Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
27
Я побежала по лестнице в салон. Это были три большие, светлые комнаты, включая Шарлоттину. Двери между ними всегда стояли открытыми, и господин Клаудиус имел обыкновение, ведя беседу, прогуливаться туда-сюда по всем трём залам. Круг людей, собиравшихся здесь за чайным столом, был довольно узок. Периодически приходили пожилые господа, именуемые уважаемыми людьми, и друзья прежних лет. Мой отец – и, само собой разумеется, его «маргаритка», – а также юный Хелльдорф были постоянными гостями; приходила и Луиза, молодая сирота и молчаливая вышивальщица. Бухгалтер, напротив, попросил раз и навсегда освободить его от участия в чаепитиях – он-де стареет и боится ходить через сад холодными, туманными вечерами; в действительности же он откровенно сказал, что физиономия Клаудиусовского дома стала настолько сомнительной, что он «умывает руки» и не хочет участвовать в том, в чём сегодняшнему владельцу фирмы придётся когда-нибудь дать отчёт своим предкам.
Сегодня гости ещё не появились. Это был холодный ноябрьский вечер; тонкие струи дождя, превращавшегося у самой земли в облачка тумана, переплетались с первыми снежинками, а в переулках хозяйничал резкий, порывистый ветер. В салоне фройляйн Флиднер хлопотала у чайного стола. Пожилая дама была взволнована – фарфоровые чашки и блюдца дребезжали под её руками и никак не хотели становиться на места… Шарлотта наблюдала за ней со злобной улыбкой. Она расположилась в углу дивана, погружённая в блестящие зелёные волны рюшей и буфов шёлкового платья. Её импозантная красота не могла не привлечь к себе внимание – роскошные формы уютно разлеглись на тёплых, пышных подушках; но я невольно поёжилась, представив себе контраст между ноябрьской непогодой и обнажёнными плечами Шарлотты, прикрытыми лишь тонким кружевом.
– Я прошу вас, дражайшая Флиднер, будьте, ради бога, осторожны, – аффектированно воскликнула она, не изменив ни на йоту своего удобного положения. – Покойная фрау Клаудиус перевернулась бы в гробу, если бы узнала, как вы обращаетесь с её фарфоровыми сокровищами, напоминающими о днях рождения, семейных юбилеях и Бог ещё знает о чём… Дело не стоит и выеденного яйца, чего вы так волнуетесь?.. Что я могу сделать, если мне эта Луиза антипатична? И разве я виновата, что эта царевна Несмеяна всегда выглядит так, как будто она извиняется перед богом и людьми за то, что вообще осмеливается существовать?.. Девушка инстинктивно чувствует то, что я сейчас выскажу прямо: она не вписывается в салон с её учительскими манерами. Это всё чрезмерный дядин гуманизм – предоставить ей положение, которому она совершенно не соответствует… Ах боже мой, я тоже не чудовище – но это правда!.. Добрый вечер, принцессочка!
Она подала мне руку и притянула меня к себе на диван.
– Сидите спокойно, дитя, и не прыгайте, как птичка, по комнате! – сказала она повелительно. – Иначе дядя снова удружит мне соседку, которая приводит меня в отчаяние своими вечными батистовыми вышивками и грубым железным напёрстком на пальце!
– Одно из этих невыносимых зол вы можете легко устранить, – хладнокровно заметила фройляйн Флиднер. – Дайте Луизе один из ваших серебряных напёрстков – вы всё равно ими не пользуетесь…
– По крайней мере очень редко, – рассмеялась Шарлотта, играя перед глазами своими тонкими белыми пальцами. – И я знаю, почему… Вы видите эти ногти, добрая Флиднер?.. Они не очень маленькие, но красиво-розовые и безупречной формы – на каждом печать благородства – вы не находите? – Она выразительно приподняла верхнюю губу и обнажила в дерзкой улыбке ряд красивых зубов.
– Нет, я этого решительно не нахожу, – твёрдо возразила фройляйн Флиднер, и её щёки гневно покраснели. – Природа не ставит подобной печати на то, что чурается работы… И даже княжеское слово, которое нелепыми представлениями наделяется преобразующей силой причастия, – княжеское слово, по велению которого честная, здоровая красная кровь внезапно превращается в искусственную голубую, – даже это слово не имеет власти освобождать от труда, к которому призван род человеческий. Было бы дурно и не по-божески, если бы власть имущим и в самом деле было бы дано право благословлять лентяев… Только об одном я вам хочу напомнить, Шарлотта, – я до сих пор ни разу об этом не говорила, но ваше высокомерие уже не знает границ, оно с каждым часом становится всё более невыносимым, и я вам поэтому говорю: не забывайте, что вы приёмныйребёнок!
– Ах, это такое несчастное создание, которое ест хлеб из милости, не так ли, моя добрая Флиднер? – вскричала Шарлотта, и её блестящие глаза издевательски уставились в лицо пожилой дамы. – Да, представьте себе, меня это не волнует ни вот на столько, – она показала крошечный зазор между большим и указательным пальцем. – Хлеб из милости мне не горек, поскольку он мой по праву… Кстати, я сегодня написала Дагоберту, что вы стали играть за чаем первую скрипку, с тех пор как Экхоф впал в немилость… В вас появилась дерзость, моя хорошая!
Она замолчала и поглядела на дверь, на пороге которой бесшумно возник господин Клаудиус. Совершенно не смущаясь, она поднялась и поздоровалась с ним… Коротко ответив на её приветствие, он подошёл к столу и поднёс к свету печать письма, конфискованного в конторе.
– Как к тебе попала печать с этим гербом, Шарлотта? – спокойно, но довольно резко спросил он.
Она испугалась – я видела это по трепету её полуопущенных век, из-под которых она с наигранным равнодушием посмотрела на герб.
– Как она ко мне попала, дядя? – повторила она и шутливо пожала плечами. – Мне очень жаль, но я не могу тебе сказать!
– Что это значит?
– Я неясно выразилась, дядя Эрих? Тогда скажу так: в данный момент я не в состоянии сообщить тебе, как ко мне попала эта красивая печать… У меня тожеесть мои маленькие тайны, которыми кишит старый Клаудиусовский дом… Я её не украла; не купила; она не была мне подарена. – Она настолько далеко зашла в своей наглости, что, казалось, была готова играть с роковой тайной, как с мячом.
– Остаётся единственная возможность: ты её нашла, хотя я не могу себе представить где, – сказал он, неприятно поражённый её дерзостью. – Я не собираюсь напирать и дальше – храни свою тайну. Вместо этого я спрошу тебя серьёзно: как ты посмела использоватьэтот герб?
– Потому… потому что он мне нравится!
– Ах вот как – ну что ж, у тебя прекрасное представление о «твоём» и «моём»!.. Конечно, эта печать никому не принадлежит; даже у меня нет почтения перед воспетым в стихах ореолом подобного герба – я мог бы позволить тебе детское удовольствие и далее запечатывать твои письма этим коронованным орлом, не будь ты – Шарлотта; закоренелому игроку, которого хотят вылечить, не дают в руки карт… Отныне я раз и навсегда запрещаю тебе пользоваться найденной печатью!
– Дядя, я спрошу тебя, а имеешь ли ты на это право? – вскричала Шарлотта со страстью.
Меня трясло от страха и волнения – она вплотную подошла к тому, чтобы одним ударом разрубить узел.
Господин Клаудиус отступил на шаг и окинул её удивлённо-гордым взглядом.
– Ты решаешься высказать сомнение? – он был в гневе, но полностью владел собой. – В тот час, когда вы – ты и твой брат – на моих руках покинули дом мадам Годен, я получил это право. Ядал тебе имя Клаудиус, и ни один суд в мире не может ничего мне запретить, коль скоро ты его носишь… Неужели придёт такой момент, когда я пожалею, что защитил тебя и Дагоберта этим сокровищем моих предков? Мой брат нанёс ему ущерб, связав с ним эту бессмыслицу – он указал на печать; – по моейволе она никогда не воскреснет к жизни! – По Шарлоттиному лицу скользнула насмешливая, высокомерная улыбка; он увидел это и нахмурился. – По-детски слабая и хворая душа в таком сильном, здоровом теле! – сказал он, окинув взглядом крупную фигуру молодой девушки. – Ты жалуешься на надменное высокомерие дворянства и в то же время – как и тысячи других слабоумных душ – укрепляешь его своей жаждой вращаться в кругу знати, раболепной холопской покорностью; тебя же при этом только терпят… Я не принадлежу к тем фанатичным противникам дворянства, которые хотят столкнуть его с пьедестала, – но я утверждаю такжеи то место, на котором стою сам… Значение знати и без того изменилось – я не склоняю покорно перед нею голову и, следовательно, не покоряюсь ей. Воображаемая сила дворянства произрастает из вашей слабости – где нету поклонения, там нету и кумира.
Шарлотта снова бросилась на диван – её щёки горели; было видно, что ей стоит больших усилий сдерживать свой язык.
– Боже мой, да что я могу поделать со своей природой? – вскричала она глумливо. – Чем я могу себе помочь, ведь я принадлежу как раз к этим слабоумным душам! Почему я должна это отрицать – если бы прекрасный коронованный орёл на печати был связан с моим настоящим именем, я была бы горда – горда сверх всякой меры!
– Ну, законы природы позаботились о том, что деревья не могут дорасти до неба… Горе тем, кто был бы вынуждён общаться с тобой, если бы на твою долю и в самом деле выпало это так называемое преимущество рождения! По счастью, ни твоё теперешнее имя, ни имя твоей собственной семьи не дают тебе этого преимущества…
– Имя моей семьи? И как оно звучит, дядя Эрих? – Она поднялась и горящими глазами пристально посмотрела на него.
– Ты на самом деле забыла? Имя, которое «звучит в тысячу раз красивее и благороднее, чем грубое, неуклюжее немецкое имя Клаудиус»?.. Оно звучит – Мерикур. – Он произнёс это почти по слогам.
Шарлотта снова опустилась на подушки и прижала к губам платочек.
– Готов ваш чай, дорогая Флиднер? – обратился господин Клаудиус к пожилой даме, которая, затаив дыхание, прислушивалась к опасному разговору. Он придвинул к столу своё кресло, и фройляйн Флиднер торопливо налила ему чаю; её маленькие изящные руки слегка дрожали, когда она подавала ему чашку, а её взгляд озабоченно скользнул по его мрачному лицу – неужели пожилая дама была его сообщницей? Эта мягкая, добрая, сердечная женщина – неужели она была соучастницей долгого, преступного сокрытия правды? Никогда в жизни! Господин Клаудиус своим последним уверенным ответом снова погрузил этот вопрос во тьму – емуя поверила. Но Шарлотта думала иначе; я видела по её лицу, что её убеждённость несокрушима. Она сидела рядом со мной, как герцогиня, и позволяла фройляйн Флиднер обслуживать себя, а насмешливо опущенный уголок её рта выдавал отношение к имени Мерикур… Как противоречива была эта высокомерная душа! Вначале она с помощью своего французского имени яростно и энергично отрицала предположение о том, что немецкая плебейская кровь Клаудиусов течёт в её жилах; теперь же она презрительно отбросила это французское имя, как старую, поношенную одежду, – в новой уверенности, что на самом деле она была одна из Клаудиусов, родная племянница презираемого лавочника… Бесхитростное дитя пустоши, я не понимала, что повелительное слово герцога и пара росчерков его пера расщепили ствол фамильного древа лавочников до самых корней и и облагородили отделённую ветвь до неузнаваемости!
Пришла Луиза, а за ней Хелльдорф. Я глубоко вздохнула, словно на меня повеяло свежим ветром – эти двое не имели понятия о вулкане, на котором стоял мирный чайный столик; они непринуждённо прервали глухое молчание, воцарившееся после последней фразы господина Клаудиуса… У меня в присутствии Хелльдорфа всегда было чувство защищённости и семейного тепла – ведь в доме его брата меня холили и лелеяли.
Он, улыбаясь, осторожно протянул мне белый бумажный свёрток. Я знала, что в нём находится – едва расцветшая чайная роза, которую специально для меня долго выращивала фрау Хелльдорф и о которой она утром сказала, что пришлёт её мне к чаю, если бутон в течение дня раскроется. Я обрадованно вскрикнула, развернув бумагу – матово-белая, с лёгкой розовато-желтоватой тенью у оснований лепестков, роза излучала сильный аромат и тяжело качалась на стебле.
– Ах боже мой, Луиза, пожалейте хоть немного моё платье! Вы обрываете мне кружево с волана! – вдруг резко вскричала Шарлотта и потянула на себя шелестящие складки своего вечернего наряда. Она была очень зла; но я не могла поверить, что это из-за платья – ей всегда была безразлична любая прореха на её костюме. Я однажды видела, как она собственноручно расширила дырку, вырванную терновником в её роскошном кружевном платке, потому что она-де «смешно выглядела», а ещё она однажды почесала за ухом пинчера фройляйн Флиднер, когда тот «очаровательно злобно» разодрал кайму её нового костюма.
Луиза испуганно вскочила и тут же начала беспрерывно извиняться, хотя на Шарлоттином платье не было видно и следа какой-нибудь дырки – на робком лице молодой девушки был написан страх, который ей внушала властная юная дама… Сцена вышла крайне неловкой и, несомненно, получила бы неприятное для Шарлотты продолжение, если бы к нам в этот момент не подошла фройляйн Флиднер. Посмотрев на нахмуренные брови господина Клаудиуса, она взяла розу и воткнула её мне в кудри.
– Вы прекрасно выглядите, маленькая восточная принцесса! – сказала она, ласково потрепав мне щёку.
Шарлотта забилась поглубже в свой угол и прикрыла глаза – длинные ресницы лежали на её пылающих скулах, а розу в моих волосах она не удостоила ни единым взглядом.
Несмотря на отвратительную погоду, из города прибыло несколько гостей. Разговор стал живее, и Шарлотта вышла из своей мнимой апатии – она не могла противиться искушению блистать в разговоре. Сегодня она была просто в ударе, я никогда ещё не видела её такой очаровательно красноречивой. Разумеется, её насмешливый хохот звучал зачастую резко и негармонично, а вакхически дикие движения её пышной фигуры, игра белых, полных плеч и груди, едва прикрытой свободным платьем, – всё это сдуло последний налёт девичества с её сияющей женственности… Казалось, что в её жилах течёт не кровь, а огонь.
Я, не отрываясь, смотрела на неё со странной смесью восхищения и отвращения – как вдруг передо мной медленно скользнула вниз чья-то ладонь, словно хотела смыть картину перед моими глазами – это был господин Клаудиус, сидевший рядом со мной. Одновременно он попросил Хелльдорфа спеть. Его несомненное намерение с помощью пения молодого человека принудить к молчанию брызжущий остроумием красный рот не удалось; Шарлотта продолжала говорить, пускай и несколько приглушенным тоном, как будто она и не представляла, что у рояля сейчас исполняется хватающий за душу «Скиталец» Шуберта.
– Если тебе не нравится музыка, Шарлотта, то, по крайней мере, не мешай наслаждаться другим, – вдруг строго перебил её господин Клаудиус.
Она вздрогнула и замолчала. Равнодушно-гордым движением она склонила голову на спинку дивана и стала пропускать свои густые локоны сквозь подрагивающие пальцы. Она даже не подняла взгляда, когда молодой человек вернулся в комнату и принял восхищённую благодарность присутствующих.
Один из господ тем не менее попросил её спеть с Хеллдорфом дуэт.
– Нет, не сегодня – я не расположена, – ответила она небрежно, не меняя позы и даже не подняв глаз. Я увидела что красивое лицо Хелльдорфа побледнело. Мне было его ужасно жалко – я не могла вынести, что один из членов такой дорогой для меня семьи был унижен. Я отважно поднялась.
– Я хочу спеть с вами дуэт, если вы не против, – сказала я ему – мой голос, конечно, дрожал, потому что мне самой казалось, что я делаю что-то чудовищное, что-то сверхчеловеческое.
И он это знал – он помнил о моём страхе перед посторонними слушателями… Он живо поднёс мою руку к губам; затем мы пошли к роялю.
Я думаю, что я никогда в жизни не пела так хорошо и выразительно, как тем вечером. Мощное, хотя и непонятное волнение помогло мне преодолеть страх, звучавший в моих первых нотах… Уже во время пения присутствующие стали друг за другом беззвучно подходить к нам; когда песня отзвучала, они осыпали нас градом похвал; я была превознесена до небес как жаворонок, флейта и Бог ещё знает что.
И тут к нам подбежала Шарлотта. Она подскочила ко мне и положила руку мне на талию. Я испугалась её – она склонилась ко мне так низко, что я могла видеть слёзы в её глазах; но это были слёзы ярости, которые она, сжав губы и едва сдерживая дыхание, пыталась проглотить. Имей я тогда хотя бы малейшее понятие, что за страсть так сильно её терзает, мне было бы так легко её успокоить, и я бы с такой радостью это сделала! Но меня охватил неописуемый страх, и я невольно попыталась освободиться из её хватки.
– Ну посмотрите на этого маленького полевого жаворонка! – засмеялась она. – Одним приёмом можно раздавить это птичье тельце, – она так крепко сжала меня своей рукой, что у меня перехватило дыхание, – которое поёт так, что дрожат стены!
Я не успела оглянуться, как она меня, якобы лаская и гладя, оттащила от присутствующих в темноту… Она резко провела рукой по моей голове – роза вылетела из волос и по широкой дуге улетела в соседнюю комнату.
– Маленькая, очаровательная кокетка, вы блестяще сыграли свою роль – кто бы мог подумать, что в этой босоножке таится такая угроза! – прошипела она с едва сдерживаемой яростью. – Знаете ли вы, что делают со знаменитостями? – воскликнула она громче. – Их возносят надо всеми… Смотрите, вот так, так – легкое как пушинка существо, любимое всеми ничтожество!
Внезапно я оказалась высоко в воздухе и могла бы руками дотронуться до потолка, потому что верхний этаж главного дома был очень низким. В мощных девичьих руках я была словно летящее к небу пёрышко, слабое создание с беззащитными детскими ручками, абсолютное ничто; даже своим голосом я не владела, потому что моё горло сковали стыд и страх – мне казалось, что я во власти сумасшедшей.
Смеясь, она летела со мной через комнату, и я невольно зажмурила глаза… И тут на мою голову обрушился ужасный удар – мы натолкнулись на низко висящую бронзовую люстру в последнем салоне. У меня вырвался дрожащий крик – и все присутствующие подбежали к нам, а моя носительница испуганно опустила меня на пол. Как сквозь туман я увидела, как руки господина Клаудиуса поймали меня – а затем наступила темнота.
Как долго длилось это состояние, я не знаю – но мне показалось, что я прихожу в себя постепенно, как в детстве, когда я просыпалась на коленях у Илзе. Я чувствовала себя в мягких объятиях, и моего уха периодически касался нежный шёпот, которого я не понимала и который звучал для меня точно так же, как Илзины робкие, ласковые слова, не предназначенные, конечно же, для моего слуха… Но сердце, на котором покоилась моя голова, стучало громко и часто – и это было иначе, чем у Илзе… Я испуганно открыла глаза и посмотрела в совершенно бескровное лицо, чьё выражение страстного испуга я никогда не забуду.
Внезапно я поняла ситуацию, в которой находилась, и повернула голову, которая от резкого движения начала болеть. Рука сразу же убралась с моих плеч, и господин Клаудиус, который сидел рядом со мной на софе, вскочил с места.
– Ах, милая, дорогая девочка, – слава богу, вы снова открыли ваши большие глаза! – дрожащим голосом вскричала фройляйн Флиднер, отжимая бинты в фарфоровой миске.
Я схватилась за голову – она была забинтована, а по левому виску с повязки капала вода. Быстрее, чем я думала, я взяла себя в руки и стряхнула волшебное ощущение, так неописуемо сладко охватившее меня в момент возвращения сознания… Я со страхом подумала о Шарлотте и наказании, которое ей достанется – я должна встать на ноги как можно скорее.
– Что это я тут учинила? – спросила я, энергично выпрямившись.
– Вы немножко упали в обморок, моё сердечко, – ответила фройляйн Флиднер, заметно обрадованная моей бодростью.
– Как, я такое слабое создание?.. Знала бы это Илзе! Она не переносит слабонервных дамочек… Но мы должны снять повязку, фройляйн Флиднер – она нисколько не нужна, – я схватилась за бинты. – Ах, моя роза! – воскликнула я невольно.
– Вы должны получить её назад, – удручённо сказал господин Клаудиус – я видела, что он тяжело вздохнул. Он пошёл в соседнюю комнату, где цветок всё ещё валялся на полу, и подобрал его.
– Я должна хранить эту розу с большим уважением – ведь фрау Хелльдорф так долго ухаживала за ней для меня; мы вместе наблюдали за каждым лепестком и видели, как она растёт, – сказала я, взглянув на господина Клаудиуса, когда он протянул мне розу.
Эти несколько слов возымели странное действие – печальное и мрачное выражение совершенно исчезло с его лица, а у окна зашуршала гардина, и Шарлотта, которая, видимо, после моего падения ускользнула в темноту оконной ниши, быстро вышла из-за шторы. Она пролетела сквозь комнату и упала передо мной на колени.
– Принцессочка! – умоляюще прошептала она тонким голосом и, прося прощения, протянула ко мне руку.
Господин Клаудиус встал между нами. Я задрожала – я никогда ещё не видела, чтобы в этих больших синих глазах загорался такой неукротимый гнев.
– Ты не дотронешься до неё и кончиком пальца! Никогда больше! Я сумею защитить её от тебя! – резко вскричал он и оттолкнул её руку… Как неумолимо жестоко мог звучать этот спокойный, хладнокровный голос! Фройляйн Флиднер в ужасе обернулась и испуганно посмотрела ему в лицо – впервые за долгие годы страсть, казавшаяся погашенной до последней искры, пробила плотину его беспримерно вышколенного самообладания… Пожилая женщина бесшумно закрыла двери – в соседней комнате всё ещё были гости.
– Я сожалею – горько сожалею о том моменте, когда я на своих руках принёс тебя в этот дом, надеясь спасти в более чистой атмосфере! – продолжал он с той же резкостью. – Я носил воду решетом – яблоко от яблони недалеко падает, и дикая кровь в твоих жилах…
– Скажи лучше «гордая», дядя! – перебила она его, поднимаясь с пола – она была бледной как смерть, а её вызывающе откинутая голова, казалось, окаменела в своём издевательском спокойствии.
– Гордая? – повторил он с горькой улыбкой. – Скажи мне, когда и каким образом ты привыкла проявлять это замечательное качество? Вероятно, тогда, когда ты безо всякого достоинства и женственности ведёшь себя как необузданная вакханка?
Она отпрянула, как будто он ударил её в лицо.
– И что ты называешь гордым? – неумолимо продолжал он. – Твою неуправляемую тягу к званиям, титулам и положению? То, как ты презрительно и бессердечно обращаешься с людьми, которые, по твоему мнению, стоят намного ниже тебя?.. Таким поведением ты часто глубоко огорчаешь меня и, сама того не зная, всё глубже увязаешь в гиблом болоте под твоими ногами… Берегись.
– Чего, дядя? – холодно перебила она его с насмешливо опущенными уголками рта. – Разве мы, мой брат и я, не прошли уже все стадии подавления? Неужели в наших действительно высоко устремлённых душах осталась хотя бы одна струна, которую ты ещё не ухватил и не выдернул как противоречащую и не соответствующую практической – скажу мещанской – жизни? Неужели ты не растаптываешь наши идеалы везде, где только можешь?
– Да, как ядовитых змей, как химеры, которые не имеют ничего общего с моралью, с действительно достойным взлётом человеческого духа… Вы абсолютно не благородны в глубине вашей души! В вас нет даже места благодарности!
– Я была бы благодарна тебе за хлеб, который ела, – если бы мне большенечего было от тебя требовать! – вскинулась она.
– Ради Бога, замолчите, Шарлотта! – вскричала побледневшая фройляйн Флиднер и схватила её за руку. Та гневно оттолкнула её. Господин Клаудиус, застыв в безмерном удивлении, окинул взглядом грозно поднявшуюся девичью фигуру.
– Чего же ты требуешь? – спросил он с прежним хладнокровием.
– Прежде всего – правду о моём происхождении!
– Ты хочешь узнать правду?
– Да, – сказала она. – Мне нечего её бояться! – выдохнула она с триумфом.
Он повернулся к ней спиной и прошёлся по комнате – было так тихо, что мне казалось, что все должны слышать свой лихорадочно бьющийся пульс.
– Нет, сейчас нет – когда ты меня так глубоко оскорбила – это была бы недостойная месть! – сказал он в конце концов, остановившись перед ней. Он поднял руку и указал на дверь. – Иди – ты ещё никогда не была менее готова вынести правду, чем сейчас!
– Я это знала! – засмеялась она и выбежала в коридор.
Фройляйн Флиднер дрожащими руками наложила мне свежую повязку; затем она вышла, «чтобы поглядеть, как там гости».
Моё сердце застучало – я осталась наедине с господином Клаудиусом. Он сел рядом со мною на стул.
– Это была дикая сцена, не годящаяся для этих испуганных глаз, которые я бы с радостью защитил от тяжёлых впечатлений! – сказал он твёрдым голосом. – Вы видели меня резким – как мне жаль!.. Слабое доверие, которые вы мне сегодня оказали, снова исчезло без следа – я могу себе это представить…
Я покачала головой.
– Нет? – спросил он, глубоко выдохнув, и его погасший взгляд озарился светом. – За моим лбом пылает огонь – я знаю о нём и всегда его подавлял; но только не сегодня – когда я услышал ваш крик и увидел кровь на вашем бледном личике. – Он поднялся и стал мерить шагами комнату, словно ещё раз прогоняя ужасное впечатление.
Его взгляд скользнул по потолку и старомодной люстре.
– Недобрый старый дом! – сказал он, останавливаясь. – Над этими стенами тяготеет проклятие… Теперь я могу понять, как появилась «Услада Каролины» – я понимаю старого Эберхарда Клаудиуса… Моя красавица прабабушка увядала в этих стенах, как цветок – для какой-нибудь простой домохозяйки со спокойным сердцем, у которой здесь было бы достаточно дел, это была бы тихая, мирная обитель, но для обожаемой, боготворимой женщины старый дом всегда источал опасность.
Этот взволнованный голос проник в самые глубины моего сердца. Таким голосом он, видимо, говорил и с той неверной – так как же это было возможно, что она всё-таки покинула его?..
– Ваша невинная детская душа заставляла вас инстинктивно содрогаться перед холодным, тёмным домом, – продолжал он, снова садясь возле меня.
– Да, так было сначала, – живо перебила я его, – когда я только приехала с пустоши и любую незнакомую комнату держала за темницу – это было очень по-ребячески… В Диркхофе тоже не очень светло – там много старых, слепых стёкол, сквозь которые едва проглядывает свет, и в проходе холодно и сумрачно, даже если над пустошью вовсю сияет солнце… Нет, теперь он мне нравится, старый дом, я смотрю на него совершенно другими глазами, и с тех пор как я прочитала об Аугсбурге и Фуггерах [15]15
Фуггеры– крупнейший немецкий торгово-ростовщический дом, игравший важную роль в XV–XVII вв. в эпоху раннего капитализма в Западной и Центральной Европе. Активно ссужали деньгами Габсбургов, за это получили право на разработку серебряных и медных рудников в Тироле и Венгрии.
[Закрыть], мне всё время кажется, что дамы с вуалью вот-вот сойдут со своих картин и встретятся мне в коридоре или на лестнице.
– Ах, это поэзия, которой вересковая принцесса озарила и свою пустынную, бедную родину! Вы смогли бы с этой поэзией выдержать в старом торговом доме и не сбежать в «Усладу Каролины»?
– Нет, я не сбегу – мне здесь хорошо и уютно… Разве у красавицы прабабушки не было в главном доме никого, кто был бы ей дорог?
Что я такого сказала, что он отпрянул и, словно окаменев, уставился на меня?..
Тут открылась дверь, и вошла фройляйн Флиднер с прибывшим по вызову домашним врачом, а следом за ними мой отец. Вначале он очень испугался за моё состояние, но врач заверил его, что нет ни малейшего повода для беспокойства. Один из моих локонов состригли, затем была наложена маленькая повязка; мне только нельзя было выходить на холодный ночной воздух. Впервые я заснула в главном доме под охраной фройляйн Флиднер, и сквозь мои лихорадочно-лёгкие сны двигалась маленькая фигурка: она носила надо лбом кружевную вуаль, как хозяйки дома Клаудиусов прежних времён, и ходила по коридорам и широкой лестнице; но её ножки не касались холодного пола – он был весь усыпан цветами из сада, и эта маленькая фигурка – я знала это с чувством неописуемого счастья – была я…
