Текст книги "Ликуя и скорбя"
Автор книги: Федор Шахмагонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Игнат озорно по сторонам стрельнул глазами и дерзнул ответить:
– Малое дерево в сук растет!
Тут и князь рассмеялся.
– Старайся, суковатый! Чтобы народила она мне десяток воинов, не то сук топором отсеку!
Посчастливилось в тот раз. А если не случилось бы князя? Да и боярин не забудет обиды, не дай бог с ним встретиться. Тяжко, горестно покидать обжитое, горестно уходить с земли, где родился, где отец с матерью похоронены, куда прародители пришли в незапамятные времена. Однако пора!
– Прощай, князь Олег! Не тебе Матрена воинов принесет! Будь проклят боярин Епифаний! И на него отыщется ордынский аркан! Прощай, земля рязанская, кровью умытая, ордынскими копытами истоптанная...
Оставил Игнат свой край в недобрый год, покидал черную, обугленную землю.
10
Похоже было, что тронулась в переселение вся рязанская земля. Дорога на Коломну забита обозами. Обычно княжьи дружинники отлавливали переселенцев. Ныне князь лишился дружины на Проне, сам, как заяц, отсиживается в лесу.
На реке Воже у бродов скопление людства. На ночь берег опоясался кострами. Сошлись у костра Игнат Огородник и кузнец Аполопица, тоже беженец из сгоревшего Переяславля.
Игнат вез добро на двух телегах, вел две коровы, теленка, овцу на развод. У Аполоницы всего-то одна повозка с кузнечным инструментом. С ним сынок лет пятнадцати, и больше никого. Ордынцы уволокли жену в полон лет пять тому назад.
Заварили полбу, Игнат выставил мед. Аполонице нечем угостить нового знакомца.
– Кузнец, а жил, гляди, как трудно!– заметил ему Игнат.– Бросал бы кузнечное дело. Московский князь дает огородникам землю.
Аполоница старше Игната, трудная жизнь раньше времени состарила. Копна волос на голове вся седая.
– Земля – это хорошо!– согласился Аполоница.– Дух от нее здоровый, силы прибавляет человеку. А вот скажи, как ты без кузнеца ее вспашешь, чем лес без кузнеца вырубишь? Как ее без кузнеца от ордынца оборонить?
– Кормиться надо, не накормил тебя князь Олег!
– Ему самому бы прокормиться,– снисходительно заметил Аполоница.– Ковал я его дружине мечи, делал каленые наконечники для стрел, плел кольчуги. Платить ни князю, ни дружинникам нечем, и их дотла обобрали грабежники. Каждый год, почитай, навещают рязанскую землю то поврозь, то вкупе, до тысячи и более... Имею слух, что в Москву собирают со всей земли рудознатцев, кузнецов и оружейников. Найдут дело мои руки... Не вечно Орду терпеть, а чтобы Орду скинуть, допреж нужно очень нам, кузнецам, поработать.
Из Коломны переселенцы шли потоком к Троицкой обители, что на пути в Переяславль на Клещином озере, а оттуда в непуганые края в Белоозеро, на Волжско-нов-городский торговый путь, оттуда дорога и на Устюжну в рудные края.
У врат монастыря огромное становище, переселенцы сошлись со всех волостей, в церкви не протолкнешься, стоят на паперти и на широкой лужайке перед церковью. Сергий говорил проповедь. Потрескивал воск на свечах, колебалось их пламя от дыхания множества паломников.
Голоса Сергий не возвышал, вел будто бы беседу задушевную, будто бы раздумье вслух, и весь в сомнениях.
Сергий сделал знак послушникам, что стояли у иконы. Послушники вынесли икону вперед и по знаку Сергия сняли с нее плат. Открылся образ Спаса. На ярко-зеленом, на яростно-зеленом поле золотой лик со златыми власами. Тонкий с трепещущими ноздрями нос, тонкие дуги бровей, подзелененные глаза, подзеленен-ные борода и усы. Удлиненное, изможденное лицо и презрительная, брезгливая улыбка.
– Бог сотворил сущее,– говорил Сергий, приблизившись к иконе,– создал одушевленного человека, разумный свой образ, человек же своим сознанием создает себе образ бога. Каково сознание, какова нравственность людей, таков и их бог. Перед вами, братья, друзья мои, Спас, господь наш, бог всесущий на храмовой иконе из Успенского собора во граде Владимире, коя была чудом спасена от огня Батыева нашествия. Перед этой иконой припадал на колени великий князь Всеволод Юрьевич, род которого стал гнездом всех князей Северной Руси, чья владычная рука держала Русь единой, великой и неодолимой для внешних супостатов. Всеволод воздвиг град Владимир над всеми городами русскими, над Киевом – матерью русских городов, над Новгородом – отцом русских городов. Со всех сторон света плыли по Клязьме в сей стольный град лодии, струги с торговыми гостями из моря Варяжского, из моря Персидского, из Сурожа, из Кафы, из фрягов. Копья его подпирали небо, а его огненные стрелы падали как молнии на врагов. При нем был Владимир богат, роскошен, несокрушим. И вот навел бог на нас народ немилостивый, народ лютый, народ, не щадящий красоты юношей, немощь старцев, младости детей. Воздвигли мы на себя ярость бога, разрушены божественные храмы, осквернены священные сосуды, потоптаны святыни, святители преданы мечу, тела монашеские брошены птицам, кровь отцов и братьев наших, словно вода, обильно напоила землю. Исчезло мужество князей и воевод наших, храбрецы наши, исполненные страха, обратились в бегство. А сколько их уведено в полон! Села наши поросли лесом. Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля – все ныне достояние иноплеменных. Соседям нашим служили мы в поношение и стали предметом смеха врагов наших! За что же ярость бога, за что наложена на нас столь тяжелая епитимья, в чем грешны? Иные говорят, что прогневали мы бога враждой и жестокостью меж нами в нашей семье, поднялись князь на князя, дети Всеволода на братьев, внуки на дедов и отцов. Жестокость взяла верх над добротой, себялюбие над разумом. То велик грех, но стоит ли он столь тяжкого сокрушения? Не княжья вражда ввергла нас в пучину, а пучина разверзлась для княжьей вражды. В роскоши и в лености развратились сердца и отошли от бога, и не Спаса мы зрим на иконе великого Всеволода, а изможденного пороками, с зелеными обводами под очами, с улыбкой, пресыщенной развратом и тленом, успокоенного, опустошенного, не способного ни к усилию, ни к сражению, ни к борьбе. Как в зеркале отразил сей образ разум и нравственность враждующих и развращенных роскошью князей, кои положили Русь под ордынское копыто. Ныне мы молим бога о прощении нас, ищем его и тщимся постичь его силу. Если и можем вообразить скинию его в подобии распростертых облаков, то престол его есть небо, а сам сидящий на нем премного его более. Пядию он измерил небо, земля – подножие его. Длиною своей он покрывает и землю и небо, сила его простирается и на преисподнюю. Моря и бездны он налил единою горостью, от века изочтены им капли дождя, и изочтенным числом упадет роса...
Сергий дал знак послушникам. Они вынесли вперед высокую икону, прикрытую платом, и поставили ее со Спасом Златые власы. Сергий подошел к иконе и снял с нее плат. На золотом поле в глубоком ковчеге суровый и грозный лик. Могучие плечи, могучая шея, гордо поставлена голова – образ витязя на престоле господнем. Рядом с ним Спас Златые власы выглядел вовсе и не Спасом. Он потускнел, он умер, как умерли и те, кто ему поклонялся.
Сергий возвысил голос. Он умел владеть дыханием, голос его гремел, ему отзывались янтарные, смолистые бревна церковных стен, звучные, как гусли.
– Ныне поднимем очи,– возгласил Сергий,– на образ господа нашего! Не отразит ли он наши помыслы, наши надежды? Ныне перед нами образ Спаса ие поверженных, а одушевленных уверенностью в своей силе, в своей грядущей судьбе! Взгляните на ярое око Спаса. Очи его светлее солнца, он взирает на все пути человеческие. Дела всякой плоти перед ним, как глина в руках горшечника. Все объемлет своим разумом, и знает всякую совесть, и не убежит от него ни один помысел. Он объявляет прошедшее и будущее, открывает следы тайные. Никакая пустота не без него, везде он находится, везде ждет, что мы в поисках своих соединимся воедино, тогда и прощение грехам нашим, тогда и утихнет ярость его, и, назвав нас детьми своими, поднимет он нас на свершение дел великих, на спасение жизни нашей, достояния нашего, детей наших. Князь владеет землей, и есть предел его земле, этим пределом оковано его княжество. Воевода владеет пешим и конным строем воинства, и этим строем окованы воедино его воины. Вера оковывает людей невидимым пределом и ничем не ограниченным. Эти невидимые оковы прочны. И если прочны, то нет силы, что могла бы их разорвать, ибо сила нашего господа бога неодолима, когда образ его неискаженный оживает в наших сердцах. Воссоединим воедино русских людей, разве мы не можем явить ту цепь, что оградит нас от народа немилостивого, от народа лютого и вернет нам величие наше и красоту нашу? Что привело сюда вас, дети мои? И если с чистым сердцем и чистой душой вы пришли к Троице, то не ради ли скрепления всех нас единой и невидимой цепью для одной и великой цели обрести мир и свободу? Идите на свой подвиг, и ничто упавшее в землю не погибнет, а даст тучный колос и жизнь всему сущему!
Сергий кончил. Люди молились. Потрескивали свечи, колыхалось их пламя, вырывая из темноты лики святых, озаряя очи Спаса.
11
Меж Коломной и Москвой крепость невеликая, но крепкая, дубовый острог, облитый от огня глиной. Поставил тот острог Иван Калита на берегу Москвы-реки, дабы до Коломны рукой легко было дотянуться, отбить охоту у рязанцев вернуть город, запирающий ворота из Москвы в Оку, а в случае беды ордынской оборонить Москву.
В Бронницах наместником московского князя – боярин Родион Нестерович. Поставил его оборонять Москву Иван Калита, потому и прозвали его бронницкие жители Калитиным боярином. Полюбился Калите гридня Родион спокойным и ровным нравом, умением думать, прежде чем действовать. Для гридни то была большая честь – принять острог под свое начало. Иван Калита был в летах, Родион молод. Иван Калита познал, что мирская суета остается у последнего порога тяжким бременем, и все, что можно с собой взять на тот свет,– это лишь память в людях, что прожил, сторожа и оберегая рядом живущих, а не тесня их, вырываясь выше, властью насыщаясь над ближними. Наместник был молод, ему мечталось вернуться к княжьему двору и раздвинуть спины старших бояр, чтобы вровень с ними стать у княжьего стола.
– Всяк человек не местом славен!– наказывал ему Калита.– Место человеком славится! Святой Петр сказал: быть Москве сердцем Руси, стоять надо всеми русскими городами, ты привратник и ключарь главных ворот. Зачем я тебя ставлю крепости воеводой, горожанам головой?
– Коли враг пойдет, ворот я не открою! Крепость возьмут, только убив меня!
– Если придет Орда, то крепость порушит и тебя убьют! Моя забота, чтобы Орда не пришла, твоя забота собирать людей. Измучены черные люди Ордой, бегут с рязанской земли, ты прими их. Дай земли, ободри пахаря и огородника, дай волю торговому человеку, защити их, и они тебя защитят.
Младость прошла, наступила зрелость и оценила наставления старика Калиты. Не было дела важнее: черных людей собирал, оборонял их от боярского самоуправства, слабых от сильного. Прибылых принимал сам, не опасаясь встретиться лицом к лицу со смердом. У ворот в крепость стоял стол, за столом сидел Родион Нестерович. Перед столом костер, горели сосновые ветви, отекая дымом дыхание прибылых людей, чтобы не затащили язвы.
– Кто ты? Что умеешь? Кто с тобой?– задал боярин три вопроса Игнату Огороднику.
Игнат выставил перед боярином свое семейство: жену Матрену – занавесила она лицо платком, глаза прятала,– пятилетку сына Петра.
– Жизнь у нас такая!– ответила за мужа Матрена.– И в поле жнец, и на дуде игрец!
Скосил на нее глаза боярин.
– Не бойка ли женка наперед мужа слово молвить?
– Муж да жена – одна сатана. Муж голова, жена шея. Голова подумает, а без шеи не повернется, а шея повернется, так и голова за ней!
– Веселым у нас вольготно!– ответил боярин.– Что хотите?
– Капусту сажать, огороды делать... Морковь, лук, свекла.
– И то добро!– согласился боярин.– А бортничать умеете?
– Умею!– ответил Игнат.
– Под огород земли бери, сколь подымешь! Рядимся ставить у тебя на огородах тридцать колод с пчелами. Мед князю, с огорода все твое десять лет! Лес под избу бери, камень бери, как свой. Коли враг придет, возьмешь копье и лук, придешь на стены! Сами в поход не ходим! Один сын – это мало! Молодые, еще от вас ждем! Иди! Где глянется по берегу земля под огороды, там и ставь избу! Десять лет тебе свобода от всяких выходов!
Шел Игнат вдоль реки, выбирая пустое место под огороды, сам не верил в то, что услышал...
Глава третья
«В лето 6867[9]9
1359 год.
[Закрыть] преставился благоверный, христолюбивый, кроткий, тихий и милостивый князь великий Иван Иванович во иноцех и схиме, и положен бысть в своей отчине во граде Москве в церкви святого Михаила Архангела. Того же лета во Орде убиен бысть хан Бердибек, сын Жанибеков, внук Азбяков, и з доброхотом своим, имянованным Товлубием князем, и со иными советники его прияша месть по делам своим, испи чашу, ею же напоил отца своего и братию свою».
1
Долго смотрел на догорающий город Олег Иванович, великий князь рязанский. Ни города, ни дружины. Две Сотни воинов, спасенных Василием Вельяминовым, вот и вся его княжья сила. Вельяминова назвал изменником, а Епифаний Коряев, что толкнул его в пропасть, рядом на коне, косит правым глазом, спокоен и, как всегда, неулыбчив, совесть его не гложет. Он – изменник, но его дружина сейчас сильней княжьей. И земель у рода коряевского больше на Рязанщине, чем у князя, и есть рука возле хана в Сарае, что ворожит против князя. Вот кого Олег ненавидел, но, ненавидя, не смел ни показать своей ненависти, ни прогнать боярина. Это он вел его мальчишкой на Лопасню и поссорил с Москвой, и всего лишь недавно, до Мамаева набега, подталкивал захватить Коломну. Ну а если бы он послушал совета боярина и захватил бы Коломну? Ныне Москва явилась бы повергнуть поверженного.
А разве он, Олег, великий князь, не хотел бы вернуть исконно рязанский город? То завещано ему далекими предками, завещана земля рязанская, да вот соседи с двух сторон беспокойные. Орда высылает грабежников, Москва и Владимир давят удавкой. В старинных книгах рассказано: заселялась Ока русичами. Шли с верховьев к Волге, прокладывая пути в дальние страны, строили городки: Муром, Рязань, Переяславль, закинулись на Проню и поставили Пронск. Никто тогда не препятствовал расползаться по земле вширь и вглубь. У устья Оки, там, где она вливается в Волгу, вырос Новгород Нижний, но перехватили его суздальцы, отсекли рязанскую землю от волжского пути. Отложился Муром со своим уделом, а Москва не замедлила отхватить Коломну. Обрезали со всех сторон.
Между двух врагов одному скверно. Надо к кому-то прислоняться. К кому? К Москве? Так то ж шапку ломать перед равными. К хану? Так то неверное дело! Сегодня друг, а завтра опустошит землю. На равных идти к великому владимирскому князю лучше, чем холопом к хану. Епифаний о Москве и о Владимире слышать не хочет! С Епифанием и его родня. Сила! Давно приглядывался Олег к боярам, давно и догадываться начал, что служит Епифаний Коряев и весь род его одному господину – хану.
Пять лет собирал он дружину. Собрал, в один день ее не стало. Кто выиграл? Дружина была сильнее боярских холопских ватажек, а теперь слабее. Говаривали князю умные люди, что у Орды одна политика: чем слабее русские удельные князья, тем хану спокойнее. Коряев изменник, а не Вельяминов Василий. Но шевельнись против этого изменника, головы не сносить. Это твердо знал Олег. Молчал и далее решил молчать. Переяславль на Трубеже сгорел, Олег ушел с остатками дружины под Старую Рязань, при впадении Прони в Оку поставил городок и обнес острогом. Крепость для отсидки в осаде, назвали ее Ольгов Городок. Теперь наступила пора надолго притихнуть неподалеку от старого стольного города, пока не отстроят Переяславль. Московский князь созывал людишек, освобождал от тягла, давал ссуды на постройку, в Рязани казна пустая, самим придется поднимать избы.
Епифаний хоть и кривит на правый глаз, а человек зоркий. Приметил, что в глазах князя, когда встречались взглядами, недобрый огонек. «Молод, обидчив, пройдет обида»,– рассуждал Епифаний, не ведая, что не обида гложет князя, а ненависть.
Ударили морозы, стали дороги. Епифаний начал нашептывать:
– Иди в Орду! Ты слабый князь, ты нищий князь! Проси! Не откажут слабого усилить против сильного...
Олег прикидывал, чего же на этот раз захотел Епифаний? Епифаний и не таился:
– Людишки бегут на север в глухие леса. Для московитов дикое поле начинается за Окой, а мы все в диком поле... Кланяйся хану: отдаст Коломну, Правду говорю! – шептал Епифаний.– Слабому хан против сильного всегда поможет!
Не очень-то верил Олег в благоволение, о котором молвил ему Мамай, однако поднялся в Орду. Подарки хану собирал с первых декабрьских ловов, когда выкунил зверь. Собрал немалые дары, Епифаний так тот вдвое против князя. Возки с княжьими и боярскими подарками тянулись медленно, Олег и гридни шли верхом, боярин Епифаний ехал в возке, укутанный в медвежьи шкуры. Верхом ходить был не охотник. На подходе к Волге загородил дорогу всадник.
– Кто таков?– окликнул он князя.
Олег распахнул шубу, открыл золотую пайцзу. Падать бы ниц перед скрещенными стрелами всаднику, а он и бровью не повел.
– Кто таков?– повторил он вопрос. Епифаний высунулся из возка и крикнул:
– Великий князь рязанский Олег идет к великому хану!
– Стой на месте!– распорядился ордынец и поскакал прочь, другие всадники перегородили дорогу. Стали истуканами, не обойдешь. Епифаний вылез из возка, спустился с седла Олег. Голубое, без единого облачка небо. Пронзительный ветерок скользил по крепкому насту. В белом безмолвии, в белой ослепительной степи темной лентой голубого льда стынет великая река, что соединила древний Новгород с Сараем, с Персидским морем.
Кто же из царевичей осмелился оспорить ханскую пайцзу? Никак не думал Олег, что остановили его воины темника Мамая, что Мамай ныне держит все заставы в Орду, что стал он главной силой великого хана.
Бердибек пребывал в вечном страхе. Взошел он на трон, убив отца, знал, как это просто и легко, ныне страшился, что кто-то убьет его. Не совесть грызла его сердце, а страх перед убийцей. Он не верил ни одному царевичу из рода Чингисхана, но и царевичи не верили Бердибеку. Он следил за царевичами, царевичи следили за ним со своих далеких кочевий. Бердибек верил только темнику Мамаю. Мамай по рождению простой воин, темником стал за личную храбрость и умение водить в бой воинов. Темник женился на дочери царевича Бердибека. Мамай – муж дочери, ханом быть не может, служить хану, отцу своей жены, должен без измены...
Мамай знал, что, пока Бердибек правит, быть ему, Мамаю, правой рукой и начальствовать над правым крылом ордынского войска. Пока Бердибека не убили, ему, Мамаю, надо собрать большой тумен отборных воинов, чтобы по знаку руки, по взгляду глаз угадывали желание темника.
Мамаю сообщили, что остановлен на дороге в Сарай великий князь рязанский. Мамай вспомнил осеннюю схватку над русской рекой Проней. Если рязанский князь едет жаловаться, не уехать обратно князю, примет смерть от ордынской сабли. Не безумен ли князь, не смерть же едет выпрашивать? Зачем же тогда он идет к хану? Что просить? Если есть что просить рязанскому князю, то пусть получит из рук Мамая, будет и на Руси сила для опоры у безродного темника.
Мамай щелкнул пальцами. К его шатру подвели коня. Он взлетел на седло и погнал арабского скакуна в намет навстречу князю. Развевались полы его лисьей шубы, подарок русских князей.
Олег узнал победителя в сече на Проне. Опустился на колено. Мамай спрыгнул с коня, не затягивая момент унижения русского князя, протянул ему руки.
– Говорил я, что ты мне друг, и пришел ты к другу, князь!
Караван рязанского князя остановили возле стана за чапарами, за широкими и высокими щитами. Они ограждали стан, они задерживали снег.
Никого из бояр не позвал Мамай к себе в шатер, увел Олега. Усадил на ковер и приказал подать кумыс. Со времен Батыя повелось испытывать русов кумысом. Готов князь пить кобылье молоко, готов принять и это унижение, то, стало быть, покорен, ко всему готов. Но со времен Батыя минул век, и русские князья давно привыкли пить кумыс, не принимали это за унижение, а, напротив, считали знаком уважения. Не было давно испытанием угощение кумысом, а ордынские вожди все не отказывались так проверить княжескую покорность.
Мамай расспросил о здоровье князя, о здоровье его близких. Олег терпеливо отвечал, зная, что не интересуют Мамая ни его здоровье, ни здоровье княжеских родственников. Говорить о деле сразу не принято. Выпили по нескольку пиал кумыса. У Олега замутилось в голове от крепкого напитка. На улице мороз, в шатре холод, кумыс холодный.
– Жаловаться приехал?– раздался вдруг шипящий вопрос.
Черные глазки Мамая впились в лицо Олега. Олег был готов к такому вопросу.
– На кого мне жаловаться, темник? На себя? Я пошел на сечу, не ты!
Довольная улыбка тронула губы Мамаю.
– Я пришел на рязанскую землю! Если саблю долго не вынимать из ножен, она ржавеет. Если воину не с кем рубиться, он разучится владеть саблей! Скучно стало воинам, Орде не с кем силою мериться! Весь мир, все страны и государи на коленях перед великим ханом! Что ты хочешь от великого хана?
– Я принес дары и свой поклон!
То был ответ, предписанный порядком общения с ханом. Но Мамай шел прямо к цели.
– Скажи мне, что ты хочешь?
– Москва теснит!– отступил Олег от принятой долгой подготовки к главной просьбе.– Издавна город Коломна лежал в рязанских пределах...
– Вовремя сделать поклон,– заметил Мамай,– это все равно что завоевать город!
Олег приказал выставить фряжские вина, Мамай – резать баранов. Пировали до ночи. Олег не терял головы, понимая, что веселие идет в пасти дьявола. Один неверный взгляд, одно неосторожное слово, на том и конец его поездке. Вязала встреча на Проне Мамая и Олега. Мамаю нравилось покровительствовать русскому князю, темник утверждал себя в своих глазах. Он даровал жизнь Олегу в сече на Проне, поднял его с земли униженного, теперь дарит город. На что, кроме как на благодарность, мог рассчитывать покровитель? Олег льстил, глубоко запрятав жгучую ненависть. Мамай – враг, но сегодня в его руках средство усилить Рязань. Мамай был искренен в своем веселии, Олег делал вид, что ему весело. Олег знал, что, как бы он ни был сейчас слаб и бессилен, он по праву владеет уделом. Мамая он считал человеком на час в Орде возле хана и дальних планов с Мамаем не связывал, но и не терял возможности продлить эту неожиданную дружбу.
Епифаний Коряев не всегда давал кривые советы. Он поучал Олега с младости, что лестью можно овладеть сердцем любого мужа, а нежностью сердцем любой женщины.
Быть может, лесть, кумыс и фряжское вино опьянили Мамая, быть может, ударило хмелем удовольствие показать себя покровителем удельному русскому князю, ползавшему в прахе перед рожденным в юрте простым ордынцем, быть может, очень отдаленные от той минуты надежды, а скорее всего смешение всех этих чувств толкнули темника на откровенность.
Олег еще раз робко напомнил о цели своего похода к хану.
– Я кланяюсь хану,– молвил Олег,– чтобы он восстановил справедливость!
– Москва!– пренебрежительно воскликнул Мамай.– Рязань уже была городом, а там, где стояла Москва, бродили медведи. Не следует бояться Москвы! Московский князь Юрка женился на сестре великого хана Узбека! Вот и поднялась Москва. Скажи, князь, как ты понимаешь справедливость?
– Разве справедливо было отнять у Рязани город, разве справедливо его держать силой?
– Ты, князь, не понимаешь, что такое справедливость. Ты еще спросишь, справедливо ли было мне, темнику, изрубить твою дружину? Справедливо ли, князь? Молчишь. Так вот я расскажу тебе, как понимал справедливость Чингисхан, Потрясатель вселенной, завоеватель всех народов. Пустишь мимо ушей, кончишь жизнь изгоем. Поймешь, быть тебе на Руси князем над князьями! Однажды Чингисхан спросил старого нойона Боорчи, в чем заключены высшая радость и наслаждение для мужа? Боорчи ответил: «В том, чтобы муж взял своего сизого сокола, потерявшего за зиму свое оперение, сел на доброго коня и в пору, когда зазеленели луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц. И еще в том мужу наслаждение – это носить добрые одежды». Тогда Чингисхан обратился к нойону Борагулу: «Ты тоже скажи!» Борагул сказал: «Для мужа высшее наслаждение выпускать ловчих птиц на бурых журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивают их в воздухе ударами когтей!» И еще спросил Чингиз сыновей нойона Кубилая. Те ответили, что не знают для мужа выше наслаждения, чем охота с ловчими птицами. Тогда Чингиз сам ответил на свой вопрос: «Вы плохо сказали. То наслаждение не мужа, а скопца! Величайшее наслаждение мужа – это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить все, что он имеет! Заставить его жен и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы прекрасных жен врага превратить в свое ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а сладкие губы, цвета грудной ягоды, сосать досыта!»
Мамай разъярился, его дергали судороги. Он возвысил голос, почти прокричал последние слова, окинул презрительным взглядом Олега, ухмыльнулся и добавил:
– Когда поймешь, князь, эту притчу, приходи к Мамаю, и мы с тобой превратим животы жен всех князей мира в свои ночные платья и подстилки для сна!
Олегу мгновениями становилось жутко под взглядом желтых тигровых глаз ордынского темника. Дружба с ним манила, но тут же вспоминалось поле над Проней, память об унижении обжигала сердце и заставляла его неистово биться. Ох, как соблазнительно заручиться помощью Мамая против Москвы и вернуть Коломну, на большее Олег не рассчитывал, ибо знал, что за хвастливыми посулами ничего нет. Никогда Орда не даст возвыситься какому-либо князю над другими князьями, а в смертную вражду с Москвой втравит. Нет, Олег не спешил решить спор с Москвой ордынской саблей. То острая сабля. Сегодня она порубит москвичей, а отмахнется – и Рязань окажется обезглавленной.
Олег изображал полное смирение и не уставал льстить.
– Я удельный князь!– отвечал он Мамаю.– А пришел к тебе, темник, с поклоном. Я готов за тебя положить голову, ибо ты был ко мне милостив на Кирицких холмах.
– Буду помнить, что ты, удельный князь, пришел с поклоном к темнику. Известно ли тебе, князь Олег,– продолжал Мамай, понизив голос,– что в улусе Джучи ханом может стать только потомок Чингисхана?
Остра ордынская сабля, а надо пройти по ее острию над пропастью. Многое угадывалось в вопросе Мамая. А верна ли догадка?
Олег осторожно ответил:
– Сказано в священном писании: «Род приходит и уходит, а земля остается...» Путь орла в небе и мужчины в женщине не оставляют следа.
Мамай улыбался одними губами, глаза не улыбались. Они сверкали желтым пламенем, то ли их зажег внутренний огонь, то ли отразился в них огонек светильника.
– Однажды,– начал он,– один из старших нойонов спросил Чингисхана в походе у костра: «Тебя называют могущественным и богатуром, какие знаки завоеваний и побед видны на твоей руке?» Чингиз ответил: «Прежде чем я воссел на престол государства, я ехал однажды один по какой-то дороге. На моем пути шесть человек устроили засаду со злым умыслом. Когда я подъехал к ним, я обнажил меч и напал на них. Они пустили в меня стрелы, но стрелы летели мимо. Я изрубил всех до единого. Возвращаясь назад, я увидел шесть их меринов. Они никому не давались в руки. Я их изловил и пригнал на стойбище...»
– Род приходит, род уходит, а земля остается,– все так же осторожно повторил Олег.
– И еще Чингисхан сказал: придет время, и если младшие перестанут слушать старших, а у старших все будут в разброде, то все страстно будут искать Чингисхана и не найдут! И еще скажу тебе, князь, о справедливости. Однажды Чингисхан поднялся на гору Алтай и, окинув взором свои войска, кибитки с женами нукеров и с их детьми, сказал: «Мои старания в отношении нукеров, что чернеют, как лес, в отношении их жен, невесток и дочерей, алеющих и сверкающих, словно огонь, таковы: усладить их уста сладостью своего благоволения и украсить их с головы до ног ткаными золотыми одеждами, посадить их на идущих покойным ходом меринов, напоить их чистой и вкусной водой, пожаловать для их скота хорошие травяные пастбища». Справедлив ли Чингисхан, князь?
– Как ты полагаешь, темник?
– Справедлив!– убежденно выкрикнул Мамай.– Кто не велел самаркандцам, когда войско Чингисхана окружило город, развеять это войско? Если бы справедливость была за самаркандцев, войско Чингисхана не овладело бы городом. Нам не дано знать ни глубины прошедших времен, ни того, что предназначено на завтра. Если ты слаб и разбит в бою, то справедливость не с тобой, бог и судьба покарали тебя за слабость. Нет ничего несправедливей, нет тяжелее греха, чем людская слабость! Это я тебе говорю, князь! Не возрастом пришел я к этой мудрости, а собирая все, что говорил Чингисхан своим воинам. При тебе, князь, вознесу молитву единому богу! Чингисхан завещал нам слушать всех священников, но верить велел только единому богу на небе, на земле и под землей! Я не чту ислам, князь, но я не мешаю молиться Аллаху, я не чту вашего бога, но я не мешаю ему молиться, я не чту Будду, не трону буддиста, не мешаю ему молиться... Не мешайте и мне молиться моему богу, тому богу, которому возносил молитвы Чингисхан.
Мамай отошел, упал на колени и воздел руки, и Олег услышал слова его молитвы:
– Тебе, бог, молился великий Чингисхан, чтобы ты даровал его народу благоденствие и богатство, покой и радость плодиться, ты видишь, великий бог, господин всего живого, всю справедливость дела Чингисхана. Так продли благоденствие его народу, укрепи его, оставь владыкой вселенной.
Мамай, раскинув руки, припал лицом к земле. Долго лежал молча. Затем резко встал и бросил:
– Помни, князь! Ты лежал передо мной во прахе, а я лежал во прахе перед единым богом всего живого! Когда мы страстно будем искать Чингисхана, мы найдем его, и ты оценишь мою дружбу. Иди к хану, проси! Все, что попросишь, будет дано!
2
В огромном зале у стен стояли, как изваяние, телохранители, закованные во фряжские доспехи. Ближе к ханскому ковру вооруженные без доспехов, быстрые, как барсы. Хан Бердибек сидел на ковре, а на другом ковре сидели его жены, царевичи и дочери. Олег распростерся при входе. Хан шевельнул пальцем, нукеры подхватили Олега и поставили его на ноги. Теперь он имел право взглянуть на хана. На ковре, скрестив ноги, сидел одутловатый, с круглым, как луна, лицом, невысокого роста человек. На плечах висела мешком шуба из черного соболя, что брали новгородские охотники в Заволочье по берегам Северной Двины. Хан повел бровью, хатуни пришли в движение, и на семейном ханском ковре освободилось место для гостя. Олег сел, догадываясь, что оказана ему почти небывалая честь. Предания сохранили, что Батый разрешал при себе сидеть Александру Ярославичу Невскому и Даниилу Галицкому. Александру Невскому выпадала такая честь за его мудрость, Даниилу оказывал честь Батый за мужество и отвагу.
