Текст книги "Ликуя и скорбя"
Автор книги: Федор Шахмагонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Кто? Человек же... Из смоленской земли, вырос при монастыре, потому и кличут Монастыревым. Показал руки. Огромные лапищи, в кожу въелась железная пыль. Ростом невысок, плечи широки, грудь колоколом, зимой ничем не закрывал шею. Учился у монастырских кузнецов. Показал, как умеет лить крицу, как управляется с ней на наковальне. Отковал меч, наконечники для копья и наконечник для стрелы, закалил его, отлил рукоятку Для меча из бронзы. Исполнил все работы.
В то утро, когда нашли убитым Алексея Петровича, все было понятно и цель ясна: найти убийцу и покарать, кем бы он ни был. Фролка Козел – то неоспоримый намек, чьих рук дело. Да и без Фролки догадку бы не пронесли мимо Вельяминовых, им изо всех поперек горла встал тысяцкий. Люд поднялся, требуя наказания убийце, вельяминовского холопа зарубили ордынцы, Вельяминовы убежали из города. Что же дальше?
Раздаются неразумные голоса: прогнать князя Ивана и позвать «удобного» князя. Кого? И только ли неразумные те голоса? А не подосланы ли в Москву от тверского, или от рязанского, или, еще того лише, не суздальских ли князей то голоса? Говорят, князь поддался боярам, а те князья разве без бояр придут? Да еще с чужими, для тех Москва холопский городок. От купцов доводится пожелание прогнать сурожан, заставить Ивана выгнать Некомата и его гостей. Купцы охочи загребать жар чужими руками. Ремесленнику и умельцу от своих купцов еще того меньше прибыли, чем от чужих. Да что сурожане? Они не с оружием, а с деньгой пришли. Только тронь их, так не то что Ирынчей с сотней ордынцев, так и ордынскую рать пришлют, от Москвы одни головешки останутся.
Ладно о горячих головах, их остудить не так-то трудно, ведома Монастыреву тайна, о ней ни в торговых, ни в ремесленных сотнях не ведали. Князь Иван готовил оружие для большого дела, о том деле с ненадежным человеком нельзя и перемолвиться.
Однажды тысяцкий привел Дмитрия Монастырева в княжьи хоромы в ночное время с черного крыльца. Провел темными переходами в горницу, крепко притворил дверь.
– Сызмальства мне известен оружейник!– молвил Алексей Петрович.– Верь ему, князь, как мне, как себе.
Заказ на клееные луки, на стрелы, на кольчуги, на наконечники для копий, на мечи давно уже был получен через тысяцкого. Оружейникам и кузнецам грешно было жаловаться на невнимание.
Монастырев принимал заказ и на изложил для самострелов, правда, пришлось его передать плотникам. Тысяцкий торопил с заказом, Монастырев ездил во Владимир, добрался до Устюжны, по дальним оружейникам развез заказы, повидался с рудознатцами. Много требовалось ныне в Москве стали и железа.
В этот раз князь Иван спросил старшину оружейной братчины, есть ли в Москве мастера, что умеют ковать стальные луки, тугие и пружинистые, что могут пустить с самострела тяжелую железную стрелу.
Мастера берегли свои секреты. Передавали от отца к сыну, от деда к внуку. Дорог был в исполнении самострел со стальным луком. Греки называли его цагрой, немцы – армбрустом, латиняне – арбалетом. Стальной лук делался таким тугим, что тетиву натянуть можно было только воротком. Стрела из такого самострела летела за тысячу с лишним шагов, пробивала насквозь любой доспех на полтысячи шагов. Слыхал Монастырев, что латиняне на католическом Соборе запретили применение этого оружия против христиан. Понимал это Монастырев так, что римский папа защищал своим запретом рыцарей от горожан, ибо горожанин с арбалетом оказывался в бою сильнее рыцаря. Орден и литовский князь Ольгерд накрепко запретили завозить на Русь арбалеты со стальным луком. Новгородские купцы привозили арбалеты тайком от ганзейского досмотра.
Выковать упругий стальной лук требовалось особое умение. Надо было подбирать особую руду, плавить ее, зная секреты плавки, и ковать с хитростями, которыми мастера не очень-то делились. Заказы на такие самострелы были редкими. Потому в Москве и не было умельцев изготовить стальной лук. Был один старик, но что двумя руками сделаешь. Изготовил он несколько стальных луков для великого князя Симеона.
– Сколько нужно таких самострелов?– спросил в ответ Монастырев.
Князь Иван улыбнулся тихой и ласковой улыбкой, наклонился к Монастыреву, оглянулся на окна в тереме, на тысяцкого, шепотом произнес:
– Мне много нужно стальных луков! Много, очень много нужно, старшина!
– Полета? Сто?– спросил Монастырев, предвкушая богатый заказ и прикидывая, сколько может сделать старик, кого к нему поставить подручным.
Темные глаза князя Ивана пытливо смотрели на Монастырева.
– Тысячу...– выговорил он едва слышно. Монастырев откинулся от князя. Он сначала подумал,
что ослышался. Но князь тут же повторил это слово.
Монастырев слыхивал, что некоторые дружины новгородских ушкуйников имеют по нескольку сотен самострелов со стальной пружиной. Дружина Семена Судакова, Степана Ляпы. О них слава гремит по всей Волге, по Каме. В Каспийском море их струги ходят, будто бы у себя на Ильмень-озере, в Заволочье они чуть ли не хозяева, бродят по Студеному морю, провожают караваны новгородских купцов по Варяжскому морю. Они годами собирали оружие, ковали им стальные луки новгородские кузнецы, а также немало их вывезли из городов Брюгге, Гамбурга, Лондона. Монастыреву доводилось видеть у новгородцев арбалеты и ножи парижской работы. Князь Иван угадал его раздумья.
– И тысячу мало!– молвил он по-прежнему шепотом.– Я думаю о двух, о трех тысячах...
Монастырев почувствовал, как простегнул по спине холодок. Ой, непрост заказ! Великое дело за ним скрыто. А говорили, что князь Иван несвычен к воинскому делу, князь тихий и милостивый. Да разве нужда князю мечом разить? То, что он сказал, то страшнее меча.
– Что примолк, старшина?– спросил тысяцкий.
– Тысячу, две... На это уйдет лет десять!
– А если поспешить? Не одна Москва славится кузнецами.
– Это надо собирать кузнецов со всех русских городов!– ответил Монастырев.
– В Москву?– спросил тысяцкий.– Собирай!
Иван приподнял руку, остановил тысяцкого.
– Не только в Москву. Здесь много ордынских глаз. Собирать надо кузнецов в Белоозере, в Устюге. И железо там ближе, и от чужого глаза далее...
Князь подманил Монастырева поближе.
– Молчи, старшина, об этом деле. Попомни. Для тебя здесь на одном конце смерть, на другом – боярская честь, княжеская честь! Стальной лук не тайна! Брат мой Симеон дарил самострелы со стальным луком ханам для охоты. Тайна, что их будут тысячи... Большая тайна! Мани кузнецов со всей земли, а старика своего обяжи отдать секрет мастерства ученикам.
– Дорогое это дело, князь! – молвил Монастырев.
– Калита моего отца объемистая. Достанет в ней серебра.
Таков князь Иван. Тысяцкого убили, князя со стола согнать? У него все узлы этого дела в руках. И малолеток поймет, что к чему. Ордынский лук убивает на триста шагов, самострел со стальной пружиной убьет на тысячу шагов! Уйдет Иван – разорение Москве, гибель великому началу. Придут суздальские, тверские или рязанские князья.
Монастырев решил: Москве держаться князя Ивана. Одному пойти в княжьи хоромы для разговора с князем нельзя, пойти с другими – не получится беседы. Метался, сдерживая горячих, что собрались звать соседних князей, а тут и сам князь пожаловал к нему в дом.
– Времени у нас мало! – объявил Иван.– Говорить надо о многом. Садись, хозяин, и не суетись!
Монастырев сел на лавку рядом с князем.
– Город строить надо, а никто не строит,– начал Иван.– Бродят с оружием с утра до ночи, рушат хоромы, воруют на дороге!
– Обиды, князь!
– Убитый не воскреснет и другого нет! Тебя поставлю тысяцким – станешь?
– И меня убьют бояре, как убили Алексея.
– Убьют!– согласился Иван.
– А если бояр отпустить? Пусть идут с богом!
Иван сокрушенно покачал головой.
– Шел я к тебе, Монастырев, думал, как нам беседовать? Так и думал, что надо тебе объяснить, что такое княжеская власть. Откуда она пошла и к чему пришла? Русские летописи читал?
– Нет! Не сподобился! Берегут старцы, послушникам не дают.
– Было когда-то все очень просто. Жили люди на нашей земле родами и племенами. В каждом племени свои старейшины, в каждом роде свой старший. Старший – это старший и по власти и по возрасту. Ни бояр, ни князей! А разве старейшины не та же власть? Власть-то она власть, да слабая власть: платили племена дани грозным соседям. Соседи – хазары, а хазары – это все равно что ныне Орда! Как от хазар избавиться? Нужно войско! Если воевать, кому же тогда пахать землю? Думали и надумали: призвать варяжских воинов, чтобы оберегали землепашца и охотника, а за это ставить их на корм, на стол. У варягов скудная земля, у русов – обильная. Пришли их ярлы и привели дружину.
– Сказывали старцы послушникам про те давние дела. То ли позвали, то ли сами пришли Рюрик и братья...– вставил слово Монастырев.
Иван продолжал.
– После Рюрика стал на стол Олег. Князь Олег говорил: «Я враг хазарам, а вовсе не вам». Спросил, кому дают дань. Отвечали: хазарам. «Не давайте хазарам,– сказал Олег,– давайте лучше мне». Хазары набегали на Русь. Тогда князь Святослав пошел с дружиной к хазарам и разбил их орду. Мысль тут такая. Князя кормит город и смерды. Защищал город и творил в нем суд князь. Один? Нет! Не один, с дружиной. А кто в дружине? Воины. А если воины, то должны быть при дружине десятники и сотники, а больше сотен воинов, так то уже и тысяцкие. В чем сила власти у князя? В дружине. В чем сила дружины? В воинском умении. А как иметь воинское умение? Заниматься воинским делом. А чем кормиться? Землей. Вот и родилось боярство. Старший дружинник – старший боярин. Ему дай землю, призови на его землю смердов, чтобы пахали и сеяли. Отсюда корм дружиннику, отсюда ему и деньги купить оружие и не думать ни о чем, как только о воинском умении. Городской человек занимался ремеслом, смерд пахал. Если прогнать бояр, если уйдет вся дружина, кто защитит городского человека, кто защитит смерда?
– Мы защитим!– сказал Дмитрий.
– А кто будет заниматься ремеслом? Боярин? Так он ничего не умеет! Уйдут бояре к другому князю и соседа на нас поднимут. И не будет у нас покоя умельцам, будут воевать, а воевать не умеют. Что делать?
– Окоротить бояр! Очень самовластны!
– Когда горожане окрепнут, когда будет у них оружие, тогда и князю в них опора, тогда и бояр окоротить!
– Из лука стрелять надо десять лет учиться,– заметил Монастырев.
– А из самострела?
– Со стальной пружиной?
Иван положил руку на плечо Монастыреву.
– Молчи, старшина! И бояр остерегайся такое слово молвить, и ордынских ушей остерегайся. Идешь в тысяцкие или погодишь, когда горожане оружие получат?
– Зови, князь, до поры боярина!
Иван встал с лавки. Почти головой уперся в низкий потолок.
– А какого же боярина?
– То тебе виднее, князь?
– Мне виднее самого сильного.
– Самый сильный Вельяминов! Он к рязанскому князю отошел! Так он же...
– Молчи, старшина! В твоих руках сила против бояр, но та сила еще не готова! Сильный тысяцкий и вам защита от бояр, и бояр мне поможет в узде держать!
8
Дымы сигнальных костров сначала поднялись из сосновых боров над Юлой, перекинулись к речке Тихая Сосна, отозвались черными дымами на Быстрой Мече и побежали через Куликово поле и Зеленую Дубраву над Непрядвой через Дон к Пронску. Сторожа предупреждала: «Идет Орда на Русь!»
Черные дымы из Пронска добежали до Переяславля на Трубеже. Великий князь рязанский Олег повелел дать сигналы в Коломну, и оттуда и в Москву. Большой Орды не ждали, но и дымы сторожа понапрасну не зажигает. Стало быть, набег, грабежники идут. Ближним боярам велел собирать дружину и ждать сигналов.
Дымы обозначали путь ордынцев. Они шли изгоном о двуконь, гнали без остановок. У Красивой Мечи их сосчитали, дымы дали сигнал: «Идут о двуконь тысяча всадников!»
Прискакали гонцы из Пронска. Владимир пронский увел из города дружину, скрылся в верховьях Прони, оттуда прямой путь к Титу козельскому. Решил отсидеться в стороне.
Олег призвал бояр и старейшего среди них Епифания Коряева. Коряев старик, с Ордой умел ладить, искушен в посольских делах. Властен, ни один боярин ему не поперечит. Пришли и московские переметчики Вельяминовы: Василий и два сына, Иван и Николай. С ними и родственник ихний, московский боярин Михаил Александрович.
Олег спросил:
– Затворим ли город и будем город оборонять или уходить дружиной за Оку, дружину беречь?
Олег высок ростом, прогонист, нетерпелив и горяч. Спросил будто бы и спокойно, но жег его горячий внутренний жар нетерпения. Вельяминовы угадали характер князя. Ордынская тысяча не столь уж великая сила, но не придет ли за ней большая. Если затвориться в городе, ордынцы зажгут город стрелами, смоченными земляным маслом. Озлятся, пошлют за подмогой, тогда дружина и все боярство, как в погребе, без выхода.
Василий Васильевич Вельяминов осторожно заметил:
– Город надо оставить! Дружину сохранить!
– Московским гостям не дорог город, то не Москва, а Переяславль!– возразил Епифаний Коряев.
– Погубим и город и дружину,– не сдавался Вельяминов.
– Дружину не губить!– крикнул Олег.– Идем За Оку. Оглядим Орду, сильна ли. Ежели до тысячи всадников, встретим в поле!
Едва успели уйти из города, спустившись лесом по Оке к старой Рязани, ночью увидели с земляного вала старого города зарево над Пронском.
Олег подвинул дружину лесом к Проне и взошел на Кирицкие холмы, где когда-то рязанский князь Игорь Ингваревич встретил боем все войско хана Батыя. Если ордынцы побегут на Переяславль, то с Переяславля им путь на Старую Рязань через Кирицкие холмы.
Ордынскую тысячу привел темник Мамай. Добыча ускользнула. Гнали о двуконь день и ночь, но русская сторожа опередила, кострами просигналила тревогу. Пронск пуст, спешили к Переяславлю, на Трубеж, нашли город пустым. Пустой город страшнее города, затворившегося в осаде. В пустой город Мамай не велел входить воинам. А вдруг зажгут его оставленные в городе русы, из огня не вырваться. Мамай приказал зажечь город. Жаркий костер озарил небо. Мамай погнал своих всадников к Старой Рязани искать друншну рязанского князя. Искать не пришлось. Рязанцы ждали его над Проней, на Кирицких холмах.
В низине расступилась дубрава, распахнула поле для сечи.
Олег послал три сотни в обход противника, повел их Епифаний Коряев, чтобы ударить в спину ордынцам, когда ввяжутся в сечу. Две сотни Олег оставил в запасе и поставил к ним Василия Васильевича Вельяминова, старика хладнокровного и неторопливого.
Взвился стяг рязанского князя, подали свой глас трубы, ударили бубны, и сотни пошли ровной рысью. Хорошо пошли, учены ходить в конном строю. Тронулась и та сторона, доспевая подняться из низины на взгорье. Начиналось правильно. Епифаний Коряев как раз закончил объезд поля, вовремя сможет ударить.
Олег раскинул свои сотни вдоль леса на взгорке, чтобы Мамаю быть в низине спиной к реке. Коли рубить, то рубить так, чтобы никто не ушел, некому было бы донести жалобу до великого хана. Мамай провел своих всадников берегом реки. Из низины смотреть в гору, каждый всадник видится великаном, сотня расползается на солнечном блеске в тысячу. Да ведал Мамай, что такое мираж, умел считать противника. С пригорка Мамаева тысяча кажется горсткой карликов. Олег приободрился: неужели с одного удара не сомнет его дружина эту напасть? Только ударить, только бы сошлись конные лавы!
Олег припустил аргамака вдоль сотен.
– Я первым пойду!– кричал он.– А вы за своим князем! Оголодили, сожгли, ужель отпустим?
Поскок кованых коней рязанской дружины громыхнул громом по полю. Ордынцы мчались почти неслышно, будто копыта их лошадей не касались земли. Вот в этом-то и спасение для рязанцев, удар их сотен тяжелее ордынских. Ох, если бы ордынцы шли на сшибку! Не пойдут! Ближе, блинке конные лавы. Ордынский конный строй ощетинился стрелами. Два раза конь скакнет, летит одна стрела. Не целится ордынец, перед ним сплошная цель, не пойдет стрела мимо, поразит либо коня, либо всадника. Сшибить с коня всадника, спешить, а тогда рус – легкая добыча.
Олег ускорял бег аргамака, с рыси перешли на галоп – поскорее прорваться сквозь дождевую завесу стрел, дорваться до сшибки. Но не в кого целить копьем, некого рубить топором. Даже и без команды, даже и в бубны не ударили на россыпь, будто бы ордынский строй натолкнулся на незримую стену, будто кони споткнулись у всех ордынцев сразу, припали на колено, открыла первая линия пространство для стрел из второй линии. Дождь стрел, стена из стрел, под прикрытием этого дождя первая линия раскололась надвое, и потекли вдоль рязанских сотен всадники, пуская стрелы через плечо. На сшибку идет вторая линия.
Не дойдет!
Тот же маневр, и началась ордынская карусель. В пространство, в пустоту летела тяжесть рязанских сотен, рязанцы осаживали коней. То и нужно для тех, кто придумал эту мельницу. Смешались ряды рязанцев, замялись кони на месте, а стрелы летят и летят, дождят и дождят, падают кони, бьются на земле, ломая строй, и вот уже снята без боя первая линия, смешалась с ней вторая, кони шарахаются от страха, раненый конь сбрасывает всадника, катается от укуса стрелы, как от облака оводов, кони рвутся на дыбы, выбивают из седел дружинников.
А стрелы дождят и дождят!
Рязанцы собирались преследовать убегающих! Разве они убегают? Разлетелись россыпью, ударили бубны, и ордынцы опять соединились в линию. Лава в пятьсот всадников идет в два ряда полумесяцем, охватывая в кучу сбитые рязанские сотни. Вот сейчас осыплют еще раз стрелами и возьмут рязанцев в копья.
Затрубили трубы, из леса вывалились три засадные сотни. Идут в спину полумесяцу. Но и ведать не ведают, что с ними сейчас должно произойти. Первая линия полумесяца ударила в копья по наполовину спешенным ря-занцам. Удар в копья, и засверкали на осеннем солнце кривые мечи. Это не сшибка, это не бой, это избиение, как на скотном дворе. Рубят, колют, режут... Одна надежда на Епифания. Доспел! Вот-вот грянет в спину врагу, да враг-то мгновенно разворачивает коней в россыпь, и сотни Епифания слились с толпой рязанцев. Свои же рязанцы ломают их строй. Ордынские стрелы дождят и дождят!
Не одобрял Вельяминов горячности князя, неумным считал совет Епифания Коряева – на погибель толкал он молодого князя. Чужаку закрыли рот. Знал Вельяминов цену рязанской дружине, знал, что такое ордынская тысяча. Настало мгновение, когда и ему надо бы бросить две сотни всадников на спасение князя. Но им не пробиться в смятию. Послать их в бой – это погубить еще двести воинов. И решил Василий Вельяминов, что лучше вызвать гнев чужого князя, чем лишцть Рязань последней ее защиты.
Олег услышал, что Вельяминов трубит отход. В горячке боя не очень-то понимал, что происходит. Сам едва успевал отражать удары, хотя и чувствовал, что кто-то его бережет со спины, что чьи-то руки не дают опуститься на него ордынским саблям. Дружинники схватили князя, кинули поперек седла и потащили из боя.
На опушке леса перекинули Олега на его запасного аргамака. Вельяминов стегнул горячего коня плетью, помчались рязанцы лесом в спасительную чащу.
Олег замахнулся плетью на боярина, но тот замедлил бег своего коня, и плеть просвистела в пустоте. Кто-то сильно толкнул в спину Олега и еще раз ожег его аргамака плетью. Вырвался вперед быстроногий конь, увлекаемый общей скачкой. Дорога оборвалась, растеклась тропками, здесь погоня не страшна, каждое дерево защита, тут ордынец бессилен.
Остановились в глухом урочище. Князь спрыгнул с коня и оглянулся, ожидая бояр. Подскакали Вельяминовы: Василий Васильевич с сыновьями.
– Ты!– рявкнул Олег на Вельяминова и задохнулся от ярости.
– Ты на Вельяминовых голос не повышай!– остановил его Василий.– За мной, князь, Москва, а за тобой кровь твоих дружинников! Не меня ты слушал!
– Меня слушал!– раздался голос Епифания Коряева.– Меня слушал, гость московский! Не московскую землю топчет ордынец, а нашу. Нам как терпеть? Почему ты трубил отход? Это измена, боярин! Ты не за рязанского князя голову клал, а прозакладывал ее для московского!
Вельяминов тронул коня и приблизился к Епифанию.
– Князь Олег спасен, я видел, как его вытаскивали из боя, а вот как ты, боярин, из той смертной схватки цел ушел, то я не ведаю! Один ушел, бросил воинов! Это измена!
Князь яростен, гневен, а вдруг скривила губы мальчишеская усмешка, задергались губы, закусил их, а слез из глаз не смог остановить.
Вельяминов, а с ним его сыны и боярин Михаил подошли к Олегу. Василий Вельяминов отвесил низкий поклон, но проглядывалась в поклоне не почтительность, а издевка.
– Спасибо, князь, за хлеб-соль, хотя и не твою ели, а со своей пришли! Отходим, князь! Вельяминовы в изменниках не числились! Дружину, князь, ты сгубил!
Вельяминовы погнали коней, за ними два десятка их холопов. Олег тронул коня им вдогонку, но вовремя оглянулся, не уловил одобрения у своих воинов. Понял: осудили князя! Не в его характере было принять этот упрек.
– За мной!– кинул он гридням и боярам и поскакал к полю, где свершилась сеча.
С пригорка из леса открылось поле боя. Сравнить его можно было разве что с угасшим костром, когда угас огонь и лежат вразброс догорающие поленья. Тучей вилось воронье, не решаясь спуститься на землю, пока сновали по полю ордынские всадники, обирая убитых, добивая раненых. Мелькнула на опушке серая спина матерого волка, и он привел за собою стаю.
Под бунчуком стоял в золотых доспехах всадник. Мамай ждал, когда его воины соберут добычу. Мамай радовался внезапной удаче срубиться в поле с русами. Он нисколько не был сердит на рязанского князя, он сам искал с ним боя. Досадовал Мамай, что увели князя с ноля боя, лишили радости видеть поверженного противника в унижении.
Из леса на широких махах выскочил всадник. Медный шишак его сверкал в лучах заходящего солнца. Ордынцы окружили всадника, но ни один не приблизился к нему, видя, как устремленно оп скачет к холму, на котором стоит Мамай. Мамай приложил ладонь к глазам. Не князь ли? Не безумец ли? Что он ищет? Не в поединке ли утешение от поражения в сечи? Мамай не прочь на виду у своих воинов сразиться с русским князем, но из поединка не всегда можно выйти победителем, а побитый в поединке темник – то уже не предводитель войска. Мамай оглянулся. Из рядов выдвинулся богатур Челюбей. Если безумный рус ищет смерти в поединке, Челюбей готов принять вызов. Он, как гора на седле, как тяжелый камень, не собьешь, не сдвинешь. В руке тяжелое копье, с левого бока арабская сабля, с правого прямой меч русов, к седлу приторочен аркан.
Олег осадил коня, не доезжая на бросок аркана, пал с седла и опустился на колено. Всего лишь? Нет! До конца придется испить князю чашу унижения, не так рус должен изъявлять покорность ордынскому темнику, а здесь, на Руси, темник все равно что хан в Орде. Мамай сидел в седле недвижно. Великий князь рязанский опустился на колени. И это еще не конец. Мамай ждал. Склонилась шея князя, коснулся лбом земли. И этого мало! Пошел на коленях князь к Мамаю, и этого мало!
Просвистела нагайка в воздухе и опустилась поверженному князю на спину. Челюбей крикнул:
– Ползти!
И князь пополз, стирая прах земли своим лицом.
– Что просишь? – раздался высокий голос Мамая.
– Милости и пощады живым, могилы мертвым!
– Почто раб поднял оружие?
– Не ведал, что великий воин привел всадников на рязанскую землю!
– Мертвые наказаны, за живых Рязань будет платить выкуп!
– Будет!– ответил Олег.
– Мамай тебе дарует жизнь и прощение. Чтобы помнил! Помни, князь! Не за поклон! Ты доставил моим воинам радость боя! Давно уже никто не смеет на них поднять меч!
Два воина подскочили к князю и подняли его с земли.
Пал на землю Олег, винясь в душе за гибель своей дружины, пал на землю, чтобы спасти от полона тех, кто выжил, спасти свой княжий стол миром с зятем великого хана, поднялся с земли смертным врагом Мамая. И чем горячее опалял его изнутри гнев, тем льстивее делалась улыбка, тем покорнее взгляд черных глаз, медовее голос...
9
Погасло раскаленное зарево, осенний холодок охватил небо и разогнал низкие облака черного дыма. Город тлел, черные столбики дымков бродили над обрывом, где стоял Переяславль рязанский на Трубеже, ветер шевелил черные покрывала золы.
Поднялся в отход с семейством с родной рязанской земли Игнат Огородник. Уходил от наскоков ордынских, от огня ордынского. Ко всяким страстям и ужасам Игнат приобвык и приспособился сызмальства. Умел прятаться от Орды, но терпеть уже не стало сил. Учил его отец, а отца дед учил: «Гляди, как живет барсук. Не страшен ему ни ордынец, ни грабежник. Коли кто в нору за ним, гляди-ка, сколько у него выходов из отнорков!» Редкий год Игнат не строился заново. Избу ставил так. Сначала рыл глубокий котлован. Из котлована подземные ходы, из подземных ходов прорывал отверстия, чтобы дым выходил, ежели выжигать кто возьмется. Из подземных ходов выходы в бурьян, к обрыву реки. Выходы закладывал камнями. Пол в избе земляной, сруб над землей – лишь бы оставалось место для узенького и невысокого оконца. Печь уходила остовом в землю. Труба невысокая, чтобы дрова горели медленно и отдавали больше тепла камням.
Жгут ордынцы такие избы и уходят, думая, что не осталось живых. Из нор выползают черные люди, и вновь стучит топор, рубят сруб на место сгоревшего. Неистребимы: В огороде капуста, морковь, лук, репа, свекла, на пахотной земле рожь да овес, а за рекой на луговинах, где земля жирна,– греча. Морковь и репу зарывали в песок, ордынцу не отыскать захоронку. Капусту квасили в дубовых бочках, прятали под водой. От ордынца умели хорониться, обучились убегать, да разве в том радость, разве то людская жизнь жить по-барсучьи? Долго теплилась надежда, что соберутся князья и отобьют Орду, ждать устали, надежда погасла. От своего князя рязанского, от его бояр не защита от Орды, а разорение. Ордынцы сожгут город, князь и бояре наряжают город заново ставить. По княжьему наряду безвозмездно, да и еще со своими харчами, со своим тяглом.
И опять бы жил, да жизни не стало: поборы и поборы. Если бы хоть раз и навсегда определил князь полюдину. С осени определит одно, а к следующей осени набегают внеочередные, обязательные поборы. То на княжье погорелье, то на дружину, то на ордынскую дань, то... Не счесть всех поборов, самому не остается зиму перезимовать. Разоренный князь, разоренный боярин не добрее ордынца. Лихо с таким! У разоренного князя всегда внеочередная нужда: отдай сейчас, сейчас же отдай, только сейчас, терпежа нет, будто свету конец.
Ежели рязанский князь идет в поход на соседа, откладывай соху, откидывай лопату, надевай стеганный из войлока доспех, бери в руки копье и топор, а о своем урожае забудь. Давно думалось отойти с рязанской земли. Слух давно доходил, что на московской земле у великого князя владимирского все не так. Тягловому человеку рады. Коли пришел на новину, расчистил лес под пашню – на десять лет свободен от всех тягостей, плати лишь торговую тамгу с товара на торге. Так то не тягость! Не рвет, слыхать, московский князь и в ополчение, на соседские неурядицы – княжьей дружины хватает или тех посадских, что давно осели и окрепли на торговле.
Приносили ходоки известия – меж Ростовом Великим и Москвой стоит монастырь во имя Святой Троицы. Настоятелем в том монастыре святой отец, пресловущий и мудрый, суровый и скромный, милостивый и справедливый. Сергием называют. Принимает любого, даже и холопа, что запродал себя и свою семью в вечную кабалу князю или боярину. Укроет от всяких розысков в дальние леса, сгинет человек от всякого розыска навечно. Там, в дальних лесах, на двадцать лет дается льгота, а через двадцать лет платить десятину церкви, и на том конец. Многие ушли. Да уйти непросто. На дорогах княжеские заставы. Лютовал переяславский тысяцкий боярин Епифаний Коряев. Перехватывал беглецов, разбивал обозы, заворачивал вспять и в кабалу обращал. Кидались на княжий суд, князь Олег отвечал: «Не бегал бы, смерд!»
Мамай сжег Переяславль, посек княжескую дружину, стража на заставах разбежалась – самое время уходить. Игнат поднял семейство: жену и сына.
Сам Игнат росточком невелик, голова вровень с конской спиной, коня седлать – надо становиться на пенек. Изработал свой рост в поле, на соху руки наложил, когда десятый годок пошел. И пахал, и лопатой землю рыхлил, и бревна подавал отцу, пока и сам тесать топором не научился. Сколько земли вывернуто лопатой под избы, под укрывища из подземных нор и отнорков, не измеришь, хотя от роду Игнату двадцать пять лет. Матрене, его жене, двадцать. Поначалу Матрена побаивалась мужа, хотя выдалась на голову выше, а потом взяла верх в доме.
Говорили Игнату соседи:
– Береги молодушку от ордынца! А еще пуще от тиуна! А еще опаснее и ордынца и тиуна боярин Епифаний! Такой красы не упустит!
И то правда. Статная, не пригорбила работа, не опустили ей плечи коромысла с бадейками, полными водой, не засушило солнце во время жатвы ей лица. Нога под ней крепкая, руки налитые, грудь – младенца усадит, не упадет. Ни пожары, ни мор, ни глад – ничто не омрачило ее красоты. Волосы что спелая рожь, глаза синие, коса до пояса.
– Ворожея она у тебя!– говорили мужики.– Гляди, как наших баб угнуло, а на твоей воду возить, не споткнется!
Лицо и глаза под платком спрячет, а куда спрятать стан крутой, куда скрыть богатство тела от жадного взгляда боярина Епифания? Ездил он по посаду, поглядывал косым глазом на бабенок. Какую заметит послаще, холопы схватят и уволокут. Придет боярином порченная, на люди глаз не показать, а муж терпи. Не судиться у князя с Епифанием, он и над князем силу взял.
Не устереглась. Кинулись однажды на торге два боярских холопа подхватить ее под руки, потому как мигнул на нее глазом Епифаний Коряев. Соседи, что на торге рядом стояли, отвернулись, страх с холопами схватываться, озверели на боярской службе, посекут стрелами, порубят саблями. Подхватили ее под руки, а она вырвала руки, схватила из за волосы и стукнула лбами. Оба холопа, омертвев, рухнули ей под ноги. Ой, худо пришлось бы и Матрене и Игнату Огороднику. Случилось мимо проезжать князю, видел он, как баба на торгу боярских холопов лбами стукнула и уложила наземь. Олег на стременах привстал, так это ему любезно показалось. Кинулись холопы боярина к Игнату, а князь заступил им дорогу. Плетью ожег двоих, другие – к боярину за спину.
– Ты что ж, Епифаний, моих людей обижаешь? – спросил князь. – Такой бабе только воинов рожать, да не от тебя, от старого козла! Где муж твой, молодица? – спросил князь.
Игнат выступил вперед, сломав шапку, припал на колено.
Олег махнул рукой.
– Эк сморчок на такую красу!
Загоготали в рядах, радуясь, что князь обрезал при всех властного боярина. Натерпелись от Коряева.
