Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Я вбежала в комнату.
– Назад, Леонора! Уходите! Подумайте о вашем платье – оно может легко загореться! – со страхом вскричал господин Клаудиус, заступая дорогу моему отцу, который, хохоча, пытался броситься в огонь. – Бегите за помощью в главный дом!
Убегая, я видела, как мой отец, споткнувшись о лежащую на полу мраморную статую, упал, был схвачен господином Клаудиусом и, несмотря на ожесточённое сопротивление, вынесен сильными руками за дверь; но, добежав до холла, я услышала, как борющиеся там, наверху, добрались до лестницы.
– Убийца, жалкий убийца! – кричал мой отец так, что дрожали обшитые мрамором стены, – а затем раздался ужасный грохот.
Как я на своих трясущихся ногах вновь добралась до бельэтажа, я и сейчас не могу сказать; я знаю только, что меня словно подхватил вихрь и швырнул туда, где на самых нижних ступенях лежал какой-то куль.
Господин Клаудиус уже снова встал на ноги. Он крепко держался рукой за перила, обратив ко мне своё осиянное луною лицо – оно было мертвенно-бледным.
– Мы неудачно упали, – сказал он, тяжело дыша, и показал на моего отца. – Он без сознания, а я не могу его нести. Бедная, бедная Леонора, вас не держат ноги, но вам всё-таки придётсяпойти за помощью…
И я побежала через сад – за моей спиной из окон библиотеки рвались языки пламени и валили чёрные клубы дыма.
– Пожар в «Усладе Каролины»! – закричала я в прихожей главного дома.
Дом ожил в мгновение ока. Люди выбегали во двор и в ужасе смотрели на дым и пламя, поднимавшееся в залитое серебром небо. Все моментально разобрали кадки, бадьи и вёдра, а из каретного сарая были вытащены две ручные помпы. Пожар заметили и с улицы; через ворота во двор устремились толпы людей – через несколько минут в саду и на газоне перед «Усладой Каролины» было полно спасателей, разбивавших лёд на пруду и реке и тащивших воду к горевшему зданию.
Когда я вернулась, господин Клаудиус стоял, прислонившись спиной к перилам; правой рукой он прижимал к груди левую. От ужаса я не могла говорить и только склонилась над отцом, голова которого лежала на нижней ступени лестницы – господин Клаудиус подстелил под неё свой шарф. Глаза отца были закрыты, запавшее лицо выглядело таким бескровным и восковым, что я подумала, что он умер… Застонав, я закрыла ладонями лицо.
– Он всего лишь оглушён, и, насколько мне удалось проверить, у него ничего не сломано, – сказал господин Клаудиус. Его хладнокровный голос, который я когда-то сравнила с ледышкой, подействовал на меня успокаивающе перед лицом невыразимого страха и душевных мук… Я сразу же приободрилась.
– Вниз, в комнату господина фон Зассена! – велел он людям, поднявшим отца со ступеней. – Она находится далеко отсюда – дом массивный, воды и спасателей достаточно – туда огонь не доберётся!
Поток людей, обтекая нас, устремился наверх по лестнице.
– А вы? – спросила я господина Клаудиуса, когда мы отошли в сторону, а двое мужчин, руководимые фройляйн Флиднер, понесли отца в его комнату. – Я же вижу, что вам больно, вы поранились!.. Ах, господин Клаудиус, как тяжело вам приходится страдать из-за того, что вы приняли отца и меня в свой дом!
– Вы так думаете? – на какую-то секунду солнечная улыбка согнала с его лица выражение страдания. – Это не так, Леонора. Мне очень хорошо знакомо мудрое мнение, согласно которому мы должны пройти различные этапы своего развития, прежде чем сможем попасть на небо… С каждым этапом мы приближаемся к цели, и этим он и благословенен. – Он стал подниматься на горящий этаж, а я побежала к отцу. Он тихо и неподвижно лежал на своей кровати; лишь когда одна из помп с грохотом проехала по мосту и, скрежеща, остановилась перед домом, он приоткрыл глаза и огляделся замутнённым, ничего не выражающим взглядом. Затем он стал что-то непрерывно бормотать. Фройляйн Флиднер меняла ему на лбу холодные компрессы, и это действовало успокаивающе. Помощи и поддержки было много. Даже фрау Хелльдорф, которая с того рокового воскресного утра не заходила за лесную ограду, преодолела страх перед своим отцом и пришла ко мне.
Я сидела подле больного и держала в ладонях его пылающую руку. Его таинственное бормотание, не прекращавшееся ни на минуту, вид его измученного лица, с которого, казалось, навсегда исчез любой след самостоятельного мышления, мучительный страх за господина Клаудиуса, который пошёл на горящий этаж – всё это повергло меня в глубочайшее отчаяние.
В углу комнаты горел ночник, бросая на постель больного глубокие тени. За окном над залитой серебряным светом стеной деревьев тянулись чёрные клубы дыма; помпа упруго поливала водой языки пламени – они с шипением отступали и, к моему ужасу, вновь угрожающе рвались вверх… «Осторожно!» – снова и снова раздавалось среди рокота и шума – спасённые сосуды, вазы, зеркала, мраморные фигуры выносились из замка и складывались к ногам Дианы. Возле богини уже громоздились высокие стопки книг, а стоящая вокруг мягкая мебель и блестящие столешницы выглядели чужеродно на фоне искрящегося снежного ландшафта.
Постепенно дым перед моими глазами начал истончаться, а шум на лестнице стал затихать. Из дома перестали выноситься вещи.
– Потушили, – глубоко вздохнув, сказала фрау Хелльдорф, и я спрятала в подушки своё залитое слезами лицо.
Вошла Шарлотта. Подол её платья цеплялся за доски пола, а тяжёлые косы неаккуратно свисали с затылка – она работала на пожаре как мужчина.
– Прекрасный вечер для нас, принцессочка, – глухо сказала она и без сил опустилась рядом со мной на скамеечку для ног. Она прижалась лбом к моим коленям.
– Ах, моя бедная голова! – прошептала она, когда обе дамы на какой-то момент вышли в соседнюю комнату. – Дитя, если бы вы знали, как мне плохо! Поверьте, что там, наверху, мне пришла в голову отчаянная мысль – а не лучше ли было бы, если бы пожар забрал все мои платья и меня вместе с ними, и тогда вся моя мука – она прижала руки к сердцу – прекратилась бы… Я пробегала мимо запечатанных дверей и ждала, что одна из них вот-вот откроется, и моя матушка протянет ко мне руки, чтобы вытащить из толпы своё несчастное дитя и забрать его к себе… Сегодня я впервые не могу простить моему отцу, что он безо всяких условий, безоглядно и доверчиво отдал нас в руки своего брата!.. И даже если он ужасно страдал, он не должен был умирать, он должен был жить ради нас – он поступил малодушно!
Толпа снаружи постепенно редела, стало тише, и шипение струй воды, время от времени направлявшихся кверху, острее проникало в уши. И тут наконец появился так давно ожидаемый врач. Пока он осматривал больного, из коридора до нас донёсся громкий голос:
– Разве я не предупреждал, господин Клаудиус, что вытаскивание на свет божий языческих идолов, мудро погребённых вашими предками, вызовет отвращение у господа нашего? – спросил старый бухгалтер в своём торжественном пророческом тоне.
– Он неисправим, старый фанатик! – сердито пробормотала Шарлотта.
– Разве я не предсказал, что огонь упадёт с неба?
– Он не с неба упал, господин Экхоф, – нетерпеливо перебил его господин Клаудиус.
– Вы намеренно понимаете превратно, – мягко сказал третий голос.
– А, это лицемерный дьякон, самый ужасный ловец душ во всей резиденции – оба как раз пришли с богослужения, это ясно! Для них пожар у «Усладе Каролины» – большая потеха! – зашептала Шарлотта.
– Брат Экхоф очень хорошо знает, что Господь в наше время не воссылает своё наказание прямо с небес, как это было когда-то, – продолжал незнакомый голос. – Но его воля всегда очевидна – её нужно только понять… Да, господин Клаудиус, у меня болит душа, что вас постиг такой удар; но я не могу не вознести хвалу Господу, который в своей неистощимой милости ясно и внятно говорит с вами… В своей мудрости и справедливости он дал свершиться тому, что языческая мерзость была истреблена – я только что сам видел, как эти так называемые предметы искусства почернели от дыма и, растоптанные и разбитые, валяются в саду…
Он не успел закончить свою фанатичную речь – господин Клаудиус, не тратя лишних слов, открыл дверь моей комнаты и вошёл в неё. Врач тут же присоединился к нему. Господин Клаудиус стоял возле стола, и лампа освещала его лицо – он всё ещё прижимал левую руку к груди. Из своего тёмного угла я видела, что его лицо помрачнело, когда врач шёпотом доложил ему о результатах обследования.
– Вы тоже страдаете, господин Клаудиус, – сказал затем доктор несколько громче.
– Я повредил руку, – спокойно ответил господин Клаудиус, – и позднее предамся в ваши руки в главном доме.
– Хорошо, – и глаза мы тоже на какое-то время должны будем закрыть тёмной повязкой, как я заметил, – многозначительно сказал доктор.
– Тише, тише – вы же знаете, что это моё слабое место, здесь вы можете меня испугать!
У меня замерло сердце – что, если он ослепнет?.. Мне казалось, что никогда ещё человек не испытывал столько горя и страданий, как я сегодня.
Шарлотта быстро поднялась и вышла. Почти одновременно резко распахнулась дверь моей комнаты, раздались быстрые шаги и послышались стоны старого бухгалтера.
– Господин Клаудиус, господин Клаудиус!.. О, какая низость!
Он показался в поле моего зрения – куда подевалась вся его елейность и напыщенная набожность? Его лицо было растерянным и испуганным.
Господин Клаудиус дал ему знак умерить голос, но тот был слишком взволнован, чтобы это заметить.
– У меня, только подумать, у меня! – вскричал он в глубоком возмущении. – Господин Клаудиус, какой-то подлец воспользовался всеобщим замешательством при пожаре, проник в мою квартиру и украл у меня шкатулку с моими скромными накоплениями!.. Ах, я едва стою на ногах! Я так взволнован, я умираю!..
– Грешно и не по-христиански так говорить, – мягко поправил его дьякон. – Подумайте, это всего лишь бренные деньги… Кстати, не исключено, что преступника найдут, и тогда вы получите назад своё добро, а если нет, то сказано ведь: «Скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, чем богач попадёт в царство божие». – Я хорошо видела, что при этом он пристально смотрел на господина Клаудиуса. – Разве это не драгоценное утешение для того, кого постигла утрата его бренной собственности?
– Но в шкатулке была и тысяча талеров миссионерских денег, которые надо было отослать в ближайшие дни! – в отчаянии застонал бухгалтер, обеими руками схватившись за тщательно причёсанную голову. Теперь пришла очередь дьякона испугаться.
– Ох, это, разумеется, очень и очень неприятно, дорогой господин Экхоф! – ошеломлённо воскликнул он. – Но я вас прошу! Как вы могли, так – простите меня – так легкомысленно и безответственно хранить доверенные вам деньги?.. Что нам теперь делать?.. Деньги необходимоотправить в ближайшие дни. Наша община является образцом пунктуальности, и ради вас мы не можем терять репутацию – вы должны с этим согласиться… Мне невыразимо жаль, но я при всём желании не могу вам ничем помочь, вам придётсядостать деньги к означенному сроку!
– О Боже, да как я смогу? Я сейчас нищий! – Он протянул обе руки к лампе. – Я не могу воспользоваться даже моим бриллиантовым кольцом, драгоценным подарком моего предыдущего шефа – оно тоже лежало в шкатулке; я всегда снимаю пустые мирские украшения перед тем, как идти к молитве. О мой Бог и господин, чем я, твой преданнейший раб, заслужил такую судьбу!
Дьякон приблизился к нему и утешающе накрыл его руку ладонью.
– Ну-ну, не отчаивайтесь, дорогой мой господин Экхоф… Положение, конечно, серьёзное; но я хочу вам сказать – тот, кто подобно вам имеет такого могущественного покровителя, тот может сохранять мужество… Господин Клаудиус – благородный человек, богатый человек; для него будет мелочью помочь вам в вашей беде. При этом он ничем не рискует – ведь в его руках вы и ваше вознаграждение за работу, он может легко вернуть себе всю сумму через удержания.
– Это надо хорошенько обдумать, господин дьякон, – спокойно ответил господин Клаудиус. – Во-первых, я не практикую подобных удержаний; во-вторых – вы перед этим утверждали, что Всемогущий в своей мудрости и справедливости допустил то, что прекраснейшие памятники созданного им человеческого духа жалко погибли – а теперь мне бы тоже хотелось стать на точку зрения верующих… Я собираюсь в вашей же самоуверенной и однобокой манере истолковать божью волю и объявить, что господь в своей мудрости и справедливости дал свершиться тому, что исчезли деньги, которыми одна языческая душа – ведь тысячу талеров стоит один сомнительный обращённый? – должна быть продавлена в христианство… И ещё он хотел преподать вам урок, господин Экхоф: церковь, которой вы пожертвовали самое святое – семью, в денежных вопросах является безжалостнейшим кредитором.
Он гордо и хладнокровно смотрел через плечо на маленького дьякона, который ядовито на него наскакивал.
– Мы должныбыть безжалостными – это наша святая обязанность, – усердствовал он. – Куда скатится церковь, если мы не будем ревностно копить, экономить и бдеть целыми днями… И чем жальче подношение, чем больше пота, крови и бедности отпечатано на нём, тем благосклоннее взирает на него Господь… Вы один из нас, господин Экхоф, вы знаете, каким законам мы подчиняемся, и вы сделаете всё, чтобы добыть деньги… Я умываю руки! Я и так сделал более возможного – я унизился перед неверующим!
Он деревянными шагами пошёл к двери.
И тут к поникшему бухгалтеру подбежала фрау Хелльдорф.
– Отец, – сказала она дрожащим голосом, – я могу тебе помочь. Ты знаешь, мне от покойной матушки досталось семь сотен талеров, а остальное добавит, конечно, мой деверь, который скопил немного денег.
Экхоф развернулся, как будто этот нежный голос был сокрушительным и потрясающим громом страшного суда. Он с окаменевшим лицом посмотрел на свою дочь и оттолкнул её.
– Прочь, прочь! Я не хочу твоих денег! – закричал он и, ковыляя, побрёл вслед за дьяконом.
– Успокойтесь, милая, – сказал господин Клаудиус плачущей женщине. – Не хватало ещё, чтобы вы бросили в эту ненасытную пасть ваши последние деньги!.. Я был вынужден проявить суровость – по отношению к этой самонадеянной касте невозможно быть достаточно строгим… Но не беспокойтесь – всё будет хорошо.
Пока все негодующе обсуждали происшедшее, он прошёл в комнату больного, где я в полумраке сидела у кровати. Прислушиваясь, он склонился над моим отцом, безучастным ко всему происходящему и беспрерывно что-то бормочущему.
– Он счастлив в своих фантазиях, он в солнечной Греции, – прошептал мне господин Клаудиус после небольшой паузы. Он стоял совсем рядом со мной… Я быстро схватила обеими руками его правую руку и прижала её к губам… Я искупила мой проступок, мою грубость по отношению к нему.
Он покачнулся, но не произнёс ни слова. Он положил мне руку на макушку, отогнул мою голову назад и глубоко и вопрошающе посмотрел мне в глаза – ах, как тяжело лежали веки на его прекрасных, синих, звёздных очах!
– Теперь всё хорошо между нами, Леонора? – спросил он наконец сдавленным голосом.
Я усердно закивала головой, забыв о том, что между нами всё ещё стоит мрачная тайна.
31
Много дней отец балансировал на грани жизни и смерти. То буйное помешательство, в приступе которого он учинил пожар в «Усладе Каролины», было не сумасшествием, как я боялась, а пароксизмом нервной болезни, незаметно гнездившейся в нём уже несколько дней. Опасность, нависшая над его жизнью, была очень серьёзной, и я днями и ночами сидела у его постели, упрямо веря, что смерть не осмелится потушить тлеющую искру жизни, пока я стерегу больного не смыкая глаз… Я не знаю, испугалась ли она меня на самом деле, но она отступила, и после недели невыразимого страха врачи объявили, что жизнь больного вне опасности. Кроме фрау Хелльдорф, мне помогала ещё одна опытная сиделка. Придворный врач герцога, присланный лично его высочеством, проводил много времени в «Усладе Каролины», неустанно заботясь о «драгоценной жизни знаменитого учёного»… Предположение о том, что история с монетами пошатнёт положение отца при дворе, оказалось ошибочным – никогда ещё герцог не был так любезен и участлив, как в это тяжёлое время. Ежедневно по нескольку раз в день прибывали его посыльные, чтобы осведомиться о состоянии больного, а следом за ними появлялись и в разной степени разряженные лакеи придворной камарильи, вновь угодливо-любезной и почтительной.
В главном доме тоже обустроили комнату для больного – тёмную, плотно занавешенную… Господин Клаудиус при том роковом падении больно вывихнул себе руку. Кроме того, едкий дым и слепящее пламя привели к воспалению глаз, да такому сильному, что врачи вначале опасались худшего. Я неописуемо страдала, потому что мне нельзя было видеть его. Но когда доктора выгоняли меня из комнаты отца на улицу, чтобы я глотнула свежего воздуха, я бежала в главный дом и не успокаивалась до тех пор, пока не выходила фройляйн Флиднер и не рассказывала мне лично о состоянии больного… Среди своих страданий он не забыл про Леонору. Подоконники и столы в моей комнате превратились в клумбы фиалок, ландышей и гиацинтов – при входе в комнату меня окатывала волна весенних запахов… Придворный врач шутил, что вересковая принцесса в ближайшее время умрёт поэтической смертью от цветочных ароматов, а старый Шефер, усмехаясь, рассказывал мне, что в теплице стало пусто, как в пустыне, отчего старший садовник ходит со зверским лицом… Фрау Хелльдорф, врачи, сиделка, все, кто хотел проветриться от пропитанного лекарствами воздуха больничной палаты, сбегали в мою роскошно украшенную комнату; только один человек смотрел на неё неодобрительно, и это была моя тётя Кристина.
Пока отец был без сознания, она ежедневно приходила навестить меня. При звуке её лёгких, порхающих шагов я начинала дрожать, потому что её первое появление у постели больного глубоко меня потрясло. Грациозно повернув свою красивую голову, она поглядела на запавшее лицо больного и прошептала:
– Дитя, готовься к худшему – он скоро встретит свой конец.
С этой минуты я стала её бояться; но когда она однажды появилась в моей комнате, во мне пробудилась неприязнь и злоба по отношению к ней.
– Боже, как чудесно! – вскричала она и захлопала в свои розовые ладоши. – Сердечко моё, у тебя, видимо, полно денег на булавки, если ты можешь позволить себе такую неслыханную роскошь!
– Я цветы не покупала – господин Клаудиус велел украсить комнату, – сказала я оскорблённо. – Я – и роскошь!
Она взвилась, и я в первый раз увидела, что взгляд этих прекрасных, мягких глаз может быть острым как бритва.
– Это твоякомната, Леонора? – спросила она резко.
Я подтвердила.
– Ах, дитя, тогда это заблуждение с твоей стороны! Ну-ну, это совершенно простительно, ты всего лишь ребёнок! – сказала она, добродушно улыбаясь, и шутливо погладила меня по щеке своим бархатным пальчиком. – Я смотрю, старый Шефер совсем помешался на цветах – он забил ими твою комнату так, что можно задохнуться! Ах, озорница, ты, по-моему, ходишь у него в любимицах!.. Такому мужчине, как господин Клаудиус, такому серьёзному, погружённому в своё несчастливое прошлое человеку – я знаю это от тебя и фрау Хелльдорф – не придёт, конечно, в голову осыпать дарами своих оранжерей скромного – не обижайся, мышка – миниатюрного подростка.
Я промолчала и постаралась скрыть свою неприязнь. Её заявления могли меня повергнуть в уныние, поскольку нельзя было отрицать, что рядом с ней, богиней Юноной, я была маленьким, незначительным созданием – но цветы были всё-таки от господина Клаудиуса, я это точно знала, и эта упоительная уверенность таилась глубоко в моём сердце… Моя тётя больше не заходила ко мне комнату, она уверяла, что даже одно краткое пребывание в «атмосфере теплицы» вызвало у неё ужасную головную боль… Странно, что этой красивой женщине с мягким голосом и грациозными движениями не удалось подружиться с обитателями швейцарского домика. Старый Шефер сразу же делал укоризненное лицо, как только я заговаривала о тёте Кристине, и высказывался в том духе, что его хорошенькая, чистенькая комнатка выглядит неподобающе – дама не прикасается к тряпке для пыли и, похоже, не знает, для чего в стены вбиты гвозди – её платья валяются на полу; ну а фрау Хелльдорф всерьёз рассердилась, когда однажды увидела, как я даю тёте деньги.
– Вы просто грешите, – сказала она мне наедине, – поскольку сознательно поддерживаете лень и расточительность… У неё в комнате стоят столы, забитые лакомствами – этой женщине должно быть стыдно есть устриц и маринованных угрей, а за диваном держать бутылки с шампанским – и позволять вам за всё это платить!.. Вы не должны этого делать!.. Она может сама зарабатывать себе на хлеб, давая уроки пения – её голос уже не тот, но у неё прекрасная школа!
Я заверила её, что так, по всей видимости, и будет; тётя Кристина говорила мне неоднократно, что у неё есть план. Но для его выполнения ей нужен мужской совет и мужская поддержка, и она надеялась найти это у моего отца, но он её бессердечно оттолкнул, и поэтому она подождёт, пока не поправится господин Клаудиус – всё, что она слышала об этом человеке, говорит о том, что он сможет дать ей хороший совет и оказать поддержку при более длительном пребывании в К. Я не нашла что возразить в ответ на эту идею и была немного разочарована, когда фрау Хелльдорф, качая головой, высказала мнение, что господин Клаудиус вряд ли станет этим заниматься, поглядев разок на размалёванное лицо дамы.
За то время, которое я провела у постели больного отца, маленькая женщина стала мне очень дорога. Какую ужасную жертву она приносила, переступая порог дома, где жил её непримиримый отец! Она приходила ко мне украдкой, едва дыша, с лихорадочно бьющимся сердцем – её гнал страх перед случайной встречей с ним. Бедная отвергнутая дочь вопреки всему искренне любила своего отца и была глубоко опечалена, услышав, что он заложил всё своё имущество, чтобы вернуть миссионерские деньги… Несмотря на все усилия, вора так и не нашли. Старый бухгалтер казался мне странно изменившимся: он здоровался со мной при каждой встрече и несколько раз снизошёл даже до того, чтобы спросить о состоянии моего больного отца. Шарлотта подтвердила моё наблюдение; она недовольно утверждала, что он избегает её и Дагоберта: «старый дурак» наверняка сожалеет, что выдал тайну своего шефа, и в конце концов, предсказывала она, будет пытаться в решающий момент всё отрицать. Страстная девушка страдала несказанно. Принцесса с того вечера болела и сторонилась шумной дворцовой жизни, а Клаудиусовский дом, казалось, перестал для неё существовать. Что это будет? Моё вторичное предложение самим всё рассказать господину Клаудиусу было отвергнуто Шарлоттой с язвительной ремаркой, что аромат цветов в моей комнате улестил и подкупил меня. С тех пор я стала молчать в ответ на все её жалобы.
С момента пожара прошло пять недель, и моё ужасное испытание было позади. Отец давно встал с постели; он поправлялся на редкость быстро, врачи осторожно рассказали ему обо всём произошедшем, и он удивительно легко примирился с печальной мыслью, что его манускрипт превратился в прах. Более болезненным стало для него известие, что некоторое количество ценных книг и рукописей спасти не удалось, что роскошные образцы античных глиняных сосудов уничтожены и что при всём желании не удастся приладить обратно отбитую руку спящего мальчика. Он пролил море слёз и никак не мог смириться с мыслью, что это он причинил миру и господину Клаудиусу такой ущерб. Герцог очень часто навещал его; при этом он незаметно направлял его в привычные воды научного мышления, и отец уже начал строить бесчисленные планы и набрасывать проекты… Меня он встречал с неописуемой нежностью – несчастье очень сблизило отца и дочь, и он больше не мог обходиться без меня; но он часто и серьёзно говорил, что в начале весны пошлёт меня на четыре недели в Диркхоф – я стала слишком бледной и должна отдохнуть.
Стоял хмурый мартовский день. Впервые за пять недель я собралась в швейцарский домик; моя тётя прислала мне несколько строк упрёка – отец-де полностью поправился, а её я совсем забросила. В холле я столкнулась с Шарлоттой и содрогнулась – такого триумфа и ликования я ни разу ещё не видела на человеческом лице. Она вытащила из кармана бумагу и поднесла её к моим глазам.
– Да, дитя! – задыхаясь, сказала она. – Наконец, наконец над нами восходит солнце!.. Ах! – Она раскинула руки, словно хотела обнять весь мир. – Посмотрите на меня, малышка, – так выглядит счастье!.. Сегодня в первый раз я могу сказать: моя тётя, сиятельная принцесса!.. Ох, она добра, она бесконечно благородна! Так преодолеть себя может только тот, кто высоко рождён!.. Она мне пишет, что хочет видеть меня и говорить со мной – завтра я должна прийти к ней. Если наши притязания обоснованы – ах, хотела бы я видеть того, кто будет иметь наглость их оспаривать! – тогда будет сделано всё, чтобы обеспечить нам наши права! Она уже говорила об этом с герцогом – слышите? С герцогом, – она схватила меня за руку и стала трясти – знаете ли вы, что это значит? Мы будем признаны как дети принцессы Сидонии и войдём как члены семьи в державный дом!
Я содрогнулась – близилась развязка.
– Вы действительно хотите решить этот вопрос, пока господин Клаудиус болен? – спросила я неуверенно.
– Ах, он уже не болен. Он надел зелёную повязку и сегодня впервые проводит время в занавешенном салоне рядом с моей комнатой. Он позволил себе личное удовольствие подарить Экхофу ко дню рождения портмоне с тысячью талеров миссионерских денег, чтобы тот смог выкупить назад своё имущество… Старик был так раздавлен радостью, что я испугалась, что он сейчас бросится к дядиным ногам и покается в своей болтливости – по счастью, он не смог и слова вымолвить от умиления… Кстати, я была тверда, тверда как камень – я слишком жестоко страдала в последние недели; даже от Дагоберта мне пришлось бесконечно выслушивать безмерные попрёки в «неуклюжем подходе к решению вопроса»… Я стала беспощадной, и если в эти часы дядя будет вызван к барьеру – я не пошевелю и пальцем, чтобы этому воспрепятствовать!
Она проводила меня до дверцы в ограде, а затем я увидела, как она стрелой влетает заросли леса – ощущение счастья, распиравшее ей грудь, гнало её на вершину горы, откуда она могла излить своё ликование на весь мир, и я бы охотнее всего развернулась и уползла в самый тёмный угол «Услады Каролины», чтобы спрятать свой невыразимый страх, свою боль за господина Клаудиуса.
Вначале я проскользнула мимо комнаты тёти Кристины – к моему удивлению, оттуда доносилось собачье тявканье – и пошла наверх. В гостиной Хелльдорфов мой стремительный пульс всегда успокаивался… Меня охватила чистая радость. Господин Хелльдорф протянул мне обе руки, Гретхен обхватила мои колени, а маленький Герман сидел на полу, верещал, сучил ножками и просился на ручки. Маленькая фрау достала из шкафа кофеварку, принесла сбережённый для меня кусок пирога, и мы устроились вокруг семейного стола… Периодически наш разговор перебивала смелая колоратура – чистейшие гаммы и перламутровые трели; тётя Кристина пела или, вернее, напевала у себя внизу, и это звучало чудесно; но как только она пыталась протянуть какую-нибудь ноту, у меня становилось тяжело на душе – голос, который когда-то, наверное, звучал волшебно, сейчас был надломленным и слабым.
– Этой женщине необходимо как можно скорее чем-нибудь заняться – она ведёт совершенно праздную жизнь, – сказал господин Хелльдорф, легонько нахмурив лоб. – У неё превосходная школа, и я ей предложил найти учениц – она сможет очень много зарабатывать, если захочет. Но я никогда не забуду её высокомерный взгляд и язвительную улыбку, с которой она поблагодарила меня за «благосклонную протекцию». После этого она перестала к нам заходить.
– Бланш лает – кто-то идёт, мама, – сказала Гретхен.
– Да, Бланш – новая обитательница швейцарского домика, с которой вы ещё познакомитесь, Леонора, – сказала, улыбаясь, фрау Хелльдорф. – Тётя позавчера купила себе очаровательного шёлкового пинчера – Шефер вне себя, он не переносит злобную собачонку…
Она умолкла и прислушалась – на лестнице слышались тяжёлые мужские шаги, они прошли по прихожей и остановились перед дверью. Лицо фрау Хелльдорф смертельно побледнело; она встала и застыла как статуя, словно не могла сделать ни шага. Снаружи на ручку двери легла рука, дверь отворилась, и высокий, статный мужчина нерешительно остановился на пороге.
– Отец! – вскрикнула молодая женщина – это был душераздирающий полувсхлип-полувозглас ликования и плача одновременно. Экхоф поймал пошатнувшуюся женщину и прижал её к своей груди.
– Я был жесток, Анна, – забудь это, – сказал он нетвёрдым голосом. Она ничего не ответила – она прятала лицо на его груди, от которой так долго была отвергнута… Своему зятю старик молча протянул руку; Хелльдорф с влажными глазами крепко пожал её и на какой-то момент задержал в своей.
– Я тоже хочу пожать тебе руку, дедушка, – важно сказала Гретхен и потянулась на цыпочках к его высокой фигуре.
Нежный детский голос заставил наконец молодую женщину открыть глаза. Она подбежала к своему мальчику, подняла его с пола и протянула деду.
– Поцелуй его, отец! – сказала она, всё ещё переходя от смеха к слезам. – Гретхен ты знаешь, а малыша ещё нет… Ты только подумай, у него большие, голубые глаза покойной матушки – о отец! – она снова обняла его рукой за шею.
Я тихонько добралась до двери и бесшумно выскользнула из комнаты. Я чувствовала себя в семье Хелльдорф как дома, но сейчас, когда исчезла глубокая бездна, разделявшая отца и дочь, сейчас мне надо было отойти в сторонку – раскаявшемуся в эту благословенную минуту не нужны были чужие глаза. Но в моей душе было солнечно и светло – так светло, как наверху в комнате счастливых людей, где в тот самый момент, когда я выходила за дверь, из окна чудесным образом проник одинокий солнечный луч и скользнул по семейным портретам на стене, чтобы и они разделили счастье примирения…
Когда я вошла в комнату тёти, она лежала на софе. С яростным лаем на меня набросилась маленькая фурия Бланш и вцепилась мне в платье – я легонько шлёпнула её по голове, отчего она, рыча, сбежала на колени хозяйки.
– Ах нет, Леонора, ты не должна бить мою маленькую любимицу! – вскричала тётя Кристина полупросяще-полукапризно. – Видишь, теперь Бланш тебя не любит, и тебе будет стоить большого труда снова завоевать её сердечко. – Я подумала, что, конечно, никогда этого труда не приложу… – Смотри, разве не очаровательное создание? – она ласково убрала шёлковую шерсть действительно красивого животного с умных глазок. – И только подумай, я купила её за бесценок. Мужчина, который её продавал, был в нужде – я заплатила четыре талера; разве это не даром?
