Текст книги "Ликуя и скорбя"
Автор книги: Федор Шахмагонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Сергий приказал отроку Андрею принести его рисунки зверушек и птиц.
«Цапля, клюющая змея» – так назвал свой рисунок отрок Андрей. Феофан разглядывал с удивлением. Нет, это не ожесточенность хищницы, а тихое извечное течение жизни. Вот глаз дельфина, глядящий с укором, что не понята и не принята его душа в созвездие душ человеческих. Море сливается с цветом дельфина, краски успокаивают, усыпляют тревогу. Орел, символ евангелиста Иоанна Богослова, лишен грозных и хищных очертаний, он так же миролюбив в своем спокойствии, как и голубь.
Сергий спросил у отрока, кого он хотел бы видеть учителем: Прохора с его могучими святыми или Феофана с его святыми, истерзанными душевными борениями.
Но что мог ответить отрок? Феофан был чужд страстям, Прохор велеречивости. Сказать этого он не смел, не смел и выбрать учителя, ибо мастерство и того и другого было велико. Хотелось учиться и у Феофана его свободному излиянию красок на доски, и у Прохора спокойствию.
6
Из темников, ушедших с Бегичем, вернулся один лишь Ачи-хожа. Вразброд примчались воины Бегичевых туменов и разбежались по кочевьям, страшась Мамаева гнева. Ачи-хожа не страшился Мамая. Он явился к нему, не передохнув с дальней дороги. Мамай уже был наслышан о бегстве своего войска.
– Где Бегич? – спросил он Ачи-хожу.
– Пронзен, изрублен, растоптан! – ответил Ачи-хожа.
Мамай вскочил в ярости:
– Где Хазибей, где Ковергуй, где Кострок?
Ачи-хожа молчал.
Мамай приказал изрубить всех русских священников, русских монахов и русских купцов в Сарае. Утром он поднял тумены, что стояли на стойбищах вокруг Сарая, и помчался о двуконь на Комариный брод, через Куликово поле, через Дон, прямой дорогой на Персяславль на Трубеже. Шли рысью, вежи далеко отстали. Шли, как ходил Чингисхан, подложив под седла вяленое мясо, утоляя жажду росой. Сигнальные костры дозорных сакмагонов озарили ночь под Пронском. Даниил пронский затворился с дружиной в городе.
Ночью город осыпали стрелы с паклей, пропитанной земляными маслом. Деревянный город вспыхнул со всех концов. Зарево над Пропском и на этот раз упредило Олега. Он велел ударить в набат, дружину вывел из города и перевез ее через Оку в болотистые леса. За ним ушли горожане, бежали посадские.
Днем Мамай зажег со всех концов пустой Переяславль, не задерживаясь, гнал тумены на Вожу. Поле смердило, стаи шакалов бродили по холмам, разбегались от конского топота. Поднялась туча воронья и заслонила небо. Старому воителю нетрудно было вообразить, что здесь произошло, как стояли русы, как кинулся на них Бегич. В один переход Мамай выскочил к Оке под Коломной.
Сигнальные дымы давно торчали в небе, они кричали безмолвно о страшной опасности, черные дымы стояли вокруг Коломны. Сигнальные дымы оповещали, что идет вся Орда.
Дмитрий призвал Боброка.
– Неужели свершилось, неужели сегодня? Мамай идет?
– Всей силой Орда так быстро не может идти. Бояться нечего, князь!
– Я не успею собрать дружины подручных князей.
– Они нужны в поле, князь, в городах около крепостей не нужны. Моли бога, чтобы Орда пошла через Оку. Не пойдет! Мамай искусный воитель.
Боброк поднял по тревоге пешие полки, одним крылом опер их о Коломенскую крепость, правое крыло защитил четырьмя тысячами всадников.
К вечеру возникли на рязанском берегу ордынцы. Они метались вдоль берега, накатывались из-за холмов. На обрывистом берегу, где когда-то встретились князь Дмитрий Иванович и Олег Иванович, появился всадник в золоченых доспехах.
Дмитрий и Боброк наблюдали за рязанским берегом с городской стены. Боброк угадал золоченые доспехи Мамая.
У берега набирал в бадейку воду стрелок Иван Суконщик, выходец из рязанской земли. Стрелок угадал, что в золоченых доспехах стоит на обрыве сам Мамай, ордынский царь. Иван поставил бадейку и скинул с плеча самострел со стальной пружиной. Не спеша завел вороток, положил железную стрелу и подставил лицо ветру, чтобы учесть снос стрелы. К вечерней зорьке ветер утих. Иван опустился на колено, приложил приклад самострела к плечу и начал целиться. С того берега видели фигурку русского воина, но никому и в голову не вошло, что измыслил русский воин.
Выцеливал всадника в золоченых доспехах долго и терпеливо. Конь перебирал ногами, всадник двигался в прицельной ложбине. Иван выцелил и спустил стрелу. Уходила ввысь стремительно, тут же исчезла. Падала стрела сверху. Удар был силен, хотя и потеряла стрела свою убойную силу, била тяжестью падения.
Стрела ударила в шлем и скользнула по плечу. Мамай от силы удара, от внезапности качнулся, потерял стремена и выпал из седла. Не заметили ни Боброк, пи Дмитрий, как Иван целился, как пустил стрелу, а Иван не спешил объявиться, поднял бадейку с водой и полез вверх по круче.
Мамай вскочил на ноги. Ему поднесли стрелу. Он взял ее, взвесил на ладони и сунул в свой колчан. Он увидел, то, что хотел увидеть. Стояли плотным строем, ощетинившись копьями, пешие воины, ровный, непроницаемый строй. Он видел в Кафе такой же строй у генуэзских полков. Да, не Бегичу было опрокинуть этот строй. Идти на Русь ныне надо всей Ордой, готовить поход, как готовил бы поход к Последнему морю на покорение всей вселенной. Русы успели собрать силу, а он не успел усмирить замятию в Орде. Мамай поднялся в седло, взмахнул рукой и пустил рысью коня прочь от Оки. Распустил воинов жечь и пустошить рязанскую землю.
Иеромонах Троицкого монастыря записал: «Олег же рязанский по отошествии ордынском виде землю свою всю пусту и огнем сожжену, все имение и богатство ордою взяша, оскорбился и опечалился зело. И мало, что людей от того полону от ордынцев избежавшие, начата вселятись и жилища устрояти, и бысть пустота многа в земле Рязанстей».
7
Оборвались у Сергия связи с Сараем и Мамаевой Ордой. Отец Сильвестр держал в руках узел, он убит, нитки распустились, и некому завязать его снова. Из Сыгнака шли известия от арабских купцов христиан. Урус-хан умер. Тохтамыш объявил себя ханом Ак-Орды.
О том, что думает, что намерен делать Тохтамыш, никто не знал.
Тимуру было сказано арабскими купцами: вот ты поставил ханом ак-ордынского царевича. Трижды прощал ему поражения, сам повел войска на Урус-хана, без тебя не быть Тохтамышу ханом. А куда идет Тохтамыш? Почему он не бьет Мамая? Кто тебе ныне грознее, кто тебе помешает повергнуть Махмуда, султана османского? Тохтамыш или Мамай?
Тимур разрешал купцам ставить вопросы, отвечать не считал нужным. Ни Мамая, ни Тохтамыша не считал опасными, опасался лишь объединения всего Джучиева улуса. По добру такого объединения быть не могло, объединить могла их только сила, только победа Тохтамыша над Мамаем или Мамая над Тохтамышем. Пока Тохтамыш и Мамай стоят друг против друга, ни тот ни другой не опасны. Тимур спешил поставить под свою руку все эмираты улуса хулагидов. Когда пришли в Хорезм послы от Мамая нанимать тяжеловооруженных хорезмских всадников, Тимур не воспрепятствовал найму. Пусть Тохтамыш и Мамай рубят друг друга, победитель в такой войне легкая добыча.
Мамай спешил повергнуть Русь до того, как Тохтамыш соберется с силами для похода. Поразив Русь; поразит легко Тохамтыша, поразив Тохтамыша, поведет тумены на Тевриз через Дербент, как вел их хан Джанибек, тогда оба улуса будут соединены под его рукой.
Мыслями своими Мамай ни с кем не делился, но они читались в Москве на расстоянии.
От иерусалимского патриарха Нифонта известно, что Тимур выжидает, когда Тохтамыш и Мамай схватятся в смертной схватке. Нифонт пишет Сергию, что италийские купцы, сурожане, кафцы согласились поддержать Мамая, ибо видят в могуществе Орды возможность свободно и спокойно водить караваны по Волге и по земле от Терека до Оки.
Плывут корабли из италийских портов, везут копейщиков и арбалетчиков. Долог путь, к осени придут. На зиму не пойдет Мамай на Русь, хорезмская конница не может ходить по снегам. Купцы сурожане привезли известие Дмитрию: Мамай собирает все народы кипчакской степи.
Сергий в Троице произнес проповедь. Некое время спустя с амвонов в церквах, по селам и погостам, по волостям великого княжения владимирского и московского священники и монахи повторяли слово в слово его проповедь:
– Грядет на нас царь ордынский Мамай. Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович поднял на защиту меч. Молитесь, братия, чтобы господь удержал мечь в его руках и поразил бы он супостатов, остановил бы бедствие. Ежели падет на нас гнев божий и супостаты одолеют войско московское, войско русское, уходите! Уходите в дальние северные волости, уходите от огня и полона, жгите допреж врага свои жилища и города, пусть враг войдет в землю пусту, в землю без хлеба, в землю безлюдну, без скота, без птицы, без признака жизни. Пусть дымы пожаров душат его воинов, и иссохшие колодцы пусть не утолят его жажды. Уходите в дальние северные волости, на реки и на озера, куда издавна вытесняли наш народ грабежники, не дайте сгинуть корню русскому. Молимся, братия, дабы отвел господь свой гнев и простил грехи наши, удержал бы меч в руке русского воинства. Верую, что грядет наша победа, ныне не чаю поражения.
Бояре, тиуны княжеские, доводчики, приказчики, сотские городских сотен и купцы получили княжеское повеление довести до каждого жителя: если Мамай поразит московское войско, жечь добро, жечь лес и поле, уходить на Устюжну, селиться на Северной Двине, спасая русский корень.
Такое втайне не остается. Дошло до Мамая известие о молитвах в русских церквах, о проповедях, о поучениях монахов, о повелении князя. Задумался темник. Что это? Русь поднялась, объявляя священную войну, или Дмитрий прячет свой страх перед карающей дланью Орды? Знал Мамай, как останавливают в степях войско врага, ежели не хотят с ним сразиться. Страшное то дело: зажечь степь. Зажечь широкой полосой, на сотни поприщ, а на тысячи сама загорится. Песчаной пустыней может идти конь, может идти верблюд. Жженой травой дымящейся и горячей, ни конь, ни верблюд не могут идти, не может идти и пеший.
Так Дмитрий мог остановить его нашествие на Русь. Но не о том говорят в проповедях христианские священнослужители, говорят о том, что Дмитрий поднял меч и только в случае поражения зовут Русь одеться губительным огнем.
Что там стряслось на Руси, откуда вдруг упорство и сила?
Остается одно: отклонить от Москвы Суздальца, поднять на Дмитрия тверского князя, поднять брата Владимира Андреевича, завязать в один узел Олега рязанского с литовским Ягайлом. Тогда не будет силы у Дмитрия и некому будет превратить Русь в огненную пустыню. Не дадут.
8
Литовское княжество замелось в жестокой междоусобице. Ягайло сражался с братьями и дядей. Предательски заманив князя Кейстута в свой стан, он приказал задушить его в подземелье. Против Ягайла поднялся Дмитрий Ольгердович, брат Андрея Ольгердовича. Литва не подсобник Орде против Москвы. Обессиленная Литва теперь не страшила Орду союзом с Москвой. Мамай решился на последний шаг, коего опасался при Ольгерде.
Он решил, что можно поднять Владимира Андреевича, князя боровского и серпуховского, совладателя московских земель, на князя Дмитрия. Некого больше поднимать среди русских князей на Дмитрия, пусть подымется брат на брата, и Москва расколется, как переспевший арбуз.
Иван Вельяминов и Некомат сидели в Орде у Мамая и твердили ему: пусть Владимир Андреевич, женатый на сестре Андрея Ольгердовича, объединится с литовским князем, пусть родится из этого новое княжество, лишь бы рассыпалось объединение русских земель вокруг Москвы. Ослабнет от этого объединения Литва, ослабнет и Русь. Иван Вельяминов уверял Мамая, что далеко не все на Руси рвутся на битву с Ордой. Мудрые, дескать, рассуждают так, что битва будет проиграна, и Русь займется огнем из конца в конец и наступит полное разорение земли.
Мамай послал Ивана к князю Владимиру уговорить его взять из-под брата великое княжение, обещать поддержку Литвы.
Ордынские всадники довели Ивана до Оки, в Серпухов он пошел один. Добрался до Владимира Андреевича, предложил ему великое княжение. Убеждал, что Дмитрий ведет Русь к гибели. Владимир Андреевич приказал схватить переметчика и отправил его к брату Дмитрию.
Некомат в это время шел на лодиях в Новгород поднять новгородцев против Москвы. Его перехватила на Шексне дружина Степана Ляпы. И его доставили в Москву. С Лач-озера привезли расстригу, захваченного в вежах Бегичева войска на Воже.
Все трое – пред князем Дмитрием в гриднице.
– С чем шел сей холоп вельяминовский,– молвил князь, указывая на расстригу,– нам известно! Не желаешь ли, Иван, отведать того отвару?
– Не желаю! – ответил Иван.
– Не желаешь, не надо! – отрезал Дмитрий.– Скажи нам, с чем ты пришел на Русь?
Всякое передумал Иван, идучи к Владимиру в Серпухов, ко всякому уготовил себя. Ивану есть что ответить:
– Ненавижу, князь, тебя, как ненавидел отца твоего, князя Ивана! Сермяжные, мужицкие вы князья!
– Откровенность достойна боярина! – заключил Дмитрий.– Ненависть твоя к нам известна. Нового не сказал. Признаешь ли, что научал расстригу угостить меня отравой?
– Признаю, князь!
– Что же тебя побудило, Иван, так унизить свой род?
– Разно мы понимаем честь, князь!
– Разно! – согласился Дмитрий.– Разно мы понимаем честь витязя! Отравителем быть – не дело витязя!
– Не дело витязя, князь, но государево дело! Смерть твоя не принесла бы смуты, тихо и безропотно примет Москва князем Владимира. Супруга его Елена в родстве с Ольгердом, дочь Ольгерда – сестра Ягайла. Утихла бы Литва. В родстве Елена с Михаилом – утихла бы Тверь, ведая нрав Владимира смиренный, утихла бы и Орда! Ты поднял длань на Орду и накликал беду на русскую землю! Мамай грядет, и нет силы спасти Русь! Надо уйти тебе, князь Дмитрий Иванович.
– Ты все сказал, боярин Иван?
– Все, князь! Ты ведешь к гибели Русь, я пришел спасти Русь!
Дмитрий обернулся к дьяку:
– Все ли ты записал, Нестерко?
– Записано! – ответил Нестерко.
Дмитрий поднял глаза на Некомата:
– Ивана Вельяминова я поставил на княжий суд за измену. Он русский, на русской земле рожден, русской матерью. Я не ведаю, гость торговый Некомат, где ты рожден, кто мать твоя. Ведаю, что не русского ты корня и Русь тебе не родная земля! Я не ошибся?
– Нет, не ошибся! – ответил Некомат.
– Чужеземца не могу судить за измену! Ты не изменил Руси и мне не изменил, крест ты мне не целовал. Ты вынес ярлык мимо нас тверскому князю, сеял смуту на нашей земле. Кто скажет, что сие деяние принадлежит к торговому делу?
– Время жить, время умирать...– произнес Некомат.– Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Так пел Экклезиаст-проповедник. Так и я скажу. Время жить, время умирать. Мамай приведет Орду на Русь, и то неизбежно. Было время силы Орды, наступает время гибели Орды. Слабыми руками своими я пытался остановить ход жизни. Не остановил. Сила Орды – то была и наша сила, гостей торговых, ибо были открыты во все концы света пути. Сила Москвы не будет нашей силой. Не скоро утихнут битвы, и не скоро пойдут торговые караваны. Вам выбирать? Нет! Не выбирать! Вы так же бессильны остановить движение жизни. Время умирать одним, и время жить другим... Я кончил!
– Дьяк, записал ли ты? – спросил Дмитрий.
– Записано! – ответил Нестерко.
Князь поднялся с кресла.
– Властью, врученной мне господом богом и крестным целованием людей моих, приговариваю...
Князь вдруг остановился и спросил расстригу голосом тихим, не той высокой ноты, с какой начал:
– Имя-то твое как?
– Хрящ! – живо и испуганно ответил попик.
– Хрящ не имя! Крещен как?
– Михаилом крещен! – подсказал Иван Вельяминов.
– Холопа по имени Михаил Хрящ приговариваю отпустить на все четыре стороны. Ныне признал боярин Вельяминов, что шел он на нас по его велению.
Хрящ повалился на колени и всхлипнул.
– Ды я! – вырвалось у него.
– Иди! – произнес Дмитрий.
– Сермяжный, смердящий князь! – крикнул Иван Вельяминов.
Дмитрий и бровью не повел.
– Не могу судить гостя торгового за измену, чуженин он на Руси. Внимая его словам, что радеет Орде, а не нашему делу, заточить купца Некомата на Лач-озеро и держать его там, допреж не решится спор с Ордой.
– Ивана Вельяминова,– продолжал князь,– мой отец избавил от суда за убийство тысяцкого Алексея Петровича! Я миловал в память об отце убийцу, в чем тож повинен. Иван Вельяминов наущал отравить меня. Защищая свою жизнь, вправе и я меч поднять! Иван Вельяминов зазывал на наше великое княжение брата нашего молодшего Михаила тверского, грозя кровью и разорением. Иван Вельяминов шел сговаривать брата нашего молодшего князя Владимира поднять мятеж и сеять смуту в час, когда грядет враг нечестивый и беспощадный. Род Вельяминовых честно служил роду моему. Очищаю род Вельяминовых от переметчика, приговариваю Ивана Васильевича к отсечению головы!
Не бывало дотоле в Москве ни одной казни на людях, а тут казнят боярина. На живой памяти и он сам, и отец его – первейшие бояре в городе.
Спрошено было у Дмитрия, где плаху ставить, выговорил мрачно в ответ:
– На Кучковом поле.
Памятно Кучково поле. Помнил, как в страшную ночь московского мятежа вывозила его в возке мать из Москвы под обережением ордынских сабель. Помнил, что готова была пролиться кровь, и ордынцы, надвинув прилбицы, двигались конным строем на толпу, да раздался крик: «То ж не князь, а княгиня!» Виновнику той дикой ночи и принять смерть на Кучковом поле: двадцать лет ждало его это поле.
Августа, в 30-й день, во вторник, до обеда съехались на Кучково поле князья и бояре, сошлись толпами горожане. На обрыве в Неглинку высокий помост, на помосте дубовая плаха. Палач в кольчуге, в мисюрке с опущенной на лицо железной личиной. В руках тяжелый топор.
Ивана ввели на помост, руки связаны за спиной. Он бледен, в один день осунулся и обвис. Глаза угасли, он еле ступал. Его поддерживали, иначе упал бы и не дошел до плахи. Опустили на колени, пригнули его голову к плахе...
Толпа охнула. В мрачном раздумье расходились бояре.
9
Участникам крупных событий не всегда дано истолковать их связь и глубинные причины.
Мамай удивлялся тому, что происходило на Руси. Сто с лишним лет безотказно подвигались на Руси князь на князя по мановению из Орды, по засылу ордынского хана. Вот он ищет, кого из русских князей напустить на Дмитрия, сулит в поддержку всю силу Орды, но голос его не слышат, не хотят слышать. Перед походом Бегича звал тверского Михаила, не отозвался. Ныне князь Владимир сам привел на княжеский суд переметчика Ивана Вельяминова, сам отказался от великого княжения. Неужели так сильна братская любовь? А ранее разве не брат на брата шел с мечом и с ордынской помощью? Брат брату родня у черных людей, в орде у рядовых воинов. Ордынские царевичи-братья убивают друг друга без всякой жалости, убивали друг друга и братья князья.
Мамай ярился на Дмитрия, проклял его неблагодарность, ибо считал, что не без его помощи утвердился Дмитрий на великокняжеском столе.
Мамаю не дано было оценить, что не личные качества Дмитрия привели к неожиданному единству всей русской земли. Его взору остались недоступны те подспудные, подводные течения на русской земле, которые свершались на протяжении полувека.
До ордынских правителей доходили известия, что русы бегут с окраинных земель куда-то на север, в недоступные лесные крепи, на далекие озера, в таинственное Заволочье по реке Двине, и никто в Орде не понял, чем это ей грозит.
Невдомек было в Орде, что русский человек привык к суровой природе, что ему не страшны морозы, когда лопаются сжатые холодом стволы деревьев, что там, в дальних урочищах, пахари выжгут поляны в лесу под пашню, что там вырастут кузницы, что северные болота дадут этим кузницам руду, что умельцы будут день за днем, долгие годы ковать оружие, чтобы свергнуть Орду.
Хан Узбек радовался службе московского князя Ивана Даниловича. Никогда баскаки не привозили столь богатых выходов с Руси. Текли потоком дорогие меха, хлеб, изделия из железа, из кожи и искусные украшения для ордынских хатуней. Невдомек было ордынским ханам, что из этого потока немалые россыпи оседали у Ивана Даниловича, наполняя доверху его калиту.
По-прежнему приезжали русские князья в Орду, с прежней униженностью низко кланялись, за долгие годы обучались гасить гнев и ярость в глазах, ненависть скрывалась под сладчайшими улыбками.
Любой из русских князей готов был бы подняться на Орду. Не случись Дмитрия, нашелся бы другой князь, ибо князь – это всего лишь внешняя власть, а правит внешняя власть, побуждаемая всем людством земли. Если бы ныне Дмитрий захотел остановить выступление против Орды, то и без него поднялась бы Русь, опрокинула бы его волю. Дмитрий лишь возглавил то, что родилось в душе каждого русского, родилось, окрепло и вырвалось убеждением: «Пора бить Орду». Личная заслуга Дмитрия была в том, что он увидел и понял общий настрой русских людей, сосредоточивших свои надежды на возвышении и усилении Москвы, надежды, что именно Москва выступит во главе освободительного похода. Его личная заслуга была и в том, что он умел слушать советы и умел уважать советчиков, не видя в этом урона своему самолюбию, его личная заслуга состояла и в том, что он не был мстительным человеком, он умел обуздать врага и, не уничтожив его, сделать из врага союзника.
Михаил тверской был человеком суровым, держал княжение грозно, был справедлив в суде, радел черным людям, радел о своем княжестве. Не случись Дмитрия на московском столе, он тоже уловил бы общее движение и твердо повел бы Русь на Орду. Только сначала обиды тверичан на Москву, потом соперничество с Дмитрием, потом даже зависть к нему подвигли его на поступки позорные, он дал. взыграть самолюбию, дал ненависти помутить его взор.
Но несравненно более сложным, чем у Михаила тверского, было положение Олега рязанского. Обиды от Москвы были меньшими, чем у Твери, но были! Иван Данилович отнял у Рязани город Коломну, город, стоящий на слиянии Москвы-реки и Оки. Этим была отнята самая богатая торговая тамга, отнята крепость, которая дала бы возможность Рязанскому княжеству отсидеться от малых ордынских набегов.
Олег рязанский год от года терял своих людей, они переселялись на московскую землю. Не могла не родиться обида на Москву, что она привечает переселенцев. Но ни Олег, ни рязанцы не могли не жаждать освобождения от Орды. Они с надеждой и страхом взирали на возвышение Москвы. С возвышением Москвы связывались надежды, на Русь наконец-то соберет ту силу, которая способна повергнуть Орду, но возвышение Москвы грозило Рязанскому княжеству потерей самостоятельности. Столкновение с Ордой, которое готовила Москва, вызывало сочувствие, но оно было и опасно. А вдруг московское войско и на этот раз будет разбито Ордой, весь ужас ордынского нашествия прежде всего обрушится па Рязань. Олег видел, что вот-вот он окажется между молотом и наковальней.
Ни одно русское княжество так не пострадало от Орды, как Рязань. Олег видел, что никто не защитит его землю от разграбления. Он давно, еще в охотничьей избе под Коломной па свадьбе Дмитрия, определил, с кем ему идти. Но как идти? Бросить землю и уходить в Москву, оказаться князем-изгоем при стремени московского князя, отдать под Москву Рязань? Этого Олег не хотел, ему этого не дали бы сделать ближние бояре. Пример того, как был убит Андрей Боголюбский, не забывался.
Олег избрал не путь орла в небе, а извилистый путь мудрой змеи на земле.
К Олегу в Переяславль на Трубеже явились ордынские послы и сказали:
– Вот ты отстраиваешь город, рубишь лес и ставишь стены, строишь церкви, княжий терем и дома для горожан. Что же будет, когда придет на Русь войско Мамая?
Олег спросил, чем он может снискать милость у ордынского владыки. Отвечали:
– Соединись с Мамаем против Москвы.
Олег послал Епифания Коряева с письмом к Мамаю:
«Восточному вольному великому хану над ханы Мамаю твой посаженик и присяженик Олег, князь рязанский, много тя молит. Слышах, господине, что хощеши итти на своему служебника, на князя Дмитрея московского. Ныне все светлый хане, приспело злата и богатства много. Князь Дмитрий подвержен страху, егде услышит имя ярости твоея, отбежит в дальные места, в великий в Новгород и на Двину, и тогда богатство московское и все в твоей руке будет. Мене же, раба твоего, милостию свободи от разорения. Еще ж молю тя, хане, понеже оба ми твои рабы, но я со смирением и покорением служу, он же с гордостью и непокорением к тебе есть, и многии и великии обиды я, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, и егда своей обиде твоим именем пригрозих ему, он же о том не радит, еще ж и град мой Коломну за себя заграбил, и о том, о всем тебе, хану, молю и челом бью, да накажеши его чюжих не восхищати».
Мамай наказывал Епифанию: дружина рязанская не много весит в битве с Москвой, надобно Олегу совокупиться с великим князем литовским и сжать Москву с двух сторон, когда Орда ударит в лицо.
Епифаний гнал коня в Переяславль, сожалея, что не крылатый у него конь. Наконец-то что-то обрисовалось. Коломну отдаст, отдаст и Москву, не быть более Владимирскому княжеству.
Олег, выслушав Епифания, угадал, коли Мамай советует совокупить силы с Литвой, этой осенью и зимой Орда не двинется. Тайно дал об этом знать князю Дмитрию, а Епифания Коряева послал в Литву к Ягайлу, вызнать, к чему готов Ягайло. Олег писал:
«Радостно пишу тебе, великий княже Ягайле Литовский, всем яко издавна еси мыслил московского князя Дмитрея усмирити; ныне же приспе время нам, яко великий князь Мамай грядет на него с великими силами, приложимся к нему. Я послал своего посла к нему с великою честию и дары многими, а ты пошли своего посла также к нему с честию и дары и пиши к нему книги своя».
Епифаний сам зачитывал послание, косым глазом поглядывал на литовского князя, отыскивая в нем черты Ольгерда, но отыскать не мог. Был Ольгерд сановит, крепок телом, широк в плечах, взгляд имел царственный, и, будь одет хотя бы и в кольчугу, по одному жесту угадался бы в нем государь. Сей князь суетлив, востер, скор, глаза бегают, нетерпелив. Подбежал, семеня ногами, к боярину, скороговоркой спросил что-то на литовском языке. Тут же обратился к своим сановникам и говорил, говорил без умолку. Толмач едва успевал следить за речью, не переводить же!
Ягайло умолк, и толмач переложил его речь. Рязанскому Олегу нет другого пути, как служить хану, его земля во власти Орды, до Литвы Мамаю далеко. Мыслит ли рязанский князь, что Орда, идучи землей рязанской, не разорит ее? Как он обережет ее от разорения?
Издали повел ответную речь боярин, поясняя, как платилась Рязань за дерзости Москвы. Ягайло не стал слушать, а спросил, был ли боярин на Воже, когда князь московский в один миг уложил тридцать тысяч ордынского войска?
Епифаний изворачивался как мог, Ягайлу наскучили его извороты, продиктовал условия единения с Рязанью: «Едва услышит князь Дмитрей Мамаево нашествие, отбежит с Москвы в дальние места, в Великий Новгород или на Двину, мы сядем на Москве и Владимире. Когда хан придет, мы его встретим большими дарами и умолим возвратиться восвояси. Мы с Олегом разделим Московское княжение надвое: часть Литве, часть к Рязани. Договор тот тогда для Литвы действителен, когда сойдутся дружины литовская и рязанская допреж прихода Мамая. В битву идти вместе».
Епифаний доволен свыше меры. Скакал в Рязань, загоняя коней. Олег тут же отправил Епифания к Мамаю, дабы сошелся в Орде с литовскими послами.
Мамай милостиво принял дары князя рязанского и князя литовского, милостиво говорил с послами, ставил в пример покорность их князей своим эмирам и темникам и отправил письма в Литву и Рязань.
Писал Мамай:
«Елико хощете улуса моего, земли Русский, тем всем жалую вас, моих присяжников и улусников; но точию присягу имейте ко мне нелестну и средите мя с своими силами, где успеете, чести ради величества моего. Мне ваше пособие не нужно, но обиды ради вашея и честь вам воздавая моим величеством, жалуя вас, моих улусников, и от насильства и от обиды избавлю, и скробь вашу утолю. И тогда имени моего величества устрашится улусник мой московский князь Дмитрей и отбежит в дальние и непроходимые места, да и ваше имя моих улусников в тех странах прославит, да и моего имени радостная честь величится, и страх величества моего огражает и управляет улусы моя и не оставляет никого обидети без моего веления. Пленити и победити самому мне, великому хану, толикими неисчетными силами и крепкими богатурами мало чести, ибо Дмитрей есть улусник мой и служебник, и довлеет над ним страх мой; подобает мне победити подобно себе некоего великого и сильного, и славного царя».
Послание Олега к Мамаю, послание Олега к Ягайлу, договор Ягайла с Олегом и ответ им Мамая – все письма Олег переслал Дмитрию.
Трудилась одна рука – рязанского боярина Епифания Коряева. Но не в слоге, не в руке суть, суть в мыслях, что имели Ягайло и Мамай. Натравливая на Москву Ягайла и Олега, Мамай не собирался делить меж ними Русь, не собирался он щадить и рязанскую землю, достал бы до Литвы – и ее не пощадил бы.
Надвигалось давно ожидаемое.
Олег поставил условие: если Дмитрий встретит Мамая на Дону еще до того, как он войдет на рязанскую землю, то он, Олег, присоединит дружину к московскому войску. Если Дмитрий не решится идти на Дон, то рязанской дружине придется присоединиться к Мамаю.
Дмитрий дал твердое слово, что московское войско встретит Мамая за рязанской землей. Но и со своей стороны Дмитрий поставил условие. Пусть Олег вступает в союз с Ягайлом. Условие выступления против Москвы – соединение литовского и рязанского войск – поставил Ягайло. Быть по тому. Когда разразится битва, Олегу не вступать в бой, а беречь спину московского войска от удара Ягайла.
Мамай был доволен. Ему казалось, что союз Ягайла и Олега налаживался. И Ягайло и Олег ставили Мамая в известность о своих переговорах. Послом между Олегом и Ягайлом метался Епифаний Коряев. Мамай согласился с предложением Олега встретиться на Дону и от Дона, повернув на Лопасню, идти на Серпухов, оттуда на Коломну и на Москву.
Мамай повелел весной готовить поход на Русь...
