Текст книги "Вересковая принцесса"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

23

В последующие дни у Илзе было очень много дел. Среди имущества моего отца она обнаружила два запертых сундука с постельным бельём, которое со дня смерти моей матери ни разу не проветривалось. Прозвучали неодобрительные слова о странном человеке, который там, наверху распаковывает побитые черепки, будто это ценный хрусталь, а изумительные скатерти и простыни оставляет гнить в сундуках. Правда, выражение Илзиного лица смягчилось, когда под её энергичными руками и под лучами отбеливающего солнца глубокая желтизна долгого заточения превратилась в незапятнанную белизну; но именно из-за этого она уделяла мне меньше внимания; она не замечала, что я в приступе нежности часто бросаюсь ей на шею, чтобы ласками загладить предательское «Когда Илзе уедет». Но меня мучили и другие сомнения. Само собой разумеется, я не подумала о том, что участие в этой таинственной истории может стать для меня опасным– для этого я была слишком неопытна; но у меня возникло смутное чувство вины перед человеком в главном доме, который, ничего не подозревая, сидел за своим письменным столом, в то время как другие объединялись против него. Он был виноват, вне всякого сомнения, – он отнял у двух прекрасных людей их благородное имя, и мне страстно хотелось поскорее помочь им в обретении их прав; но то, что на его собственной почве против него составился тайный заговор, что предательский бухгалтер и брат с сестрой по-прежнему общаются с ним как ни в чём не бывало и по-прежнему едят за его столом, что мой отец в «Усладе Каролины» пользуется полной свободой действий, а его дочь тем временем интригует против владельца дома – всё это было для меня крайне мучительно.

– Вы нас вчера подслушали, – грозно нахмурив брови, сказал мне на следующее утро Дагоберт, когда я, напуганная его неожиданным появлением в холле, хотела прошмыгнуть мимо него. Кажется, он меня здесь дожидался! За ночь послушный ассистент превратился в повелительного господина, он снова выглядел таким же высокомерным, как тогда на пустоши – и это меня раздосадовало; но его карие, гордые глаза имели надо мной такую власть, что я не осмелилась произнести ни одно из тех раздражённых слов, что вертелись у меня на языке.

– Шарлоттино сообщение напугало меня до крайности, – продолжил он. – Я был уверен, что ещё сегодня об этой тайне будут щебетать воробьи на крышах, потому что вы слишком молоды, слишком неопытны, чтобы суметь понять, о чём идёт речь. Одно-единственное необдуманное слово из ваших уст заставит нашего недруга насторожиться, и все наши усилия окажутся напрасными.

– Но я не скажу этого слова, – гневно выдохнула я. – Мы ещё посмотрим, кто умеет лучше молчать.

Я побежала вверх по лестнице и укрылась в библиотеке. Теперь на моих устах лежала печать молчания – я думала, что лучше умереть, чем дать вырвать у меня признание.

Надменная манера Дагоберта злила меня, Шарлотта же, напротив, вызывала робость и страх. Она часами неподвижно стояла в кустарнике и не отрываясь смотрела на занавешенные окна бельэтажа. Она казалась бледнее, чем обычно; при всякой нашей встрече она крепко прижимала меня к себе и жарко шептала мне на ухо:

– Когда наконец уедет фрау Илзе? Я не ем и не сплю – эта мука меня доконает!

Я спасалась от неё у отца. Он как раз заканчивал сортировку, опись и расстановку античных раритетов; визит принцессы ожидался в ближайшие дни. Я должна была помогать отцу. Даже самые неказистые фрагменты из глины и мрамора я брала в руки так же осторожно и нежно, как и он – причиной тому были пояснения, которые он иногда давал во время нашей совместной работы. Я видела, пускай даже и наивными глазами, что над «побитыми черепками» витает дух бессмертия, зародившийся в человеческом разуме тысячи лет назад.

И вот наступил этот тяжёлый, со страхом ожидаемый день – он разлил сияющее золото солнца над вершинами деревьев и смотрел из пруда чудесным голубым оком. Я вдруг возненавидела этот пруд с его сверкающими статуями, насмешливо таращившимися на меня, я возненавидела деревья, которым приближающаяся осень подарила нежно-жёлтые цвета… С сильно бьющимся сердцем я глядела на них – роскошь красок отразилась в моих сверкающих он слёз глазах.

– Нечего плакать, абсолютно нечего, дитя, – сказала Илзе и провела своей натруженной рукой по моим щекам. Она уже была в дорожном костюме. На столе лежала шляпа, а возле меня стоял ящичек с её скромным скарбом, куда она только что вбила последний гвоздь. Илзе уже побывала наверху у моего отца, чтобы попрощаться с ним; мне нельзя было пойти с нею… Ожидая у основания лестницы, я слышала, как она умоляющим тоном высказывала ему всё, что лежало у неё на сердце. Она вышла с пылающими щёками, но волнение не помешало ей на обратном пути взять в руки тряпку – с каждым шагом она полировала мраморные ступени; принцессу ожидали в течение часа, и поэтому всё должно было «блестеть». Теперь Илзе принесла шкатулку с жемчугом, подаренным мне бабушкой.

– Вот, дитя, – сказала она, надевая мне на шею ожерелье, – пусть принцесса знает, что ты приехала к своему отцу не нищей – я знаю, как немыслимо дороги подобные вещи, мне часто приходилось видеть, как моя бедная госпожа распродаёт вещь за вещью якобсоновское наследство.

Она торопливо надела шляпу, закутала ящичек шерстяным платком со своих плеч, взяла ящичек под мышку и, более не оглядываясь, пошла вместе со мной к главному дому. Я держала её за руку, прижимала её руку к груди и безвольно шла дальше. И только в прихожей я отпрянула; Илзе не пошла к фройляйн Флиднер – на её расспросы старый Эрдман показал ей «новую рабочую комнату господина».

– Ты будешь ребячиться до самого последнего момента? – резко отчитала она меня, поставила на пол ящик и открыла указанную дверь. Я сердито ступила на порог зеленовато-сумеречной комнаты. Я не видела господина Клаудиуса с того самого вечера, когда оскорбила его – и с радостью больше никогда бы с ним не встречалась; но сейчас мне пришлось предстать перед ним, и я вошла так вызывающе, как могла – он был кругом виноват, он, а не я – нет, конечно, не я!

Он сидел у одного из южных окон и писал. Увидев, что мы входим, он потянул за шнур; зелёные шторы у его окна разъехались, и сквозь душистую решётку растущего за окном кустарника в комнату ворвалось пёстрое сияние цветочного сада. Он встал и протянул Илзе руку. Я думала, что после того взгляда, которым он меня тогда одарил, его глаза будут выглядеть совершенно иначе, но он посмотрел мне в лицо так же серьёзно, как и при первой нашей встрече в его доме, – и этот взгляд напугал меня.

– Господин Клаудиус, я уезжаю, – сказала Илзе, и боль разлуки, которую она до сих пор стойко подавляла, прозвучала в каждом её слове. – Я наконец должнавернуться домой, если не хочу застать в Диркхофе полнейший развал… Бог свидетель, как тяжело у меня на сердце; но вы – моё утешение, вы знаете, что вы мне обещали, и – вот Леонора!

Я не успела оглянуться, как она схватила мою руку и хотела было вложить её в ладонь господина Клаудиуса. Он отвернул лицо и схватил книгу, которую держал другой рукой; я сразу его поняла – ведь я недавно содрогнулась от его прикосновения.

– Бдить я буду неустанно, фрау Илзе, – сказал он со своим обычным хладнокровием, – но приобрету ли я в конце концов достаточно влияния, чтобы руководить и направлять – это пока остаётся неясным…

– Господин Клаудиус, вы же не имеете ввиду, что у ребёнка не хватает должного уважения? – перебила его Илзе. – Леонора уже поняла, что господин доктор с его работой не сможет уделять ей много внимания, поэтому кто-то другой должен будет заботиться о ней как родной отец, – я увидела, как его лицо до самого лба залил нежный румянец, – пока она снова не вернётся в Диркхоф… Я уже говорила, вы – моё утешение в тяжёлую минуту, даже если вы не подали Леоноре руки – ну да, вы серьёзный, строгий человек, а она всего лишь ребёнок…

– Тут не то, что вы думаете, – перебил он её. Какая мука! Илзе, сама того не зная, коснулась раны, которую я ему нанесла… Меня снова охватило глубочайшее раскаяние – и я могла в этот самый момент всё исправить, как я себе обещала, – но нет, мне больше нельзя это сделать, иначе я стану такой же фальшивой, как отвратительный старый бухгалтер, который предал своего господина и при этом был с ним по виду в добрых отношениях!

– Утешение нужно, по видимости, прежде всего вашей подопечной, фрау Илзе, – продолжил он – его глаза не отрывались от моего лица, и я чувствовала себя ужасно. – Она такая бледная; я боюсь, что отвращение и страх перед ограждающим влиянием теперь усилятся вдвойне. – Он снял со стены новый ключ и положил его на стол передо мной. – Я знаю, где вы быстрее преодолеете боль разлуки, фройляйн фон Зассен, – сказал он. – Я велел поменять замок на дверце в лесной ограде – этот ключ ваш; вы можете теперь без помех навещать семью Хелльдорф и общаться с вашей маленькой любимицей столько, сколько захотите.

Илзе удивлённо глядела на него; но для подробных объяснений уже не было времени. За окном по булыжникам двора прогрохотали колёса экипажа.

– Фрау Илзе, вам пора, – сказал господин Клаудиус, подойдя к окну и раздвинув шторы. Во дворе стоял экипаж, и старый Эрдман заносил в него Илзин ящик.

– Как, я поеду в экипаже? – вскричала она испуганно.

– Почему нет?.. Я думаю, так прощание пройдёт быстрее, чем если вы покинете дом пешком.

– Ну, тогда с Богом… Да, дитя, не забудь ключ, – она сунула его мне в карман. – Я не знаю, что всё это значит, но ключ тебе дал господин Клаудиус, и я вручаю его тебе безо всяких вопросов.

Она сердечно пожала ему руку и вышла. В прихожей нас уже ожидали фройляйн Флиднер и Шарлотта. Я не могла вынести сверкающий взгляд и сияющую улыбку молодой девушки и спрятала своё плачущее лицо на груди у Илзе. Она мужественно боролась со слезами, я слышала её прерывистое дыхание; на минуту её руки крепко обняли меня. Как сквозь дымку я видела господина Клаудиуса, стоящего меж двух зелёных занавесей; он украдкой дал Илзе знак сократить муку прощания; но это было не нужно – я сделала это сама. Прижав руки к вискам, я бросилась через двор в сад, и лишь тогда, когда я пробежала через мостик, до меня донёсся грохот экипажа, выезжавшего со двора.

Я закрыла ставни на моём окне, заперла двери на задвижку и бросилась на диван, на котором недавно сидела Илзе. В глухой боли я пролежала так несколько часов…

Прибыла принцесса Маргарет; мой отец приветствовал её в холле – я слышала, как господин фон Висмар и придворная дама отгоняют журавля, который со своими реверансами подошёл к высокородной госпоже слишком близко… В бельэтаже шаги вошедших стихли: видимо, принцесса застыла перед таинственными печатями на дверях – и отчаяние сдавило мне грудь; Илзе уехала, и приближался момент, когда я должна буду предъявить правдивые доказательства рассказу бухгалтера… Я полезла в карман, достала ключ и швырнула его далеко в комнату, как будто он жёг мне пальцы… Мне доверяли, а я злоупотребила этим доверием. Странно, человек в главном доме был на моей стороне, куда бы меня ни заносило, он был заботлив, строг и незаметен… Но я не хотелаиметь с ним ничего общего, я держалась других, и держалась упорно; когда-нибудь он это узнает… Я ещё глубже спрятала лицо в обивку дивана, в этот момент даже пробивающийся сквозь ставни солнечный луч причинял мне боль. Принцесса снова сошла вниз, и отец постучал ко мне – он хотел, чтобы я вышла. Я не трогалась с места и была счастлива, когда все покинули дом; но вскоре по коридору пробежала Шарлотта; она забарабанила в мою дверь, повелительно выкрикивая моё имя. Когда я ей открыла, она стояла на пороге в роскошнейшем наряде и была красивее чем когда-либо.

– Быстрее, дитя, быстрее, принцесса хочет вас видеть! – нетерпеливо воскликнула она. – Ну что это такое – запереться ото всех во тьме египетской, проливая слёзы по доморощенной моралистке, от которой вы избавились!.. Оставьте эту вашу сентиментальность!

Она пригладила мне волосы и поправила моё сбившееся платье, а её рука, которую она положила мне на талию, подталкивала меня так сильно, что я быстро оказалась на пути к главному дому.

– Мы с Дагобертом случайно оказались в саду, когда принцесса шла в оранжерею, – сказала она небрежным тоном – при всей моей наивности и безоглядной вере в любое её слово я всё же с некоторым сомнением поглядела на изысканную элегантность наряда, в который она «случайно» облачилась, – и что вы думаете, ваш рассеянный папа, который обычно с трудом отличает меня от старого Эрдмана, представил нас, и всё прошло превосходно, он даже не спутал меня с Дагобертом!

Это был снова тот высокомерно-насмешливый тон, которого я всегда боялась.

– Дядя Эрих тоже попал в придворное общество, – разумеется, против своей воли, – продолжила она, – он как раз был занят в большой оранжерее, когда мы с принцессой вошли туда. Я уверена, он клянёт в душе все придворные газеты, которые завтра напечатают подробный отчёт о визите его светлости на фирму Клаудиусов – но, само собой разумеется, не подаёт и вида, а спокойно и хладнокровно ведёт себя так, словно это оноказывает честь высокому обществу… Смешно, но мне кажется, что принцессе это импонирует – она понюхала в оранжерее каждый цветочек и отправилась в главный дом, чтобы основательно осмотреть всё предприятие – например, кошмарную заднюю комнату… Брр – ну, это дело вкуса!

Мы уже были в прихожей, когда из задней комнаты показалась принцесса. Она вышла вместе с господином Клаудиусом, держа в руках роскошный букет.

– Где это пряталась вересковая принцесса? – спросила она и шутливо погрозила мне пальцем… Ах, Шарлотта уже нашла случай познакомить её с навязанным мне «титулом»!

– В тёмной-претёмной комнате, ваша светлость, – ответила за меня Шарлотта. – Малышка в печали, поскольку она разлучилась сегодня со своей старой нянькой!

– Я бы просил тебя всё же, Шарлотта, иначе называть фрау Илзе, – сказал господин Клаудиус. – Она с любовью и заботой годами заменяла фройляйн фон Зассен мать.

– Ну, значит, она заслужила, что вы выплакали себе все глаза, – любовно сказала принцесса и поцеловала меня в лоб.

В этот момент по лестнице спустилась фройляйн Флиднер с внушительной связкой ключей в руках. Глубоко поклонившись, она сообщила, что всё открыто. Старый торговый дом живо интересовал принцессу, она пожелала осмотреть также и верхние этажи, после того как господин Клаудиус сообщил ей, что обстановка в доме не менялась большей частью многие годы… В этот момент из комнаты фройляйн Флиднер вышел, смеясь, мой отец с господином фон Висмаром и придворной дамой; они осматривали стеклянный шкаф, набитый раритетами.

Мои глаза невольно следили за господином Клаудиусом, который поднимался по лестнице рядом с принцессой. Шарлотта была права – в своей гордой сдержанности и достоинстве «лавочник» выглядел так, как будто это оноказывает честь высоким гостям, и мне вдруг показалось, что нимб непринуждённого достоинства сияет и над старым мрачным домом его предков, и над могучими стенами, от которых величественно отражается каждое слово и каждый шаг, и над массивной лестницей с прочными, но так изящно изогнутыми перилами.

Комнаты на верхних этажах были действительно обставлены в соответствии со старыми бюргерскими традициями. В отличие от весёлой роскоши «Услады Каролины» здесь царили богатство и достаток. Красивая и мягкая обивка отсутствовала; мебель была из дерева ценнейших пород, но неизящная и угловатая; со стен вместо лукавых купидонов, разбрасывающих цветы, смотрели то лик Христа, то благонравная немецкая дама Гольбейна с потупленным взором и вуалью надо лбом; но гобелены сочились неувядающими красками, прессованные кожаные обои сияли золотом, а окна обрамляли мрачно-роскошные шторы из парчи.

Строгий дух истинно немецкого бюргерства, хранимый этими стенами, странным образом понравился принцессе. Она прошла через распахнутую дверь первого салона и двумя руками схватила серебряный кубок чудовищного вида, который блестел на дубовом столе в центре комнаты. Смеясь, она поднесла его к губам – и в этот момент к ней быстрыми шагами подошёл господин Клаудиус и подхватил тяжёлый сосуд – он выскользнул из её рук, а она, страшно побледнев, смотрела на портрет прекрасного Лотара.

– Боже, боже! – пробормотала она, закрыв рукою глаза…

Если нам что-то и помогает быстро прийти в себя в неловкий момент, так это бестактное выражение чьей-то лицемерной заботы… Фройляйн фон Вильденшпринг кинулась к своей госпоже и сделала попытку её поддержать. Принцесса выпрямилась и гордым движением отклонила её помощь.

– Что вам пришло в голову, Констанция? – спросила она нетвёрдым голосом. – Неужели мои нервы настолько слабы, что я, по вашему мнению, могу упасть в обморок? И что же, мне нельзя остановиться, неожиданно увидев шокирующе живой портрет давно умершего?.. Я, видимо, забыла в оранжерее мой флакон; мне бы хотелось, чтобы вы его принесли.

Придворная дама и господин фон Висмар сразу же исчезли в коридоре. Дагоберт и Шарлотта скрылись в оконной нише за плотными шторами, а мой отец уже был в соседней комнате и рассматривал вырезанное из дерева распятие. Комната опустела в один момент. Глубоко дыша, принцесса подошла к портрету и после длинной паузы подозвала к себе господина Клаудиуса.

– Клаудиус заказал этот портрет для вас? – спросила она тихо.

– Нет, ваше высочество!

– Так вы не знаете, кому он ранее принадлежал?

– Это единственный предмет из бывших покоев моего брата, который я взял себе.

– Ах, апартаменты в «Усладе Каролины», – вздохнула она с облегчением, – то есть из его собственных комнат… Кто это написал? Это не кисть нашего старого, педантичного придворного художника Краузе – тот никогда не был способен так явственно отобразить в глазах душу…

Она помолчала и прижала платочек к губам.

– Портрет был написан, очевидно, незадолго перед тем, как он… уехал, – сказала она грудным голосом. – Серебряная звезда, которая видна среди других орденов, была шутливо пожалована ему моей сестрой Сидонией на пикнике – на ней стоит девиз «Верность и молчание». Звезда не имеет другой ценности, кроме памяти о весёлом моменте.

Снова полная тишина, прерываемая лишь слабым шелестом штор.

– Странно, – сказала вдруг принцесса, – Клаудиус никогда не носил колец, люди говорили, из тщеславия, чтобы кольца не портили несравненной красоты его рук, а здесь – вы видите полоску на безымянном пальце левой руки… мне очень хорошо знакома эта рука, я часто её видела, но никогда на ней не было такого своеобразного кольца – простой ободок – что это значит? Оно выглядит как… обручальное…

Господин Клаудиус не ответил ни слова – его красиво очерченные губы, которые постоянно были крепко сжаты, как это часто бывает у глубоко мыслящих натур, сейчас образовывали ещё более тонкую линию; заметил ли он горящие глаза Шарлотты, уставившиеся ему в лицо?

– Боже мой, куда занесло мою фантазию! – после короткой паузы сказала принцесса, меланхолично улыбаясь. – Он даже не был обручён – нет, никогда, это знает весь свет… Но тем не менее – скажите мне откровенно, неужели никто после его смерти не претендовал на этот портрет?

– Ваше высочество, кроме меня нет никого, кто мог бы претендовать на наследие Лотара.

Что это было?.. Ответ прозвучал настолько непринуждённо, его слова так отчётливо несли отпечаток полнейшей правдивости, что сомнение казалось немыслимым. Шарлотта выглянула из-за гардины с бледным лицом, полным смертельного страха – у неё, очевидно, сложилось то же самое впечатление, что и у меня. Лишь Дагоберт смерил дядю долгим презрительным взглядом, его губы искривились в издевательской усмешке – он был уверен в своей правоте, он был полон неоспоримого убеждения, что дядя солгал… Кто из них двоих был неправ? Я всё ещё желала брату с сестрой победы; но сейчас я знала, что больше никому никогда не смогу верить, если окажется, что такой человек, как господин Клаудиус, опустился до низкой лжи.

Придворные вернулись из оранжереи ни с чем, флакон нашёлся в сумочке у принцессы, внезапно обретшей своё обычное величественное спокойствие. И лишь на её щеках, обычно окрашенных нежно-розовым румянцем, сейчас лежала глубокая краснота.

Фройляйн фон Вильденшпринг робко заметила, что ветер нагнал чёрные грозовые тучи – это было заметно и по сильно сгустившимся в комнатах теням. Тем не менее принцесса присела и отведала роскошных фруктов, которые ей поднесла на серебряном блюде фройляйн Флиднер. Все собрались вокруг принцессы, отсутствовал лишь мой отец; он наверху в одной из дальних комнат переходил от одного предмета мебели к другому, ощупывая и рассматривая их – казалось, он совершенно забыл, с кем сюда пришёл, и ему, улыбаясь, предоставили свободу действий.

У меня было так тревожно на душе, словно с потолка вот-вот обрушится тяжёлый плафон или сейчас в любой момент случится неожиданное и прекрасный Лотар сойдёт со своей картины к гостям. Какими выразительными глазами смотрел он с портрета, и как тепло и живо его «несравненной красоты рука» с роковым кольцом выделялась на фоне тёмного бархата!

Наверное, принцесса прочитала эти тревожные мысли на моём лице; она подозвала меня к себе.

– Дитя моё, вы не должны быть так печальны, – сказала она тепло и мягко, когда я, оробев от всеобщего внимания, невольно опустилась перед ней на колени – я часто так делала перед Илзе. Принцесса положила ладонь на мою макушку и погладила меня по голове.

– Вересковая принцесса! Как красиво это звучит!.. Но вряд ли вы дитя северной пустоши – с вашим загорелым личиком и маленьким восточным носом, с тёмными, упрямо вьющимися волосами и робкой строптивостью в чертах и движениях – вы скорее напоминаете маленькую принцессу из венгерской степи, у ножек которой вечером вытряхиваются награбленные сокровища… Принцессу, которая украшает себя роскошными восточными жемчужинами – ах, смотрите, как я права! – она улыбнулась и дотронулась до жемчужного ожерелья, которое висело на моей шее; несколько секунд она удивлённо перебирала жемчужины. – Однако это действительно самый красивый жемчуг, который я только видела! – воскликнула она восхищённо. – Он ваш? Откуда у вас это прекрасное ожерелье?

– От моей бабушки.

– От матери вашего отца?.. Ах да, если я не ошибаюсь, она была урождённая фон Ольдероде, из богатого, старинного баронского рода – не правда ли, дитя моё?

Лёгкое движение за головой принцессы заставило меня поднять взгляд – там стоял Дагоберт с поднятым вверх указательным пальцем, его пронзительный взгляд встретился с моим… «Ничего не говорить!» – предупреждала меня вся его выразительная фигура. Как во сне я вспомнила, что он меня уже однажды предупреждал; но в этот ужаснейший момент моей жизни я не смогла задаться вопросом «Почему?». Единственно под влиянием его взгляда, сбитая с толку, я пробормотала:

– Я не знаю!

Что я наделала?! Произнесённые мною слова развеяли наваждение, и я пришла в ужас от собственного лживого голоса… Как, я только что перед всеми объявила, что я не знаю, происходит ли моя бабушка из богатого старинного баронского рода Ольдероде? Ложь, ложь! Я знала так же хорошо, как десять заповедей господних, что она была урождённая Якобсон – я видела, что она умерла как иудейка и что я была её последним утешением… Зачем это отрицание истины? Я и сейчас могу сказать – «Я не знаю!». Я произнесла это почти механически, находясь под чужим влиянием, а затем с глубоким отчаянием почувствовала, что я буду стыдиться этого момента всю мою жизнь… И даже если все, как Дагоберт, кивнут мне с одобрением – что с того? Но вот один из них строго осудил меня – он поглядел на меня с безмерным удивлением, отвернулся и вышел – это был господин Клаудиус.

Я попыталась бороться с собой, но не нашла в себе мужества признать перед всеми свою ошибку. Стыд и страх выставить себя на посмешище замкнул мои уста; но молчание, последовавшее за моим ответом, было коротким – первый грозовой штурм пронёсся по городу, бросив в окна опавшие листья и пыль с жарких мостовых. Острый жёлтый луч упал с небес и слепяще отразился в стёклах домов на другой стороне улицы, оставив после себя бледные сполохи на тёмных стенах погружённого в сумерки салона.

Принцесса поднялась, все остальные в страхе поспешили к окнам; даже мой отец вынырнул из своих интересных исследований и спешно спустился к нам. В своём тихом отчаянии я воспринимала всё, что вокруг происходило, как во сне. Я видела, как господин Клаудиус вернулся в салон – высокий, сильный, со строгим лицом; но лишь в этот момент я поняла, почему принцесса не отрываясь смотрит на него, когда он с ней разговаривает – у него в глазах был тот же свет, что и на портрете, свет, который она назвала «душой» и который был не в состоянии передать педантичный дворцовый художник… Она положила ему руку на локоть и дала свести себя вниз по лестнице; механически следуя за ними, я прошла мимо фройляйн Флиднер, и в её мягком взгляде, встретившимся с моим, было холодное отчуждение – ах да, ведь она тоже слышала в оранжерее предупреждение Дагоберта и теперь видела чёрную печать лжи на моём лице – я закусила губу и вышла из салона… Шёлковые шлейфы дам шелестели на лестнице, и среди этого шелеста раздавался милый, ласковый голос принцессы – мне казалось, что она никогда ещё не говорила так сердечно… Она хочет ещё раз посетить «интересный дом, полный традиций», заверила она господина Клаудиуса – фройляйн фон Вильденшпринг и камергер сдвинули головы, и затем наглая придворная приподняла свой шлейф и брезгливо осмотрела ступеньки, а господин фон Висмар начал обмахиваться платочком, точно как Дагоберт на холме – это была демарш против княжеского решения; нагляднее нельзя было и придумать. Шарлотта шла за ними; я увидела, как её лицо резко покраснело, а губы сжались в горькую линию – но меня это совершенно не тронуло, однако почему-то вывело из оцепенения, в котором я находилась.

– Браво! – раздался шёпот у моего уха. – Вересковая принцесса храбро держалась – теперь я спокоен за нашу тайну! – И Дагоберт склонился ко мне так близко, что я ощутила его дыхание… Настигни меня коварный, болезненный удар, он не вывел бы меня из себя до такой степени, как этот шёпот. Я ощутила ненависть к улыбающимся мне карим глазам – это ониподвигли меня на необдуманные слова, – а дыхание, касавшееся моей щеки, казалось мне оскорбительным – это был уже не тот человек, которого мне хотелось защищать от любых нападок – он был фальшив, этот красавец Танкред, его прекрасные каштановые локоны были как вьющиеся надо лбом змеи, – и больше не владея собой, я оттолкнула его, сбежала вниз по лестнице и вцепилась в руку моего отца, который как раз спускался с последней ступеньки вслед за принцессой.

– Ну-ну, дитя моё, мы не на пустоши! – улыбаясь, попенял он мне за порывистость: придворные вжались в стену, когда я промчалась мимо них, а принцесса удивлённо повернула голову на шум.

– Не браните мою милую шаловливую егозу, доктор, – шутливо сказала она. – Давайте радоваться, что её весёлая натура так скоро взяла вверх и преодолела боль разлуки.

Это было ужасно – она приняла моё возмущение за детское озорство, и господин Клаудиус думал так же: он смотрел мимо меня, и казалось, что я больше для него не существую, – ну что ж, и поделом мне, я заслужила это наказание…