Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Илзе форменным образом взвыла.
– Не беспокойтесь понапрасну. Я позабочусь, чтобы фройляйн фон Зассен ничего не потеряла – я за это ручаюсь. – Он достал из стоящей рядом со столом кассы четыре банкноты и протянул их мне. Затем он быстро написал на листке несколько слов.
– Будьте добры, подпишите эту расписку, – он протянул мне перо.
– Пускай это сделает Илзе – я очень плохо пишу, – ответила я чистосердечно.
На его лице промелькнула слабая улыбка.
– Это не по правилам ведения дел, – объяснил он. – Если я даю капитал вам, то подписи фрау Илзе недостаточно. … Ваше имя вы же сможете написать?
– О да; но вы увидите, какие это ужасные каракули.
Я подошла к конторке, уселась на стул, который он мне пододвинул, и довольно поглядела на фройляйн Флиднер и Шарлотту, которые тут же дружно засмеялись. Как забавно, наверное, смотрелась хрупкая девичья фигурка на почтенном конторском стуле, перед толстыми, солидными фолиантами, за которыми едва был виден её нос!.. Я засмеялась вместе с ними, и как же легко стало у меня на сердце! Я была счастлива, что смогла отвоевать деньги для моей тёти.
Господин Клаудиус оперся рукой о письменный стол, заслоняя меня от остальных. Я схватила перо и начала выводить «Л».
– Так не пойдёт, – сказала я и остановилась, когда заметила, что он смотрит на меня. – Вы не должны глядеть на мои руки.
– Что, это запрещено? Можно узнать, почему?
– Ой, разве вы сами не видите? Потому что они такие загорелые и противные, – откровенно ответила я, немного злясь из-за того, что он вынудил меня саму это произнести.
Он, улыбаясь отвернул голову, и я принялась старательно писать – в моём имени, однако, слишком много букв!
В это время дверь отворилась, и в комнату стремительно вошёл молодой господин. Алая гвоздика сверкнула у него на лацкане огненным факелом – и перо выпало из моих пальцев, я прикрыла рукой глаза; мне показалось, что мир завертелся передо мной колесом.
– Дядя, – воскликнул он торопливо, – я согласовал с графом Целлем цену – лишь на пять луидоров больше, чем ты предполагал… Ты согласен? Ты не хочешь хоть раз взглянуть на Дарлинга? Я велел доставить его в двор.
– Господин Хелльдорф с тобой поздоровался, Дагоберт, – сказал господин Клаудиус вместо ответа и показал на молодого служащего.
Дагоберт коротко поклонился и, заметно удивлённый и позабавленный моим видом за письменным столом, подошёл поближе.
– О небо, Дагоберт, сентиментальная гвоздика в петлице? – воскликнула Шарлотта и захлопала в ладоши. – Как это она удостоилась такой чести?
Дагоберт заговорщицки-лукаво улыбнулся мне с высоты своего роста. Илзе заметила его взгляд, который, собственно, нельзя было не заметить.
– Ах, не делайте, пожалуйста, вида, что цветок вам подарила малышка! – сказала она сухо. – Он у нас на глазах сбил несчастную гвоздику своей тростью и вставил её в петлицу на жалкую погибель, – объяснила она присутствующим.
Молодой господин, присоединяясь ко всеобщему смеху, пожал плечами.
– Ну как, дядя Эрих, можно тебя попросить? Не хочешь ли пройти вместе со мной? – спросил он, когда смех утих.
– Терпение – сначала мы должны закончить одно дело, – ответил господин Клаудиус. – Ну что? – обратился он о мне, заняв прежнее положение.
Перо всё ещё лежало на расписке; я закрыла обеими руками лицо, потому что чувствовала, что оно совершенно красное.
– Я не могу, – прошептала я.
– Дагоберт, выйди во двор и проследи, чтобы там ничего не произошло, – распорядился господин Клаудиус. Молодой господин покинул комнату.
– Ну вот, теперь пишите, – успокаивающе сказал мне господин Клаудиус, устремив свой доброжелательно-проницательный взгляд на мои горящие щёки.
Я дописала своё имя и подвинула к нему листок. Одновременно я схватила его руку; первый раз в моей жизни я взяла за руку постороннего человека.
– Спасибо вам! – сказала я от всего сердца.
– За что же? – спросил он добродушным тоном, отводя мою руку и благодарность. – Мы просто вошли в деловые отношения, за это не благодарят.
Я выскользнула из-за стола и обняла Илзе за шею – её мрачное лицо страшило меня безмерно.
– Илзе, не сердись, – умоляюще произнесла я. – Так надо. – Видишь, теперь я смогу спать спокойно.
– Да-да, Илзе теперь отодвинута в сторону и ничего больше сказать не может, – проворчала она, однако не оттолкнула меня. – Ну что ж, если так надо, ради бога – я умываю руки… На пустоши ты не могла в присутствии чужого человека посчитать до трёх, а здесь, как только ты заметила, что другие на твоей стороне, ты уже болтаешь и трещишь как сорока, а щёки у тебя горят, как печёные яблоки… Вся эта история не к добру – попомни мои слова – только ты уж тогда мне не жалуйся!
Она сняла мои руки со своей шеи и повела меня из комнаты.
– Постойте! – крикнул господин Клаудиус, который тем временем сел за свой письменный стол и взял в пальцы перо. – Вы хотите оставить в моих руках состояние фройляйн фон Зассен безо всякой расписки?
Теперь уже Илзины щёки зарделись, как печёные яблоки. Ей было стыдно, что она напрочь забыла о предосторожности – она, обычно такая предусмотрительная, всегда «сохраняющая присутствие духа»!
– В этом виновато ваше доброе лицо, господин Клаудиус – с любым другим человеком я бы ни за что не забыла попросить квитанцию, – смущённо извинилась она, принимая расписку, в то время как я взяла всё ещё лежавшие на столе банкноты и запихнула их в карман – да, деловой человек получил милое представление о гостях из пустоши!
– Боже, эта невыносимая педантичность! – воскликнула Шарлотта в прихожей. – Как будто весь свет не знает, что фирма Клаудиус не станет мараться из-за какой-то жалкой пары тысяч талеров!.. Но нет, надо записывать и учитывать каждый пфенниг, каждое цветочное семя!
– Должен быть порядок – возможно, вы когда-нибудь это усвоите, – возразила фройляйн Флиднер, проведя носовым платком по своей мантилье, на которую из передней комнаты попало немного пыли.
Молодая дама откинула назад голову.
– Давайте теперь пойдём посмотрим на Дарлинга, – предложила она вместо ответа и легко побежала по ступеням ко двери во двор.
14
Двор был пуст. Однако садовые ворота стояли нараспашку, а из сада доносились какие-то крики и беспорядочный топот. Господин Клаудиус вышел во двор вслед за нами. Он удивлённо прислушался, а затем побежал в сторону сада.
То, что я увидела через распахнутые ворота, заставило моё сердце забиться от страха и жалости… По саду носилась перепуганная лошадь. Она была быстрой как молния, а в её золотистых боках отражалось солнце. Лошадь перескакивала через пёстрые клумбы и горделиво встряхивала гривой, с радостным ржанием уворачиваясь от рук людей, которые пытались её остановить. Её копыта растоптали очередную клумбу с левкоями и выбили стёкла в большой оранжерее. Отшатнувшись от посыпавшегося стекла, лошадь поднялась на дыбы и замерла на мгновение золотистой бронзовой статуей – а затем бросилась в другую сторону, атаковав шпалеру роскошных пурпурных роз. Шпалера тут же обрушилась.
Все садовые работники, все, кто был занят в доме, а также примчавшиеся на шум двое служащих из конторы бегали по клумбам вместе с Дагобертом и жокеем в нарядной форме. И в этот момент в сад влетела Шарлотта, до сих пор стоявшая рядом со мной и смотревшая горящими глазами на разворачивающееся действо. Скалой, выросшей из-под земли, она встала на пути бешено мчащейся лошади – и лошадь, фыркая, отпрянула от её высокой, сильной фигуры в развевающихся светлых одеждах. И тогда одним неуловимым движением крепкие, ловкие женские руки схватили лошадь под уздцы, и храбрая девушка позволила протащить себя пару шагов. Тут со всех сторон к ним кинулись люди, чтобы помочь удержать непокорное животное.
– Шарлотта, ты просто молодчина! – вскричал Дагоберт, всё ещё задыхаясь, но с гордостью и ликованием в голосе; он импульсивно поцеловал сестру в лоб. Рядом с Шарлоттой стоял молодой человек из конторы, бледный как привидение, с округлившимися глазами – он первый пришёл ей на помощь… Я видела, как Шарлотта скользнула взглядом по его лицу – и сильно покраснела; но она тотчас же отвернулась с таким равнодушным видом, словно хотела сказать: «Ах, какие пустяки!».
Все в один голос превозносили её силу и храбрость, я и сама была готова кинуться целовать ей руки – один господин Клаудиус ничего ей не сказал.
– Кто распахнул ворота? – требовательно спросил он, подходя к людям, которые почтительно расступились перед ним.
– Я хотел обновить растения на столах банкира Тресселя. Со мной было два человека с большими носилками, и пришлось открыть обе створки ворот, – ответил садовник, тот самый мужчина с мягким голосом, который вчера в саду показывал нам дорогу. – Наверное, лошадь испугалась больших олеандровых деревьев на носилках.
Господин Клаудиус молчал. Он не упрекнул ни Дагоберта, который привёл чужую лошадь во двор, ни жокея, который не смог с нею совладать. Он не высказался даже по поводу учинённого в саду разгрома. Он лишь внимательно разглядывал мокрую от пота золотистую лошадь. Это было красивое животное, но в движении, которым оно наклонило голову и затем вдруг вскинуло её, было что-то злобное.
Дагоберт тем временем скользнул на спину лошади, и внезапно конь и всадник полетели назад во двор… Конечно, это было прекрасное зрелище. После короткого и страстного сопротивления лошадь подчинилась воле наездника и слушалась его малейших движений.
Все мужчины, не исключая и красивого юного Хелльдорфа, зачарованно следили за лошадью и всадником. Лишь по проступающей на лице наездника красноте можно было видеть, что конь тайно и упорно сопротивляется – но гибкая фигура всадника не показывала при этом ни малейшего напряжения.
– Дядя, – крикнул он, – прости Дарлингу невоспитанность ради его прекрасных черт!.. Разве он не совершенство? Ты только посмотри на него! С таким гибким телосложением, маленькой головой на стройной шее! Грациозный, как лань, мужественный и горячий, как герой! Дядя, я буду счастлив владеть им!
– Мне очень жаль, Дагоберт, потому что я его не куплю… Пускай господин граф сам на нём катается! – промолвил господин Клаудиус с сожалением, но очень твёрдо, и пошёл поглядеть на причинённый вред.
Дагоберт спрыгнул с коня и протянул уздцы насмешливо улыбающемуся жокею.
– Передайте господину графу, что мы ещё вернёмся к этому разговору, – сказал он, тяжело дыша.
Жокей ускакал, и все присутствующие торопливо разошлись по своим рабочим местам.
Шарлотта повисла на руке брата и нежно глядела в его красное лицо. Она потянула его в сад, куда уже прошли фройляйн Флиднер и Илзе, направлявшиеся в сторону разбитой оранжереи. Обо мне все забыли. Я поплелась следом за братом и сестрой, шагавшим по дороге к мостику.
– Не правда ли, сегодня я снова был как провинившийся и наказанный школьник? – сквозь зубы проговорил Дагоберт – его голос звучал приглушённо, как будто у него от злобы и гнева перехватило горло. – Меня ничто более не возмущает так, как это ханжеское спокойствие при любых обстоятельствах!.. Он не купил животное по двум причинам: во-первых, поскольку конь из-за своей необузданности лишил его пары грошовых букетов и нескольких пакетов с семенами; а ещё потому, что его мещанское высокомерие не позволяет ему иметь дело с высокородным продавцом; он лучше даст обмануть себя первому встречному еврею… Но он никогда в этом не сознается! Он молчит, делая вид, что не замечает урона, и просто-напросто мстит мне немотивированным отказом… И эта внезапная демонстрация осведомлённости в вопросах светской жизни! Смешно! Он, который никогда не сидел ни на чём, кроме своего конторского стула, вдруг делает вид, что во всём разбирается, и разглядывает лошадь с видом знатока!..
– Стоп, ты тут не делай поспешных выводов! – прервала его Шарлотта. – Я, напротив, сильно подозреваю, что дядя в своё время, главным образом в Париже, как раз вёл светскую жизнь – не из страсти, конечно, поскольку страсти ему чужды, не считая страсти к работе, – но, возможно, повинуясь моде, кто знает? – Она пожала плечами и оглянулась на розовую шпалеру, которую как раз поднимали под руководством господина Клаудиуса.
– Нам с тобой не справиться с этой железной маской холодности и расчёта, – сказала она, кивнув головой в сторону шпалеры. – То есть нам надо стиснуть зубы, прижать руку к горячему, беспокойному сердцу и ждать, когда над нами взойдёт счастливая звезда!
Оглянувшись, она увидела меня и непринуждённо протянула руку, чтобы притянуть меня к себе. Дагоберт, напротив, отшатнулся при виде моей скромной персоны; ему, очевидно, было неприятно иметь свидетеля этой беседы… Если бы он только знал, чтоя думаю об этой сцене! Мои пальцы стиснули банкноты в кармане – мне ужасно хотелось швырнуть их человеку у шпалеры, как я швырнула ему талеры на пустоши, – этому куску льда, который с притворной дружеской мягкостью и добродушием тиранил двух молодых прекрасных людей и давал им чувствовать свою власть… Неужели у них не было никого на свете, кроме этого старого жестокосердого дяди? Я была их преданнейшей союзницей, хотя они об этом и не догадывались.
У моста Дагоберт нас покинул; он направлялся в город. Какой он, наверное, добрый и благородный! При всей клокотавшей в нём ярости он пошёл сначала к дяде, чтобы попрощаться, как будто ничего не произошло.
Шарлотта медленно шла рядом со мной. Она сказала, что хочет взять книгу в библиотеке.
– Пойдёмте, малышка, – сказала она, положив мне руку на плечо. Она так крепко прижала меня к себе, что я могла слышать сильное биение её сердца. – Вы мне нравитесь. В вашем лилипутском тельце есть характер и отважная душа… Нужно иметь мужество, чтобы смотреть в глаза дяде Эриху и что-то от него требовать…
– Разве у вас нет отца или в крайнем случае бабушки? – спросила я, прижимаясь к ней и робко глядя в её прекрасное лицо, ещё носящее следы возбуждения. В этот момент мне подумалось, что я даже при моей душевнобольной бабушке была счастливым ребёнком.
Она, улыбаясь, поглядела на меня с высоты своего роста.
– Нет, принцесса, нет даже бабушки, которая могла бы мне оставить девять тысяч талеров – Боже мой, как бы мне хотелось навсегда уехать отсюда!.. Мы очень рано стали сиротами. Мой отец погиб в 44 году при битве на Исли в Марокко – он был французский офицер. Когда он покинул Францию, я была ещё младенцем – не помню даже, как он выглядел…
– Возможно, как господин Клаудиус – он ведь был его брат?
Она остановилась, сняла руку с моего плеча и захлопала в ладоши.
– О дитя, как вы очаровательно наивны!.. Один из Клаудиусов на французской службе!.. Отпрыск из сверхреспектабельного, насквозь немецкого дома семенных пакетов!.. Да, это бы потрясло его достопочтенные застывшие основы! Нет-нет, в нас нет ни капли этой обывательски-лицемерной, лавочной немецкой добропорядочности! Дагоберт и я, мы совершенные французы, французы телом и душой! Слава Богу, в наших жилах нет ни капли этой рыбьей крови!.. Мы приёмные дети, нас усыновил дядя Эрих, Бог его знает, из каких соображений – но совершенно ясно, что не из-за тронутого состраданием сердца!.. Возможно, это звучит отвратительно именно из моих уст – но я никогда в это не поверю!
Она снова обняла меня, и мы отправились дальше.
– То, что он принял нас в свой дом, было бы само по себе благородно и похвально, и я, конечно, первая была бы ему за это благодарна, – продолжала она, – если бы и в этом деле не проявился его вопиющий деспотизм. Он навязал нам своё имя – мы зовёмся на самом деле Мерикуры, а должны теперь зваться Клаудиус, подписываться Клаудиус… Клаудиус – какое ужасное, колченогое, мещанское имя!.. Если уж он хотел адаптировать имя Мерикур, режущее немецкий слух, то мог бы поставить перед ним частичку «фон»… У нас абсолютно нет причин быть ему благодарными за эту замену! Он навязывает нам свою мелочную лавку и упорно сопротивляется военной карьере Дагоберта!
– Он военный? – удивлённо спросила я. Фройляйн Штрайт много рассказывала о военном с начищенными пуговицами, который когда-то был вхож в дом моего отца.
– Что, вас это так удивляет?.. Ах да, вы же ещё не видели его в форме лейтенанта! Но я думаю, что в нём сразу же узнаешь офицера, даже когда он в штатском. Его гарнизон стоит в Ц., а сам он сейчас в долгосрочном отпуске… Я горжусь Дагобертом. Мы очень дружны и всё друг другу рассказываем, что нечасто бывает между братом и сестрой. Мы, наверное, ещё и потому так любим друг друга, что уж очень долго были разлучены. Я находилась в институте с третьего года моей жизни вплоть до последних двух лет, а он сначала жил в одной профессорской семье, а потом попал в кадетский корпус.
Мы вышли на газон перед «Усладой Каролины».
– Иди сюда, Ханс! – позвала Шарлотта. Журавль, который стоял на своём посту у пруда, помчался к ней, словно пылкий поклонник. Со всех сторон к нам устремились павлины и цесарки, даже показался один фазан, но он тотчас же снова скрылся в кустарнике – его вспугнуло моё присутствие.
– Вы только посмотрите на эту всеобщую незаслуженную любовь! – засмеялась Шарлотта. – Она была завоёвана безо всяких усилий. Я никогда не кормлю животных и никогда с ними не заигрываю, но они следуют за мной по пятам, как только услышат мой голос… Ну разве это не странно?
Я совершенно не находила это странным. Я и сама семенила рядом с ней, как восторженный щенок, которого приласкали. Я была ещё слишком неопытна, чтобы объяснить притягательность её личности набором отдельных качеств. Во всяком случае, мне импонировала её невероятная уверенность и присутствие духа. Каждое слово, произнесённое этим твёрдым и звучным голосом, очаровывало меня так, что я и её самоё, и всё, что она говорила, уже воспринимала как истину в последней инстанции. То, что она тоже может ошибаться и быть несправедливой, даже не приходило мне в голову.
– Куда уехали люди, которые здесь живут? – спросила я, показывая на запечатанные двери, когда мы проходили по бельэтажу «Услады Каролины».
Шарлотта удивлённо воззрилась на меня, как будто я сморозила какую-то глупость, а затем громко расхохоталась.
– В вашей местности запечатывают двери, когда уезжают? Неужели фрау Илзе запечатала Диркхоф?… Ха-ха-ха! Куда уехали люди?.. На небо, малышка!
Я пришла в ужас.
– Они умерли?
– Не они, а он! В бельэтаже жил молодой господин, Лотар, старший и единственный брат дяди Эриха – блестящий офицер. Вы ещё увидите его замечательный портрет, писаный маслом, – этот портрет висит в салоне в главном доме…
– И он умер?
– Умер, детка, безвозвратно умер… От апоплексического удара, как гласит официальное свидетельство о смерти, – но на самом деле он пустил себе пулю в лоб. Свет связывает его кончину с принцессой из герцогского дома…
– Её зовут принцесса Сидония! – вырвалось у меня.
– Ах, маленькая дикарка с пустоши разбирается в генеалогии?… Кстати, вы должны были сказать «её звали», поскольку принцесса Сидония тоже давно умерла – за несколько дней до красавца офицера… Это очень старая история, в которую мало кто посвящён, а я – меньше всего. Я только знаю, что на дверях висят печати, и они, согласно последнему распоряжению жильца, должны навсегда оставаться на своих местах – так сказать, до скончания времён… Я как-то хотела украдкой заглянуть туда. Но там всё заставлено и забаррикадировано, а дядя Эрих стережёт эти печати как Аргус.
Боже мой, если безжалостный человек с пронизывающим взглядом когда-нибудь узнает, что чужак уже забирался за запечатанные двери!.. Я содрогнулась и крепко сжала губы, чтобы с них не слетело ни звука о злополучной тайне… Я едва вступила в свет, а у меня уже появились от него секреты – у меня, чьи мысли и речи всегда были такими же непринуждёнными и свободными, как и буйные кудри, развеваемые ветром пустоши.
Тем временем за нами по лестнице поднялась Илзе, которая отчитала меня за то, что я «сбежала от неё, пока она осматривала разруху в оранжерее».
– Хорошеньких дел натворило это ужасное животное! – сказала она негодующе. – Два больших дорогих стекла полностью разбиты, и конь своим копытом опрокинул большое дерево – по всей земле валяются красные цветы… А господин переносит это молча, не говоря ни слова упрёка – ну, если бы это случилось у меня!..
– У дяди Эриха достаточно камелий, – насмешливо сказала Шарлотта, – несколько сломанных цветков в счёт не идут… Между прочим, не думайте, что хотя бы один цветок останется неоплаченным: они будут насажены на проволоку и попадут в букеты, которые на сегодня заказаны в большом количестве к городскому балу. У нас ничего никогда не пропадает, можете быть уверены! – Она открыла дверь в библиотеку; но я проскользнула мимо неё и побежала к столу, за которым работал отец. Нет, она не должна видеть, как смешно он вскакивает, беспомощно и непонимающе озираясь, когда его отрывают от работы! Она не дожна смеяться, я этого не вынесу!
– Отец, мы снова здесь, – сказала я и положила ему руку на плечо; теперь он не мог вскочить, и он действительно этого не сделал, а всего лишь широко открыл глаза и посмотрел, улыбаясь, на моё склонённое лицо. Я была безумно счастлива – он уже знал мой голос, и я имела над ним власть.
– Итак, маленькая проказница, ты захватила меня врасплох? – пошутил он и похлопал меня по щеке. – Если ты собираешься быть точно такой же, как твоя милая мама, то ты должна тихо-тихо положить мне руку на лоб или уронить цветок на мою рукопись и мгновенно исчезнуть, чтобы я даже не успел сообразить, кто это был!
Всякий раз, когда он вот так упоминал мою мать, которую обожал, я чувствовала укол в сердце – у неё для него была тысяча нежных знаков внимания, а бедный одинокий ребёнок для неё не существовал.
Тут отец увидел Шарлотту. Он вскочил и поклонился.
– Я привела вам вашу дочурку обратно, – сказала Шарлотта. – Господин доктор, вы должны разрешить, чтобы и «неучам» из главного дома было позволено немного учить и обтёсывать шалунью с пустоши.
Он сердечно поблагодарил её за предложение и предоставил в этом вопросе неограниченные полномочия. При этом он вдруг стал тереть лоб, явно что-то вспоминая.
– Мне как раз пришло в голову – ну да, я бываю иногда забывчив, – вчера я несколько минут поговорил с принцессой Маргарет. Я мимоходом упомянул о твоём приезде, дитя моё, и она выказала живейшее желание видеть тебя на следующей неделе. Она знала твою маму, когда та ещё была придворной дамой во дворе при Л.
– Вы счастливица! – вскричала Шарлотта. – Старинное дворянское имя, знаменитый отец, мать, которая была придворной дамой – вот уж воистину боги отмерили вам полной чашей! Но вам, кажется, этого совершенно не хочется?
– Нет, – я боюсь принцессу, – робко ответила я и прижалась к Илзе.
– Не бойся, Лорхен – ты сразу её полюбишь, – утешил меня отец; но Шарлотта нахмурила свои красиво изогнутые брови.
– Мой полевой цветочек, не надо ребячиться! – отчитала она меня. – Принцесса очень любезна. Она сестра принцессы Сидонии, о которой мы только что говорили, и тётя молодого герцога. Она даёт приёмы в его резиденции, поскольку он до сих пор не женат, и будет, конечно, очень мила с маленькой, робкой и – не сердитесь – глупенькой юной девушкой, которая боится своего первого представления при дворе… Так что успокойтесь, малышка!
Она повернула меня туда-сюда за плечи.
– Вы хотите представить принцессе вашу дочурку в таком вот виде? – спросила она отца, демонстрируя в обезоруживающей улыбке перламутровые зубки.
Он неуверенно и непонимающе посмотрел на неё.
– Ну, я имею ввиду, в этом допотопном костюме?
– Послушайте, фройляйн, – резко вклинилась в разговор Илзе, – на пустоши моя бедная госпожа носила траур по милостивому господину. Она была гордой и благородной, и для неё платье было достаточно хорошо, и я думаю, принцессе ничего не сделается, если она увидит малышку в этом наряде.
Шарлотта рассмеялась ей в лицо.
– Сколько лет назад это было, почтенная фрау Илзе?
Тут наконец дошло и до моего отца. Он провёл рукой по лбу.
– Хм, о чём это мы говорим?… Да-да, вы правы, фройляйн Клаудиус, в таком виде Лорхен не совсем презентабельна. Я помню – моя умершая супруга имела исключительный вкус и часто бывала со мной при дворе. Дорогая Илзе, внизу на первом этаже должны находиться два чемодана с предметами туалета – после трагических событий их запаковала тогдашняя домоправительница…
– Боже сохрани, прошло уже больше четырнадцати лет! – вскричала Илзе, всплеснув руками. – И это никогдане открывалось и не проветривалось!
Он помотал головой.
– Ах бедное создание! – буквально возликовала Шарлотта и обвила меня рукой. – Значит, ядолжна спасать положение, иначе двор получит потеху, которой ещё никогда… Я обо всём позабочусь, господин доктор!
– Так – и кто это оплатит? – сухо спросила Илзе.
На лице моего отца появилось смущённое выражение, а взгляд стал каким-то испуганным – он сплёл пальцы и хрустнул костями. Это не ускользнуло от внимания Шарлотты.
– Я тотчас же поговорю с дядей, – сказала она.
– Он не может дать малышке других денег, кроме тех, что принадлежат ей. И что мы в итоге получим? Часть наследства вылетит в трубу на тряпки и побрякушки, мы даже не успеем оглянуться!
– Да ради бога, держите ваши деньги при себе! – вскричала раздосадованная Шарлотта. – Я дам ей мой новый наряд, который портной принёс только вчера… В этом костюме я ни за что не пущу малышку ко двору – для этого она уже слишком мне дорога!
Я повернула голову в сторону и тайком поцеловала полную белую руку, обнимающую моё плечо. Илзе увидела это движение; она покачала головой, и на лице её появилось горькое выражение. Я думаю, что она уже во второй раз за сегодня глубоко пожалела, что привезла меня в дом «разумных людей».
Но у неё, между прочим, не было повода для беспокойства: к чувству благодарности, с которым я поцеловала руку Шарлотты, не примешивалось ни капли тщеславия. Я не думала ни одну минуту, что без толстого жабо, от которого меня храбро освободила Шарлотта, я буду лучше выглядеть – моё загорелое лицо не станет ни на йоту белее над нежным воротничком, который носила молодая дама, и маленькие ушки, которые немедленно краснеют при малейшем приступе робости, будут торчать из красивого воротничка так же смешно, как и из белой марли. Но даже об этом я не думала – я благодарила единственно за любовь, проявленную ко мне Шарлоттой.
Шарлотта попрощалась с моим отцом, так и не взяв никакой книги; похоже, что моё представление ко двору вызвало круговорот мыслей под ясным белым лбом. Внизу в холле она ещё раз напомнила мне, что я должна победить «совершенно немотивированную робость и боязливость», и поспешила в главный дом.
– Конечно, ты не наденешь одолженные вещи, – сказала мне Илзе после ухода Шарлотты. – Твоя покойная бабушка перевернулась бы в гробу… Господи Иисусе, теперь мне придётся самой просить у господина Клаудиуса деньги на тряпки!.. Да-а, они там в главном доме сделают из тебя разряженную куклу!
Когда мы вернулись в наши апартаменты, где горничная как раз накрывала на стол, навстречу нам вышел старый приветливый садовник, который сообщил мне, что по распоряжению господина Клаудиуса он поставил в моей комнате цветы.
С трудом я выдавила несколько благодарственных слов – я совершенно не хотела цветов от господина Клаудиуса, пускай он их лучше продаст, чёрствый и мелочный дядюшка!.. Я даже не пошла взглянуть на цветы. Но после обеда, в один из самых напряжённых часов моей жизни, я всё-таки сидела рядом с ними – они затеняли мой письменный стол… Мой письменный стол! Что за ирония – поставить мне стол, предназначенный исключительно для письма!.. И вот я сидела за ним и потела от усилий – я писала письмо, первое письмо в моей жизни. Илзе была непреклонна.
– Посмотрим, как ты справишься с этой историей, в которую вмешалась… Я не пошевелю и пальцем! – сказала она решительно и безо всякого сочувствия, оставляя меня один на один с этой титанической задачей.
«Дорогая тётя! Я прочитала твоё письмо. Мне очень больно, что ты потеряла свой чудесный голос, и поскольку моя дорогая бабушка умерла, я высылаю тебе деньги», гласили каракули на бумаге, лежавшей сейчас передо мной. Начало было удачным, и я широко раскрыла глаза в поисках идей для продолжения.
Изумительный аромат заструился мне навстречу… Это были принесённые садовником цветы; прекрасные и бледные чайные розы свисали тяжёлыми гроздьями, и – о Боже! – снизу все эти роскошные розы, азалии и камелии охватывал венок из цветущего вереска! Как чутко садовник всё продумал!.. Я отбросила перо и погрузила руки в цветущие стебли… Перед моим взором возникла крыша Диркхофа, над которой безостановочно жужжали пчёлы; я услышала крики сорок над вершинами дубов… Я видела, как старая сосна изнемогает под палящим послеполуденным солнцем, а жёлтые цветки дрока сверкают, как звёзды, на лилово-пурпурном ковре цветущего вереска… Голубые бабочки! Вот я бегу за ними к берёзе через густые ивовые заросли, и мои горячие босые ноги внезапно попадают в восхитительно прохладный ручей!.. Я очнулась и решительно обмакнула перо в чернила, изобретённые, несомненно, специально для моих мучений. Но надо продолжать! «Мы с отцом живём у господина Клаудиуса в К., это на случай, если ты соберёшься мне написать и сообщить, как дошли деньги по почте». – Точка! Составлено хорошо, но сможет ли она это прочитать? Илзе всё время утверждала, что в моей писанине нельзя найти никакого смысла, поскольку буквы «стоят вкривь и вкось друг за другом». – Ах, там на газоне затанцевал журавль, и целая стая цесарок испуганно упорхнула за каменное ограждение пруда – из кустарника вышел Дагоберт; он размахивал тростью в такт широким шагам, целенаправленно направляясь к «Усладе Каролины»… Я испуганно пригнулась, поскольку он безотрывно смотрел на окно, за которым я сидела. Нет-нет, он не войдёт – с моей стороны было бы просто глупо поддаться мгновенному порыву и побежать закрывать дверь!.. Он пошёл наверх, в библиотеку; я слышала его гулкие шаги на последних ступенях каменной лестницы… Боже, как же много всего происходит в мире, как много можно увидеть и пережить, и при этом находятся люди, которые целыми днями пишут, склонившись над безжизненной бумагой, – как, например, господин Клаудиус над своими огромными фолиантами в главном доме!..
Ну, ещё подпись: «Твоя племянница Леонора фон Зассен», а затем адрес, который я тщательно, буква за буквой, списала со скомканного фрагмента письма моей тёти… Слава Богу! Это было первое и, конечно, последнее письмо в моей жизни – я никогда больше не буду этим заниматься! Перо снова лежало на старомодной чернильнице – я желала ему от всего сердца вечного покоя!..
