко по полупустым улицам – приятного мало. Да и перед Мишкой не хотелось показывать себя маменькиным сынком.
– На бутылку есть.
– Ну, а на закуску у меня найдется, – подытожил Мишка. – пойдём, возьмем в магазине – и ко мне.
– К тебе я не пойду. Неудобно.
– Неудобно? – мишка с явной насмешкой покосился на Женьку. – Ишь ты, какой стеснительный! А за углом пить удобнее? Пошли, у меня мать сегодня на дежурстве, дома никого нет.
Водку и закуску покупал Мишка, Женька даже не подходил к магазину, ждал его за углом. Потом они пошли к Мишке. Дом, где он жил, находился в глухом заснеженном переулке. Женька шагал за Мишкой, высоко, по-журавлиному поднимая ноги и стараясь наступать точно в Мишкины следы. Но всё равно не уберегся: снег забился в ботинки. Когда они подошли к Мишкиному дому, ноги у Женьки окончательно промокли.
– Хоть бы дорожку расчистил, что ли, – недовольно буркнул он, пока Мишка возился с ключом.
– Один я, что ли, здесь хожу, – зло ответил Мишка (замок никак не отпирался), – охота была на других ишачить!
У порога Женька остановился и окинул взглядом нехитрое убранство комнаты: стол, покрытый клеёнкой, два некрашеных табурета, кровать, застеленная кружевным покрывалом, старое потемневшее зеркало в резной раме с пятнами на стекле и старомодный комод. На стене висело несколько пожелтевших фотографий.
Мишка стучал посудой в кухонке.
– Раздевайся, проходи, что застеснялся, словно красная девица, – бросил он, появившись из кухни с двумя гранёными стаканами и тарелкой, на которой горкой лежали крупно нарезанные куски селёдки.
– Самая пролетарская закуска, – продолжал он, когда Женька осторожно уселся на край табуретки.
Мишка вытащил из кармана бутылку, ловко поддел вилкой бумажную пробку и налил по полстакана.
– Ну, поехали!
Едва они только подняли стаканы, как в сенях кто-то громко затопал ногами, оббивая налипший снег.
Мишка с Женькой переглянулись.
– Кто бы это мог быть? – нахмурился Мишка.
Двери открылись, и в комнату ввалился парень, в котором Женька не без труда узнал того, кто был с ними третьим в ресторане.
– Ну и нюх у тебя, Заяц, – усмехнулся Мишка. – За три версты выпивку чуешь!
Он опрокинул водку в рот, крякнул. Не закусывая, налил снова полстакана и протянул вошедшему.
Тот бережно принял стакан, медленно высосал водку и потянулся за куском селёдки.
– Ты бы хоть валенки-то на крыльце отряхнул, а не в сенях, – запоздало упрекнул Мишка.
– Не грязь – растает, – спокойно ответил парень.
Выпитая водка приятно согрела Женьку и прогнала его смущение. Он почувствовал себя своим среди этих грубоватых с виду, но таких простых парней. Захотелось сделать им что-то доброе, хорошее.
Когда бутылка опустела, Мишка подсел к Женьке и обнял его за плечи.
– Гляжу я на тебя, парень ты хороший, а вот живешь плохо.
– Плохо, – покорно согласился Женька, вспомнив мать и все неприятности в школе.
– А самое главное, – продолжал Мишка, – денег у тебя нет.
– Это как же нет? – лениво запротестовал Женька. Спорить ему не хотелось. – У меня всегда деньги есть. А ещё нужно будет – дома возьму.
– П-ф, – пренебрежительно выпятил нижнюю губу Мишка. – Пятерка, десятка – разве это деньги!
– А у тебя больше, что ли? – вскинулся Женька. Разговор начал задевать его за живое.
– В том-то и дело, браток, что нет, – Мишка придвинулся вплотную к Женьке и жарко задышал ему в самое ухо. – А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся! Только, чтобы взять их, ловкость и смелость нужна. Ну, да ведь и мы с вами не трусы!
Хмель уже туманил Женькины мозги, мысли путались, из всей Мишкиной речи он улавливал только отдельные слова.
– Трусы? Мы – трусы? Нет, мы не трусы! А деньги возьмём! Ты только скажи, где они!
– Где они? – мишка присвистнул. – Если бы я точно знал!
Он поднялся, расправил плечи и вдруг со всего размаха опустил кулак на стол:
– Ладно, мальчики! Гуляем сегодня! Я угощаю. Заяц, на деньги, сбегай ещё за пол-литрой.
– Нет, ты скажи, где эти деньги, скажи, – пьяно упорствовал Женька.
Мишка весь напрягся, словно перед прыжком, но тут же обмяк и рассмеялся:
– Эх, Женька, подожди, я ещё из тебя человека сделаю!
Утром Женька проснулся с чувством душевной тревоги. Он с трудом вспомнил вчерашний разговор и, словно подброшенный пружиной, соскочил с дивана, на котором спал.
В ушах явственно прозвучал Мишкин голос:
«А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся, только чтобы взять их, ловкость и смелость нужна!»
«Да ведь он меня на воровство подбивал!» – чуть не выкрикнул вслух Женька.
А ещё о чём говорили? Ах да, Мишка с Зайцем вспоминали, как они «тянули срок», тоже за воровство, наверное, но досрочно освободились. Вот в какую компанию он, Женька, попал!
Нет, бежать, бежать немедленно! А куда? В школу, к друзьям, хоть к чёрту на кулички, только бежать! Он лихорадочно оделся, схватил кожаную папку, которую носил больше для вида, чем для дела, сунул туда несколько тетрадок и книжек и выскочил на улицу.
По дороге он заново продумал весь вчерашний разговор с Мишкой.
«А чего я, собственно, психую? – остановил он сам себя. – Что, меня Мишка за уши тянет, что ли? Я могу и отказаться! Так куда же я бегу? Каяться в комитет комсомола? Ах, простите, я попал в дурную компанию, ах, помогите, проявите чуткость, вытащите меня оттуда! Представляю: соберут экстренное комсомольское собрание, принципиальная Ирка выступит с разоблачением, навешает на меня десяток ярлыков и все яркие: „пьяница“, „потенциальный преступник“, „родимое пятно капитализма“ – и ещё что-нибудь сверхумное придумает! А вывод: „Таким не место в нашем коллективе!“ Выгонят из школы и из комсомола, а вместо панихиды – Верблюд на педсовете заупокойную речь произнесёт. И всё? И за такой блестящей перспективой вы, милостивый государь, несётесь, как нетерпеливый влюблённый на первое свидание с дамой сердца?»
Привычный иронический тон несколько успокоил его. Он остановился и присвистнул:
– Чуть было я величайшую глупость не сотворил! Вот был бы номер! Нет, конечно, говорить никому и ни о чём не стоит, а на отношениях с Мишкой поставить крест и больше с ним не встречаться!
В школу идти уже не хотелось. Разве только сходить, чтобы увидеть Нину. Нина! Этот гвоздь из своего сердца Женька никак не мог вытащить. Вот кому он рассказал бы всё, что с ним случилось, всё-всё… Но не захочет она слушать. После той встречи в школьном парке Нина только сухо отвечала на его приветствия, впрочем, он и сам не пытался заговорить с ней.
В школу он всё-таки пошёл и потом пожалел об этом. На уроке литературы он снова несколько раз ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича. А в перемену классный руководитель подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, негромко спросил:
– Вас что-то беспокоит, Курочкин? Что-нибудь случилось неприятное?
«Узнал!» – вихрем пронеслось в голове у Женьки, холодный липкий пот выступил на спине между лопатками, но он наигранно-беспечным тоном ответил:
– Нет, ничего, Владимир Кириллович! У меня всё в абсолютном порядке!
И поспешно отошел.
Глядя в его удаляющуюся спину, Владимир Кириллович задумчиво покачал головой. Нет, определённо с пареньком что-то неладное творится, смутно у него на душе. Что же делать? На откровенную беседу он не пойдёт, это ясно. Сходить ещё раз к нему домой, побеседовать с родителями? Вряд ли что там узнаешь!
Владимир Кириллович вспомнил мать Курочкина и усмехнулся. Да, на откровение её, пожалуй, ещё труднее вызвать, чем сына. Но сходить всё равно надо. Только когда? Нужно выкроить не пятнадцать-двадцать минут, а часа два минимум. А дни и так заполнены до отказа. Сегодня вечером производственное совещание, завтра – партийное собрание, послезавтра его лекция о творчестве Николая Островского в красном уголке локомотивного депо, а тут ещё кипа тетрадей с домашними сочинениями десятиклассников, тоже нужно срочно проверить. Да ещё Лида Норина получила две двойки, нужно бы и к её родителям сходить. Впрочем, с ней, кажется, яснее, просто увлеклась девица танцами, записалась в клубный танцевальный кружок и запустила занятия. А с Курочкиным – серьёзнее и, пожалуй, непонятнее. К родителям-то он всё равно обязательно сходит, найдет время. Что ещё можно сделать? А не посоветоваться ли с ребятами, уж они-то должны знать!
Да, но время, время! Впрочем, между сменами у него есть свободные тридцать минут. Правда, обычно он в это время обедает в школьном буфете, но на сей раз интересами желудка придётся пожертвовать.
– Ирина! – окликнул он проходившую мимо Саенко. – Нельзя ли сегодня после уроков собрать комсомольское бюро?
– Ой, Владимир Кириллович, – вздохнула Ирина, – сегодня у нас шесть уроков, а завтра все уроки трудные, просто некогда готовиться!
– Ничего, это не надолго, минут на десять.
– Если на десять, то можно. А с какими вопросами?
– Посоветоваться мне с вами нужно.
– Хорошо, после уроков соберу.
Бюро собралось в спортивном зале, больше свободных комнат не было. Вторая смена уже заполнила шумным потоком все коридоры, классы и кабинеты.
Когда Владимир Кириллович вместе с Ириной вошёл в зал, Иван Сергеев на брусьях «показывал класс работы». Увидев вошедших, он неловко, мешком, свалился на маты. Ирина только сердито повела бровями в его сторону, и Сергеев смутился ещё больше. Это не ускользнуло от Владимира Кирилловича. Он давно уже заметил, что этих симпатичных ему ребят соединяет чувство большее, нежели простая дружба, и в душе радовался за них.
– Начнём? – полуспрашивая, полуутверждая сказала Ирина. – Рассаживайтесь, ребята!
Владимир Кириллович немного помолчал, дожидаясь, когда ребята усядутся на стоящую у стены скамейку, потом глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду, и только тогда негромко проговорил:
– У меня к вам, ребята, один вопрос. Не кажется ли вам, что с Курочкиным творится неладное?
Все молча переглянулись и, как по команде, опустили глаза. Вопрос был неожиданным.
– Тогда нужно было бы самого Курочкина оставить, – неуверенно произнесла Ирина. – А то неудобно как-то без него о нём говорить. Вот и в комсомольском Уставе записано…
– Устав я знаю, – спокойно остановил её Владимир Кириллович, – и нарушать его не собираюсь. Но все случаи жизни в Устав не втиснешь. Тем более, что мы собрались не обсуждать Курочкина и не сплетничать о нём. Просто, я думаю, мы поговорим о том, чем и как помочь члену вашего коллектива, вашему товарищу.
Все снова молча переглянулись.
«Не скажут, – горько подумал Владимир Кириллович. – А ведь наверняка знают. Нет, не заслужил я ещё у ребят полного доверия».
– В этом деле никто другой ничем помочь не может! – выпалил вдруг Толька Коротков.
– То есть? – повернулся к нему Владимир Кириллович.
– Влюбился он неудачно, вот и вся причина. Осечка у него на этот раз вышла.
Владимир Кириллович облегченно вздохнул. От сердца немного отлегло. Теперь ему стало понятным и молчание ребят: обычно в сердечных делах они очень щепетильны и не любят пускать взрослых в свои тайны.
Ну что ж, с Курочкиным проясняется, любовь без взаимности может вызвать некоторую душевную депрессию, но в таком возрасте, да ещё у людей с таким непостоянным характером, как у Курочкина, она обычно проходит без особых последствий. Но только ли в этом причина?
Он задал этот вопрос вслух.
– Толька верно сказал, – заговорил Сергеев. – С тех пор, как Женька… это самое… с тех пор, как это с ним случилось, он здорово переменился. Мы с Ирой один раз…
Он хотел сказать: «Даже поругались из-за этого», но, перехватив сердитый взгляд Ирины, вовремя спохватился и исправился:
– Мы с Ирой один раз об этом уже говорили.
Главное было сказано, и все с облегчением заговорили, перебивая друг друга.
– Ничего, пройдёт!
– От этого не умирают.
– Первый раз ему, что ли?
– Ребята, ребята, как вам не стыдно! – останавливала Ирина. – Сплетничаете, словно кумушки на кухне коммунальной квартиры!
Владимир Кириллович с улыбкой наблюдал за ними. Нет, всё-таки какой они замечательный народ!
А к Курочкину домой он всё же сходит. Только, если ребята правильно назвали причину, вряд ли он там чего-нибудь добьётся.
Так оно и получилось. Эльвира Петровна встретила его довольно неприязненно и на все его вопросы отвечала, что у них в семье всё в порядке, что ничего особенного в поведении своего сына она не замечает, и вообще пусть учителя больше беспокоятся за других детей, а за воспитание своего сына она сама может ответить.
Этим и закончился его визит.
Недели две Женька избегал встреч с Мишкой. А когда они всё-таки снова встретились, он, к своему удивлению, не только не испугался, но даже обрадовался. И снова начались вечерние выпивки и разговоры о том, что можно без большого труда взять в один вечер немалые деньги.
Первое время Женька старался избегать таких разговоров.
Говорил больше Мишка, Васька слушал и поддакивал, а Женька помалкивал. Но постепенно он привык и тоже начал поддакивать, как Васька. Больше всего он боялся, как бы его не обвинили в отсутствии смелости, а Мишка как раз на это и делал упор.
– Эх, кабы у вас духу хватило, мы бы с вами такие дела обделывали! В коньяке бы купались и шампанским запивали бы!
Мечта о ванне из коньяка нисколько не трогала Женьку, но упрёки в трусости он воспринимал болезненно. Кроме того, и с деньгами было туговато. Выпивали они, чаще всего, на Женькин счёт, и денег, которые ему давала мать на карманные расходы, не хватало, да и надоело быть от неё в постоянной зависимости. Поэтому однажды, когда Мишка снова завёл разговор о смелости и трусости, Женька оборвал его:
– Хватит болтать-то. Смелость и трусость не на словах проверяются, а на деле. Там и увидим, кто смелый, а кто трус! Вот о деле и говори!
И Мишка сменил тактику. Он начал убеждать в совершенной безопасности задуманного.
– Ты пойми, – втолковывал Мишка, – мы сделаем всё так, что ни один чёрт не придерётся, всё будет шито-крыто.
И в один из вечеров они окончательно обо всём договорились. Васька Заяц (он, оказывается, работал шофером в автохозяйстве) обещал достать на вечер автомашину. На ней они решили ехать в рабочий посёлок строящегося недалеко от города нового завода «Химмаш», выбрав для поездки день получки.
Мишка говорил:
– Штопорнём какого-нибудь бухарика. У строителей, знаешь, какие получки? Будь здоров! Потом снова на машину – и домой! У них среди сезонников шпаны полно, вот их и будут щупать! А мы тем временем пить будем да посмеиваться!
И вот настал тот мартовский день, который никогда теперь не вычеркнешь ни из жизни, ни из памяти. Накануне вечером они заново все обсудили и обо всем договорились. В назначенный час, трусливо оглядываясь по сторонам, в отцовском засаленном ватнике и в старой шапке (Мишка велел одеться по-необычному, чтобы в случае чего не могли опознать по одежде), Женька пришел в условленное место. Там никого не было, и он обрадовался, решив, что «дело» не состоится. На всякий случай решил подождать минут пять, но почти тут же, приглушенно урча мотором, из-за угла выскочила потрепанная машина ГАЗ-51 и остановилась рядом с ним. Из кабины выглянул Мишка.
– Пришёл? – шёпотом спросил он. – Садись скорей.
Женька молча влез в кабину. Васька Заяц сразу же включил скорость, и машина тронулась. В маленькой кабине втроём было тесно, Женька сидел боком. Каждый раз, когда их потряхивало на неровностях дороги, он старался наваливаться на Мишку – боялся, что дверца откроется и он вывалится. Большой свет не зажигали, включены были только подфарники: Васька хорошо знал дорогу, он не раз возил на стройку разные грузы.
– На-ка, глотни для храбрости, – услышал Женька и скорее догадался, чем увидел, что Мишка протягивает ему бутылку.
Женька взял её и сделал несколько глотков прямо из горлышка, судорожно закашлялся, схватившись рукой за грудь.
– Не в то горло попала, – засмеялся Мишка и взял бутылку. – Вот учись, в жизни пригодится.
В темноте раздалось бульканье, не заглушаемое даже шумом мотора.
Оторвавшись от бутылки, Мишка протянул её Зайцу.
– Глотнёшь?
– Потом, – не отрывая рук от баранки, буркнул тот.
– Ну, потом так потом, – согласился Мишка и снова протянул бутылку Женьке. – Ещё будешь?
– Давай, – храбрясь, ответил Женька, взял бутылку и, пересиливая отвращение, сделал несколько глотков. В животе потеплело, но нервный озноб не проходил.
– Нож взял? – спросил вдруг Мишка.
– Зачем? – не понял Женька.
– Да ты что, на гулянку, что ли, едешь? Не знаешь, нож зачем? Заяц, а у тебя есть?
Тот молча кивнул.
– Ладно, двух хватит. Тоже мне помощничек, – бурчал Мишка, косо поглядывая на Женьку.
Дорога казалась бесконечной, хотя ехали они не более получаса. Наконец, замелькали огни посёлка. Заяц свернул на тихую тёмную улицу, потом на другую и остановил машину.
– Приехали, – шёпотом сказал он.
– Глуши мотор, – так же шёпотом ответил ему Мишка.
Они вылезли из машины и огляделись. Ночь была тихая, после привычного шума мотора эта тишина казалась гнетущей. В домах огней не было, только где-то далеко, в самом конце улицы, светилось одно окошко.
– Пошли! – скомандовал Мишка.
Гуськом: впереди Мишка, за ним Васька Заяц и последним, почему-то стараясь ступать только на носки, словно его шаги мог кто-то услышать, шёл Женька. Они дошли до угла, свернули в проулок, потом в другой.
– Далеко от машины уходить нельзя, – остановился Мишка. – Здесь будем ждать.
Все трое притаились за углом. Глаза уже немного привыкли к темноте, и прежде еле различимые очертания домов словно придвинулись ближе и стали яснее. Луны не было, она спряталась за тёмными облаками, но всё-таки частица её света доходила до земли, и на тротуарах, на дороге поблёскивали лужицы, подёрнутые тонким ледком – ночь обещала быть морозной.
Минуты тянулись бесконечно. Нервный озноб, охвативший Женьку ещё в кабине, становился нестерпимым.
– Может, никого и не будет?
Тайная надежда прозвучала в его голосе.
– Струсил уже? – угрожающе спросил Мишка.
– Да нет, замёрз просто, – ответил Женька и, не сдержавшись, лязгнул зубами.
– Тихо! – прошипел Мишка, и они отчётливо услышали, как где-то далеко захрустел ледок под быстрыми шагами. – Один идёт! Брать будем!
Шаги слышались всё ближе и ближе. Мишка осторожно выглянул из-за угла.
– Девка! Ну, всё равно!
Сердце Женьки гулко билось. Шаги всё ближе, ближе, ближе, вот они совсем рядом. Сейчас это произойдёт, сейчас! Мишка шагнул вперёд, за ним бросился Заяц, а за ним, чуть помедлив, Женька.
– Ой! – испуганно вскрикнула девушка.
Голос её громом отдался в Женькиных ушах. На секунду ему показалось, что это голос Нины, но тут же он сообразил, что она здесь никак оказаться не может.
– Молчи, а то прирежу! – хриплым, неузнаваемым голосом прошипел Мишка.
В руке у него чуть подрагивала светлая полоска ножа.
– Ой, дяденьки, только не убивайте! Нате, возьмите всё, только не трогайте меня, – срывающимся, дрожащим голоском говорила девушка.
– Это что у тебя? – мишка дёрнул из рук девушки свёрток и перебросил Женьке.
– Держи! А ты снимай часы, пальто, живо!
Женька не успел на лету подхватить свёрток, и тот упал на тротуар. Из порвавшейся газеты выпали туфли. Когда Женька, подняв их, выпрямился, девушка стояла уже без пальто, в одном лёгком платьице, беспомощно скрестив руки на груди. Что-то щемяще-жалкое было в её полудетской фигуре, и Женька отвернулся.
– Беги! Да не вздумай кричать! – толкнул её Мишка. – Закричишь – догоним, убьём!
И он цинично выругался. Девушка вздрогнула, сделала несколько робких шагов, всё ещё не веря, что её отпустили, потом бросилась бежать. Не дожидаясь, пока она скроется из виду, все трое тоже побежали по проулкам к той улице, где они оставили машину. Там по-прежнему всё было тихо и спокойно.
Всю обратную дорогу они молчали. Только когда уже подъезжали к городу, Мишка неожиданно расхохотался каким-то невесёлым нервным смехом, очевидно, давая разрядку внутреннему напряжению.
– А девка-то! С танцев, наверно, шла! Протанцевала туфли, пальто и часы! Вот дурёха-то!
Женька вспомнил беспомощную, жалкую фигуру девушки, и смех Мишки показался ему противным. Он крепче стиснул зубы и отодвинулся в самый угол кабины.
– Барахло я с собой заберу, продам в другом городе знакомому барыге, – продолжал Мишка. – В нашем городе продавать нельзя – сразу засыплешься!
Женька и Заяц промолчали.
Домой Женька пришёл около часу ночи. Отца дома не было, он в поездке. Мать одна сидела в столовой, дожидаясь Женьку. Она ничего не спросила, только попыталась жалобно заглянуть ему в глаза. После того случая, когда Женька открыл её связь с Верблюдом, мать никогда первая не заговаривала с Женькой, а лишь заискивающе торопливо отвечала ему. Вот и сейчас она ни о чём его не спросила, и Женька молча прошёл в свою комнату.
Только здесь, дома, в своей комнате, он осознал всё происшедшее. Он, Женька Курочкин, будущий известный поэт, талант, стал грабителем, преступником. На память пришла песня, которую любил напевать подвыпивший Мишка:
Таганка! Все ночи полные огня.
Таганка! Зачем сгубила ты меня?
Таганка! Я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих!
Вот и с ним так. Сейчас подъедет к дому «чёрный ворон», войдут два милиционера, скажут: «Собирайтесь, гражданин Курочкин!» – и всё! Пропала жизнь молодая!
Кажется, шум мотора? Женька метнулся к окну, выглянул на улицу и обессиленно опустился на стул. Нет, показалось!
Он бросился на диван, сунул голову в подушку. Забыться, забыть всё! Но цепкая память всё время выхватывала куски события: вот они трое стоят, прижавшись за углом, поблескивает нож в руках у Мишки, вот снова слышатся приближающиеся шаги и тонкий, дрожащий девичий голосок: «Дяденьки, только не убивайте!..»
Вдруг подумалось: а если он где-нибудь неожиданно встретится с этой девушкой? Воображение услужливо подсказало картину: она входит в класс, проходит по рядам, и вот ее палец упирается прямо ему в грудь. А Нина смотрит, и в глазах ее ужас.
Женька заскрипел зубами и застонал.
Где-то раздался стук. Пришли за ним! Он вскочил и прижался к стене. Нет, тихо. Он снова на цыпочках подошел к окну, приоткрыл занавеску и вздрогнул. Теперь всё! По улице шли два человека. Вот они подошли к их калитке… Почему-то прошли мимо.
Только теперь Женька заметил в их руках кондукторские фонари, отбрасывающие неясные круги света на дорогу. Идут с дежурства. А он-то перепугался.
Так в кошмарах прошла вся ночь. Но и утро не принесло успокоения. Каждую минуту за ним могли прийти, арестовать. Все его мысли вертелись около этого. Дома сидеть больше Женька не мог. Бежать, бежать, куда-нибудь бежать!
Ноги понесли его по знакомой дорожке в школу. Может быть, там есть кто-либо из его друзей – в обществе не так страшно. Но в школе было тихо и пусто – весенние каникулы. Женька бесцельно прошёлся по коридорам, постоял у дверей своего класса, спустился вниз и подошёл к учительской.
Внезапно дверь учительской открылась. На пороге стоял Владимир Кириллович.
