Текст книги "Николай Переслегин"

Автор книги: Федор Степун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Милая, если бы Вы знали как мне сейчас не только радостно, но весело, и как во мне сейчас мертвы заключительные слова моего последнего письма, что я мужественно пойду навстречу тому страшному, что нас ждет впереди. О, я конечно, понимаю, что страшное нашего будущего как раз в том то и кроется, что мне сегодня так безгранично весело; весело потому, что мой инстинктивный порыв к Вам, воспользовавшись совсем, быть может, случайною и малозначащею припиской на Вашей открытке замышляет усадить Вас через несколько дней на Ваш грандиозный кожаный диван... читать историю нашей любви.

Но, понимая все это, я всего этого сердцем и кровью не чувствую. Сердцем и кровью я сейчас чувствую только одно – тот порыв мне навстречу, который, я знаю, неизбежно охватит Вас после прочтения истории нашей любви.

81

Как Вам, однако, нравятся диалектические скачки жизни.

Две недели тому назад я решил прекращением нашей переписки пресечь мое самовольное  вторжение в Вашу душу и нашу любовь, и вот, в результате этого решения, Вы будете через пять дней читать историю нашей любви.

Поистине пути любви так же неисповедимы, как пути самого Господа, что впрочем, ввиду её божественной природы, совсем не удивительно.

Однако, Наталья Константиновна, мне кажется пора кончать это письмо: что то уж слишком весело и легковесно потекли его мысли...

Помню, в детстве, когда уж очень развеселишься и расхохочешься, старая няня Саша всегда говаривала: «успокойся, Коленька, посиди смирно, а то день-деньской все смеямши да смеямши, как бы к вечеру не расплакаться».

Господи, неужели нянина мудрость, не раз оправдывавшаяся по отношению к маленькому Коле, оправдается и по отношению к взрослому Николаю Федоровичу, и Вы причините мне в ответ на «историю нашей любви», обещанную Вам моими сегодняшними веселыми строками, горькую боль поздних вечерних слез.

Ну до свидания родная. Завтра буду весь день писать Вам.

Ваш Николай Переслегин.

82

Гейдельберг 21-го февраля 1911 г.

Дорогая Наталья Константиновна, получив ответ на Вашу открытку, Вы, я думаю, отнесли мою угрозу «изложить» Вам историю нашей любви к тому чрезмерно веселому настроению, в котором я с Вами беседовал в последний раз, и порешили про себя, что содержание моего письма окажется много скромнее его наименования.

Таковым оно конечно и окажется. Истории нашей любви я Вам не напишу по той простой причине, что наша любовь еще не имеет своей истории.

Какие отношения соединят нас в будущем  –         неизвестно. В прошлом же нас соединяют всего только несколько мгновений внезапного душевного обнажения друг перед другом.

Постараюсь, родная, напомнить Вам их. Быть может они за это время исполнились и для Вас того пророческого смысла, который открыла в них моя мечтательная память.

Мы втроем шли липовой аллеей Луневского парка. Кажется была суббота, так как, помнится, звонили колокола. Вы, затаенная и сосредоточенная, шли все время несколько впереди, не только не участвуя в разговоре, но, казалось, даже и не вслушиваясь в него. Не будь вечные мотивы шуршащей осенней листвы и закатной печали над сирым жнивьем в тот вечер как то особенно одухотворены невыразимым сходством с Вами,

83

мы с Алексеем чувствовали бы себя, вероятно, совсем одинокими и покинутыми.

Алексей был не только как всегда взволнованно оживлен, но как то исключительно неуравновешен и встревожен. Его речь судорожно металась от мысли к мысли.

Каждую свою фразу он перегружал образами совершенно противоположных умозрительных перспектив. Каждые два, три случайных факта, надсаживающимися ударами диалектического темперамента безответственно развертывал в совершенно химерические теории. Он говорил не только обо всем подряд, но решительно обо всем вместе: о проклятии родиться русским человеком и о «православии» англичан; о своем неумении жить и о своей ненависти к хрюканью все европейского благополучия; об обаятельности китайцев и гнусности «япошек»: об апокалипсисе первого поцелуя и о саркофаге двуспальных брачных лож...

Его речь была крайне оригинальна: некоторые фразы взвивались блестящим  staccato, другие строились долго и медленно, в мучительных поисках непокорных слов; словно вырывались из земли. То тут, то там вспыхивали Танины больные ударения и мёртвые паузы. Чрезмерный, угловатый, несколько растрепанный жест был выразителен, но аритмичен. Бледное, сухое и аскетически страстное лицо, к которому пошел бы кардинальский наряд, то каменело в темном ужасе, то оживало в беспомощной детской улыб-

84

ке. А все вместе: стиль и Смысл речи, лицо и жест было исполнено того большого страдания, в неспособности на которое я Вам столько раз каялся.

Наталья Константиновна, не мне бы писать Вам Алешин портрет: зоркость влюбленности должна бы быть глубже зоркости дружбы. Но в том то и дело, что еще не решен вопрос: кто из нас был связан с Алешей узами влюбленности, кто узами дружбы.

В тот вечер я, во всяком случае, определенно любовался Алешей. Я сейчас помню свое увлечение портретностью его лица, выразительной исступлённостью его парадоксов, химеричностью его миросозерцания, всею эстетической законченностью его образа.

А Вы? Вы упорно шли впереди нас. Вы ни разу не обернулись к нам лицом, ни разу не подняли на Алексея своих любующихся глаз. В тот вечер я недоумевал почему. Теперь мне ясно. Вы не могли так как я любоваться им, потому что Вы много глубже меня страдали за него. Страдали в предчувствии, что его крайняя нервная взвинченность неизбежно кончится (как уж не раз кончалась) тяжелым припадком того отчаяния, избавления от которого он так страстно ждал на путях своей любви к Вам и которое Вы ему обещали.

Мы подошли к пруду. Сойдя по гнилым ступенькам в лодку, Вы опустились на скамейку

85

у руля и, опустив на зеленую поверхность пруда букет желтых кленовых листьев, начали медленно и задумчиво водить им по воде. Алексей встал недалеко от меня, прислонившись плечом к дереву. Последняя часть нашего разговора, касавшаяся вопросов страсти и любви, очевидно, сильно взволновала его. Он был очень бледен и упорно молчал.

Вдруг по его лицу пробежала не то легкая судорога, не то напряженная улыбка. Голова резко откинулась назад; правая рука типично-русским студенческим жестом отбросила со лба длинную прядь «нигилистических» волос и он прерывистым, слегка задыхающимся голосом поставил в упор вопрос, уже тогда крайне меня поразивший. «Как это так сделать человеку, чтобы забыть безумие и восторг первого приближения к женщине»? «Но зачем же забывать, Алеша», начал было я свое возражение, как он вдруг с внезапной резкостью оборвал меня восклицанием: «Да неужели же ты не понимаешь, что с этим восторгом в душе нельзя жить, что в нем откровение о смерти. Неужели ты не понимаешь, что первый отроческий поцелуй – это обещание любви избавить меня от жизни, обещание, которого жизни никогда не сдержать. О я знаю, ты мне ответишь, что подлинная мудрость должна любить в жизни метафизический привкус смерти; но я не приемлю этой утонченной кухни: ведь для меня смерть – не траурный ангел с генуэзского  Campo Santa, а та не намыленная петля, в ко-

86

торой мой пьяница-дед с большого веселья в амбаре повесился»...

Наступило общее молчание. Через несколько минут Алексей уже другим, упадшим голосом добавил. «Ты меня, Николай, с собою не сравнивай; как бы тяжело жизнь ни сложилась, тебе все же жить будет много легче, чем мне. Почему? –        Да потому, что у тебя душа комфортабельно обставлена, всего в ней много и всему есть свое место. Благополучия в тебе много, Николай, хоть и мистического, а все же благополучия. На худой конец ты один своею жизнью пройдешь. А я – я себе не хозяин. Отступись от меня Наталья – и я сразу же, как перестоявшееся тесто, скисну и опаду»... И он с громадной, благодарной нежностью посмотрел в Вашу сторону.

Почувствовав на себе этот взор, Вы медленно подняли голову и первый раз за всю прогулку посмотрели прямо в лицо Алексею. Мне никогда не забыть выражения Ваших глаз: сколько в нем было умной кротости, сколько смиряющей нежности, сколько тишины и поручительства. Не забыть мне и Вашего жеста, не забыть как подняли Вы и протянули навстречу Алексею в пустой отверстой ладони правой руки невидимый дар терпенья и силы. При этом, и это самое существенное, в каком то главном смысле Вы ни одну минуту, ни одной своей чертою не были похожи на ту женщину, что я сейчас нарисовал. Вы были бесконечно изящнее и проще моих слов о Вас. Вы были так просты, как един-

87

ственные произнесённые Вами в ответ на речь Алексея слова: «не надо Алеша, не надо».

Наталья Константиновна, за год нашей разлуки я пришел к совершенно новому ощущению Ваших отношений к Алексею. Я думаю, что в моем сознательно тщательном рассказе о нашей Луневской прогулке, в подчеркиваниях и заострениях его, Вы достаточно ясно услышали мою «новую ноту». Я не скрываю: мой рассказ, конечно, не только передача былого, но сверх того и формула той, простите меня, в конце концов все-таки внутренней неправды, на которой это былое было Вами и Алексеем построено. Да, родная моя, я и Вас и Алексея сознательно обвиняю в великом преступлении, в предательстве священной природы любви её гуманным задачам. Не разрешать своей любви любованья страданиями любимого, и, зная отроческий поцелуй как откровение о смерти, мечтать о браке, как об исцелении от боли жизни, – это ли не значит казнить великое безумие любви маленьким разумом жизни.

Наталья Константиновна, представляя себе Вас за чтением моего письма, я ясно вижу, как при последних словах Ваши отнюдь не демонические брови демонически уходят вверх под пепельные пряди волос и как недоумевающе смущенная улыбка скорбною тенью ложится на ясное затишье Вашего лица.

Покойной ночи, родная. Если я причинил

88

Вам этим письмом боль – простите меня. Завтра буду продолжать писать.

Ваш Николай Переслегин.

Гейдельберг 22-го февраля 1911 г.

Дорогая Наталья Константиновна, вспомнится ли Вам все то, что я так хочу Вам напомнить.

В начале Страстной недели я как то зашел к Вам на Тверскую. Горничная сказала, что кроме Вас никого нет дома. Обрадованный этим сообщением, я быстро прошел столовую, гостиную и постучался в Вашу дверь. В ответ на мой стук, я услышал Ваше привычное, приветливое «войдите». В тот вечер меня привела к Вам острая душевная тоска и я долго рассказывал Вам о Танином глубоком чувстве Страстной недели, о её детской привязанности к пасхальной заутрене, о том, как мы встречали с нею наши две Пасхи: первую в Ницце, вторую в Москве...

В передней раздался звонок. Не желая никого видеть кроме Вас, я стал быстро прощаться. На секунду задержав мою руку в своей, Вы, слегка краснея, сказали: «может быть Вы придете в субботу в нашу церковь, а оттуда к нам разговеться. У нас никого кроме своих не бывает, но Вам мама будет рада».

89

С чувством глубокой благодарности пожал я Вашу руку и вышел из комнаты.

В передней я встретился с Лидией Сергеевной. Она повторила Ваше приглашение. Я понял, что Вы уже говорили с ней обо мне. Я понял, что раньше, чем я пришел к Вам со своею болью, Вы уже думали над тем, как бы в день Великого Праздника смягчить ее во мне. И мое чувство глубокой признательности Вам наполнилось новым и нежным смыслом.

Вы, Алеша и я вернулись из церкви последними. Войдя в переднюю (помните, как празднично-тревожно, воздухом, ладаном и духами пахли верхние платья на вешалках) мы услышали доносящийся из столовой веселый гул голосов.

Раздвинутый стол был убран цветами. Вы в длинном, белом, суконном платье, светлая, задумчивая и кроткая, молча и радостно христосовались со всеми. Похристосовавшись с Алешей, Вы подошли ко мне. Ваша благоухающая рука с веткой белой сирени между большим и указательным пальцем (я все навек запомнил) легко легла на мое плечо и Ваши уста чистою прохладой трижды обожгли мои губы. В ответ на Ваше почти беззвучное, верующее и все-таки волнующее много с мысленное «Христос Воскресе» я поднял на Вас глаза. Вы прекрасно смутились и протянули мне маленькое шоколадное яйцо на голубой ленте...

Через несколько дней Вы с Алешей вечером зашли ко мне. Ему нужно было переговорить

90

со мной о моих обязанностях шафера. Очень не любя всякие разговоры о своей свадьбе и даже как то стыдясь их, Вы и на этот раз предоставили все решения нам, а сами отошли к моим книжным полкам и стали рассматривать книги. Невольно следя за Вами, я заметил, как Ваши щеки слегка порозовели, когда Вы, подняв голову к верхней полке, открыли на ней Ваш пасхальный подарок. Почувствовав, несмотря на то, что Вы стояли ко мне спиной, мой пристальный взор на себе, Вы невольно повернули голову в мою сторону. В эту минуту я ясно прочел в Вашем взоре, просиявшем мне через плечо и несколько исподлобья, не только смущение, ласку и благодарность, но и нечто гораздо более тайное и глубокое. Я прочел в нем Ваше смутное ощущение того, что Вы и я – мы: друг другу целый мир и против целого мира невольный заговор.

Накануне свадьбы часов в пять вечера Алеша зашел ко мне и, несмотря на мое сопротивление, уговорил пойти к Вам. Не без смущения входил я в Вашу переднюю. Однако он так весело постучался в Вашу дверь, а Вы так приветливо поднялись нам навстречу, что во мне сразу же умерло неприятное чувство несвоевременности своего появления.

Чувство умерло, но мысль осталась и я прекрасно помню, как, принимая из Ваших рук стакан чая, я почти неожиданно для себя самого, полушутя, но и полусерьезно, спросил Вас, не

91

кажется ли Вам странным мое сегодняшнее появление.

«Нет... почему же»?.. замедленно прозвучал Ваш ответ, очевидно отзываясь своею замедленностью на бессознательно учтенную Вами сложность моего вопроса.

«А ты о чем думаешь»? отозвался Алексей. «Явно о том, – отвечал я ему, – что если бы я был на твоем месте, я бы предпочел нынешний вечер провести с Натальей Константиновной вдвоем».

«Я тебя понимаю» – медленно начал Алексей, закуривая, как сейчас помню, папиросу и прислушиваясь, склонив голову на бок, к первому весеннему дождю.

«Быть вдвоем это конечно прекрасно. Но в этой формуле слово «быть» быть может важнее слова вдвоем. Коли дело уже пошло на откровенность, так я скажу тебе. Любви между нами много – он посмотрел на Вас – очень много, больше моей душе, во всяком случае, вряд ли бы вынести. Но вот бытия, бытия, той напряженности жизненных струн, которая так изумительна в тебе, – этого бытия во мне совсем нет. Последнее же время мы с Наташей так привыкли, в этом смысле, жить за твой счет, что когда мы теперь остаемся вдвоем, нашей любви не хватает твоего бытия».

При последних словах, сказанных Алексеем без малейшей горечи, с ему одному временами свойственной простодушнейшей искрен-

92

ностью, вошла Лидия Сергеевна и позвала обедать. Садясь за стол рядом с Вами, я чувствовал, что Вам Алешина речь была не совсем приятна: для Вашего сакраментального чувства жизни в ней было слишком много обнаженного бытия.

Вскоре после ужина Алеша стал прощаться (он спешил куда то по неотложному делу своего патрона), я естественно поднялся вместе с ним; но он весело положил свои руки на мои плечи и, со словами «тебе-то куда спешит», почти насильно усадил меня обратно в кресло. Я остался. Часа три длилась наша беседа: ни одной мысли и даже ни одной её темы я не запомнил, но её ритма и её мелодии я не забыл до сих пор. Она была, если хотите, совсем не значительна и все же, Вы помните, каждое её слово было исполнено какого то тайного значения. Как я теперь понимаю, она была с моей стороны в каком то тончайшем смысле предательством Алексея. Была ли она с Вашей изменой ему? Отвечая за Вас нет, я все же спрашиваю Вас: могли ли Вы ни единым помыслом, ни единым трепетом не изменить Алексею, меняя в тот вечер свое отношение ко мне и даже больше, – меняясь в своем ощущении меня.

Наталья Константиновна, мне не нужно говорить Вам, что все мои вопрошания об очень сокровенном, что я твердо уверен, что по крайней мере на девять десятых их глубины, проведенные нами после ухода Алеши часы, заполнились тем же содержанием, каким они могли бы за

93

полниться и в его присутствии. Но вот на глубине последней десятой мы с Вами в чем то согрешили, – может быть в том, что минутами были друг с другом если и не до конца откровенны, то все же до конца искренни.

В столовой часы пробили половину второго. Пора было уходить. Не вставая с дивана, я наклонился к Вашей руке и поцеловал ее. Я поцеловал ее еще раз. Она продолжала как мертвая покорно покоиться в моей руке.

Я поднял на Вас глаза. Ваше лицо было строго, сосредоточенно, почти вдохновенно, но в ту минуту внутренне обращено не ко мне. Другим: бледным, растерянным и моим увидел я его в передней, когда, подавая мне в последний раз Вашу милую руку, Вы почти прошептали, «Николай Федорович, помните, мы расстаёмся друзьями. Если Вы не повысите в Алеше его чувства жизни, мне одной его не спасти».

На следующее утро (было еще довольно рано) я шел вверх по Тверской. Рассеянно шаря глазами по плетущимся в гору пролеткам, я вдруг увидел, как мне показалось, над спущенным верхом одной из них Вашу шляпу. Ускорив шаг и нагнав извозчика как раз в ту минуту, как он трогал рысью, я убедился, что мое чаяние не обмануло меня.

В элегантном синем костюме, в большой шляпе, в светлых весенних перчатках, Вы показались мне совсем иною, чем я привык Вас видеть и ощущать. В Вашем облике в то

94

утро совсем не звучали такие яркие в Вас мотивы тяготеющей возрожденской красоты. Но зато в нем неожиданно выразительна была хрупкая, девичья гамма печальной осенней прозрачности, перламутровой мутности и какого-то тонкого хрустального звона. О, если бы Вы знали, Наталья Константиновна, сколько скорби и сколько изящества прочел я в день Вашего торжества в Вашем на секунду мелькнувшем мне бледном профиле, в Ваших поникших плечах, длительно таявших передо мною в лиловой мгле влажного, весеннего утра.

В очень простом платье цвета слоновой кости, с единственной веткой флер д’оранжа у ног, в длинной фате по монашески скрывающей щеки и лоб, с выражением омертвелого волнения на бледном лице низко склоненном к цветам, быстро вошли Вы в ярко освещенную церковь. Меня, как молния, поразила и эстетическая законченность Вашего образа и его глубокий внутренний надлом. И вот, словно откликаясь на такое мое ощущение Вас, Вы вдруг с несвойственною Вам стремительностью жеста откинули голову назад и несколько вправо и одновременно как бы отстранили от себя, покоившийся на сгибе левой руки большой Алешин букет. На этом мои воспоминания гаснут. В дальнейшем сумрак памяти раздвигается следующей картиной. Я стою позади Вас и, держа над Вашей головой тяжелый венец, с глубокой нежностью смотрю на ярко освещенное снизу, детски умилен-

95

ное лицо Алексея. Мы двигаемся вокруг аналоя; я стараюсь увидеть Ваше лицо; мне виден только контур лба и щеки, но я всем своим существом чувствую, что оно не такое, каким я видел его полчаса тому назад, я чувствую, что оно спокойно и кротко, легко оживлено плавным душевным волнением.

Наталья Константиновна, я не знаю сумею ли Вам передать, как сложно и странно чувствовал я себя во время Вашего венчания. С одной стороны в душе господствовали отчетливость и благополучие: я чувствовал полноту благожелательного отношения к Алексею и бескорыстного ощущения Вас; остро чувствовал то ярко освещённые большими люстрами, то схороненные в темных углах красоты старой церкви и не только внимательно вслушивался в прекрасные венчальные напевы, но и разлагал их умом и ухом на смыслы и звуки...

Но с другой стороны, как то минуя мое настоящее «я», где то над головой и мимо души стремительно неслись самые разнообразные и неожиданные мысли и образы. То меня волновала грубость работы венчальных венцов, то над Вашим шлейфом назойливо вспоминались туалеты Сарры Бернар в «Даме с камелиями». Долго стояла перед глазами осень Булонского леса. Под скорбной листвой Медведковская церковь. Мы с Таней венчаемся. Но вместо Тани рядом со мною Вы, я нежно пожимаю под епитрахилью Вашу руку. Алеша держит над Вами венец. Я

96

делаю усилие, чтобы проснуться со сна наяву. Сон исчезает. Во внезапно проясненном сознании отчетливо прочерчивается вопрос: почему я без всякого чувства утраты иду вслед за Вами, почему не ревную Вас к Алексею? Вопрос остается безответным. Я гляжу на Алексея. У него в манжете сибирский хризопраз. Хри-зо-праз, – несколько раз подряд повторяю про себя странное, словно неузнаваемое слово и вдруг вижу сибирский тракт, партии каторжных. А что, если Алешу сошлют в Сибирь?..

Моя рука слабеет и неуклюжая, крутореберная корона почти совсем опускается на Вашу прическу.

«Вы устали, Николай Федорович, дайте я заменю Вас», слышу я за спиной голос, передаю кому-то венец и отхожу в сторону.

Дальше все снова погружается во мрак.

Венчание кончено. Вокруг Вас и Алеши толпится много народа. Вам обоим пожимают руки, обнимают, целуют, слышны возгласы, смех. Я подхожу к Вам одним из последних. Я трижды целую Алешу и крепко жму его руки, мы долго смотрим друг другу в глаза. Моя совесть абсолютно молчит: – мои галлюцинации отнюдь не мои чувства. Я приближаюсь к Вам, наклоняюсь над Вашей рукой, но Вы быстрым, встречным движением подымаете ее на мое плечо и Ваши уста снова, как после заутрени, холодом об-

97

жигают мои губы: ведь мы с Вами друзья и что было, того не было, повинуюсь я Вам и тихо отхожу в сторону.

В тот же вечер Вы уезжаете заграницу. Я жду Вашего возвращения. Как только узнаю, что Вы вернулись, спешу к Вам. Мой приход для Вас неожиданен. Вы очень странно, радостно и растерянно поднимаетесь мне навстречу, и, после мгновенной заминки во всем существе, быстро и отверсто протягиваете мне Ваши милые, по локти обнажённые руки в легких, широких рукавах. Крепко пожимая и целуя их я чувствую, что мы с Вами по старому – мы, и расспрашиваю о Вашем путешествии. Ваши ответы быстры и оживленны. Крупные блики весеннего солнца светло лежат на больших полированных поверхностях тяжелой гостиной красного дерева, а из столовой доносится веселый стук и звон накрываемого стола. У меня бесконечно просто и легко на душе.

Приходит Алеша, прямо из суда, во фраке. Он не только в хорошем настроении, он беспечно и шумно весел, как бывают веселы только дети и тяжелые меланхолики. Ему совсем не понравилась косолапая, приземистая Финляндия, но зато окончательно пленила Дания, этот северный Париж. Он боялся, что патрон будет недоволен его опозданием, но тот, наоборот, был крайне любезен и поручил ему первое ответственное дело, которое он только что блестяще выиграл. Ему страшно нравится внешне солид-

98

ная ситуация супруга, и он легкомысленно готов нести все её внутренние затруднения.

Я конечно остаюсь у Вас обедать, как раньше бывало у Вашей матушки. У себя за столом Вы очаровательная хозяйка и мы с Алексеем искренне любуемся Вами. Алеша достает бутылку вина и предлагая тост за наш «триумвират» тут же решает, что мы обязательно сегодня же, все втроем, едем к Вам на дачу в Лунево. Он почти месяц не видел меня и чувствует решительную потребность в нескольких «шприцах бытия». Однако до поезда остается сорок минут, а обед еще не кончен. Алеша легкомысленно решает спокойно допить кофе и ехать в автомобиле. «Правда по нашим средствам это почти безумие», весело прибавляет, он, с каким то забавным жестом по Вашему адресу, «но, во-первых, я благородный потомок московских Тит Титычей, а, во-вторых, где-то у Ничше сказано, что нет любви без безумия, но нет и безумия без смысла».

Мы вызываем автомобиль, допиваем кофе и добрыми европейцами, любуясь прекрасным днем, дружно и весело катим в Лунево.

Вечер, – я не буду подробнее напоминать Вам его, он не сыграл в истории нашей любви никакой роли – проходит в тех же оживленных тонах радостной дружеской встречи.

Совсем иным было следующее утро. Проснувшись рано я вышел на балкон. Стояло скромное, русское, майское утро. Взяв было со стола

99

свежий номер «Русских Ведомостей», я не распечатав положил его обратно и сошел в сад. Выйдя за калитку я сел на скамейку. Внизу в долине ласково голубела туманная излучина реки. На том берегу нежно зеленели молодые овсы, лиловела свежая пашня.

У меня за спиной послышались легкие шаги. Я обернулся и поднялся Вам навстречу.

Тихая и ясная, как пробудившее Вас весеннее утро, Вы медленно приближались ко мне. «Здравствуйте, Николай Федорович, ну как Вы спали»? ласково прозвучало Ваше приветствие. «Спасибо, прекрасно». – «Самовар уже подан, но, я думаю, мы минутку подождем Алешу» предложили Вы, опускаясь на скамейку и набрасывая на плечи легкий шелковый шарф. Мы сидим рядом, Вы что-то рассказываете мне. Временами Вы подымаете на меня Ваши глаза: все те-же изумительно правдивые глаза всех Ваших милых детских фотографий. Я рассеянно слушаю, что Вы говорите, но напряженно прислушиваюсь к подымающемуся в душе новому таинственному ощущению Вас: – к ощущению еще не растраченной, еще колышущейся под синим шарфом ночной теплоты Вашего тела, и свежести речной воды на Вашем бледном, утреннем лице, к ощущению хрупкости и чистоты Вашей бессонной ночи, проведенной под одною кровлею со мною и настороженной быстроты Вашего раннего, девичьего вставания.

Наталья Константиновна, вспоминая всею, воть

100

сейчас заново хлынувшей в душу тоской по Вас, как мы сидели с Вами тогда на скамейке, я недоумеваю, как я мог уехать заграницу не зная, не чувствуя, что неизбежно полюблю Вас. Ведь Вы были так близки мне, так бесконечно близки, как каждую Божью весну бывают заново милы душе: прогревающаяся земля и первые ландыши невинные и тревожные...

Последние дни перед моим отъездом мы с Вами подолгу проводили вместе. Со свойственною Вам душевною внимательностью и хозяйственною распорядительностью, собирали Вы меня в дорогу: закупали кой какие вещи, помогали укладывать остающиеся в Москве книги... Делали Вы все это легко и незаметно, и такие непокорные в общении со мной, вечно пропадающие куда-то, ни во что не укладывающиеся вещи беспрекословно и быстро слушались Ваших зорких глаз и точных рук.

Утром в день моего отъезда, Вы, как все последние дни, были у меня.

Когда дюжие Ступинские ломовые вынесли последние ящики, нам обоим – не правда ли, Наталья Константиновна, ведь обоим – стало как то очень грустно.

Почему? Не потому ли, что у нас отнималось житейское оправдание нашей лирической вины?

Вы стали собираться домой. Я вышел с Вами проводить Вас до дому. Дойдя до Вас мы повернули обратно к Никитинским воротам. Как

101

медленно мы с Вами ни шли, к Никитинским воротам мы все-же скоро пришли.

Как долго мы с Вами не ждали обязательно пустого трамвая, пустой трамвай все-же неожиданно быстро пришел.

Наше прощанье было быстро и пусто. Я вскочил на заднюю площадку. Раздался звонок, трамвай вздрогнул и двинулся вниз по бульвару. Вы как прикованная застыли на месте.

Если бы Вы знали, Наталья Константиновна, как печальны, в первую секунду трамвайного бега были Ваши глаза, как печальны во вторую – Ваши прощающиеся не постившияся руки, как печальны в последнюю – тающие конкуры Вашей фигуры, той Вашей утренней фигуры, в синем костюме, в большой шляпе, в светлых весенних перчатках!

Вечером на вокзале собралось довольно много людей: – из всех друзей и добрых знакомых не было только Вас одной. Приехавший одним из первых Алеша передал мне Ваш привет и сообщил от Вашего имени, что Вы еще за обедом собирались ехать с ним, но к вечеру почувствовали себя не совсем здоровой и решили остаться дома. Странным образом и он и я были в тот вечер одинаково уверены, что головная боль единственная причина Вашего не приезда на вокзал. А Вы, Наталья Константиновна, были-ли Вы тогда так же уверены в этом, как я сейчас уверен в обратном?

Ну вот, Наталья Константиновна, я и напи-

102

сал Вам историю нашей любви. Быть может она покажется Вам историей того, чего никогда не было. Мне будет это очень больно, но придется покориться. Мое глубокое убеждение в присутствии мечты в воспоминаниях лишает меня, к сожалению, возможности защищать в своем лице беспристрастие Пимена.

До скорого свидания, родная. На днях через Вильну еду в Москву.

Шлю Вам весенний привет и целую Ваши милые, прошлогодние руки.

Ваш Николай Переслегин.

Гейдельберг 25 февраля 1911 г.

Дорогая Наталья Константиновна, собственно говоря, я должен был уже вчера покинуть Гейдельберг, но не покинул его, потому что, сидя перед открытыми чемоданами, не столько укладывал в них свои вещи, сколько перелистывал любимые книги, перечитывал старые письма и пересматривал фотографии: путешествовал, одним словом, не в даль, а в прошлое и вечность.

Ах эти несвоевременные путешествия, как часто они уже мешали моему продвижению по рельсам жизненных необходимостей!

Что делать? – я неисправимый романтик, и притом, к сожалению, романтик самого подозрительного типа: не столько жрец героической мечты, сколько жертва расслабляющей мечтательности. В качестве последнего, я и оказался вчера

103

вечером в момент отхода поезда на Берлин в плену у своих беспорядочных размышлений над беспорядком своей комнаты. Вам это странно, Наталья Константиновна, но согласитесь, есть что-то совсем особенное и истощающее душу в облике покидаемого нами жилья.

Пока ваша комната имеет свой обычный, будничный вид, пока ваши вещи, обезличенные её деспотическим порядком, молчат по своим местам, вы не чувствуете вокруг себя их сложных и своеобразных душ. Но стоит вам внести чемоданы, как все внезапно меняется. Десяток любимых книг, задумчиво молчавших на полке, вдруг заполнят и пол и постель и стулья: несколько связок писем, целомудренно таившихся в глубоких ящиках письменного стола, лежат уже и на самом столе и на комоде и на окнах. Откуда то появляются забытые фотографии, светлые весенние перчатки (если вы переезжаете зимой) или свитер и шлем (если вы переезжаете летом) давно умершие часы со сломанной стрелкой, настольный календарь с отметками предстоявших к исполнению и не исполненных вами обязательств и, наконец, если вы человек, не лишенный благородной сентиментальности, увядшая роза или пробка от шампанского с дружеской надписью на ней.

И вот, как люди открывают иной раз друг другу в вагонах и каютах такие тайны, в которых они даже сами себе никогда не признались бы в своих скучных оседлых кварти-

104

рах, так и вещи вашей комнаты, в момент переселения со своих тихих, насиженных мест в чемоданы, начинают рассказывать длинные и обыкновенно скорбные повести своих дней.

Они говорят, а вы их не торопите, хотя бы у вас в кармане и лежал заранее взятый билет. Вы их слушаете: любовно, внимательно, но одновременно и безучастно, так, как немые стены кают и купэ, быть может, слушают исповеди взволнованных пассажиров.