Текст книги "Спроси свою совесть"
Автор книги: Федор Андрианов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– Вот с этого бы и начинал! – снова выкрикнул Женька Курочкин. – А то наговорил тут красивых слов и громких фраз из газет!
Дослушать Владимиру Кирилловичу не удалось. Из-за стола президиума бочком выбрался завуч и, неслышно ступая, направился к двери. Проходя мимо, он коротко бросил:
– Зайдите в учительскую.
– После собрания?
– Нет, сейчас.
Скрепя сердце, Владимир Кириллович поднялся и пошёл за ним. Уже у самой двери, оглянувшись, он встретился с тревожным взглядом Ирины и с беспокойством подумал: «Не наломали бы они дров без меня!»
В учительской завуч швырнул на стол карандаш, который он так и держал в руке, раздражённо прошёлся раза два из угла в угол и остановился.
– Эт-то что такое? – визгливо заговорил он, дёргая своей приплюснутой головкой. – Как вы осмелились подрывать мой авторитет перед учениками!
– Не понимаю, о каком подрыве авторитета идёт речь, – сдерживаясь, спокойно ответил Владимир Кириллович. – просто я считаю, что ваш доклад был несколько односторонним, и мне пришлось его дополнить.
– Не понимаете? А то, что вы допустили серьёзную политическую ошибку, это вы понимаете?
– Если говорить о политической ошибке, – всё так же спокойно возразил Владимир Кириллович, – то, на мои взгляд, её допустили вы, а не я.
– Это в чём же, разрешите вас спросить? – завуч скрестил руки на груди, ещё дальше выдернул шею из воротника и принял неприступный вид.
– А в том, – уже зажигаясь, сказал Владимир Кириллович, – что пропагандировать легкую, бездумную жизнь – это значит воспитывать безвольных нахлебников, приучать их к мысли, что для них всё уже сделано, а они могут приходить на всё готовенькое и брать, только брать, ничего не давая. Что у них останется от ваших бесед, когда они встретятся с первыми серьёзными трудностями в жизни? Или вы всерьёз думаете, что они никогда их не встретят?
– Нет, я так не считаю.
– Тогда как же вы готовите их к этим трудностям? Да они просто растеряются или, что ещё хуже, впадут в пессимизм, будут искать этой обещанной вами лёгкой жизни. И по какой дороге они тогда пойдут? Вы уверены, что они в поисках лёгкой жизни найдут правильный путь?
– Но позвольте, – Александр Матвеевич явно не ожидал такого отпора, – нам предписывают воспитывать людей в духе патриотизма, любви к Родине, и в этом отношении мой доклад безупречен. Ребята должны знать, что они живут в самой счастливой стране, в самое счастливое время и для них делается всё, что возможно.
– А говорить о будущих возможных трудностях – это, вы считаете, непатриотично?
– В какой-то мере, да!
– Значит, по-вашему, настоящими патриотами могут быть только те, кто не увидит никаких трудностей? Значит, наши отцы, перенёсшие голод и разруху первых лет становления Советской власти, не были настоящими патриотами? Разве наше поколение, перенёсшее столько горя и бед во время войны, стало меньше любить Родину? Ерунда! Если хотите, как раз наоборот! Дорого только то счастье, которое добыто в трудностях, в борьбе! Да, пожалуй, лучшим примером может служить целина. Тысячи юношей и девушек бросили лёгкую жизнь под крылышком у своих родителей и отправились в трудностях и в борьбе завоёвывать своё счастье. И что ж, по-вашему, это – непатриотично?
Но аргументы Владимира Кирилловича на завуча нисколько не подействовали. Он уселся за свой стол, снова взял в руки карандаш и, постукивая им в такт своим словам, чётко и раздельно произнёс:
– Во-первых, не приписывайте мне того, чего я не говорил, а, во-вторых, не вам меня учить, что и как нужно говорить ученикам. Вы в школе работаете ещё без году неделю и лучше бы прислушивались к советам более опытных товарищей. А о вашем поведении на сегодняшнем собрании мы поговорим на ближайшем педсовете.
– Хоть в горкоме партии! – в сердцах ответил Владимир Кириллович. Он вышел из учительской и хлопнул дверью.
У входа в зал он остановился.
«Фу, чёрт, нервы! – выругался он про себя. – Пальцы дрожат, и щёки, наверное, все в красных пятнах. Нет, в таком виде показываться ребятам нельзя!»
Он подошёл к окну, забарабанил пальцами по стеклу. Хотелось отключиться от неприятного разговора в учительской, но мысли всё текли в одном направлении.
«Вот твёрдолобый! Он, поди, и сейчас на всех уроках твердит: учитесь лучше – в институт попадёте! Будете лениться – уголь пойдёте на станцию грузить! Вместо того чтобы приучать ребят к физической работе, он пугает ею. И таким доверяют воспитывать молодёжь! Да ещё назначили заведующим учебно-воспитательной частью! Парадокс какой-то!»
Взрыв возмущённого шума, донёсшийся из зала, заставил его поморщиться: «Что там ещё такое?» Он подошёл к двери, приоткрыл её и заглянул в зал. На трибуне стоял Женька Курочкин. Картинно обняв кафедру и наклонившись к залу, Женька, перекрывая гул, говорил:
– Вы возмущены, леди и джентльмены? Совершенно напрасно. Ничего нового я не сказал. Просто изложил в популярной форме великую истину, которую открыл ещё Горький: «Когда труд – обязанность, жизнь – рабство»! И когда мне говорят, что я должен работать, делать то-то и то-то, я воспринимаю это как покушение на мою личную свободу, гарантированную мне Советской Конституцией!
Женька кончил и, высоко держа голову, невозмутимо направился к своему месту. На сцену одним прыжком выскочил Иван Сергеев и остановился у самого края, загородив половину президиума.
– Что и говорить, эрудированный товарищ здесь выступал! И цитаты из Горького, и даже, когда ему нужно, Конституцию вспомнил. Остаётся только сказать ему, как одной героине Фонвизина: «Мастерица указы толковать!» А самый основной закон, принятый нашими отцами ещё в 1917 году, ты забыл? «Кто не работает, тот не ест!»
– Я всегда презирал людей, которые стремятся только к тому, чтобы быть сытыми! – выкрикнул с места Женька.
– Вижу, что образ Сатина ты выучил, но сейчас тебя не по литературе спрашивают. Да, я тоже согласен, что человек выше сытости, но этот закон не о сытости толкует, а о том, что в нашей стране рабочих и крестьян не должно быть паразитов! А ты чего хочешь? Как ты хочешь жизнь прожить? На шее своего отца? Благо он большую зарплату получает. Или на шее общества, государства? Так мы тебе не позволим!
– Не слишком ли много на себя берёшь? – снова выкрикнул Женька.
– А я не на себя, – спокойно ответил Сергеев. – Мы – это вот все мы, – он как бы обнял руками весь зал, – все комсомольцы и даже весь народ!
Сергеев помолчал, собираясь с мыслями, затем продолжал:
– Вот ты слова Горького говорил. По-моему, Горький здесь одно слово не вставил, но имел его в виду: «Когда труд только обязанность, жизнь – рабство». Вот это другое дело. Так выбирай себе работу, которую ты любишь. Вот, бывает, делаешь сам что-нибудь, и трудно, бросить хочется, а окончишь и любуешься – вот какую вещь твои руки сделали! И гордишься этим! И я твёрдо решил: кончу десятый класс – на производство пойду!
Колокольчик, зажатый в руке Ирины, неожиданно звякнул. Иван оглянулся на него и, встретившись с откровенно восхищённым взглядом серых глаз, смутился, потоптался на месте и неуклюже закончил:
– Вот. И других призываю также.
Он спрыгнул со сцены и сел на своё место рядом с Женькой. Тот наклонился к нему и довольно громко прошептал:
– Молодец, красиво говорил. Только конец скомкал.
Сергеев недоумённо посмотрел на него: шутит, что ли? Разве в красоте дело? Он говорил то, что думал, что его волновало. Неужели Женька выступал только в погоне за внешним эффектом? Это на него похоже. Впрочем, нет, многое в жизни Женьки соответствовало его выступлению. А сейчас видит, что потерпел поражение, и решил перевести всё на игру.
А страсти в зале разгорелись. Теперь в выступающих недостатка не было, едва один кончал говорить, как на смену ему из зала поднимался другой. Ирина уже даже не называла выступающих. Никогда ещё комсомольские собрания в школе не проходили так бурно. Владимир Кириллович давно вошёл в зал, но его почти никто не заметил, вернее, на него просто не обращали внимания.
Особенно много споров вызвало выступление Тольки Короткова. Флегматично покачиваясь из стороны в сторону, он говорил:
– Теоретически мы все, конечно, признаём пользу труда. А что мы предпринимаем практически? Дров дома наколем да воды принесём. Вот Сергеев тут выступал. Правильно говорил, хорошо. Я тоже после школы пойду на производство. Ну, а сейчас? Что полезного для общества мы делаем сейчас? Скажете: учимся. Верно, но этого мало. Вот мы много говорим об общественно полезном труде. И я предлагаю, – повысил голос Толька, – уже сейчас найти такую форму…
– Это какую же? – крикнул кто-то из зала.
– А вот такую хотя бы. Кто сейчас за нами класс убирает? Технички. В других школах давно уже на самообслуживание перешли, а мы всё ждём, когда нам учителя подскажут. В общем, я предлагаю: с завтрашнего дня уборку класса после занятий производить самим!
На Тольку обрушились Серёжка Абросимов, Женька Курочкин и ещё два-три человека, но их было явное меньшинство, и они скрепя сердце вынуждены были уступить.
– Ставь, Ирка, на голосование, – выкрикнула Лида Норина, – а то и потанцевать не успеем!
Все засмеялись, но Лида нисколько не смутилась. Вызывающе тряхнув головой, она обернулась к залу:
– И что смешного? Вопрос выеденного яйца не стоит, а мы его жуём, жуём! Ведь и так всем ясно о необходимости труда, так чего же мы время тратим на уговоры Курочкина и Вьюна? Голосуй, Ирина!
Решение перейти на самообслуживание было принято абсолютным большинством, даже Серёжа Абросимов поднял руку, только Женька Курочкин не голосовал ни за, ни против.
Начались танцы. Как обычно, в начале вечера девчата с постными физиономиями топтались посреди зала, а ребята сгрудились в углу возле штанги, пробуя свои силы, или уныло подпирали стены, не решаясь пригласить кого-нибудь на танец.
К Сергееву подошёл Юрка Крылов. Крепко пожав ему руку, он спросил:
– Ты, правда, решил после школы к нам?
– Конечно, – кивнул Сергеев.
Он стоял вполоборота к залу и краем глаза следил за Ириной, танцующей с Лидой Нориной. Вот они обе засмеялись и взглянули в сторону Сергеева. «Про меня говорят!» – ёкнуло у него сердце.
– Приходи сразу к нам, в инструментальный цех, – продолжал Юрка, – у нас спортсменов много.
– Ладно, – ответил Иван, почти не слыша, что говорит ему Юрка – он краем глаза следил за Ириной.
Ирина снова звонко рассмеялась, подхватила подругу, и они вихрем понеслись по залу. Перед взором Сергеева мелькали то оживлённое лицо с серыми, блестящими глазами, то девичий затылок с туго заплетённой косой, перекинутой на грудь.
– Так ты заходи, – откуда-то издали, как показалось Сергееву, донёсся голос Крылова, – познакомишься с работой нашей. Может, ещё не понравится.
– Зайду, – коротко пообещал Иван.
А Иринка уже оставила свою подружку, подбежала к ребятам, выдернула из их круга Серёжку Вьюна и повела его танцевать. Серёжка смущался, но всеми силами старался принять вид бывалого танцора. Иринка звонко хохотала. Смотреть на них Сергееву было почему-то неприятно. Он помрачнел, выбрался из зала и поднялся на второй этаж, в радиоузел, где священнодействовал Толька Коротков.
– Садись, старик, – бросил Толька. – Ты что такой пасмурный? Или поругался с кем?
Иван, не отвечая, уселся на верстак, где в беспорядке лежали детали от самодельных радиоприёмников, монтируемых в школьном кружке.
Обращение «старик» вошло в быт одноклассников в прошлом году, принёс его Женька Курочкин, и оно прижилось удивительно быстро, может быть, потому, что молодости всегда хочется казаться старше своих лет, умудрённой жизненным опытом.
– Давай закурим, – предложил Толька. – Подожди, только дверь запру, а то ещё заявится Верблюд или другой кто, шума не оберешься!
Он запер дверь, вытащил из кармана папиросы и протянул Сергееву.
– Свои есть, – хмуро ответил тот. Ещё давно, когда он только начинал курить, однажды, решив пофорсить перед стоящими недалеко девчонками, он подошёл к старшекласснику:
– Закурим, что ли? Дай папироску.
Старшеклассник глянул на него через плечо, смерил взглядом сверху вниз и грубо ответил:
– Свои нужно иметь! На, малыш, пятачок, сбегай, купи себе пару папирос!
Сергеев, вообще болезненно переживавший любой намёк на свою бедность, покраснел и молча отошёл прочь. С тех пор он взял себе за правило курить только свои папиросы.
Толька сменил на проигрывателе пластинку. Молча покурили оба у окна, пуская дым в форточку.
– Последний год, – негромко заговорил Толька. – И хочется поскорее кончить, и как-то жалко становится. Вот как подумаю, что всё будет так же: и уроки, и собрания, и вечера, и тут вот кто-то будет пластинки вертеть, только без нас, так и хочется ещё хотя бы год побыть в школе. Хоть на второй год оставайся.
– В десятом классе на второй год не оставляют, – резонно возразил Иван.
– Да знаю я! – обиженно отмахнулся Толька. – Неужели ты меня не понимаешь?
– Понимаю, – тихо ответил Сергеев. – у меня, брат, тоже такое желание появлялось. Но мне труднее. Хоть бы скорее работать начать, матери помогать.
В дверь неожиданно застучали. Оба одновременно взглянули друг на друга. Толька втянул носом воздух – папиросным дымом вроде не пахло.
– Кто там?
– Мальчики, откройте! – донёсся из-за двери голос Лиды Нориной.
Едва Толька отпер дверь, она ворвалась в радиоузел, упала на стул, откинулась на спинку и бессильно свесила руки.
– Уф, жарко, я устала! Рыцари, подайте опахало!
– Увы, принцесса, в этом замке злой волшебник уничтожил все веера, – в тон ей ответил Толька.
– Тогда дуйте на меня с двух сторон в награду за прекрасную новость, которую я вам принесла. Ну, что же вы медлите? А-а, – зловеще протянула она, медленно поднимаясь со стула, – понимаю, рыцари здесь воскуряли табачный фимиам богине нарушителей порядка? Прекрасно! Есть материал для очередного номера «колючки»! Ладно, прощаю, – помедлив, покровительственно проговорила Лидка, – но при одном условии. Вы должны сказать: «Лида Норина – самая добрая и красивая девушка в мире».
– Так уж и в мире? – неуверенно произнес Толька. – Может быть, хватит в нашем городе?
– Нет, в мире! – топнула ногой Лидка. – Ну, быстрее!
– Лида Норина – самая добрая и красивая девушка в мире, – послушно скороговоркой пробормотал Толька.
Сергеев фыркнул. Лидка повернулась к нему:
– А вы, милостивый государь, что смеётесь? Впрочем, я знаю, что самой прекрасной девушкой в мире вы считаете другую особу.
И довольная тем, что вогнала Ивана в краску, заговорила другим тоном:
– Мальчики, есть гениальная идея: в воскресенье всем классом идти в кино на восьмичасовой. Приобретение билетов я беру на себя, благодарность можете выносить хоть в устном, хоть в письменном виде, а сейчас давайте по тридцать копеек на билеты!
Сергеев нахмурился. Идти с классом в кино ему, конечно, хотелось, но денег не было и не было ни малейшей надежды достать их.
– Я не пойду, – хмуро проговорил он.
– И это вместо благодарности! – наигранно возмущённо воскликнула Лидка. – По поручению одной небезызвестной особы, – хитро прищурилась она, – я его разыскиваю по всей школе, а он, видите ли, отказывается!
Сердце Ивана тревожно забилось. «Неужели ей Ира поручила пригласить меня? Нет, не может быть! А вдруг? Не об этом ли говорили они во время танца? Ах, если бы были деньги!» Но денег не было. Он вспомнил, как утром мать, тяжело вздыхая, пересчитывала оставшиеся рубли. До получки ещё дней пять, на хлеб еле-еле хватит. От лета у него оставались кое-какие сбережения – заработал на стройке, но сестрёнке купили валенки да топлива на зиму заготовили, вот и деньги все. Он беспомощно оглянулся на Тольку. Тот без слов понял всё. Порывшись в кармане, он вытащил рубль и протянул Лидке.
– Вот за нас двоих. Сдачи, как говорят в ресторане, не нужно.
– Чаевые не принимаю! – оскорблённо вздёрнула носик Лида. – Разочтёмся потом. Сбор у кинотеатра без пятнадцати восемь. Смотрите, не опаздывать!
– Я не приду! – всё так же хмуро заявил Иван.
– Ладно, ладно, – помахала рукой, выскакивая за дверь, Лида. – Не пропадать же билету!
Друзья снова остались вдвоём. Сергеев хмуро уставился в пол, а Толька, посвистывая, возился у проигрывателя, меняя пластинку.
– Иди возьми у неё деньги обратно, – проговорил, наконец, Иван, не поднимая на Тольку глаз.
– И не подумаю, – спокойно откликнулся тот. – И чего ты кочевряжишься? Хочется ведь идти вместе с классом? Или индивидуалистом, как Женька Курочкин, заделался? А о деньгах не беспокойся, они мне зря достались. Отремонтировал соседу приёмник, трансформатор перемотал, вот он и уплатил мне. Я отказывался, а он и слушать не хочет. Да брось ты из-за каких-то несчастных копеек переживать. Будут у тебя деньги – отдашь!
И он снова отвернулся к проигрывателю, считая разговор оконченным. Иван сосредоточенно молчал. Печальная мелодия, в которой слышались вой зимней вьюги и тоска одиночества, сознание собственной вины и безвозвратность прошедшего, заполнила комнату.
– А я всё равно не пойду, – уже несколько сдаваясь, пробурчал Иван.
– Ну и дурак будешь, – философски спокойно подвёл итог Толька Коротков.
В воскресенье, поразмыслив, Иван всё же решил идти. В самом деле, билет куплен, его будут ждать до самой последней минуты, когда продавать будет уже поздно. А Тольке деньги он отдаст, как только они у него будут.
Приняв решение, он повеселел и теперь нетерпеливо посматривал на часы. Время шло на удивление медленно, словно кто стрелки гвоздями прибил. От нечего делать Иван починил старую табуретку, почти год валявшуюся в чулане с отломанной ножкой, разобрал, смазал и опять собрал швейную машинку, на которой мать подрабатывала в свободное время – шила соседям и знакомым немудрящие платья, а предательские стрелки всё ещё торчали около семи часов.
«Может быть, часы отстают?» – подумал Иван, но в этот момент, словно прочитав его мысли, висевший на стене репродуктор пробасил:
– Товарищи радиослушатели, проверьте ваши часы. Последний, шестой, сигнал даётся в 19 часов…
– Собираешься, что ли, куда? – спросила мать, заметив нетерпеливые взгляды, которые Иван ежеминутно бросал на часы.
– Да, мама, всем классом в кино идём.
Младшая сестрёнка, сидевшая за столом с книжкой в руках, укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала – авторитет старшего брата в семье был непререкаем.
Мать склонилась над шитьём и задумалась. Взрослыми становятся дети. Раньше бы сын все сам рассказал, не дожидаясь вопросов, а теперь больше помалкивает. С девушками, наверно, пойдут. Да и время, восемнадцать скоро парню стукнет. Лишь бы хорошая была. Прост он у неё больно, прост, а сердцем привязчив. Уж если полюбит, так навсегда. А девушки-то теперешние какие-то несерьёзные пошли, всё бы им хаханьки да танцы, ни постирать как следует, ни сготовить не умеют. Окрутит вот такая егоза его, и весь век будет тогда он с ней мучиться!
От грустных мыслей её отвлёк голос сына:
– Мама, я пойду, мне пора!
– Денег, поди, нужно? Возьми в комоде.
– Нет, мама, – поспешно ответил сын, – за меня Толька Коротков заплатил, я ему после отдам.
– Нехорошо, сынок, в долг брать. Сколько билет-то стоит?
– Тридцать копеек.
– Возьми в комоде и отдай.
– Мама, а как же мы… – заикнулся было Иван.
– Ничего, перебьёмся как-нибудь. Обещала мне соседка за платье отдать. Бери, бери!
– Спасибо, мама!
Иван подбежал к матери, неуклюже чмокнул её в щёку, взял в комоде деньги и схватился за кепку.
– Ты бы хоть поел чего-нибудь! – крикнула ему вдогонку мать. – Поздно ведь придёшь!
– Потом, – на ходу ответил сын, натягивая осеннее пальто.
Мать только покачала головой. А Иван уже торопливо шагал по улице. Нетерпение подгоняло его. И чем ближе он подходил к кинотеатру, тем быстрее становились его шаги. Асфальтированный тротуар был покрыт тонким слоем осенней грязи, занесённой сюда с соседних неасфальтированных улиц. Ноги скользили и разъезжались.
Завернув за угол, Иван сразу увидел у кинотеатра оживлённую группу одноклассников. Ещё не успев рассмотреть их всех, по особенно радостному и в то же время тревожному чувству Сергеев понял, что Ирина здесь. Да, вот она, в серой, под цвет глаз, шапочке, весёлая, оживлённая. Бледноватый свет люминесцентных ламп делает её глаза глубже, темнее и ближе. Заглянуть бы сейчас в их глубину и прочитать самое заветное и, несомненно, самое счастливое!
– Пришёл! – радостным возгласом встретила его Лида Норина. – одного тебя ждём. Думали уже, что и не явишься.
– Опаздываешь, начальство, – шутливо заметил Толька Коротков. – Жена хана вся извелась, тебя ожидаючи.
– A-а, ты так? – закричала Лидка. – Вот тебе, получай за «жену хана»!
Она дважды стукнула своим небольшим, но крепким кулачком по Толькиной спине, тот передёрнул лопатками, блаженная улыбка расплылась по его лицу.
– Лида, стукни ещё разочек, только немного повыше: у меня там чешется.
– Да ну тебя! – отмахнулась Лида.
«Женой хана» Лидку прозвали ещё в девятом классе. Когда на уроке литературы читали по ролям драму Островского «Гроза», учитель попросил объяснить встретившееся в тексте слово «ханжа», так назвал Кулигин Кабаниху. Все молчали, только Лидка подняла руку.
– Ну, Норина, объясните, – попросил учитель.
Лидка вскочила и, не задумываясь, выпалила:
– Ханжа – это жена хана! – и победоносно оглядела всех, не понимая, почему весь класс от хохота улёгся на парты.
Впрочем, такие ляпсусы Лидка допускала довольно часто. В том же девятом классе, анализируя образ Старцева по рассказу Чехова «Ионыч», она серьёзно уверяла, что доктор Старцев стал… карманным вором.
– Я сама читала, – настаивала она, – что он ездил по вечерам и вытаскивал из карманов смятые жёлтые, зелёные, синенькие бумажки, то есть рубли, трёшницы и пятёрки.
И сколько её ни разубеждали, что по вечерам – значит, вечером, что вытаскивал он деньги не из чужих карманов, а из своих, она стояла на своём.
Десятиклассники стояли шумной группкой, перебрасываясь шутками, улыбками, короткими замечаниями. Беспричинное веселье, свойственное молодости, овладело ими – всё прекрасно: и жизнь, и этот вечер, и то, что они вместе, и то, что они молоды. И люди сегодня все такие милые, симпатичные и какие-то близкие.
– Пошли, ребята, – заторопилась вдруг Лида. – Сколько нас? Двадцать? Все здесь? Пошли, только не разбредаться! Билеты у меня!
И она, высоко подняв над головой билеты, направилась вперед. Девчата шагали за ней, а ребята замыкали шествие. Старенькая контролёрша у входа в фойе неодобрительно покосилась на них и сухо сказала:
– Только в зале, молодые люди, не шуметь!
– А в фойе можно? – выскочил Женька Курочкин.
– И в фойе нельзя! – ещё суше ответила контролёрша.
Лидка смерила Женьку негодующим взглядом.
– Не беспокойтесь, пожалуйста, – с невозмутимой серьёзностью обратилась она к контролёрше, – это очень благовоспитанные юноши, а, кроме того, я отвечаю за их поведение в общественных местах.
И важно прошла мимо. Женщина с сомнением посмотрела ей вслед, но ничего не сказала.
До начала сеанса время тянулось медленно. Рассматривать портреты надоело, и общая группа одноклассников рассыпалась на несколько мелких. Сергеев увидел, как девчата одной из групп, в центре которой была Лида Норина, о чём-то таинственно перешёптывались, поглядывая на него и на Ирину.
«Какую ещё каверзу они затевают?» – обеспокоенно подумал он. Но в это время прозвенел первый звонок, широко распахнулись двери кинозала, публика устремилась туда, вместе с ними потянулись и десятиклассники.
У самых дверей Лида Норина, сунув кому-то из подруг билеты, потянула Сергеева за рукав:
– Ваня, можно тебя на минуточку?
«Начинается!» – раздражённо подумал Иван и нехотя повернулся к Лидке.
– Ну, чего тебе?
Ему хотелось поскорее попасть в зал. Он мечтал сесть где-нибудь недалеко от Ирины, нет, не рядом, на это он и надеяться не смел, а где-нибудь близко, чтобы видеть её, а вот теперь из-за очередной и наверняка глупой выдумки этой Лидки все его надежды развалились.
– Слушай, Ваня, поможешь мне?
– В чём именно? – всё ещё сердито буркнул Иван.
– Понимаешь, мои пионеры, – она была пионервожатой в пятом классе, – хотят научиться по-настоящему играть в баскетбол. И мечтают, чтобы ты их хотя бы немного потренировал. Я им обещала поговорить с тобой. Потренируешь их, ладно? – она просяще заглядывала снизу в глаза Сергеева. – Ладно?
– Ладно, – ответил Иван.
Он всё ещё злился. Вот ведь, из-за какой-то пустяковины отвлекла его. Не могла завтра сказать, в школе, или хотя бы после кино А теперь, наверное, все уже уселись, придётся сидеть рядом с этой болтушкой – удовольствие ниже среднего. Он покосился на Лидку, но она просто не хотела замечать его угрюмость.
– Значит, договорились? – оживлённо щебетала она. – Когда тебе удобней? Во вторник после уроков, хорошо?
– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо ответил Сергеев, только чтобы отвязаться, и двинулся в зрительный зал. Но Лидка снова ухватила его за рукав:
– А ты не обманешь?
– Раз сказал приду, значит, приду!
«Вот пристала, назола, – зло подумал он. – И не отвяжешься он неё. Наши, наверное, все уже давно уселись. Интересно, кто рядом с Ириной сел?»
Не слушая больше Лидку, он направился в зал. Вошёл и остановился, разыскивая глазами своих.
– Восьмой ряд, – подсказала сбоку Лидка, но Сергеев уже сам увидел Женьку Курочкина, рядом с ним Тольку Короткова, чуть подальше Нину Чернову, а вот и серая шапочка Ирины, а рядом с ней… два свободных места!
«Мне и Лидке!» – мгновенно сообразил он. Сразу стало отчего-то жарко, ладони вспотели, ноги отяжелели, непонятная робость сковала его.
– Пойдём, пойдём быстрее, а то сейчас начнут, – тянула его Лидка, и он с благодарностью посмотрел на неё.
«Зря я на неё злился!» – мелькнуло в голове.
Подошли к своему ряду, и тут Сергеев чуть не повернул обратно, но Лидка подтолкнула его в спину:
– Шагай, шагай быстрее!
«Ладно, сяду не рядом, а через одного», – решил Иван и неуклюже стал пробираться между рядами. Но когда он приблизился к цели, оказалось, что возле Ирины только одно свободное место. Сергеев беспомощно оглянулся на Лидку, но та уже уселась около Тольки Короткова, чему тот был явно рад, и о чём-то оживлённо рассказывала ему, не обращая на Ивана никакого внимания.
– Да проходи живей, – прошипел Женька Курочкин, и Сергеев, окончательно смутившись, шагнул вперед, наступил на чью-то ногу, поспешно извинился и, наконец, подойдя к свободному месту, осторожно опустился на стул, словно боялся, что тот под ним рассыплется.
Немного отдышавшись, он искоса посмотрел на Ирину, но она, наклонившись к соседке справа, рассказывала ей, как однажды в Москве на улице встретила Бондарчука. Сергеев окончательно успокоился и устроился поудобнее. Локоть его на мгновение коснулся руки Ирины, и Иван, словно обжегшись, моментально отдёрнул его и сложил руки на коленях. Ему казалось, что все в зале видят и его смущение, и то, что он сидит рядом с Ириной. Он потихоньку огляделся. Нет, кажется, никто на него не смотрит.
Погас свет, и Сергеев вздохнул с облегчением. На экране появились первые кадры. Иван посмотрел на Ирину – её почти совсем не было видно в темноте. Но вот в зале начало понемногу светлеть – или это глаза привыкали к темноте, – и силуэт Ирины стал вырисовываться яснее, словно фотокарточка во время проявления. Сначала появилась серая шапочка и знакомый строгий профиль, а потом уже все мелкие детали: по-детски припухлые губы, завиток тёмных волос, выбившийся из-под шапочки, и тёмные блестящие глаза.
«А всё-таки она красивая! – с восхищением подумал он и тут же поправил сам себя. – Почему всё-таки? Она красивая, самая красивая на свете!» Он слышал её тихое дыхание. Конечно, дышала и его соседка слева, дышали и сидящие впереди и сзади, но он слышал только её дыхание и видел только её одну. Во всём зале, кажется, они были только вдвоём.
«Зачем я, дурак, отдёрнул руку? – запоздало ругал он себя. – Она даже ничего и не заметила. Если бы ей было неприятно, она бы сказала или просто убрала свою руку. А что, если снова положить? Все так сидят, даже незнакомые. Для этого и делаются подлокотники».
Решение было принято, но выполнить его оказалось не так-то просто. Несколько раз Сергеев поднимал локоть и снова опускал его на колени. Наконец, он решился окончательно. Медленно и осторожно опустил он свой локоть. Рука Ирины вздрогнула – или это только показалось Ивану, – но не отдёрнулась. Волна нежности и благодарности охватила Сергеева.
«Милая, милая!» – пело что-то в его душе, и ему хотелось крикнуть это слово на весь зал, на весь мир.
Ирина повернулась к нему.
– Смотри на экран, – одними губами прошептала она, и Сергеев послушно перевёл взгляд на белое полотно.
Шла одна из тех кинокомедий, похожих друг на друга, как близнецы, в которых он любит её, а она любит его, и это всем известно, кроме них самих, так как сценарист и режиссёр всеми силами мешают им объясниться до самого конца. Она работает на производстве, перевыполняет план, а он старается совершить какой-нибудь подвиг, чтобы стать достойным её, заслужить её любовь.
Сергееву от души стало жаль этого парня-неудачника. Он снова посмотрел на Ирину. Она, кажется, целиком поглощена тем, что происходит на экране. Вот она улыбнулась чему-то, и снова её лицо стало серьёзным; вот она недовольно поморщилась. Сейчас, наверное, оглянется на него. Иван торопливо перевёл свой взгляд на экран. Он пытался сосредоточиться, но уже через минуту поймал себя на мысли: видно или не видно в темноте небольшую родинку над верхней губой Ирины. Нет, ему не видно – родинка с правой стороны, а он сидит с левой. О чём она сейчас думает? Наверное, ни о чём, просто смотрит кино.
Картина кончилась неожиданно быстро. Вспыхнул яркий свет. Сергеев удивлённо захлопал глазами.
– Уже конец? – невольно вырвалось у него.
Все засмеялись, даже Ирина улыбнулась.
– А ты и не заметил? – добродушно пошутил Толька. – Тогда оставайся на следующий сеанс.
Волна людей несла их к выходу. Сергеев, как мог, старался предохранить Ирину от толчков. Людской водоворот закрутил их, оторвал от друзей и, наконец, выкинул на улицу. Где-то впереди мелькнула знакомая кепочка Женьки Курочкина и пропала. Мимо Ивана и Ирины, оживлённо обсуждая фильм, парами и группами проходили люди, но одноклассников среди них не было. Сергеев растерянно оглядывался по сторонам.
– Где же они? Куда пропали? – больше самого себя, чем Ирину, спросил он.
Ирина недоуменно пожала плечами.
– Неужели ушли? – вслух размышлял Сергеев. – Ну, завтра я им задам! Подождать не могли! Это, наверное, всё Лидка Норина подстроила!
Ирина улыбнулась и стала разглядывать носки своих меховых ботинок. Иван повернулся к ней.
