Текст книги "Спроси свою совесть"
Автор книги: Федор Андрианов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Федор Андрианов
Спроси свою совесть
Зал суда – совсем небольшая комната, чуть побольше их столовой. Скамья подсудимых – отгороженная тесная лавочка. Когда сидишь, ноги не умещаются, коленки торчат уже за барьером…
В зале полно людей. А вот и мама… Как она постарела за эти два месяца! Даже за собой перестала следить: на голове простой серый платок (раньше она надевала его только в баню), потёртая шубка, бескровные губы (видеть их без помады непривычно) и красные глаза, к которым она ежесекундно подносит скомканный платок. Рядом глыбой врос в стул отец. Руки на коленях, пальцы вытянуты, невидящий взгляд прикован к судейскому столу.
– Слушается дело по обвинению Курочкина Евгения Николаевича…
Голос судьи доносится откуда-то издалека, хотя до стола всего два метра.
– Подсудимый Курочкин, встаньте!
Это он – подсудимый? Да, взоры всего зала бьют в него.
Рука непроизвольно тянется к прическе и тут же безвольно опускается. Никак не может привыкнуть, что уже два месяца нет его буйной шевелюры – осталась на полу тюремной парикмахерской. Как держать себя? Что ж, всё продумано ещё в камере, и решение принято. Во всяком случае, этим любителям зрелищ особого удовольствия он не доставит: кающегося грешника не будет! Только бы не сбиться с тона!
– Ваша фамилия, имя, отчество?
К чему эти формальности? И судье, и всем сидящим в зале его фамилия известна нисколько не хуже, чем ему самому. Таков порядок? Ну что ж, он может ответить, это его не особо затруднит.
– Род занятий?
А в самом деле, каков род его занятий? Пожалуй, последний год основное занятие – танцы. Устраивает суд такой ответ?
В углу зала раздались негромкие всхлипывания. Мама! Так хочется сказать ей что-либо нежное, ласковое, успокаивающее. Но надо выдержать, выдержать! Любимая песня приходит на выручку:
– Не надо слёз: они мне будут сниться…
– Подсудимый, не паясничайте!
В коротком замечании столько привычного и одновременно непривычного! Сколько раз на уроках слышал он обращённое к нему «не паясничайте»: то сурово-осуждающее в устах Владимира Кирилловича, то добродушно-укоряющее в устах Лидии Васильевны. Но раньше это замечание сочеталось с его фамилией, а теперь со словом «подсудимый».
Доверяет ли он этому составу суда? Нет, не доверяет. По каким причинам? Очень просто: он не знает никого из членов суда. Это не причина для отвода? Как сказать. Ему с детства мама внушала, что нельзя доверять незнакомым, что люди в большинстве своём обманщики и мошенники, и в этом он успел уже убедиться на собственном горьком опыте.
– Подсудимый, должен вас предупредить, что от вашего поведения на суде, от вашего чистосердечного раскаяния и признания во многом будет зависеть и мера наказания, избранная судом.
Хорошо, он примет это к сведению. Равнодушно и безучастно слушает он такой же опрос своих товарищей по несчастью. Пустые и ничтожные людишки! Как нагло держали они себя с ним, Женькой Курочкиным, а теперь как подобострастно отвечают на каждый вопрос. Ничтожества!
Наконец-то суд приступил к опросу свидетелей. Это, пожалуй, интересней. Первым к судейскому столу подходит невысокий пожилой человек в кожаном светлом пальто, с невыразительным плоским лицом и маленькими бегающими глазами – это потерпевший, с ним уже приходилось встречаться на очных ставках, потом девушка, за ней – два паренька немного постарше его, Женьки. Оба из локомотивного депо, один – слесарь, другой – помощник машиниста. Это дружинники, которые вместе с милиционером задержали его дружков. Сам он сумел убежать, а они (он скрипнул зубами и искоса посмотрел на соседей по скамье) продали его.
Вот, кажется, и все, больше свидетелей не должно быть. Но судья вызывает ещё кого-то:
– Селиванов!
Владимир Кириллович? Не может быть! Причём тут он, его и близко тогда не было! Да, это он. Знакомая, чуть сутуловатая фигура, вечно немного прищуренные глаза, которые могут быть такими добрыми-добрыми, тёплыми и ласковыми, а иногда они как бы наливаются свинцом, становятся тяжёлыми, такими тяжёлыми, что выдержать его взгляд почти невозможно. Ему пришлось это однажды испытать, когда он сказал англичанке в ответ на незаслуженную, по его мнению, двойку, что ей бы замуж нужно выйти, она бы добрее стала. Англичанка расплакалась и ушла с урока. Дальше было как обычно: принципиальная Ира Саенко чуть бойкот ему не объявила, девчонки всем классом накинулись, да и ребята некоторые… Ну, это всё наплевать, а вот неприятный разговор с Владимиром Кирилловичем один на один после уроков он запомнил надолго. И странно: Владимир Кириллович наговорил ему массу неприятных вещей, а он после этого стал к нему относиться с большим уважением. Впрочем, это дело прошлое, а сейчас зачем пришёл он? Потопить его, Женьку? Всё равно хуже, чем есть, не будет.
Но вот предварительные формальности закончены, сейчас начнётся процесс. Допросят его, «подельщиков», как называют в тюрьме соучастников преступления, свидетелей, и окончится изнуряющее томительное состояние. Встаёт судья.
– В суд поступило ходатайство от горкома комсомола о допуске к процессу в качестве общественного обвинителя Сергеева Ивана, заместителя секретаря комсомольской организации локомотивного депо.
Фамилия бьёт, как удар хлыста. Ваня, друг, – обвинитель? Нет, это запрещённый удар, он будет протестовать! А судья уже выслушал защитников, обвинителя, заседателей (Тем что! Они, конечно, согласны.) и просит общественного обвинителя занять свое место. Вот он идет по проходу, идет прямо и строго, так он обычно выводил на поле школьную баскетбольную команду на встречах с серьёзными противниками. Кажется, что сейчас он обернётся, кивнёт головой – и команда лёгкой трусцой побежит за своим капитаном. Когда-то и он, Женька Курочкин, был в их строю…
Горечь, обида и жалость к самому себе комком подступили к горлу. И, чтобы скрыть эти неожиданные слёзы, Женька зло и ожесточённо рванул рубашку у ворота – пуговица отлетела и покатилась под ноги Сергееву.
– Выслужиться хочешь? Друга потопить и на его спине в члены горкома выехать?!
Встретились взгляды, наткнулись один на другой, несколько секунд поборолись – и он не выдержал, отвёл глаза в сторону, а Сергеев коротко и негромко бросил:
– Дурак!
Нужно бы вскочить, закричать: «Прошу суд зафиксировать оскорбление, нанесённое мне общественным обвинителем!» Но зачем? Будь что будет. Тупое безразличие ко всему происходящему овладело им.
Адвокат, низенький, кругленький и какой-то мягонький (мелькнула в голове мысль: «Интересно, сколько ему заплатили мать с отцом?») приподнимается и наклоняется над столом, кажется, что он перекатывается по нему на своем круглом брюшке:
– Я прошу суд в интересах дела начать процесс с опроса свидетеля Селиванова с целью уяснения облика и характера моего подзащитного, а возможно, и причин, толкнувших его на преступление!
Судья наклоняется к женщине справа, затем к пожилому мужчине с густыми запорожскими усами, сидящему слева, – заседателям. Они о чем-то шепчутся, затем судья громко заявляет:
– Суд, посовещавшись на месте, решил удовлетворить ходатайство адвоката Петрова и начать процесс с опроса свидетеля Селиванова, а затем допросить подсудимых и остальных свидетелей. Пригласите свидетеля Селиванова!
Невысокий, плотный паренёк, он, кажется, учился на два класса ниже, значит, теперь уже девятиклассник, метнулся к двери:
– Владимир Кириллович, вас зовут!
И вот знакомая сутуловатая фигура у судейского стола.
– Что вам известно по этому делу?
Владимир Кириллович чуть прищуренными цепкими глазами неторопливо, как бы оценивая, осматривает судей за столом, адвокатов, подсудимых, задерживает взгляд на нём, Женьке, – в глазах его осуждение и в то же время какая-то мягкость, сожаление.
– Простите, то, о чём я буду говорить, на первый взгляд не имеет никакого отношения к совершённому Курочкиным преступлению, но это только на первый взгляд. Евгения Курочкина я знаю год…
Год? Только? Да, почти год. Только тогда ноябрь был не по-осеннему теплым, даже на демонстрацию ходили без пальто. Всего только год! Но как он памятен Женьке Курочкину…
Женька Курочкин лежал на диване, закинув ногу на ногу, и лениво перебирал струны гитары. Сам собою подобрался любимый мотив:
Здесь, под небом чужим,
Я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль…
Скучно, до чего же скучно! Валяться на диване и читать надоело, а сходить не к кому: все его друзья уже неделю с лишним в колхозе, на картошке, а он…
Пронесутся они
Мимо древних распятий,
Мимо старых церквей
И больших городов…
А всё мать! «В колхоз? Тебе? Нечего там делать! Твоё будущее не в колхозе. Найдутся дураки гнуть спину, копать картошку». Ну и достала справку о неврозе сердца, благо врач знакомая: у одной портнихи платья шьют. Женька зло рванул струны:
Дождик, холод и снег,
Непогода и слякоть,
Вид угрюмых людей,
Вид печальной земли.
Сердце стонет сильней,
Мне так хочется плакать!
Перестаньте ж рыдать
Надо мной, журавли…
– Вижу рыцаря печального образа с гитарой, но без шпаги. Можно войти, что ли?
На пороге, широко расставив ноги и улыбаясь, стоял его одноклассник Иван Сергеев. Гитара, жалобно звякнув, отлетела в сторону.
– Ваня, дружище, здорово! Приехали? Да проходи же! Все приехали или ты один?
– Нет, не все, только нас сняли, выпускников. Ух, брат, там и картошки!.. Мы так работнули, дай боже, на четырех бестарках не успевали отвозить!
– Когда приехали?
– Ночью сегодня. Я как встал, так первым делом к тебе. Дай, думаю, болящего проведаю. Ну, как ты тут? Как сердце?
– A-а, сердце! – Женька махнул рукой, но потом спохватился. – Сначала покалывало немного, потом прошло. Да ты садись, закуривай вот, – Женька пододвинул пачку «Казбека». – Мать расщедрилась вчера, аванс предку дали, ну и сунула мне пятерку.
– В открытую куришь? Силён, бродяга! – Сергеев усмехнулся, взял в руки пепельницу – голову Мефистофеля, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и опять поставил на место.
– Как семнадцать исполнилось, так предок сам портсигар подарил. Да ты закуривай, не стесняйся, дома никого нет, мать с Верой на базар ушли, раньше чем через час не вернутся.
– Спасибо, я уж свои, «смерть мухам». А с твоими только кашель да неврозы разные получать.
Оба закурили и несколько минут молча смотрели, как дым голубыми пластами расходится по комнате.
– Ну, расскажи хоть, как вы там работали, как жили?
– Как работали? Эх, зря ты, Женька, с нами не поехал. Мы бы тебя сразу вылечили. Сам бы о всякой болезни забыл! Ну, приехали мы, отвели для нашего класса красный уголок, остальные в местной школе разместились. Иринка сразу командовать: «Мальчики, берите вёдра и за водой! Мальчики, берите ножи и скоблите пол! Мальчики, за дровами, пора ужин готовить!» В общем, развила такую бурную деятельность, словно её председателем колхоза выбрали. Ну, вымыли комнату, выскоблили, девчонки из двух простыней ширму сделали, где-то зеркало сумели стащить, занавесочки на окнах, словом, домашний уют развели, как будто им век там жить. Да ещё над нами подсмеиваются: сразу, дескать, видно старых холостяков. Ну, а потом Серёжка Вьюн где-то нашел портрет Карла Маркса, повесил на стенку и говорит девчонкам: «Чем на свои глупые мордочки любоваться, лучше на умного человека посмотреть». А Иринка за словом в карман не полезет, сразу его и отбрила: «Правильно, поэтому вам зеркало совсем ни к чему». Ну, Серёжка и умылся.
Оба немного посмеялись, потом Сергеев продолжал:
– Выделили нам лошадь за соломой съездить, а запрягать никто не умеет. Смех один! Тюлень взял лошадь под уздцы, она головой тряхнула, он как отпрыгнет! Укусить, говорит, хотела, а у неё от старости все зубы, наверно, уже выпали. Хомут, оказывается, нужно верхом вниз перевернуть, а мы его прямо тискали. Вот конюх ругался! Десять лет, говорит, в школах штаны протираете, а лошадь запрячь не умеете. С горем пополам воз соломы привезли, на полу расстелили, простынями покрыли – прямо царское ложе получилось! А после ужина пошли на поляну в футбол играть, девчонки против мальчишек. Нас шестеро, а их десять. Пищат, визжат! Двое за руки схватят, а третья мяч отнимает. В воротах у них Нина стояла… Стой!
Иван даже со стула соскочил:
– Ты же самого главного не знаешь! У нас в классе новенькая! Понимаешь, собрались мы в школе перед отъездом, стоим, болтаем, вдруг подходит к нам Верблюд, завуч, а рядом с ним девушка, беленькая, тоненькая, стройная, а волосы… вот, понимаешь, встречал, в стихах поэты пишут: «пепельные косы», «пепельные волосы» – это, наверно, про неё…
– Постой, постой, – перебил его Курочкин, – что-то ты, старик, уж больно расписываешь, даже поэтов приплёл. Уж не влюбился ли?
– Ну, ты… – Сергеев покраснел и встал. – Думай, что говоришь. Я тебе как другу, а ты…
– Ладно, ладно, сядь, – потянул его за рукав Курочкин. – Ишь, какой горячий, пошутить нельзя.
– Шути, да знай меру, – буркнул, успокаиваясь, Сергеев.
– Чудак ты, старик. Ну, а если и влюбился, так что тут такого? Не буду, не буду, – заторопился Женька, видя, что Сергеев снова багровеет. – Совсем забыл, что для тебя, как для воспитанницы пансиона благородных девиц, разговоры о любви – табу. Так, говоришь, красивая?
– Я этого не говорил, – остывая, проворчал Иван.
– Как не говорил? Расписывал, расписывал – и вдруг не говорил?
– Понимаешь, она не то чтобы красивая, а какая-то… Ну, необыкновенная, что ли. В общем, завтра сам увидишь!
– Завтра?
– Ну да. Завтра снова у нас начинаются занятия. Для этого и из колхоза вернули.
В это время за стенкой, в соседней комнате, раздался высший, взвинченный голос Женькиной матери – Эльвиры Петровны.
Женька недовольно поморщился:
– Мама, нельзя ли потише! – крикнул он.
За стенкой сначала всё затихло, а затем снова раздался голос Эльвиры Петровны, но теперь уже мягкий, бархатный:
– Женечка, хочешь молочка с мягкой булочкой?
На пороге появилась она сама. Её пышная, немного расплывшаяся фигура была обтянута халатом из китайского шёлка – по ярко-синему полю разбросаны золотые цветы. Крем и пудра, в обилии употребляемые Эльвирой Петровной, не могли скрыть красноты лица.
– Да у тебя тут го-ости, – нараспев протянула она, вплывая в комнату и окидывая Сергеева изучающим взглядом. Он встал и машинально одёрнул коротковатый пиджачок. Руки несуразно торчали, высовываясь из рукавов на целую четверть, и Иван, смутившись, не знал, куда их девать.
– Давненько я вас не видела, молодой человек, давненько, почти всё лето. А вы уже совсем юноша. Не иначе, как и симпатия, наверное, уже есть?
Иван смутился и покраснел ещё больше.
– Мама! – предупреждающе произнёс Женька.
– Хорошо, хорошо, – замахала на него руками Эльвира Петровна, – не буду.
Она прошла мимо Сергеева, обдав его густым запахом духов, и села на диван, устраиваясь поудобнее.
– Да вы садитесь, молодой человек. Что вы стоите? Не урок в школе отвечаете.
– Мама, – резко сказал Женька, – ты нам мешаешь!
– Сейчас, сейчас, мальчики, уйду. Только расскажу вам одну новость, которая, я думаю, вас очень заинтересует.
Эльвира Петровна хитро посмотрела на ребят и продолжала:
– Утром сегодня на базаре я встретила Лидию Васильевну, вашу учительницу. Она мне сказала, что в школу приехал новый учитель, какой-то Селиванов Владимир… Владимир… Отчество забыла. Кажется, Николаевич. Но это неважно.
– И всё? – зло спросил Женька.
– Нет, не всё. Самое интересное ещё впереди. Так вот, она сказала, что его назначают вашим классным руководителем.
Ребята молча переглянулись. Новость действительно заинтересовала их. Дело в том, что до десятого класса классным руководителем у них была учительница географии Валерия Яковлевна. Но в десятом классе географии нет, она приняла пятый, а они остались без классного руководителя. Сначала им хотели дать англичанку, Лидию Васильевну, но она отказалась, так как работает в двух школах по совместительству. Потом учителя сказали, что должен приехать новый литератор и что он будет у них классным руководителем. И вот он приехал.
– Сам он местный, но я его не знаю, – продолжала щебетать Эльвира Петровна. – На войне был ранен в грудь, потом кончил институт, а работать не пришлось, что-то опять случилось со старой раной. Лечился на курортах, а последние два года лежал в Горьком, в госпитале восстановительной хирургии, так, кажется, он называется? И вот – вылечился. Жена его – мне её Лидия Васильевна на базаре показала – простенькая, ни лица, ни фигуры. И как только такие мужей находят? – Эльвира Петровна удивлённо пожала плечами.
– Ну, мама, кончила?
– А что? Мешаю вам о сердечных делах секретничать? Сейчас удаляюсь.
Она встала с дивана, проплыла по комнате и скрылась за дверью. Почти в ту же секунду в соседней комнате раздался её высокий, раздражённый голос, бранивший Веру за неполитые цветы.
После её ухода ребята несколько секунд помолчали, потом Женька Курочкин вздохнул.
– Вот какие дела, старик.
– А-а! – махнул рукой Сергеев. – Не всё ли равно? Нам что ни поп – всё батько!
– Так-то оно так, – согласился Курочкин, – а всё же… Инвалид, значит. Злой, наверно. Будет вечно ворчать, ругаться, придираться. Инвалиды – они всегда злые, словно в их несчастье все окружающие виноваты.
– Это ещё перетерпеть можно, – погрустневшим голосом произнёс Иван, – а вот уж дальним походам наверняка скажи: «Прощай!» С таким классным руководителем далеко не уйдёшь!
Женька молча кивнул.
– Да, – спохватился Иван, – я ведь вот ещё зачем к тебе пришёл: как у тебя сердце-то? В баскетбол можно играть?
– Сколько угодно!
– Порядок, значит. А то мы в воскресенье хотим с «жеушниками» сыграть, уже подумывали, кого вместо тебя поставить. А ты, оказывается, и сам можешь. Тогда приходи сегодня часа в четыре на тренировку.
– Приду. А ты куда сейчас?
– Мать просила топливную книжку оплатить. Уголь нужно привезти – зима на носу. Ну, я пошёл.
Иван сделал над головой неопределённый жест рукой, что должно было обозначать «до свиданья», и вышел. Почти тотчас же в комнату снова вошла Эльвира Петровна. Она несколько раз сильно втянула воздух раздувающимися ноздрями вздёрнутого носика.
– Фу, какой это дурью пахнет у тебя, Женечка? Открой форточку и проветри. Уж если курить, то по крайней мере хорошие папиросы, а не какую-то гадость!
– Ты же знаешь, мама, – примирительно произнёс Женька, – что у них денег еле-еле на еду хватает. В семье трое, а работает одна мать.
– Тогда совсем курить не надо, – отпарировала Эльвира Петровна. – смотри, и пепла на ковер насыпали. Вера! Вера!
Она несколько раз прошла раздражённо по комнате, а когда вошла скромная, неприметная девушка лет двадцати (Эльвира Петровна всем говорила, что это её племянница), она обрушила весь свой гнев на неё.
– Долго я тебя буду звать? Кто за порядком в комнате следить будет? Возьми щётку, вычисти ковёр, выброси окурки из пепельницы!
Женька взял гитару, улёгся на диван и, не обращая внимания на ползающую по ковру девушку, замурлыкал свою любимую песенку:
Здесь, под небом чужим,
Я, как гость нежеланный…
На тренировку Курочкин опоздал. Когда он в своём синем шерстяном спортивном костюме вышел на площадку, ребята уже закончили предварительную разминку. Мяч легко и быстро перелетал по площадке в самых неожиданных направлениях, иногда на секунду прилипал к ладоням, чтобы сейчас же метнуться в другой конец площадки. Некоторое время Женька смотрел на замысловатые узоры его полета, а потом сам рванулся вперед.
– Дай!!! – выкрикнул он уже на бегу.
Сергеев сильно и точно передал ему мяч прямо в руки. Женька поймал его и в высоком прыжке послал в корзину. Мяч, не задев щита, проскользнул в кольцо.
– Два очка, – удовлетворённо заметил Женька.
– Здорово, Цыпа! – закричал, подбегая, Серёжка Абросимов. Впрочем, фамилию его почти никто не помнил: за вертлявость все звали его просто Вьюн.
Женька слегка поморщился, услыхав прозвище, которое преследовало его с детства, но бесхитростная радость Серёжи несколько сгладила недовольство. Впрочем, он и сам был рад встрече с товарищами.
– Ты почему опоздал? – подошёл Сергеев.
– Дела задержали, – неопределённо ответил Женька со значительным видом.
– Вот теперь мы «жеушников» запросто разложим! – закричал Серёжка и колесом прошёлся по площадке.
– Не говори гоп, пока не перескочишь, – урезонил его Сергеев и снова повернулся к Женьке. – Ну, по кольцу побросаем или двустороннюю?
– Давай двустороннюю! – загалдели ребята. – В игре набросаемся. Сколько нас? Восемь? Значит, четверо на четверо!
Ребята быстро разбились на пары. Не обошлось и без споров, но наконец были подобраны команды, приблизительно равные по силе. Одну из них возглавил Женька Курочкин, другую – Сергеев. Началась игра. И сразу же выявилась разница в стиле. Команда Сергеева вела игру коллективно: все в атаке, все в защите. Стоило одному на секунду открыться, как он немедленно получал мяч. Броски по кольцу шли только из удобных положений и безразлично кем. Потеряв мяч, все четверо моментально возвращались в свою зону защиты.
Команда Курочкина играла совершенно по-иному. По классу игры Женька, несомненно, был лучшим на площадке и поэтому требовал, чтобы все передачи шли только на него. Быстрый, вёрткий, он почти всё время уходил от опекавшего его защитника, но сразу же на его пути вставал другой – игроки команды Сергеева подстраховывали друг друга. Прорваться под кольцо было почти невозможно, а отдавать мяч так близко от щита было против Женькиных правил – приходилось бросать издалека. И хотя Женьке удалось провести несколько эффектных бросков крюком из-за головы, команда Сергеева всё время вела в счёте, отрываясь всё дальше и дальше. Женька буйствовал, голос его, не умолкая, висел над площадкой:
– Разиня! Мяч не может поймать! Руки не тем концом вставлены! Ну, куда ты даёшь? Видишь, я пошёл в угол, а ты в центр бросаешь!
В азарте никто не заметил, как к краю площадки подошёл невысокий сутуловатый человек в сером костюме и, прищурив глаза, словно он смотрел на что-то яркое, наблюдал за их игрой. Несколько раз он одобрительно хмыкал, а иногда укоризненно покачивал головой.
Мяч снова получил Женька Курочкин. Он быстро пошёл по краю, низко ведя мяч. На пути его вырос Серёжка Вьюн. Женька успел подхватить мяч, но погасить скорость движения уже не смог. Всем телом он ударился о Серёжку, и оба покатились по площадке.
– Раззява, – выругался Женька.
Он сидел на земле, одной рукой прижимая мяч, а другой потирая ушибленную коленку.
– А ты куда прёшься? – огрызнулся Серёжка.
– Так я же с мячом!
– А если и с мячом, так что – тебе «зелёную улицу» к щиту открывать прикажешь? Я правильно заслон поставил, а ты на человека лезешь!
Ребята заспорили. Одни считали, что прав Женька, другие – серёжка. Мужчина в сером костюме некоторое время молча слушал их перепалку, а затем сказал:
– Фол[1]1
Фол – в баскетболе замечание за нарушение правил.
[Закрыть] – нападающему!
Ребята удивлённо повернулись. Только теперь они заметили, что за их игрой наблюдал кто-то посторонний. Мужчина нисколько не смутился под их пристальными взглядами и спокойно пояснил:
– Расстояние между защитником и нападающим было вполне достаточное, чтобы избежать столкновения. В таком случае нарушение делает нападающий.
– Вот! Я же говорил! – закричал Серёжка, подбегая к Женьке.
Тот уже поднялся и стоял несколько в стороне, всё ещё прижимая мяч к груди. Не глядя на мужчину, он проворчал:
– Каждый судить берётся! Сам, поди, первый раз в жизни мяч увидел, а туда же…
Мужчина внимательно посмотрел на него, потом в его прищуренных глазах вспыхнули лукавые искорки, и он коротко не попросил, а приказал:
– Дай-ка мяч!
Женька оглянулся на ребят, но ничего на их лицах не прочитал, кроме простого любопытства: что же будет дальше? – и коротким резким движением метнул мяч прямо в грудь человека в сером костюме. Кто-то из ребят ахнул, но мяч наткнулся на вытянутую руку мужчины. Неуловимое движение кисти, смягчившее силу удара, и усмирённый мяч улёгся на большой ладони. Мужчина перевёл взгляд прищуренных глаз на щит, и все невольно посмотрели туда же. Мяч вычертил в воздухе параболу и мягко лёг в сетку, даже не задев кольца. Ребята восхищенно переглянулись – бросок был мастерский!
– Здорово! – воскликнул Вьюн.
– Случайно, – пробурчал Женька, но ребята даже не посмотрели на него. Они обступили мужчину. Вопросы посыпались со всех сторон:
– Вы где играли?
– Вы здешний или приезжий?
– Нас тренировать не возьмётесь, а?
Женька зло ковырнул носком кед землю. Подумаешь, один удачный бросок, и они уже глаз с него не сводят! В глубине души Женька сознавал свою неправоту, уже по приёму мяча он увидел мастерство незнакомца, но непонятное раздражение мешало признать превосходство мужчины в сером костюме.
– Не все сразу, не все сразу, – шутливо отмахивался руками мужчина. – Постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Приехал из Горького, работать буду здесь, – он кивнул головой на школу, – а насчёт тренерства – посмотрим, обещать ничего не могу.
Сергеев ахнул и посмотрел на Женьку Курочкина. Тот смущённо опустил глаза вниз.
– Вас зовут Владимир Николаевич? – спросил Иван.
– Кириллович, – удивлённо поправил мужчина.
– Вы преподаёте литературу?
– Да. А что?
– Становись! – вместо ответа скомандовал Сергеев. И когда удивлённые ребята построились – последним в строй встал Женька, он тоже всё понял, – Сергеев торжественно выкрикнул:
– Нашему новому классному руководителю, Владимиру Кирилловичу, физкульт…
– Ура! – нестройно рявкнули ребята.
– Физкульт!..
– Ура!!
– Физкульт!..
– Ура! Ура! Ура!!
Владимир Кириллович улыбнулся, ребята рассмеялись. Строй рассыпался, все снова обступили классного руководителя.
– А здорово, что вы у нас!
– Ну, особо радоваться нечего, – усмехнулся Владимир Кириллович. – А вот бюро информации, как я погляжу, у вас неплохо работает.
– Уж это будьте спокойны, – снова выскочил Серёжка. – На Запрудной обедать садятся, а на Луначарской уже знают, что у них на второе!
– И сплетни по городу ходят,
У каждой – по десять ног… —
насмешливо продекламировал Курочкин.
Владимир Кириллович внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.
– Владимир Кириллович, – смущённо произнёс Сергеев, – вот тут мы спорили… В общем, прочитали в журнале «Спортивные игры», что заслоны нужно ставить для лучшего броска, свой своему то есть. А как – не поймём. Когда защитник противнику заслон ставит, чтобы помешать, это ясно, а вот как свой своему?
– Заслон? – Владимир Кириллович повернулся к Ивану. – Это сравнительно несложно, только должно быть чётко отработано на тренировках. Дело в том, что в современном баскетболе бросить по кольцу свободно, без помехи почти никогда не удаётся. Вот и стали применять заслон. Когда мячом владеет нападающий недалеко от щита, его партнёр отрезает от него защитника, как бы заслоняет его собой, и тот спокойно бросает. Понятно?
– Не очень, – смущённо улыбнулся Иван.
– Пошли на площадку, – решительно сказал Владимир Кириллович.
А уже минут через пять, когда в дверях школы появилась секретарша, его серый пиджак висел на заборе, на гвоздике, а сам он увлечённо отрабатывал с ребятами зонную защиту.
– Владимир Кириллович! – возмущённо всплеснула руками секретарша. – Вас уже полчаса ждёт директор школы!
Он остановился, вытер с лица пот и пыль и виновато развёл руками.
– Вот, ребята, какое дело. Нехорошо заставлять себя ждать кого бы то ни было, а начальство тем более. До завтра.
Он кивнул всем, надел пиджак и, немного сутулясь, неторопливой походкой пошёл в школу.
– Мировой мужик! – убеждённо проговорил Серёжка, когда учитель скрылся в дверях.
– Так уж и мировой? – ехидно улыбнулся Женька. – Уже успели оценить?
– Брось заедаться, Женька, – одёрнул его Сергеев. – Чего ты злишься? Сам во всём виноват.
– Это в чём же, интересно, я виноват? – вскинул голову Женька.
– Подумай, сам поймёшь, – спокойно ответил Сергеев.
Ребята, перекидываясь короткими фразами, большей частью – впечатлениями о новом учителе, медленно одевались. Сергеев снял с забора свой пиджак, небрежно накинул его на плечи и снова вернулся к Женьке.
– Пошли домой?
Сумерки сгустились незаметно. Серые тени поплыли по земле, предметы потеряли свои формы, расплылись, смазались.
Шли молча. Сергеев думал о чём-то своём, а Женьку мучило острое чувство досады, вызванное происшедшим на площадке. И надо же было так опозориться! Женька любил и умел производить впечатление, а тут… И как он сразу не догадался, что это новый учитель! Хорошо ещё, что тот оказался баскетболистом, а то бы… Женька вспомнил мяч, летящий прямо в грудь, и качнул головой. Вот было бы дело! Ни учитель, ни ребята ему бы никогда не простили этого. Но считать себя виноватым было не в обычаях Женьки, и он поспешил переключить своё раздражение и досаду на других. А ребята тоже хороши! Защебетали вокруг: «Ах, Владимир Кириллович, покажите то, покажите это». И Иван туда же! Женька искоса взглянул на Сергеева, молча шагавшего рядом. Какое он приветствие закатил! Чуть не Салют Наций. Подлизывается, не иначе. Правда, раньше за ним такого не замечалось. Досада и раздражение требовали выхода.
– Подхалимничаешь? – коротко и зло бросил он.
– Чего? – не понял Сергеев.
– Подлизываешься к новому классному руководителю, говорю, – раздражённо продолжал Женька.
Сергеев опешил.
– Ты это что, серьёзно?
– Нет, шучу! «Физкульт-ура! Физкульт-ура!» – передразнил он. – Музыка – туш!
Сергеев медленно заливался краской, руки его сжимались в кулаки. Несколько секунд он зло всматривался в Женьку, потом кулаки его медленно разжались.
– Вот что, – хрипло проговорил он, – благодари бога, что я тебя другом считал, а то бы…
Он не договорил, круто повернулся – рукава накинутого на плечи пиджака взлетели, как крылья тёмной птицы, – и широко зашагал к своему дому. Женька молча смотрел ему вслед, пока до него не донёсся стук захлопнувшейся калитки.
Утром Женька проснулся с тем же чувством раздражения и смутного недовольства собой, с каким заснул накануне. Нет, размолвка с Иваном его не беспокоила – не в первый раз, помирятся, а вот неприятная встреча с новым классным руководителем…
До начала занятий в школе оставалось ещё больше часа, но сидеть дома стало почему-то тошно. Мать озабоченно всматривалась в его хмурое лицо и даже предложила поставить градусник, но он молча отмахнулся и, наскоро позавтракав, взяв папку с книгами, вышел из дома.
Хмуро брёл Женька по школьному парку, разгребая ногами опавшие листья. Один из них – багрово-красный лист рябины – привлёк его внимание. Он нагнулся, поднял его, повертел в руках. На память пришли строчки Есенина:
… В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Вот и его душу ничего не может согреть. Осень на земле и осень в душе, осень с её серыми, низкими облаками. Женька взглянул вверх и криво усмехнулся: нет, облака не соответствовали его настроению. На небе было всего одно-единственное облачко с розоватыми, окрашенными утренним солнцем краями. Облачко с розовой каймой – это уже образ! Первая строчка сложилась быстро:
