Текст книги "Спроси свою совесть"
Автор книги: Федор Андрианов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Согласна, согласна, – ответила Ирина. Но по её голосу Иван догадался, что это сказано только для того, чтобы не молчать, а на самом деле мысли Ирины заняты чем-то другим.
– Да ты не слушаешь меня. О чём ты думаешь?
– Не скажу, – негромко прошептала Ирина, отрицательно качнув головой.
– Нет скажи! – оскорблённо настаивал Иван. – Иначе я обижусь.
– Я стесняюсь.
– Кого? – искренне удивился Иван. – Меня?
– Ну хорошо, – поколебавшись, согласилась Ирина. – Только ты не гляди на меня.
Она отвернулась от Ивана, спрятала лицо в воротник пальто и тихо проговорила:
– Просто я представила себе… как лет через пять… или восемь… мы едем с тобой на автомобиле. Ты за рулём… я рядом… а сзади – две или три мордашки…
– Ира!..
Иван даже задохнулся от нахлынувшего внезапно на него всепоглощающего ощущения счастья. Он повернул её лицом к себе и утонул в широко раскрытых навстречу ему серых глазах. А потом прижался своими губами к вздрагивающим тёплым губам Ирины.
Время остановилось. Только гулким метрономом отстукивали их сердца. Наконец Ирина отстранилась.
– Домой пора, – прошептала она, поправляя шапочку. Потом взяла его под руку, доверчиво прижалась плечом, и они опять пошли вниз по улице.
Шли молча, время от времени поглядывая друг на друга. Ира улыбалась и, наконец, не сдержавшись, фыркнула.
– А теперь чему смеёшься? – спросил Иван.
– Так. Вспомнила твой подарок, – улыбаясь, ответила Ирина. – «Сердце на ладони». Это про таких, как ты, наверное. У которых вся душа нараспашку.
– А тебе хотелось бы, чтобы я хитрил и притворялся? – обиженно проговорил Иван.
– Дурашка ты мой, – ласково сказала Ирина и теснее прижала его руку к себе. – Именно таким вот тебя и люблю.
Впервые между ними было произнесено это слово. И хотя сказано оно было просто и тихо, для Ивана оно прозвучало праздничным звоном колоколов, на мгновение даже оглушив его. Он склонился к руке Ирины и прижался губами к светлой полоске кожи, белеющей между варежкой и рукавом пальто.
– Ты чего? – спросила она, не отнимая руки.
– Я тебя тоже люблю! – тихо и торжественно, как клятву, произнёс Иван.
– Я знаю, – просто ответила Ира.
Они шли молча. После сказанного все другие слова казались лишними, серыми. Наконец Ира заговорила:
– Ты заметил, какой Курочкин сегодня тихий был? Сам на себя не похож.
Иван кивнул.
– Надеялся, наверное, что Чернова придёт. А она не пришла. Вот и переживал.
Ивану на эту тему говорить не хотелось: он хорошо помнил вчерашнюю размолвку из-за Женьки.
– Помочь бы ему чем-нибудь надо, – сочувственно произнесла Ирина.
Иван только пожал плечами: чем и как можно помочь человеку в этом случае! Ещё навредишь нечаянно.
– Ну, я пришла, – остановилась Ира. Иван попытался задержать её руку, но она освободилась и легко взбежала на крыльцо.
– До завтра! – крикнула, обернувшись.
– До завтра! – ответил Иван.
Дождавшись, когда она скрылась за дверью, отправился домой. Настроение у него было самое прекраснодушное. Он понимал заботу Ирины о Женьке: когда сам счастлив, хочется, чтобы и всем другим вокруг было так же хорошо. Только в самом деле, как они могут помочь Женьке. Да и не верит Иван в его любовь, уж очень Женька легковесный человек, не может у него быть ничего серьёзного.
Но Сергеев ошибся: на сей раз у Курочкина, действительно, было что-то серьёзное или, во всяком случае, необычное. К любви Женька относился легко, усвоив в какой-то мере взгляды своей матери. Та ещё с ранних Женькиных лет причитала над единственным сыночком:
– Красавчик ты мой писаный. Подрастёшь – все девушки по тебе сохнуть будут!
Шли годы, и пророчество матери начинало сбываться. Высокий, со светлыми вьющимися волосами, всегда хорошо одетый, остроумный и весёлый, Женька Курочкин всегда был в центре компании. У него всегда имелись деньги, он мог в любое время пригласить понравившуюся ему девушку в кино или на танцы. Всё это приносило ему лёгкие успехи в отношениях с девушками. Избалованный их вниманием, Женька ещё с шестого класса спрягал во всех наклонениях глагол «люблю», но ещё ни разу не встречался с настоящим чувством.
И вот оно пришло. Первоначально новенькая понравилась ему только внешне: светлые пепельные волосы и удивительно тёмные синие глаза. «Смазливая девица», – подумал Женька, когда впервые увидел Нину. Верный себе, он решил сразу же произвести на неё неотразимое впечатление, но, к своему удивлению, получил неожиданный отпор. Не подействовало его «умопомрачающее», как он сам говорил, красноречие и остроумие.
Тогда Женька решил действовать иначе. Во время уроков он не сводил с Нины «пламенного» взгляда, на переменах всегда старался быть недалеко от нее, отпускал блистательные остроты или высказывал глубокомысленные фразы. Но безуспешно. Больше того, однажды он слышал, как Нина бросила вскользь:
– Вот шут гороховый!
Не оставалось почти никакого сомнения, что этот сверхнелестный эпитет направлен именно в его адрес. И тогда Женька растерялся. Впервые он встретился с девушкой, которая понравилась ему, но не обращала на него никакого внимания. Оскорбленное самолюбие требовало ответить взаимным безразличием, «наплевать и забыть», как любил говорить Женька. Но это оказалось не так-то просто. Чем категоричнее приказывал он себе, игнорировать «зазнавшуюся красотку», тем сильнее ему хотелось постоянно быть рядом с ней, разговаривать, просто смотреть на неё. Напрасно он твердил себе, что нужно «высоко держать знамя мужского самолюбия», – нахлынувшее чувство было сильнее его.
И тогда Женька на всё махнул рукой и целиком отдался этому чувству. Все обложки его тетрадей были теперь исписаны одним словом «НОЧЬ», причём все буквы – заглавные. Никто: ни учителя, иногда заглядывавшие в тетради, ни ученики – не могли догадаться, что в этом слове зашифрованы две буквы, которые в последнее время так нравилось писать Женьке, это буквы Н и Ч.
Затем Женька записался в химический кружок. Не потому, что он вдруг полюбил химию и хотел больше знать. Просто в этом кружке занималась Нина.
Впрочем, из кружка он скоро был изгнан с позором за то, что при помощи бертолетовой соли и железных опилок устроил такой взрыв, что вылетело стекло в окне. И хотя сам вставил стекло и клятвенно заверял, что подобное никогда не повторится, учительница химии была неумолима, заявив, что безопасность других участников кружка для неё гораздо дороже проблематичных успехов Курочкина в изучении химии.
Наконец Женьке повезло. Ирина организовала баскетбольную команду девушек, в которую вошла и Нина, и он сразу же высказал добровольное согласие вместе с Иваном Сергеевым тренировать эту команду. На ехидное замечание Ирины: «А как же сердце?», он галантно расшаркался, приложив руку к груди, и ответил:
– Сердце моё принадлежит вам, девушки.
– Всем? – не преминула уколоть Лида Норина и понимающе покосилась на Нину. – Или кому-нибудь одной?
– Конечно же, всем! – поспешно заверил Женька.
– Жаль! – томно вздохнула Лидка.
Тренировались по вторникам и субботам. Женька рассчитывал, что после тренировок он сможет провожать Нину домой, будет с ней наедине. Но и эта надежда не оправдалась. Когда они шли домой, всегда вместе с ними были или Толька Коротков, или Сергеев с Ирой. Вместе они доходили до Нининого дома, она весело прощалась со всеми и убегала.
Женька несколько раз пытался придумать предлог, чтобы задержать её: то затевал разговор о тактике в баскетболе, то предлагал всем вместе идти на старую кинокомедию с участием Филиппова, но ничего путного из этого не получалось. Так продолжалось день за днем, и, наконец, Женька отважился на решительный и окончательный шаг. В этот день он был дежурным по классу. Ещё дома он написал короткую записку, тщательно обдумав каждое слово:
«Нина! Если у тебя сегодня вечер свободный, то приди в школьный парк в 19 часов 30 минут. Мне обязательно нужно поговорить с тобой, но только не при всех. Женя».
На большой перемене, якобы для того, чтобы проветрить класс, Женька выгнал всех в коридор и, воровато оглядываясь на дверь, положил записку в дневник Нины, лежавший на парте.
Когда начался следующий урок, он не мог спокойно сидеть на своём месте. Он ёрзал на парте, не сводя с Нины глаз, и твердил про себя, словно гипнотизировал:
– Открой дневник! Открой дневник!
Сидящий рядом с ним Сергеев удивлённо косился на него, но Женька не видел никого, кроме Нины. Вот она протянула руку к дневнику. Сейчас откроет! Нет, взяла тетрадку, лежащую под дневником, и стала что-то записывать. Когда же? Когда же?
– Запишите задание на дом, – сказал учитель.
Вот сейчас! Женька замер. Нина взяла дневник, перелистывает страницы… Белая птичка выскользнула из дневника и косо, словно у неё было подбито крыло, опустилась на пол. Женька откинулся на спинку парты – всё! Нина нагнулась, подняла бумажку, положила её на край парты, записала задание на дом и только тогда прочитала записку. Брови её удивленно взлетели вверх. Она оглянулась на Женьку, и он мужественно встретил её взгляд. Нина нахмурилась и еще раз внимательно прочитала записку. Потом скомкала её и задумалась. В это время прозвенел звонок. Женька остался сидеть на месте. Тогда Нина сама подошла к нему.
– Это действительно так важно для тебя? – спросила она, глядя прямо ему в глаза.
Женька молча кивнул.
– Так скажи сейчас!
Женька отрицательно покачал головой. Нина задумалась. Женька с тревогой ждал её ответа.
– Хорошо, я приду, – твёрдо сказала она, круто повернулась и лёгкой походкой отошла от Женьки.
День был выбран удачно: вечером в клубе московские артисты давали концерт. Женька купил два билета – третий ряд партера – и надеялся пригласить Нину. Какая же девушка откажется от такого удовольствия! Концерт начинался в 20.30, и Женька рассчитывал успеть и объясниться с Ниной, и пригласить её в клуб.
Собираться на свидание он стал за добрый час. Вертелся перед зеркалом, пытаясь подобрать подходящее выражение лица: небрежное и в то же время значительное. Он примерял их, как примеряют галстуки: не торопясь, отбрасывая ненужные и разглаживая понравившиеся. За этим занятием и застала его мать.
– Ты, кажется, на концерт собираешься?
Вопрос несколько удивил Женьку. Он ещё накануне предупредил мать об этом, одновременно прощупывая почву: не пойдет ли она, так как встреча в клубе с родителями, когда он будет с девушкой, никакой радости ему не доставит. Впрочем, он знал, что отец в этот вечер будет в поездке, а мать одна в клуб почти никогда не ходит.
– Да, – односложно ответил Женька.
– Возьми тогда ключ. Я сегодня отпустила Веру, ей нужно в деревню сходить. Поздно придёшь?
– Часов в двенадцать.
– Ну, хорошо. Так не забудь ключ!
Она ушла. Женька ещё немного покрутился перед зеркалом, потом уселся на диван, пытаясь представить себе, как произойдёт их объяснение. Несмотря на некоторый опыт в отношениях с девушками, ему ещё ни разу не приходилось по-настоящему объясняться в любви. Чаще сами девушки признавались ему, а он снисходительно выслушивал их признания, отделываясь ничего не значащими красивыми фразами или своими обычными шутками. Пределом его объяснений была стандартная фраза:
– Девушка, вы мне импонируете!
Но Нине он так сказать бы не смог. Значит, нужно было придумать что-то другое, значительное, чтобы она поняла и поверила. Как же сказать ей эти старые и вечно новые три слова: «Я вас люблю!?»
Сигналы проверки времени прервали его размышления. Он торопливо оделся и крикнул на ходу:
– Мама, я ушёл! – и выскочил на улицу.
Ветерок, днем почти незаметный, к вечеру усилился.
Он подхватывал недавно выпавший и не успевший слежаться снег, крутил его в воздухе, переносил под забор и укладывал там в сугроб. То, успокоившись, совсем затихал, то усиливался: хватал за полы пальто, словно пытался задержать, легонько подталкивал в спину.
В парк было два входа: от школы и в противоположном конце. Нина, конечно, не пойдет от школы, значит, ждать её нужно у другого входа. Был, правда, ещё один лаз, им пользовались только мальчишки: в железной ограде был выломан один прут, а другой отогнут. Женька решил воспользоваться этим лазом. Он пролез в него, выбрался на лыжню, пробитую школьниками на занятиях по физкультуре, и неторопливо пошел к выходу, откуда, по его расчётам, должна была прийти Нина. Время в запасе у него ещё было.
Давно уже стемнело, небо закрыли тучи. Луны не было, и только по светлому пятну на небе угадывалось место, где она должна была бы быть. Голые деревья ёжились под бурными налетами ветра. Зимний сад всегда вызывал в Женьке тоскливое чувство. Клены тянули к небу черные ветки, будто взывая о помощи. Березки, устав бороться, тоскливо опустили ветви вниз, и только молодой дубок вызывающе потряхивал еще недавно кудрявой головой навстречу ветру.
Ждать пришлось долго. Женька уже не раз с нетерпением поглядывал на часы. Наконец, у входа показалась знакомая фигура. Женька заторопился ей навстречу.
Не доходя до него двух шагов, Нина остановилась. Остановился и Женька. Оба молчали. Закрывая лицо от ветра, Нина стояла вполоборота к Женьке. Было в ее фигуре что-то беззащитное, робкое. Ему захотелось взять ее на руки и нести куда-нибудь далеко-далеко.
– Ну, – прерывая молчание, коротко сказала Нина. – Я пришла. Что скажешь?
Все заранее приготовленные слова вдруг вылетели у него из головы.
– Знаешь, Нина, – как-то робко и в душе проклиная себя за эту робкость, заговорил Женька, – у меня случайно оказались два билета на сегодняшний концерт. Может быть, пойдём? Билеты хорошие, – заторопился он, заметив недовольное движение Нины, – третий ряд партера!
Против такого аргумента, как третий ряд партера, считал Женька, устоять было трудно.
– И только для того чтобы пригласить меня на концерт, ты назначил эту встречу в парке?
В голосе Нины слышалась насмешка. Он искоса посмотрел на неё, но она стояла всё так же, прикрывая от ветра лицо.
– Может быть, не только для этого, – негромко ответил он.
Нина вдруг резко повернулась к нему, смело и прямо взглянула ему в лицо.
– Вот что, Курочкин, – строго и просто заговорила она, – давай не будем играть в прятки, поговорим откровенно, чтоб не оставалось никаких недоговорённостей. Идёт?
Её синие глаза в полутьме декабрьского вечера казались совсем чёрными. Женька невольно залюбовался ею.
– Судя по времени и обстановке, – продолжала Нина, – ты пригласил меня сюда для традиционного объяснения. Как это пишется в классических романах: я вас люблю, к чему лукавить… Так?
Теперь уже Женьке не показалось: в голосе Нины явно слышалась насмешка. Это подействовало на него отрезвляюще – разговор вступил в привычный для него тон, и он решил принять бой.
– А если и так?
– А если без «если»? Так или не так?
Робость, овладевшая Женькой в первую минуту встречи, уступила место злости. Нет, надо сбить с нее спесь!
– Очевидно, миледи так часто участвовала в подобных сценах, что ей известно все до малейших подробностей.
Секунду Нина молчала, потом с глубоким презрением выдохнула:
– Эх ты!.. – и, резко повернувшись, пошла к выходу.
Женька молча смотрел ей в спину. Сердце билось гулко и зло.
«Сейчас уйдёт! И… насовсем!» – неожиданно резанула мысль, и Женька вздрогнул.
– Нина!
Перепрыгивая через сугробы, проваливаясь по колено в снег, он догнал её у выхода и схватил за руку.
– Нина! Подожди!
Она молча высвободила руку, но Женька загородил ей дорогу.
– Прости. Ты во всём, понимаешь, во всём права.
Нина коротко взглянула на него. И хотя Женька был выше её почти на целую голову, ему показалось, что она смотрит на него сверху вниз.
– Когда я шла сюда, – медленно проговорила Нина, – мне казалось, что мы с тобой ещё можем быть добрыми товарищами. Но здесь я поняла, что никакой дружбы между нами быть не может. – Она помолчала и твёрдо повторила: – Никакой. А теперь пусти меня.
– Ну нет, – Женька держал её за обе руки и, задыхаясь от злости, пытался притянуть к себе. – Теперь я тебя не отпущу!
Её яркие губы были близко, вот они, почти рядом, ещё немного… Разгорячённый обидой, любовью и злостью, забыв обо всём, он тянулся к ним, но вдруг наткнулся на леденящий блеск синих глаз, полных непередаваемого презрения. Руки опустились сами собой. Нина молча обошла его стороной, по глубокому снегу, словно опасаясь, что малейшее прикосновение к нему испачкает ее, и скрылась за парковыми воротами. Только тогда Женька немного пришел в себя. Он сплюнул и зло выругался!
– Тоже мне, недотрога. Видели таких! Цену себе набивает!
Самолюбие Женьки было болезненно ущемлено. А он-то, дурак, старался, билеты на концерт купил. Ну, ладно! Он ещё себя покажет!
Отвергнутая любовь требовала отмщения и немедленного. Женька ещё раз мысленно обругал Нину, и на сердце у него стало немного легче. Ничего, ещё сама прибежит! А пока… пока надо на концерт идти – не пропадать же в самом деле билетам.
Только сейчас Женька почувствовал, как у него озябли ноги. Снег набился в ботинки и растаял там. Успеет ли он переодеться? Женька взглянул на часы – до начала концерта оставалось почти полчаса – успеет. Пять минут дойти до дома, пять минут на переодевание, и в клуб. А куда девать второй билет? Ничего, у клуба он найдёт кого-нибудь из знакомых девушек и пригласит назло этой зазнайке. И чего в ней хорошего? Подумаешь, волосы, глаза. Сивая пучеглазка, вот она кто!
Всю дорогу до дома Женька изощрялся в придумывании бранных кличек и эпитетов в адрес Нины. Это немного успокаивало.
В таком настроении он подошёл к дому, хотел по привычке постучать, но с досадой вспомнил, что мать отпустила Веру в деревню, а ждать, пока сама мать соберётся открыть – наверняка, на концерт опоздаешь! Он пошарил в карманах, нашёл ключ и отпер дверь. На вешалке в прихожей висело знакомое пальто с серым каракулевым воротником и такая же шапка.
Женька остановился и присвистнул:
– Этого ещё не хватало! Верблюд! Зачем он припёрся? Кляузничать?
Не раздеваясь, Женька бесшумно подошёл к двери и замер на пороге. Первое, что ему бросилось в глаза, – это коричневый пиджак завуча со странным воротником – голубым, с большими золотистыми цветами. Но уже в следующее мгновение Женька сообразил, что это не воротник, а руки его матери на шее Верблюда! Его мать обнимала чужого мужчину! Да ещё учителя! Это было настолько неправдоподобно, кощунственно, что Женька застыл на месте, не зная, что делать. Хотелось взвыть, броситься на этого, ставшего противным до омерзения, Верблюда, царапать его, кусать. Или обругать самыми грязными словами мать, или закрыть глаза и не видеть этого. Может быть, в действительности ничего этого нет, просто страшный сон.
Испуганный вскрик матери вывел Женьку из оцепенения. Он круто повернулся и выскочил на улицу.
Темнота уже сгустилась и стала почти физически осязаемой, и только бесчисленные снежинки старались перечеркнуть ее. Низко пригнувшись, словно разрывая лбом темное полотно ночи, Женька торопливо зашагал вниз, к центру города. Вслед ему взметнулся захлебывающийся крик:
– Женя! Сыночек! Вернись!
Но он только ещё больше сгорбился и зашагал торопливее. Метель бушевала вокруг, но Женька её не замечал. Шёл и сквозь скупые мальчишеские слёзы бормотал проклятия и ругательства.
– Учитель, собака, пёс, – захлёбываясь слезами, бормотал Женька. – моральный облик… Работать и жить по-коммунистически… А сам? – он скрипнул зубами в бессильной ярости. – А мать? Как она могла?
Женька не замечал ни встречных, ни метели и спохватился только тогда, когда очутился перед ярко освещёнными афишами клуба. Ну, нет, на концерт он не пойдет! А куда же? Напиться с горя – вот это по-мужски! Женька пощупал грудной карман. Там, аккуратно свернутые, лежали две пятирублевые бумажки. Женька не раз хвастался ими перед приятелями. Пропить их! А билеты продать! Он не сомневался, что сразу же найдёт покупателей. Хорошие гастроли в небольшом городке бывают настолько редко, что на каждом концерте зал переполнен. И он не ошибся. У подъезда клуба стояло десятка два человека, повторявших безнадёжными голосами одну и ту же фразу:
– Нет ли лишнего билетика?
И стоило только Женьке достать из кармана билеты, как у него их буквально выхватили из рук.
А теперь куда? Недалеко от клуба есть «забегаловка», где торгуют пивом. Есть там и водка, правда, на вынос, но это только так считается, а на самом деле пьют прямо тут же, у стойки. Самому Женьке ещё ни разу не приходилось выпивать там, но он неоднократно слышал от других. Что ж, пришло время и самому испытать.
В «забегаловке» никого не было, только в углу, у пустой пивной бочки, спал сидя какой-то мужичок. «Неужели и я вот так же? – невольно подумал Женька. – Ну и пусть все видят, до чего довели!» Он шагнул к стойке и бросил на нее деньги, полученные за билеты.
– Четвертинку и кружку пива!
Продавец понимающе подмигнул. Тотчас из-под стойки появилась четвертинка водки, заткнутая свернутой бумагой.
– Нет четвертинками, – не глядя на Женьку, проговорил продавец, наливая пива. – тебе повезло. Приходил тут один, попросил разлить половинку. Стакан нужен?
Женька кивнул головой.
Оттуда же, из-под стойки, моментально появился засаленный стакан.
– Ты бы хоть помыл его, что ли, – поморщился Женька.
– А зачем? – искренне удивился продавец. – Водка, брат, она всякую микробу сразу убивает, а вода их только больше приносит. Так учёные люди объясняют.
– Вон пивные-то кружки моешь!
Продавец усмехнулся.
– Так это, мил человек, с меня санконтроль требует. А стакан – он лично мой, до него никакой санконтроль не касается. Ну, коли хочешь, сполосну.
Он действительно сполоснул в ведре с водой стакан, отчего тот отнюдь не стал чище, и протянул его Женьке.
– За стакан – двадцать копеек! – предупредил продавец. – Вот сдача.
Женька скомкал деньги и, не считая, сунул их в карман пальто. Затем налил больше половины стакана водки, добавил пива. Перебарывая отвращение, залпом выпил обжигающую смесь и, еле сдерживая одолевающий кашель, уткнулся в пивную кружку.
– Лихо! – одобрил продавец. – Повторить?
И, не дождавшись ответа, вылил остатки водки в стакан, а пустую бутылку сунул под стойку.
Приятная теплота согрела желудок, потеплело немного и на душе у Женьки. Захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, рассказать о своей жизни. Но кому? Не этому же лысому продавцу. Женька торопливо допил остатки водки и пива. В натопленной «забегаловке» было чересчур жарко, а может быть, это уже действовала выпитая водка.
Он вышел на улицу. Метель не утихла, но теперь ветер со снегом не хлестал по лицу, а приятно освежал. Куда идти дальше? Он остановился в раздумье и пожалел, что продал билеты. Концерт, наверное, интересный, там будут все знакомые. Впрочем, о чём он думает? У него же есть деньги, которые он твёрдо решил пропить.
И пропить не в «забегаловке», не у стойки и не из горлышка за углом, а по-взрослому, за столом, в ресторане.
Ресторан в их небольшом городке был только на станции, на вокзале. И Женька направился туда. Ноги почему-то стали разъезжаться, а один раз он даже свалился на бок.
Наконец, он дошёл до перекидного моста, который вёл через пути на перрон, и здесь совершенно неожиданно встретил препятствие: дежурный по станции решительно загородил ему дорогу.
– Куда путь держите, молодой человек?
– На вокзал, в ресторан.
– Нечего вам на вокзале в нетрезвом виде делать. Ещё попадёте под поезд – отвечай тогда за вас!
– То есть как это нечего? – надвинулся на него Женька. – А если я выпить хочу? Я свои деньги пропить желаю!
– Шёл бы ты лучше домой, молодой человек, – осуждающе проговорил дежурный. – Ишь, извалялся уже весь. Мать, наверное, беспокоится.
– Мать, – неожиданно для себя всхлипнул Женька и ожесточился. – Нет у меня больше матери! Слышишь, нет! И никогда не было! А не пускать ты не имеешь никакого права!
– Чего в самом деле пристаёшь к человеку? – раздался сзади хрипловатый голос, и Женька обрадованно повернулся к неожиданному заступнику.
Сзади него стоял, широко расставив ноги, крепкий коренастый парень лет на десять старше его, в низко надвинутой кепочке с коротким козырьком, в лёгком осеннем пальто. А за ним неясно маячила вторая фигура, на которую Женька не обратил внимания.
– У человека, может, горе какое, его залить нужно, а ты тут встал как столб и ничего понимать не хочешь, – продолжал парень и, подхватив Женьку под руку, шагнул вместе с ним на дежурного. – Пошли, кореш!
Дежурный, ворча, посторонился.
– Понимаешь, – поднимаясь по лестнице, жаловался Женька новому знакомому, – выпить хочется, а он не пускает, говорит, что в нетрезвом виде нельзя. А кто нетрезвый? Сам он нетрезвый!.. А я абсолютно трезвый! И деньги у меня есть. Хочу их культурно пропить в ресторане.
– И много денег? – вскользь спросил парень.
– Хватит с меня. Да и тебя напоить могу.
– Так уж и напоить?
– Не веришь? – остановился Женька. – Пошли!
– Я не один, со мной приятель.
– И на него хватит, – хвастливо проговорил Женька и сделал широкий жест. – Пошли, всех угощаю!
– Ну что ж, пошли, – согласился новый знакомый и внимательно посмотрел на Женьку.
В ресторанном зале было почти пусто, только в углу за столиком сидела какая-то подвыпившая компания да три железнодорожника, видимо, только сменившиеся с дежурства, пили мутное пиво, закусывая копчёным лещом.
Свободных мест было сколько угодно, и Женька опустился на первый попавшийся стул.
– Леночка! – фамильярно окликнул новый Женькин знакомый молодую официантку, пересчитывающую у стойки дневную выручку. – Подойди к нам!
Держался он уверенно и просто, очевидно, был частым посетителем этого зала. Официантка кивнула головой, свернула деньги, сунула их в карман и подошла к ним.
– Сообрази-ка нам пятьсот грамм для пробы и лёгонькую закусочку: селедочку, винегрет, если есть, рыбку заливную, холодненькую.
– А поч-чему лёгкую? – взъерепенился вдруг Женька. – Хочу, чтоб всё было как следует. Где у вас меню?
Язык уже плохо подчинялся ему. В меню, отпечатанном на машинке, все буквы слились в серое пятно, но он всё-таки уловил название блюда, звучащего необычно, и удовлетворённо ткнул в него пальцем.
– В-вот, фри-икасе хочу!
Он громко икнул и уставился на официантку бессмысленными глазами.
– Ладно, – снисходительно улыбнулся новый знакомый. – Фрикасе так фрикасе. А вообще-то и верно, перекусить не мешает. Что у вас там сегодня из порционных?
– Пельмени и шницель натуральный, рубленый.
– Тогда три шницеля, только попроси на кухне, чтобы побыстрее. Ну, и ему фрикасе. Водку и закуску сейчас, а остальное потом.
Официантка оглянулась на буфет, наклонилась над столиком и негромко сказала:
– Распоряжение поступило – только по сто грамм на человека отпускать.
– Э-э, – небрежно отмахнулся парень, – этот приказ не про нас. Пусть, кто писал, тот его и соблюдает. А мы по сто грамм по второму заходу пить будем.
– Буфетчица не отпустит, – возразила официантка.
– Брось! Первый раз, что ли? Налей в два графина по двести пятьдесят, никто и не придерется. Да и придираться-то не к кому, зал-то совсем пустой.
Странное чувство овладело Женькой. Всё перед ним плыло, качалось, двигалось в каком-то непонятном хороводе, лица туманились и расплывались. Злость вдруг прошла, осталась только жалость к себе. Сладко щемило сердце, и хотелось плакать.
Неслышно подошла официантка, быстро и ловко расставила на столе бокалы, графины, тарелки с закуской и так же неслышно отошла.
– Ну, со знакомством, – повернулся к Женьке парень. – Тебя как зовут? Евгений? Женька, значит. А меня – Михаилом, Мишкой. Его вон, – кивнул он головой на своего приятеля, – Васькой.
Только теперь Женька заметил, что за столом их трое. Он посмотрел на Ваську – маловыразительное расплывшееся лицо подмигнуло ему.
– Твоё здоровье, Евгений!
Михаил поднял бокал и, прищурившись, посмотрел сквозь него на Женьку. Тот торопливо поднял свой. Звонко столкнулось стекло. Женька опрокинул водку, закашлялся и стал тыкать вилкой в ускользающую закуску.
Вторая порция водки застлала его глаза и мысли туманом. Всё дальнейшее он помнил плохо: что-то он ел, не понимая вкуса, мешая мясное со сладким, а сладкое с селедкой, кому-то объяснялся в любви и кого-то хотел поцеловать: не то официантку, не то Михаила; кому-то пытался объяснить разницу между стихами Блока и Есенина и исполнить романс Вертинского «Белая хризантема».
Потом он помнил, как уже где-то на улице ветер сорвал с него шапку и покатил по снегу. Мишка бросился её догонять, а он стоял, прислонившись к забору, и, смеясь, следил за неудачными попытками Михаила поймать его шапку. А затем снова провал в памяти.
Очнулся он утром и с удивлением увидел, что лежит в своей комнате на диване, заботливо укрытый одеялом. Женька сразу вспомнил и своё неудачное объяснение с Ниной, и то, как он застал мать с завучем, и выпивку в «забегаловке», и попойку в ресторане. Но как он пришёл домой и кто положил его на диван – этого он уже не помнил. Голова у него болела, во рту был противный привкус. Немного поташнивало, хотелось пить.
Взгляд его упал на одеяло, и болезненная улыбка скривила губы – мать свои грехи замазывает. Вчерашней злобы при мысли о матери уже не было, она сменилась чувством неопределённой брезгливости и горечи.
Женька поднялся с дивана и поморщился – голова болела. От других он слышал о тяжести похмелья, но сам такое испытывал впервые. Слышал он также, что это болезненное состояние проходит, если утром снова немного выпить, опохмелиться. Пошарил по карманам и присвистнул: денег не было ни копейки. Значит, вчера вечером в ресторане они пропили все. Здорово! Денег не жалко, но где же их взять сегодня? Конечно, можно попросить у матери, даже не говоря, зачем они нужны – она не откажет, – но после вчерашнего разговаривать с ней просто не хотелось.
Женька встал и прошёлся по комнате. Взгляд его упал на стол, и он не поверил своим глазам: на столе, прижатая фотоаппаратом, лежала пятирублевая бумажка. Женька гневно вспыхнул: мать положила! Купить его хочет! Первым его желанием было схватить эти деньги, смять их, затоптать ногами. Но тут же он отбросил эту мысль. Нет, бурное проявление чувств – это не его стиль. Только холодное презрение! Не обращать на деньги никакого внимания, словно их и нет на столе.
Женька взял со стены гитару и улёгся на диван, перебирая струны. Попробовал спеть вполголоса:
Эх, друг-гитара, что звенишь несмело,
Еще не время плакать надо мной…
Пусть все прошло, все пролетело,
Осталась песня в час ночной.
Надрывной романс не улучшил настроения. Голова заболела ещё сильнее. Мысли снова возвращались к деньгам. Собственно говоря, эти пять рублей мать положила для того, чтобы он молчал о вчерашнем. Но ведь он всё равно никогда не сможет сказать об этом ни отцу, ни кому бы то ни было другому. Так что он имеет полное моральное право взять эти деньги, а его презрение к матери от этого нисколько не уменьшится. Он отбрасывал эту мысль, но она снова и снова настойчиво вползала ему в мозги.
