Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Нет, хоть Илзе всегда была права, в этом случае я не могла следовать её взглядам. Несчастная певица не шла у меня из головы. Ведь это была моя тётя! Моя тётя! Это звучало сладко и живительно, однако чересчур солидно для той очаровательной картины, которая возникла в моём воображении… И всё же – она была старше моего отца, старше сорока двух лет – фу, ужасно старая!.. Но эти мысли не помогали – моя фантазия разыгралась, разукрашивая на все лады таинственную фигуру – она же была певицей!..
С переполненным сердцем я побежала на холм и устремила взгляд на прекрасное голубое небо… Видит ли она меня оттуда, моя милая бабушка, знает ли, как я по ней тоскую? Она конечно же, не сердится, что я думаю о Кристине – она ведь её простила!..
8
Со дня смерти бабушки прошло четыре недели. Мы похоронили её на маленьком кладбище у соседней деревни. Старый добрый священник так истово молился о ниспослании мира душе усопшей, как будто она была его любимой духовной дочерью. Хайнц, казалось, забыл, что в гробу покоится крещёная, но отвергнувшая христианство еврейка – он плакал горючими слезами… На свежем холмике уже появились первые летние цветы; они легко поднимались из тёмной земли, словно светлые мечты тех, кто под нею покоится, и ясными глазами смотрели на мир. В осиротевший Диркхоф пришла самая цветущая пора; он стоял словно бы на бархатном покрывале – пустошь начала цвести, и рои пчёл, которые до сих пор кружили над полями сурепки и гречихи, теперь опьянённо жужжали над необозримыми, источающими медовые ароматы вересковыми просторами… Древняя как мир музыка пустоши вновь упоительно-убаюкивающе звучала у милого сердцу дома! В воздухе носились мои любимцы, голубые мотыльки; их было так много, как будто сияющее летнее небо разлетелось на миллионы лоскутков; над песчаными прогалинами скользили искрящиеся золотом жужелицы, а на садовые и луговые цветы садились перламутровки, адмиралы и павлиноглазки.
Обычно я гонялась за бабочками, ловила их, любовалась чудесными переливами красок на их крылышках и затем отпускала – так я могла часами носиться по пустоши; сейчас же это изменилось. Я проводила много времени в бабушкиной комнате, которая со своей старинной обстановкой, привезённой ещё из её еврейского дома, таинственно притягивала меня. Вся мебель стояла на своих местах, никакой стол или комод не был сдвинут, часы шли исправно. Илзе заменила сгоревшие наполовину свечи в светильнике на новые – чтобы не казалось, будто умершая всё ещё пребывает в своих покоях. Илзе периодически открывала какой-нибудь сундук или шкаф: полки были в основном пустые – перед своим бегством из мира бабушка выкинула всё лишнее. Зато любой исписанный листок бумаги, любой насквозь пропыленный сухой цветок становился для меня драгоценной добычей.
В одном из шкафов до сих пор висела одежда, которую бабушка, однако, никогда в Диркхофе не надевала. В один из дней Илзе извлекла оттуда чёрное шерстяное платье, распорола его и начала перешивать – в городе она научилась шить и очень этим гордилась. Я испугалась, когда она потребовала, чтобы я это примерила – платье выглядело как какая-то кираса.
– Илзе, не надо, пожалуйста! – содрогаясь, протестовала я, пытаясь вылезти из жесткого выреза, который сдавил мне горло, и одновременно втихаря пропарывая локтем шов на рукаве.
– Ты привыкнешь! – хладнокровно заявила она, продолжая шить.
Мы сидели во дворе под ветвями дуба, куда я притащила стол и пару стульев. Над верхушками деревьев нависло палящее послеполуденное солнце, но здесь, в тени, было прохладно и тихо; лишь жужжали пчёлы да изредка раздавались крики сорочат из старого гнезда. Передо мной лежала большая круглая коричневая шляпа, которую Илзе выписала для меня из города лет пять тому назад. По её указанию я спарывала сейчас со шляпы розовую ленту.
В этот момент вернулся из соседней деревни Хайнц и положил перед Илзе письмо. Когда бабушка умерла, моему отцу была отправлена телеграмма. В ответ он сообщил, что не может быть на похоронах из-за болезни. С этого момента переписка между отцом и Илзе стала довольно-таки оживлённой. Что они при этом обсуждали, я не знала – мне не показывали ни строчки; но, как я заметила, между Илзиным последним посланием и отцовским ответом, который Илзе на моих глазах сейчас читала, прошло всего каких-нибудь пять дней.
– Ничего нет! – сказала Илзе и сунула письмо в карман. – Мы едем послезавтра – и всё!
Шляпа и ножницы выпали из моих рук.
– Мы едем… – повторила я, запинаясь. – Ты собираешься с Хайнцем уехать? Вы хотите бросить меня в Диркхофе одну-одинёшеньку?
– Да уж, он остался бы в «надёжных» руках, бедный Диркхоф! – откликнулась она, и впервые со дня смерти бабушки на её лице мелькнула слабая улыбка. – Глупышка, это ты должна уехать!
Я вскочила и так резко отодвинула свой стул, что он с грохотом упал.
– Я? Куда же? – выдохнула я.
– В город, – прозвучал лаконичный ответ.
Осиянная солнцем вересковая пустошь вокруг меня и величавые шумные дубы над моей головой – всё вдруг куда-то исчезло, а перед глазами возникла ужасная тёмная задняя комната с мокрым, скудным садиком за окном.
– А зачем мне в город? – выдавила я.
– Учиться.
– Я не поеду, Илзе, так и знай! – решительно объявила я, горько глотая горючие слёзы. – Делай со мной что хочешь, но ты увидишь, что я вцеплюсь в последний момент в ворота!.. Или ты потащишь меня волоком? – Я в отчаянии стала трясти за рукав Хайнца, который застыл столбом, открывши рот. – Слышишь? Я должна уехать!.. Ты стерпишь это, Хайнц?
– Это взаправду, Илзе? – спросил он подавленно, прижав свои большие руки к сердцу.
– Ну вы поглядите на этих малых детей! Ведут себя так, будто ребёнку должны отрубить голову! – отчитала она нас, но я видела, что ей не по себе из-за моего бурного протеста. – Ты думаешь, что так может продолжаться всю жизнь, Хайнц? Что дитя как угорелое будет носиться целыми днями по пустоши, лишь под вечер возвращаясь босиком домой, с чулками и башмаками под мышкой?… Она ничего не умеет, ни в чём не разбирается, она убегает, как дикая кошка, лишь завидев незнакомое лицо!.. К чему это всё приведёт?.. Меня давно это тревожило, иной раз до бессонницы; но пока была жива бабушка, я не могла отлучиться отсюда – но теперь всё изменилось, и меня уже ничто не остановит!.. Ну будь умницей, детка! – сказала она и притянула меня к себе, как ребёнка. – Я отвезу тебя к отцу – побудь там всего два года и научись чему-нибудь толковому, ну а если тебе там совсем не понравится, возвращайся домой, в Диркхоф, и мы опять будем вместе, хорошо?
Два года! Это же целая вечность!.. Дважды зацветёт вереск, дважды улетят и прилетят журавли, а меня в Диркхофе не будет; я буду торчать в душных четырёх стенах и вязать какие-нибудь ужасные чулки; или буду упражняться в правописании и учить наизусть библейские изречения!.. Я содрогнулась, каждая жилка во мне запротестовала.
– Илзе, уж лучше закопать меня сразу на погосте! – ответила я строптиво. – Я не вернусь в ту ужасную комнату…
– Глупышка! – перебила она меня. – Ты думаешь, твой отец возит эту комнату с собой в чемодане?… Он уехал оттуда, и вообще многое изменилось – сейчас он живёт в К.
Вжик! – и перед моими глазами возникла копна каштановых волос над высоким белым лбом, и насмешливые глаза уставились прямо на меня – я так испугалась, что кровь прилила к щекам.
– Но отец не хочет, чтобы я приезжала! – сказала я и спрятала лицо в Илзин шейный платок.
– Ну, это мы посмотрим! – вздохнула она, но тут же выпрямилась, горделиво подняла голову и мягко отстранила меня.
– Это действительно необходимо?.. Ах, Илзе!..
– Так надо, дитя!.. А теперь успокойся и не усложняй мне жизнь! Подумай о бабушке – она тоже этого хотела!
И она с удвоенной энергией принялась пришивать к платью второй рукав. Хайнц сунул остывшую трубку в карман и улизнул. Вечером я увидела его сидящим на вершине кургана; он сложил руки на коленях и глядел куда-то вдаль… Я взбежала на холм и уселась рядом с ним, и тут у нас обоих из глаз хлынули слёзы, которые не решались появиться в Илзином присутствии… Такой глубокой печали расставания давно, наверное, не видело небо над нами!..
На другой день в нашей комнате всё было вверх дном. В сенях стоял огромный деревянный сундук, и Илзе складывала туда вещи.
– Вот, посмотри-ка! – сказала она и показала мне набор грубого пестротканого постельного белья. – Ну разве это не роскошь? Вот это вещь! Против неё та марля, в которой спала бабушка – это просто ужас! – Она брезгливо отодвинула в сторону стопку удивительно тонкого, украшенного вышивкой льняного белья. – Постельное бельё ты возьмёшь с собой новое; я его собирала постепенно, с тех пор как мы живём в Диркхофе – содержи его в порядке!
Затем в сундук последовала целая связка бесформенных, жёстких чулок из овечьей шерсти, занявшая там приличный объём. Илзе годами копила для меня запасы одежды, в которой я должна буду «щеголять» в большом мире… Перины были скатаны в рулон и зашиты в мешок – огромный груз!
От всех этих сборов у меня ужасно щемило сердце, но в иные моменты душа моя словно воспаряла, её охватывало какое-то радостное предчувствие, какая-то прекрасная надежда; но это ощущение возникало и гасло мгновенно, как вспышка молнии, и всякий раз – вот странный скачок сознания! – взгляд мой робко упирался в мои башмаки. Они уже были хорошо разношены, я ступала в них так сильно, как только могла, при этом стараясь убедить себя, что гвозди уже не так клацают при ходьбе, как четыре недели назад. Но это не всегда помогало, и в один прекрасный момент я осмелилась робко попросить Илзе купить мне по дороге новые туфли. Она сняла с меня один башмак и стала рассматривать его на свету.
– Такие швы и подошвы ещё поискать! – сказала она. – В этих туфлях ты ещё года два сможешь ходить на танцы!.. Новые тебе не нужны.
Тем самым вопрос был закрыт.
И наконец неумолимо настало утро, когда я должна была покинуть мой любимый Диркхоф… Рано-рано, ещё не было и четырёх часов, я побежала на покрытую росой пустошь. Я махала руками на прощанье миллионам цветущих стебельков вереска, туманному болоту, я так резко трясла в угаре прощания мою старую любимую сосну, что она осыпала меня последними высохшими иголками, оставшимися с прошлой зимы… Шпитц был со мной, он лаял и радовался как сумасшедший – он считал мои движения потехой и забавой, которую я устроила ради него. Я сплела пёстрый венок и надела его на рога Мийке, которая сонно поглядела на меня и была так разнежена, что даже не поблагодарила меня мычанием и не попрощалась со мной.
Затем Илзе надела на меня новое чёрное платье и повязала вокруг моей шеи белоснежный, пышный, в складках и рюшах батистовый платок – моя тёмная головка лежала на нём, как орех на вате. На моей голове красовалась объёмная коричневая соломенная шляпа, на которую Илзе нашила чёрный креп. Наверное, я буду выглядеть странно в дороге – точь-в-точь как те маленькие грибы с огромными шляпками, которые мне всегда казались ужасно смешными.
После кофе, который я проглотила пополам со слезами, Илзе принесла какую-то коробку и торжественно извлекла из неё фиолетовую шляпу из тафты.
– В этой шляпе я ходила в Ганновере в церковь, – сказала она и надела на голову причудливое шёлковое сооружение. – В городе нельзя выходить на улицу с непокрытой головой – имей ввиду!
Я робко поглядела на неё. О моде у меня, конечно, не было никакого представления. Я и не подозревала, что за пределами пустоши существует могучая сила, которой человек подчиняется безо всякого сопротивления, сила, которой он покорно позволяет так переиначивать и перекраивать свой внешний вид, как ей только взбредёт в голову. Поэтому я смотрела на клювообразное сооружение с известным почтением; однако за время двадцатилетнего пребывания в шляпной коробке оно почти утратило свой блеск. Илзе, казалось, этого не замечала. Она поправила несколько выцветших анютиных глазок, свесившихся на её кудрявую светлую шевелюру, забросила за спину ленты, укутала плечи чёрным шерстяным платком, и мы двинулись.
Хайнц и батрак из соседней деревни вынесли багаж. Мягко, но настойчиво Илзе вывела меня за дверь, на пороге которой мои ноги застыли как заколдованные. Я слышала, как в замке поворачивается ключ, а затем Илзе отогнала кур и уток, которые собирались проводить нас за ворота; Мийке, запертая в гумне, протестующе мычала… Наконец и ворота захлопнулись за нами, и я уходила из рая моего детства тем же путём, которым когда-то уехала фройляйн Штрайт…
Как я расставалась с Хайнцем, я описать не могу. Надо всем утром прощания для меня до сих пор висит завеса из слёз. Я знаю только, что я изо всех сил обхватила руками моего милого, доброго, плачущего друга, и, не обращая внимания на широкую шляпу, прижалась лицом к его старой куртке, и что он, окружённый глазеющей деревенской ребятнёй, вытирал слёзы огромным клетчатым платком, а я садилась в коляску, которая должна была отвезти нас на ближайшую почтовую станцию.
9
Было уже около полудня, когда мы, уставшие, с одеревенелыми руками и ногами, прибыли наконец в К. Половину предыдущего дня и всю ночь мы ехали по железной дороге. Новые впечатления совершенно обессилили меня. Солнце висело прямо над нашими головами и, казалось, собиралось сжечь дотла и нас, и стоящие вокруг дома, и плюющийся паром поезд.
– К господину доктору фон Зассену! – распорядилась Илзе, обращаясь к двум носильщикам, которые грузили наш багаж на повозку.
– Такого не знаю! – отрезал один из них.
Илзе назвала адрес.
– Ах, большой магазин семенной торговли – фирма Кладиус? Ясно, ясно! – сказал он почтительно, и повозка тронулась с места.
На бульваре, который вёл от вокзала в город, нас накрыло удушающее облако пыли, а широкие газоны у дороги и красивые каштаны над нашими головами были покрыты серым налётом – словно на землю выпал пепел… Но здесь, по крайней мере, ощущалось дуновение ветра; а вот на улицах, по которым мы должны были следовать дальше, стояла тяжёлая, свинцовая духота. То справа, то слева открывался поворот в какой-нибудь узкий переулок, и в его брусчатке слепяще отражалось солнце – мне казалось, что изнемогающие от жары камни сочатся паром или выбрасывают искры… Ах, где моя цветущая долина, освежающий запах вереска и прохладные, шелестящие дубы вокруг Диркхофа!..
– Тут ужасно, Илзе! – застонала я, когда она схватила меня за руку и спешно затянула на тротуар – из-за угла выскочил какой-то экипаж. До сих пор нам по дороге попадалось мало людей – в полуденную жару улицы опустели. Но вдруг вдали раздался барабанный бой и свист.
– Парад военного караула! – вслушиваясь, сказала Илзе с довольной улыбкой – должно быть, в ней ожили старые ганноверские воспоминания двадцатипятилетней давности.
Шум парада быстро приближался, и внезапно на улицу хлынула толпа людей.
– Эй, поглядите-ка вот на это! Провисела в шкафу сто лет! – закричал какой-то мальчишка и встал перед Илзе. Он поставил себе на голову два кулака, один на другой, изображая, несомненно, Илзину шляпу, и скорчил рожу. Все вокруг засмеялись, заулюлюкали, и даже двое наших носильщиков украдкой ухмыльнулись.
– Уличные мальчишки! – сказала Илзе, презрительно вздёрнув подбородок. К моему облегчению, мы как раз свернули в тихую улочку. – В Ганновере люди всё же более вежливые и воспитанные – со мной там такого ни разу не случалось!
Во мне трепетал каждый нерв, я чувствовала глубочайшее унижение – Илзе, которую я боготворила, стала предметом насмешек!.. Я прижала её правую руку к своей щеке – руку, которая всю жизнь защищала и берегла меня. Усталые ноги механически несли меня дальше. Шум парада позади нас постепенно утих, и наконец носильщики остановились на отдалённой тихой улочке с респектабельными домами. Мы стояли перед мрачным каменным зданием. Все окна на первом этаже были забраны в решётки, а к высокой входной двери вело крыльцо с красивыми железными перилами. Наверное, старый дом со своим массивным фасадом выглядел внушительно; но меня привели в отчаяние оконные решётки и почерневшие стены, на которые не падал ни один луч света. Мне казалось, что тяжёлая деревянная дверь, украшенная богатой резьбой с вычурными завитушками и чудовищной, начищенной до блеска латунной ручкой, уставилась на меня, словно тёмная, страшная загадка.
– Видишь, Илзе, я была права насчёт задней комнаты! – вскричала я в полном отчаянии. – Давай поворачивать обратно!
– Обожди! – велела она и поднялась вместе со мной на крыльцо. Носильщики взвалили наши тюки и чемоданы на плечи и последовали за нами. Илзе позвонила. Дверь медленно отворилась, и какой-то старый человек впустил нас в дом. Мы очутились в необыкновенно просторном холле. Пол был покрыт отполированной до блеска каменной мозаикой. В глубине помещения виднелись широкие, плавные каменные лестницы, ведущие наверх, а посередине возвышались две каменные колонны, упирающиеся в потолок. Вся эта каменная масса излучала чудную прохладу, но в помещении царил полумрак, как в церкви, и этот полумрак не могли пробить даже солнечные лучи, сквозящие над лестницами.
– Фирма Клаудиус? – осведомилась Илзе.
Мужчина коротко кивнул, неохотно отступив, чтобы дать место носильщикам с багажом.
– Здесь живёт господин доктор фон Зассен?
– Нет, не здесь! – живо возразил он и преградил нам путь, вытянув руки. – Господин фон Зассен живёт в «Усладе Каролины» – это вам надо выйти, повернуть направо и завернуть за угол…
– О боже, нам надо опять выходить на эту ужасную жару? – жалобно спросила Илзе, искоса глянув на меня.
– Мне очень жаль, – равнодушно ответил старик, пожимая плечами, – но через этот дом прохода нет. Вы должны были знать, что для подобных вещей, для такого вот багажа на боковой улице есть вход!
Отчитывая нас таким образом, он повысил голос, и в этот же момент откуда-то из глубины холла на нас затявкала собака. Там были ступени, которые спускались к задней двери, и на этих ступенях стояла пожилая дама в чёрном шёлковом платье и в чепце с пёстрыми лентами. Она обтирала лапы грациозному маленькому пинчеру, который, видимо, тоже только что вернулся с улицы.
– Дайте людям пройти, Эрдман! – велела она дружелюбно.
– Ах, фройляйн Флиднер, вы только поглядите на эту пыль! – запротестовал старик с таким ужасом, как будто мы принесли на своих башмаках весь пепел Везувия и собираемся засыпать им его прекрасный начищенный пол. – И если господин Клаудиус из конторы увидит, как по двору проходят люди, то что это будет, фройляйн Флиднер?
– Я немедленно пришлю сюда Дёрте с веником. А что касается возможного неудовольствия господина Клаудиуса, то это я беру на себя. Кстати, господин Клаудиус вряд ли сейчас в конторе – он собирался через пять минут выехать в долину Доротеи.
Она отворила дверь во двор и кивком головы пригласила нас пересечь холл. Когда Илзе, проходя мимо неё, учтиво наклонила увенчанную шляпой голову, на тонком лице дамы мелькнула невольная улыбка; но дама быстро отвернулась и вновь поднялась по ступеням, не выпуская из рук ворчащего пинчера.
– Разумная женщина, – удовлетворённо пробормотала Илзе, когда дверь за нами с грохотом захлопнулась.
Слово «двор» меня буквально наэлектризовало – мне живо представился весь птичник Диркхофа, радостно гогочущий и хлопающий крыльями; но на большом голом участке, куда мы вышли, не было и следа чего-нибудь подобного. Двор представлял собой огромное пространство между самим домом, двумя боковыми флигелями и каменной стеной на заднем плане. В левом флигеле были большие ворота, выводившие на соседнюю улицу. Двор был чисто подметен, а возле каменного здания у задней стены громоздились высокие штабеля новеньких ящиков. Полнейшее отсутствие штор и занавесок на окнах здания указывало, что это и есть контора фирмы Клаудиус.
В тот момент, когда мы вышли на двор, кучер вывел из конюшни пару резвых лошадей и подвёл их к хорошенькой коляске, стоявшей возле каретного сарая.
Наши носильщики направились прямиком к двери посреди стены, и мы последовали за ними.
– Куда идут эти люди? – вдруг раздался позади нас повелительный голос.
Я надвинула шляпу поглубже на глаза, не решаясь повернуть голову – я узнала голос пожилого господина в коричневой шляпе, хотя он звучал не так мягко, как четыре недели тому назад на пустоши… Значит, господин Клаудиус всё же был в конторе, и сейчас «что-то будет», как сказал старик в холле… Носильщики как по команде остановились, не решаясь пройти дальше. Лишь Илзе решительно обернулась.
– Нам надо к господину фон Зассену – здесь можно пройти? – учтиво спросила она.
Никакого ответа не последовало, но господин, по-видимому, махнул рукой, поскольку Илзе без дальнейших разговоров открыла перед носильщиками дверь, пропуская их перед собой. И она опять должна была, как вчера утром в Диркхофе, протолкнуть меня через дверь, поскольку я снова застыла на пороге как пригвождённая… Мой взгляд, привыкший к зелёно-коричневым просторам и пурпуру цветущей пустоши, оцепенел при виде раскинувшегося передо мной океана красок. Я не могла поверить, что это буйство цветов и оттенков, в невообразимой пестроте перемешанных друг с другом, было порождено огромным количеством роскошных цветов всевозможных видов и форм. Только сейчас я поняла, как человеческая фантазия могла выдумать чудеса мира сказок – этот драгоценный цветочный ковёр открылся передо мной таинственным и одиноким волшебным островом посреди нового мира, который показался мне сначала таким пыльным и уродливым.
У моих ног протянулась клумба с лиловыми гелиотропами; их сильный ванильный аромат висел в воздухе, опьяняя и дурманя меня… Были забыты жаркие пыльные улицы и неприятные дорожные впечатления, забыт жуткий грохот парада военного караула, кривляющиеся уличные мальчишки и ужас перед задней комнатой! Я сдёрнула с головы шляпу и подбросила её вверх.
– Ах, Илзе, мне хочется сейчас же броситься в цветы, чтобы они сомкнулись надо мной! – ликующе воскликнула я.
– Да, от тебя вполне можно этого ожидать, – сухо заметила она, на всякий случай ухватывая меня за подол юбки.
В саду было очень тихо – если не считать жужжания пчёл и журчания воды где-то в отдалении. Птицы умолкли и прятались в прохладных кустах, у людей был послеполуденный отдых. Лишь какой-то пожилой человек, судя по одежде садовник, вышел из оранжереи, когда мы проходили мимо, и показал носильщикам кратчайший путь к «Усладе Каролины». Илзе поблагодарила его.
– Пожалуйста, мадам, – ответил он мягким и спокойным тоном.
Это было чересчур для щепетильно честной Илзе.
– Вы не должны думать, что раз у меня такая красивая шляпа, то я благородная дама. Я из пустоши, и мой отец был вязальщик веников.
Мы подошли к небольшой реке, через которую вёл изящно изогнутый железный мостик. Река служила каймой гигантскому цветнику: противоположный от нас берег был огорожен густым высоким кустарником, в просветах которого виднелась освежающая зелень деревьев, тщательно подстриженные лужайки и светлые дорожки из гравия.
Я вздрогнула и спряталась за Илзе, когда мы перешли мостик – до нас донёсся смех, тот самый гармоничный смех, который я услышала четыре недели назад на пустоши и который, я знала, не забуду до конца моих дней… Я спряталась за Илзе, потому что там, где смех, должны быть и насмешливые глаза, которых я ужасно боялась. Илзина широкая костлявая фигура полностью скрыла меня; так мы и двигались вперёд по тёмным тенистым аллеям, а выкрики, смех и болтовня звучали всё отчётливее. И тут мы увидели, что над гравийной площадкой, к которой мы как раз подходили, летают разноцветные обручи.
Один из обручей полетел в кусты. Юная, хрупкая дама и стройный молодой человек в светлом летнем костюме побежали за ним, высоко вытянув руки. Они исчезли в кустах, куда упал обруч. Стройный мужчина был молодой господин Клаудиус. Бежавшая рядом с ним девушка в изящных туфельках на проворных ножках, с развевающимися светлыми волосами и серебристым смехом, показалась мне неотразимой, хотя я не видела её лица… У меня было муторно на душе: я сердилась и сама не понимала почему; но я вздохнула с облегчением, поскольку мы могли сейчас проскользнуть незаметно, не встретившись с молодым господином.
Я выглянула из-за Илзе и увидела ещё нескольких юных дам. Одна из них была выше других – высокая, сильная, в белом платье с наброшенным поверх жакетом цвета пламени с золотой вышивкой… Её плавные движения были исполнены того гордого хладнокровия, которое порождается сознанием собственной силы и большой внутренней уверенностью.
– Силы небесные! – воскликнула она в комическом отчаянии, когда Илзе, предшествуемая носильщиками, появилась в поле её зрения; затем дама бесцеремонно захохотала озорным, заливистым смехом.
Илзе с недоумением обернулась и поглядела на тюк с периной на плечах одного из носильщиков. Тюк забавно качался туда-сюда в такт его шагам. В тот же момент нас окружили дамы.
– О господи, Леонора, что ты цепляешься за мою юбку, как малое дитя! – невольно воскликнула Илзе. Она стряхнула мою руку и энергичным движением притянула меня к себе.
Как мне было стыдно! В одной руке у меня была шляпа, в другой – пышный белый платок, который неизвестно каким образом сполз с моей шеи… Стой я сейчас у позорного столба, мои чувства не были бы так задеты, как сейчас, под этими чужими, любопытными девичьими взглядами!
– Ах, маленькая цыганка! – вскричали одновременно несколько голосов, когда я робко подняла взгляд.
– Эй, почему тогда уже не «девочка-цыганёнок»? – спросила Илзе оскорблённо. – Это родное дитя господина фон Зассена, и…
– Как, у Мумии тоже есть дети? – поражённо перебила её высокая дама, и её алые губы задрожали от скрытой досады. Остальные девушки, однако, немного отступили и стали смотреть на меня уже совершенно другими, я бы сказала, дружелюбно-почтительными взглядами. В этот же момент подошёл и молодой господин. Я глянула на свои башмаки, неуклюжие носы которых вызывающе торчали на фоне светлой гальки. Я невольно одёрнула вниз юбку, чтобы хоть на полдюйма удлинить подол.
Молодой господин, шагая к нам, высоко подбрасывал свой обруч и тут же ловил его ловким, грациозным движением; юная дама рядом с ним прилагала, напротив, большие усилия, чтобы поймать пёстрый обруч своими белыми ручками… И тут его взгляд упал на меня – он насторожился и прищурился, вспоминая; затем он решительным шагом направился прямо ко мне.
– Что за… это же вересковая принцесса! – удивлённо воскликнул он.
– Кто? – спросила высокая юная дама, округлив глаза.
– Ну, ты же знаешь, Шарлотта – вересковая принцесса! Я же тебе рассказывал о маленьком босоногом создании, которое скользит, как ящерка, по вересковой пустоши – ящерка с короной принцессы! Какими путями попала сюда маленькая торговка жемчугом?
Бесцеремонность, с которой он критиковал меня в моём же присутствии, и его неприкрытое удивление по поводу моего пребывания в саду уничтожили во мне остатки самоуважения; но ярлык «Торговка жемчугом» возмутил меня.
– Это неправда! – воскликнула я. – Жемчуг я вам не продавала! Вы же видели, я выбросила ваши талеры в песок!
Шарлотта лучисто улыбнулась и быстро подошла ко мне с сияющими глазами.
– Ах, как очаровательно – она горда, эта крошка! – Она нагнулась и погладила меня по волосам своею крупной, стройной рукой; так ласкают милую болонку… – Что ты скажешь об этой удивительной новости, Дагоберт? – спросила она молодого господина. – У Мумии есть семья; это милое дитя – дочушка доктора фон Зассена!
– Невозможно! – отшатнулся он в безмерном удивлении.
– Ну, и что тут такого невозможно-удивительного? – сухо парировала Илзе. – Вы считаете, что если дитя не одето в такой вот чепрак, – она показала на Шарлоттин элегантный жакет – так оно не может быть ребёнком благородных родителей?
Молодая дама расхохоталась – решительный отпор только рассмешил её.
– Но как ты выглядишь, Леонора! – побранила меня Илзе. – Не хватало ещё только, чтобы ты разулась и сняла чулки! – Она повязала мне на шею платок, пригладила обеими руками мои волосы и водрузила мне на голову шляпу. Я испуганно поглядела на стоящих вокруг дам; рядом с ними я казалась себе ужасно смешной в своих одеждах – сейчас они, конечно же, засмеются… Но никто из них даже не улыбнулся; напротив, они выглядели так серьёзно, как будто перед ними была действительно принцесса. Только Шарлоттины губы предательски подрагивали от старательно подавляемого смеха.
– Несчастная жертва! – сказала она с глубоким состраданием в голосе. – Но что будет сейчас? Вересковая принцесса останется у папы? – живо спросила она.
– Само собой! – категорически ответила Илзе. – У кого же ещё?… А сейчас я хотела бы попросить пропустить нас – мы устали в пути… Вон там – это наконец «Услада Каролины», или как это называется? – спросила она, указывая на матовую белую полосу, видневшуюся сквозь кусты и деревья.
– Я вас отведу, – вежливо вызвался молодой господин; он совершенно переменился, даже его глаза, которые до этого с несомненным юмором косились на несчастную Илзину шляпу, утратили свой насмешливый блеск. У меня потеплело на душе. Что за человек был мой отец, если одного его имени было достаточно, чтобы вызвать к Илзе и ко мне уважение окружающих?
Дамы попрощались с нами, и мы в сопровождении молодого господина пересекли гравийную площадку и последовали дальше через тисовый кустарник.
