Текст книги "Спроси свою совесть"
Автор книги: Федор Андрианов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Облака с пурпурною каймою…
Женька несколько раз повторил её вслух – неплохо звучит! А дальше что? Ах, да, он думал, что облака на небе и облака в его душе. Пожалуй, вот так:
Облака над хмурою землёю,
Над моей душою облака!
Над хмурою или над грешною землёю? Пожалуй, «над хмурою» больше соответствует его сегодняшнему настроению, а «над грешною» красивее звучит. Впрочем, это можно оставить на потом. Сейчас нужно подобрать вторую строчку. Какая рифма к слову «облака»? Закат? Войска? Пока? Далека? Впрочем, и это тоже можно потом, а сейчас нужно бы записать эти три строчки, чтобы не забыть. В классе, наверное, ещё никого нет, никто ему не помешает минут пятнадцать.
Женька торопливо зашагал к школе. От его пасмурного настроения не осталось и следа.
Техничка в школе встретила его, как обычно, ворчанием:
– И чего дома не сидится? Рано ещё, нет никого.
Но в школу пропустила.
Женька широко распахнул дверь в свой класс и, удивлённый, остановился. У окна сидела незнакомая девушка. Женька видел только её спину и две светло-серые (верно, пепельных, – мелькнуло у него в голове) косы, бегущие к поясу. Видимо, почувствовав его пристальный взгляд, а может быть, просто услышав, как открылась дверь, девушка обернулась, и в груди Женьки что-то дрогнуло, словно её большие синие глаза заглянули ему глубоко в сердце. Надо лбом её волосы закрутились в пышные колечки. «Облако!» – подумал Женька. Он сделал полупоклон в её сторону и проговорил:
– Девушка, где вы достали этот кусочек облака для своих волос?
Глаза девушки сузились, похолодели, точно сразу превратились в кусочки льда.
– Очевидно, там же, где и вы своё нахальство.
– То есть? – растерялся Женька, получив неожиданный отпор. – Простите, я не понял вас.
– Чего ж тут непонятного, – все так же холодно произнесла девушка. – Мои волосы и ваше нахальство – это дар природы.
Женьке очень хотелось ответить что-нибудь умное и, может быть, едкое, но нужные слова не приходили, а девушка снова безразлично отвернулась к окну.
– Простите, вы – новая ученица?
– Как это вы догадались?
В ответе явно слышалась насмешка, но Женька на сей раз решил не обращать на это внимания.
– Видите ли, заочно мы уже знакомы. Ведь вы – Нина Чернова, не правда ли?
Женька решил пустить в ход все свое обаяние и вежливость, на какие только был способен, он даже изобразил на лице улыбку, которая – он знал – так шла ему, но девушка даже не повернулась, а ее ответ снова ничего приятного Женьке не доставил:
– Я ничего не имела бы против, если бы наше знакомство так и осталось заочным.
«Колючая девица, – подумал Женька, – но… симпатичная».
– Простите, Нина, примирительно произнёс он, – не кажется ли вам, что ссориться нам ещё рано? Ведь вражда – это почти всегда последствия неудачной дружбы.
– А не кажется ли вам, – резко повернулась к нему девушка, – что вы чересчур назойливы?
Ответить Женька не успел: в класс шумно ворвался Серёжка Вьюн. Прямо с порога он метнул сумку с книгами по диагонали через весь класс на последнюю парту.
– Здравствуй, Нина! Женька, привет!
Он перепрыгнул через стул, оказавшийся на его дороге, и подошёл к ним:
– Вы что сентябрём выглядите? Или уже поцапаться успели?
Оба промолчали. Женька только искоса посмотрел на Серёжку, а Нина по-прежнему смотрела в окно, словно разговор совсем не касался её.
– Да вы что молчите-то? – рассердился Сережка, но его внимание отвлек другой ученик, вошедший в класс. – A-а, не хотите говорить, как хотите. Привет, Витек!
Класс постепенно начал заполняться. Женька сел на свою парту, время от времени искоса поглядывал на Нину, но её уже окружили подруги, и оттуда доносились оживлённые возгласы и взрывы весёлого смеха.
«Не на мой ли счёт проезжаются?» – тревожно подумал Женька и попытался по обрывкам, долетавшим до него, уловить смысл разговора. Нет, судя по всему, девчата вспоминали о работе в колхозе, и Женька невольно удивился, как быстро Нина вошла в их семью, словно училась вместе со всеми с первого класса.
Быстрой походкой вошла Ира Саенко, комсорг класса. В руках она держала свёрнутый в трубку лист плотной белой бумаги. Её появление вызвало бурю выкриков:
– Ура! Новая «колючка»!
– Кого прохватили?
– Иринка, покажи!
– Сейчас, сейчас, ребята! Потерпите минутку! Серёжка, быстро за молотком и гвоздями!
– Пулей лечу!
Обрадованный Серёжка – раз его послали за молотком и гвоздями, значит, не его сегодня протащили в «колючке» – в два прыжка оказался за дверью.
– Да не теребите, ребята, сейчас повешу!
Но кто-то уже выдернул свёрток из рук Ирины, передал другому, тот – третьему, и газета, как большая белая птица, запорхала по классу.
– Изорвёте! Отдайте! Разыгрались, малыши!
На помощь Иринке пришли девчата, их было раза в два больше, и газета после шумной возни возвратилась к комсоргу, немного помятая, но целая.
– Вот и я! – влетел с молотком Серёжка. – Давай прибью!
Наконец газета была повешена на своё место, и возле неё сгрудились почти все ученики класса, остались сидеть за партами только Нина и Женька, своим внешним равнодушием хотевший показать, что он выше мелкого интереса.
Но любопытство одолевало, и Женька, выждав немного, чтобы не уронить своего достоинства, медленно вылез из-за парты и подошёл к окружившим газету ребятам. Перед ним расступились.
В центре стенгазеты, гвоздем номера, были две карикатуры. На одной из них возле вагона, из которого выглядывали улыбающиеся мордочки ребят, изображен человек, согнувшийся почти вдвое и державшийся за грудь, на второй – этот же человек под баскетбольным щитом с мячом в руках. Еще не читая подписи, Женька понял, что объектом «колючки» на сей раз был он.
Кровь бросилась ему в лицо, и, чтобы скрыть краску, он почти вплотную приблизился к газете. Там было написано:
Если ехать всем в колхоз,
Сразу у него невроз…
Если ж прыгать на площадке,
Сердце у него в порядке.
Женька круто повернулся. Все смотрели на газету, на классную доску, в сторону, куда угодно, только не на него. Одна Ира Саенко, вызывающе вскинув голову, смотрела прямо ему в глаза.
– Глупо, – проговорил Женька.
Высокий, звенящий голос, готовый вот-вот оборваться, показался ему чужим и противным.
– Глупо, – повторил он, – глупо и… бессердечно смеяться над чужими болезнями!
Последние слова вырвались сами собою и прозвучали неожиданно жалобно. Ирина на секунду смутилась, но тотчас же упрямо вскинула голову:
– А почему у тебя так странно проявляется болезнь: когда тебе нужно – ты болен, а когда не нужно – здоров?
– К сожалению, болезнь не спрашивает, когда ей прийти, ни меня, ни даже комсорга.
Звонок, рассыпавшийся в коридоре, прервал их разговор. Вместе со звонком в класс ворвался Сергеев.
– Чуть не опоздал!
Он плюхнулся на парту рядом с Курочкиным, но тот даже не пошевелился.
– Ты что, всё ещё за вчерашнее дуешься?
Женька снова ничего не ответил.
– Брось, старик, сам же виноват. А впрочем, дело твоё.
Сергеев махнул рукой и повернулся к сидящему сзади Вьюну:
– Серёга, слыхал, как вчера «Спартачок» «примыл» «Динамо»? 3:1. Я только конец репортажа захватил.
– Мусор твой «Спартачок», – басом отозвался Сергей Абросимов. – Всё равно призового места ему не видать, как своих ушей! Хорошо, если хоть в первую пятёрку влезет. Вот братцы-тбилисцы – это да! Быть им чемпионами!
– Тбилисцам? Ха! Не смеши меня! Они же только дома играют. А на выезде – одни баранки!
Ребята, слушая их традиционную футбольную перепалку, улыбались или, чтобы подлить масла в огонь, поддакивали то одному, то другому. Один Женька Курочкин сидел молча, глядя перед собой ничего не видящим взором.
– А ты бы, Серёга, спросил вчера у Владимира Кирилловича, за кого он болеет, – крикнул кто-то из ребят.
– Какой Владимир Кириллович? – встрепенулась Лида Норина, не пропускавшая ни одной важной новости.
– Эх, Лида, Лида! – с наигранным сожалением произнёс Сергеев. – Как же это ты! Такую новость – и не знаешь! Владимир Кириллович – наш новый классный руководитель.
И тут же пожалел, что сказал. Девчонки насели на него со всех сторон:
– Кто сказал?
– Где он?
– Когда приехал?
– Вы его видели? Какой он?
Сергеев умоляюще поднял вверх руки, но вопросы продолжали сыпаться градом. Класс напоминал разворошенный муравейник или улей во время роения. Спас Сергеева учитель, вошедший в класс. С минуту постоял он в дверях, ожидая, когда затихнет шум, а потом, ни на кого не глядя, прошёл к столу.
Историю у них вёл Александр Матвеевич, завуч школы, которого между собой ребята называли Верблюдом. Кличка эта родилась давно и, словно по наследству, переходила от старших классов к младшим. Уже забылось, кто и почему так прозвал его: то ли из-за привычки откашливаться и отплёвываться в платок, то ли из-за безразличного отношения к ученикам, но было в нём, действительно, что-то верблюжье, особенно когда он отчитывал какого-нибудь ученика своим скрипучим однотонным голосом, бесстрастно глядя поверх него, поводя из стороны в сторону своей маленькой, немного приплюснутой головкой, вытягивая и без того длинную шею, словно хотел выдернуть её из воротника. Был он сравнительно молод, но почему-то все ученики считали его самым старым в школе.
Женьке Курочкину он был особенно неприятен. Они жили по соседству, и иногда вечерами завуч заходил к ним посидеть, поговорить или, как выражался он сам, «погреть холостяцкую душу у семейного огонька». И Женькина мать всегда любезно встречала его. Правда, о Женькиных школьных проделках он почти никогда не рассказывал, но каждое его посещение таило определенную опасность.
Александр Матвеевич, бесстрастно глядя поверх ученических голов, сухо и нудно излагал очередную тему. Голос его назойливо царапал барабанные перепонки, словно гвоздь по стеклу. Хотелось от него отмахнуться, как от назойливой мухи. Впрочем, в классе на сей раз почти никто не слушал объяснения. Девчонки перешёптывались, и от них к партам, где сидели Серёжка Вьюн и Иван Сергеев, то и дело летели записочки. Но ребята, несмотря на многочисленные кулаки, показываемые им тайком из-под парт, хранили стоическое молчание.
Наконец прозвенел долгожданный звонок. Александр Матвеевич оборвал объяснение материала чуть ли не на половине фразы, сухо назвал страницы учебника – задание на дом, повернулся и ровной походкой вышел из класса, не обращая внимания на поднятый ребятами шум.
Женька протолкался сквозь груду девчонок, сразу же после звонка окруживших их парту, и подошёл к стоящей в стороне Ире Саенко.
– Я требую, – резко произнёс он, – чтобы эта заметка, фальсифицирующая факты, была снята!
Ирина стояла перед ним, перебирая пальцами косу, перекинутую на грудь, – верный признак того, что она нервничала, но голос её звучал спокойно:
– Почему? Разве факты, отражённые в ней, не соответствуют действительности?
– Да, не соответствуют!
– Значит, ты ездил с нами в колхоз, а вчера вечером не играл в баскетбол на школьной площадке?
Теперь в голосе её звучала явная насмешка. Женька был сбит с толку, но решил не отступать.
– Баскетбол – это моё личное дело!
– Ах, личное! В том-то и дело, что у тебя личное стоит всегда на первом месте! Именно это и отражает заметка.
– О чем спор?
К ним подошел Сергеев, освободившийся от нападения девчонок.
Ирина сразу повернулась к нему. В классе давно уже привыкли к тому, что все начинания Ирины, на которые она, кстати сказать, была весьма щедра, безоговорочно поддерживались Сергеевым. Ирина явно обрадовалась его вмешательству.
– Вот Курочкин требует, чтобы сняли газету, в которой помещена карикатура на него.
– Какую газету? Ах, эту! Я ее еще не видел.
Сергеев подошёл к газете и несколько секунд молча рассматривал её, потом, наморщив лоб, вернулся к парте Саенко. И Женька, и Ирина ожидали его.
– Знаешь, Ирина, мне кажется, что на этот раз ты всё же не права.
Ирина гневно тряхнула головой, коса с одного плеча перелетела на другое, в глазах вспыхнуло презрение.
– И это говорит член бюро класса! Неужели ещё тебе нужно объяснять, что комсомолец должен всегда ставить общественное выше личного!
– Постой, постой, не горячись! – Сергеев ещё больше наморщил лоб. – Так ты считаешь, что здесь налицо конфликт личного с общественным?
– Да!
– Работа в колхозе – общественное дело, а игра в баскетбол – личное?
– Ну, конечно! Это даже пятикласснику ясно.
Ирина пожала плечами, словно удивляясь, что такие простые вещи ему не понятны. Но Иван не собирался отступать.
– Значит, ты считаешь, что Курочкин не поехал в колхоз для того, чтобы играть в баскетбол?
– Я этого не говорила! – несколько растерялась Ирина.
– Но получается именно так! Вот в этом-то и есть твоя ошибка, Ира.
– Ну знаешь, это просто ты из ложного чувства товарищества защищаешь своего друга.
Сергеев густо покраснел. В классе все знали эту его особенность – краснеть по любому поводу, а иногда и вовсе без повода. Причём румянец, поднимаясь от шеи, заливал всё лицо. Пылали огнем даже уши.
– А по-твоему, товарищ не имеет права выступить на защиту своего друга, если видит, что по отношению к нему допущена явная несправедливость? Грош цена такой дружбе!
– Но я не верю в его болезнь!
– Это твоё дело, а газета – общественное, вот тебе и конфликт между личным и общественным, – пошутил Сергеев, чтобы сгладить размолвку.
Но Ирина не была расположена к шуткам.
– Это не болезнь, а симуляция!
– У Курочкина есть справка от врача.
– Значит, нужно верить разным бумажкам и не верить фактам? Ну знаешь, это просто формализм!
Сергеев улыбнулся:
– Вот, все семь смертных грехов мне приписала: покрывательство, формализм, ложное чувство товарищества, ещё что?
– Что симуляция – это ещё нужно доказать, – вмешался в разговор молчавший до этого Курочкин.
– И докажу! – гневно сверкнула серыми глазами Ирина.
– Ну вот, когда докажешь, тогда и повесишь эту газету, – примирительно произнёс Сергеев, – а пока нужно снять.
Ирина молчала, только нервно вздрагивала коса, которую она перебирала тонкими пальцами. Наконец, глубоко вздохнув, не глядя на Сергеева, она проговорила:
– Хорошо, я сниму. Но вопрос о Курочкине мы будем разбирать на бюро!
– Ой, боюсь! – Женька шутовски вытаращил глаза и присел. К нему уже вернулась его обычная самоуверенность. Своего он добился – газета будет снята, а насчёт бюро… Он выпрямился и свысока посмотрел на Ирину:
– Может быть, вы ещё и моего лечащего врача на комсомольское бюро вызовете?
Ирина, не отвечая, обошла его, словно неодушевлённый предмет, случайно оказавшийся на пути, подошла к стене и резко дёрнула за край газеты. Газета отлетела, оставив на гвоздях кусочки бумаги.
– Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав! – басом произнёс Сергеев. Он всё ещё старался сгладить размолвку.
Ирина круто повернулась к нему:
– А ты, Сергеев… Я тебя считала честным, принципиальным, а ты… двурушник!
И неожиданно всхлипнув, она выбежала из класса. Сергеев растерянно проводил её глазами.
История с газетой испортила Ивану весь день. На следующем уроке он совсем не слушал ответов товарищей, объяснение учителя и получил два замечания за невнимательность. Ребята недоуменно посматривали на него: такого с Сергеевым раньше никогда не было. А Иван даже не замечал их взглядов: он заново переживал разговор с Иринкой. Вновь и вновь он слышал её дрожащий возмущённый голосок: «…Я тебя считала честным, принципиальным, а ты…», снова видел в глубине серых глаз слёзы. Иван не мог понять, почему эта размолвка так мучает его. Может быть, он был груб? Нет, ничего такого, что могло бы оскорбить Иринку, он не сказал. А если он всё-таки не прав? Сергеев мысленно перебирал все аргументы Ирины. Нет, и в этом он себя упрекнуть не может. Правда, Женькина болезнь проявляется как-то странно, но ведь врач лучше знает, что ему можно, а что нельзя, а справки, да еще такие, так просто не выдаются. Значит, он прав. Так почему же осталось сознание какой-то вины, недовольства собой? Случались у них размолвки с Ириной и раньше, правда, редко, но всё же случались, но ни одну из них он не переживал так болезненно, как сейчас. Что же случилось? Почему он не может забыть эти слёзы в серых глазах?
В перемену Иван попробовал заговорить с Ириной, словно ничего не случилось, но та только фыркнула, окинула его гневным взглядом и отвернулась.
А в классе все ждали урока литературы. Ещё бы: придёт новый учитель. Уже несколько раз девчонки, и первая, конечно, Лидка Норина, словно бы случайно оказывались возле дверей учительской, когда кто-нибудь входил или выходил, и краешком глаза заглядывали туда, а потом взволнованно делились впечатлениями:
– Ой, девочки, строгий, наверно.
– Пожилой. Лет сорок будет.
– И нисколечко не сердитый. Разговаривает с англичанкой и смеётся, смеётся!
– А галстук по-модному завязан!
Но всякому ожиданию рано или поздно приходит конец. Прозвенел звонок. Ребята как-то торжественно выстроились у своих парт, только Серёжка Вьюн караулил возле лестницы в коридоре. Но вот и он влетел в класс:
– Идёт!
Владимир Кириллович вошёл спокойной, неторопливой походкой, прошёл к столу, положил журнал и только тогда негромко произнёс:
– Здравствуйте! Садитесь!
Нет, походка никак не отражала его душевное состояние: спокойствия не было и в помине. Нелегко, ох нелегко снова начинать работу в школе после такого большого перерыва. Сумеет ли он? Справится ли? Вот перед ним сидят тридцать юношей и девушек, у каждого из них своя жизнь, свои привычки, свой характер. Сумеет ли он подчинить их единой цели, поймут ли они его, или так и останутся они сами по себе, а он сам по себе?
Владимир Кириллович обвёл класс внимательными прищуренными глазами, ощущая на себе ответные тридцать взглядов. Интересно, о чём думают они сейчас?
Например, вот эта девушка с серыми печальными глазами, сидящая на первой парте? Или вон та, у окна, у которой глаза, как вечернее августовское небо, глубокие и тёмно-синие? А вот и вчерашние знакомцы: паренёк со светлыми вьющимися волосами, с самоуверенным выражением лица – нелёгкий, наверное, характер, придётся с ним немало повозиться. Его, кажется, Женькой зовут. Рядом с ним широкоплечий крепыш, так понравившийся ему вчера на площадке. Только сегодня он что-то сумрачно выглядит. Сзади него нетерпеливо ёрзает Вьюн. Впрочем, это, наверное, кличка. А фамилия? Что ж, фамилию он сейчас узнает, стоит только открыть журнал. А вот откроются ли перед ним их души?
– Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Кириллович, фамилия – Селиванов. Я буду преподавать у вас литературу и, кроме того, буду вашим классным руководителем. Впрочем, вчера я имел возможность убедиться, что вы об этом уже осведомлены.
Он усмехнулся и нагнулся над журналом.
– Абросимов! – назвал он первую фамилию.
– Я! – вскочил Серёжка Вьюн.
Так. Значит, он угадал: Вьюн – это прозвище. Следует признать, что оно довольно верно характеризует своего владельца. Да и вообще ребячьи прозвища большей частью метки и точны, в этом он уже давно убедился. Один за другим поднимаются ученики. Каждого нужно запомнить, узнать, к каждому подобрать ключик и не ошибиться. Одна, даже небольшая ошибка, может навсегда запереть от тебя ребячью душу десятью замками, и тогда уже никакой ключ не подберёшь. Это он тоже уже знает по своему, хотя ещё и небогатому, опыту.
– Курочкин!
А, это тот самый. Несколько секунд они взаимно изучают друг друга. Что ему говорили про Курочкина в учительской? Способный и даже талантливый – это Лидия Васильевна, своенравный и капризный – это Валерия Яковлевна, бывший их классный руководитель, а Александр Матвеевич, завуч, неопределённо пожал плечами: ученик как ученик. Впрочем, так он сказал про всех, о ком его спрашивал Владимир Кириллович. Ещё кто-то говорил, что Курочкина очень балуют родители. Да, видимо, сложный характер.
– Садитесь, Курочкин.
Первое знакомство кончается. Последней в списке Чернова. Почему последней? По алфавиту она должна стоять третьей с конца. Пропустили? Вряд ли. Второгодница? Не похоже. Фамилия приписана явно позднее, другим почерком. Значит, вновь прибывшая.
– Вы, Чернова, недавно пришли в этот класс?
– На уроках сегодня впервые.
– Значит, у вас, как и у меня, сегодня только первое знакомство?
– Нет, я уже девять дней работала вместе со всеми в колхозе.
– Вот как? Значит, успели уже сдружиться с классом?
– В основном – да.
Женька ловит на себе мимолётный взгляд Нины. «В основном». Исключение – это, вероятно, он, Женька Курочкин. А Владимир Кириллович закрыл журнал и сделал от стола шаг вперёд, ближе к классу.
– Ну, что ж, ребята, будем жить дальше – познакомимся поближе. А сейчас поговорим о литературе, вернее, о вашем отношении к ней. О чём вы любите читать, что вам нравится в книгах и что не нравится?
Планируя свой первый урок, Владимир Кириллович решил пойти на небольшую хитрость. Простая беседа о прочитанных книгах должна была стать своего рода разведкой: отвечая, ребята вольно или невольно выскажут свои мысли, взгляды, то есть хотя бы немного приоткроют занавес, скрывающий их души.
– Так что же вы любите читать, ребята? Вот вы, например, Коротков?
Толька Коротков, прозванный ребятами за свою неповоротливость Тюленем, медленно вылез из-за парты и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Посмотрел налево, потом направо, словно ожидая подсказки, и наконец пробасил:
– Про войну я люблю читать.
– Ну, а что вы последнее прочитали?
Толька снова переступил с ноги на ногу.
– Прочитал я Шолохова «Они сражались за Родину». Сильная книга! Лопахин там больно хорош, да и Звягинцев. Ещё прочитал Симонова «Живые и мёртвые», тоже ничего книга. Но у Шолохова лучше!
– Значит, вы любите про войну?
– И немножко про любовь, – ехидным шёпотом подсказал Серёжа Вьюн. Ему никак не сиделось спокойно на месте. Владимир Кириллович повёл в его сторону бровью, но замечания не сделал.
Он снова обратился к Короткову:
– Так что же привлекает вас в этих книгах?
Толька уже несколько освоился и заговорил гораздо смелее:
– Я люблю в людях смелость, мужество, героизм. А эти качества лучше всего в опасности проявляются, на войне. Вот живёт, скажем, в небольшом городке человек, тихий, смирный, спокойный…
– Вроде тебя, – ехидным шёпотом подсказал сзади Серёжка Абросимов, но Толька не обратил внимания и продолжал:
– Работает там или учится. И никто не знает, что в груди у него бьётся отважное сердце…
– Ай-ай-ай, девушки, – снова влез Серёжка, – рядом с вами такой герой живёт, а вы…
На этот раз Толька рассердился:
– Да уж не то, что ты! Только бы языком молоть!
– А ты… А ты… – подскочил Серёжка. – Да пока ты повернёшься, и бой закончится!
– В бою солидность нужна, прочность. А вертлявый человек ненадёжный.
В спор вмешался Владимир Кириллович:
– Потом, ребята, доспорите. Да и всё равно на словах ничего не докажете.
– Вот и я об этом говорю, – невозмутимо продолжал Коротков. – В обычной жизни кричи, что ты храбрый! Поверят или не поверят, а может, ещё и засмеют. И проверить нельзя. А на войне каждый человек, как на ладони. В первом же бою узнают, каков ты есть. Там ничего не скроешь, ни трусость, ни храбрость. Эх, я бы на войне…
Он взмахнул сжатым кулаком и смущённо замолчал.
Владимир Кириллович внимательно всматривался в лицо юноши, стоящего перед ним. Вот оно, новое поколение; чувства, которые их волнуют, ему знакомы: когда-то и они завидовали своим отцам, завоевавшим власть и с оружием в руках отстоявшим её в боях. Теперь новое поколение завидует им. И не знает этот юноша, что и они в свою очередь станут предметом зависти для новых, следующих поколений, которые будут так же считать, что всё трудное, интересное уже сделано до них, и сетовать на то, что опоздали родиться.
– Что ж, стремление к подвигу – похвальное качество, – заговорил Владимир Кириллович, видя, что Коротков замолчал и продолжать не намерен. – Но желать войны, это, мягко говоря, не совсем умно. Война – это страшное несчастье для страны, для всего народа.
– Я это понимаю, вы не думайте… – горячо перебил Толька. – Но знаете, хочется сделать что-то такое, такое, чтобы тебя все увидели и узнали.
– Вы, кажется, уже изучали рассказ Горького «Старуха Изергиль». Там есть одна замечательная мысль. Не знаю, обратили ли вы на неё внимание: «В жизни всегда есть место подвигам!»
– А-а! – махнул рукой Толька.
– Что «а»? – уже загораясь, перебил его Владимир Кириллович. – А разве освоение целины – это не подвиг? Представьте себе степь, степь без конца и без края. Веками лежала она, гордая и нетронутая, никем не меряная. Ни конь её не топтал, ни человек. Только ветер, рыская из края в край, знал её величину. Хочет он показать её кому-нибудь, да некому. Подхватит клубок перекати-поля, погонит его по степи, а тот бежит-бежит, устанет, уцепится за кустик бурьяна и остановится. Завоет ветер, закрутится на одном месте и убежит прочь. И вот пришли люди, сильные и смелые духом, красивые и молодые, такие, как вы. Зазвучали голоса над степью, впервые зазвенел человеческий смех, выросли, как грибы, полотняные палатки. Опрокинула на них степь дожди, сама грязью под ноги легла – нет, не уходят, да ещё машины к себе на подмогу призвали. Разозлилась степь, огрызнулась метелями да буранами, трескучими морозами. За три шага ничего не видно, руки прикипали к металлу. Плакали молодые, плакали, а работали! И дрогнула степь, подобрела, оттаяла. А люди сами перешли в наступление. Заревели моторы, врезались в нетронутую землю плуги, зазвучала песня над степью. Любопытный ветер подхватывал ее, переносил из края в край. Слушала степь и радовалась, дивилась мужеству и красоте этих людей, их дерзанию и воле. Радовалась и за себя: окончилось её бесполезное существование, теперь и она нужна стала. Щедро отдавала она соки, накопленные веками, и зашумел над нею, заколосился небывалый урожай!
Владимир Кириллович замолчал и осмотрел класс. Взгляд его наткнулся на насторожённый холодок в глазах Женьки Курочкина.
«Не убедил!» – огорчённо подумал он.
Но в это время Толька Коротков кашлянул, поднял голову и каким-то осипшим голосом сказал:
– Так то ж целина. А её уже всю распахали.
Владимир Кириллович рассмеялся и обнял его за плечи.
– Дорогой товарищ! На наш век целины и трудностей хватит! Только сами не прячьтесь от них по углам да под родительскими крылышками. И если сказать откровенно, то это наше поколение должно завидовать вам, молодым, – у вас всё впереди. А время-то сейчас какое! Не сегодня – завтра человек к новым планетам полетит, может быть, даже кто-нибудь из вас. Это ли не подвиг? И вам предстоит их совершать. Помните, как прекрасно сказано у Блока:
«И вечный бой. Покой нам только снится!»
Бой в нашей повседневности, в каждом новом дне! И лишь было бы ваше желание, а подвиги будут!
Некоторое время все молчали, потом Владимир Кириллович заметил, что Толька всё ещё стоит.
– Да вы садитесь, Коротков. Значит, мальчики больше любят читать про войну. А девушки?
– Немного не так, Владимир Кириллович! – снова выскочил Серёжка Вьюн. – Мальчишки любят читать всё про войну, ну, и немножко про любовь, а девушки наоборот: всё про любовь и немножко про войну.
– А вас, Абросимов, я не спрашивал.
Серёжка с победным видом огляделся, подмигнул кому-то из ребят и сел на своё место.
– Так что же любят читать девушки? Вот вы, например, Саенко Ира, да?
Ирина встала и повернулась к классу. Сергеев, внутренне сжавшись, ждал, что она посмотрит на него. Ему и хотелось этого, и в то же время он испытывал чувство необъяснимой робости. Но взгляд Ирины скользнул мимо него и упёрся в Серёжку Вьюна.
– Уж лучше действительно читать про любовь, чем про необычайные похождения Шерлока Холмса или его незадачливого последователя Нила Кручинина!
Серёжа смущённо засмеялся и покачал головой – вот уела! Он очень любил читать детективные романы, и в классе часто смеялись над этим, а сами порою выпрашивали у него почитать хотя бы на денёк каждую новую книгу, которую он доставал. А Ирина продолжала:
– Я не скрываю: да, люблю читать о сильном, большом, настоящем чувстве. Люблю читать Тургенева, Толстого, Пушкина. Какие там чувства! Какая любовь! А в наше время любовь измельчала, стала серенькой и какой-то… – Ирина покрутила в воздухе пальцами, словно ловя нужное слово, – посторонней, не главной, что ли.
– Утрируешь, Ира! – бросил кто-то с места.
– Утрирую? – повернулась туда Ирина. – А назовите мне хотя бы одну современную книгу, в которой рассказывалось бы о большой, чистой, светлой любви! Молчите? Да что книги! А в самой жизни?
Класс взволнованно загудел. Из общего шума вырывались отдельные возгласы:
– Чепуха!
– Вот это загнула!
– А разве неправда?
– По себе судит!
– Ясно! Сама, поди, влюбилась, да неудачно!
Владимир Кириллович успокаивающе поднял руку:
– Тихо, ребята!
И, дождавшись, когда класс смолк, продолжал:
– Вопрос этот серьёзный и, вижу, волнует вас.
Короткий смешок прокатился по классу, ребята заёрзали на партах, оживлённо переглядываясь друг с другом.
– Я не шучу, это действительно вопрос серьёзный и очень важный. К сожалению, у нас сейчас нет времени, а в пятиминутной беседе его не решишь. Я предложил бы вам провести большой разговор на эту тему, ну, диспут, что ли.
– О любви и дружбе? – разочарованно протянул кто-то. – Было уже в прошлом году.
– Да, и о настоящей любви, и о настоящей дружбе! И не выдержками из книг, хотя и это нужно, а свои мысли и чувства. А диспут так и назвать: «Мои мысли о настоящей любви». Пойдёт?
– Пойдёт! Согласны! – зашумели ребята.
– Так и сделаем. Кто у вас комсорг?
– Она, Саенко!
– Вот и хорошо. Сама вопрос затронула, пусть сама и решает его.
– Но у нас уже намечено комсомольское собрание на тему: «Твой путь в жизнь», – растерянно проговорила Ирина.
– Одно другому не помешает. Сначала проведёте собрание, а потом диспут. Впрочем, я вам не навязываю. Смотрите сами. А сейчас я, хотя и коротко, но всё-таки отвечу вам, Саенко. Вы просили назвать хотя бы одну современную книгу, рассказывающую о большой и настоящей любви? Можно назвать и не одну, но я из-за недостатка времени ограничусь одним примером. Вы читали рассказ Алексея Толстого «Русский характер»?
Ирина молча кивнула головой.
– И не увидели там этого высокого и светлого чувства?
– Так это единицы, – уже потухая, проговорила Ирина.
– Единицы?
Цепкий прищуренный взгляд Владимира Кирилловича стал жёстким и ушёл куда-то далеко-далеко за стены класса.
– Единицы? – немного помолчав, повторил он. – Пришлось мне в Горьком лежать в госпитале восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, так вот такие «единичные» случаи мы там видели почти каждый день.
– Расскажите! – зашумели ребята.
– Вот устроите диспут, на нём и расскажу, а сейчас нет времени. Так, вот, Саенко, большая и светлая любовь присуща только большим и светлым душам, это их неотъемлемое качество. Кроме того, настоящая любовь всегда скромна, она не может выпячиваться и кричать о себе на всех перекрёстках, поэтому иногда и остаётся не замеченной другими, теми, кто видит только лежащее на поверхности. Вы не замечали, что здоровые люди почти никогда не говорят о своём здоровье, а вот больные часто любят рассказывать о своих болезнях. Так и в любви. Посмотрите вокруг, и, я надеюсь, вы убедитесь в ошибочности своего мнения. А сейчас, пожалуй, вернёмся к нашему разговору о чтении.
