Текст книги "Вересковая принцесса"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

26

После обеда я взяла ключ от замка в лесной ограде и отправилась в швейцарский домик. Я знала, что отец Гретхен работает учителем в женской гимназии в К. – он должен был помочь мне стать другим человеком. Долгого представления семье не потребовалось. Фрау Хелльдорф сразу узнала меня, а Гретхен бросилась мне на шею. К тому же, как потом выяснилось, садовник Шефер много им рассказывал о диком, своеобразном, внезапно появившемся ребёнке «учёного господина». Давешнее событие в лесу, произошедшее по моей вине, не было упомянуто ни единым словом.

– Вы не хотите давать мне уроки? – спросила я старшего учителя Хелльдорфа, проверявшего огромную кипу тетрадей. – Я хочу учиться, хочу выучить очень, очень много – столько, сколько поместится в моей голове! Я уже совсем взрослая девушка, но не могу даже правильно писать. – Он улыбнулся, его очаровательная маленькая жена тоже, и мы заключили контракт, согласно которому я могла приходить в дом как член семьи и ежедневно получать как минимум три часа уроков. О договоре я рассказала фройляйн Флиднер; она полностью одобрила его и по моей просьбе взяла на себя урегулирование денежной стороны дела; то есть мне не пришлось самой идти к господину Клаудиусу.

С тех пор я училась не покладая рук. В первые дни перо частенько летело под стол, и я с красным лицом и полными слёз глазами убегала в лес – но, вздыхая, снова возвращалась, поднимала из-под стола маленького стального тирана и продолжала выводить буквы – пока в один прекрасный день они не стали у меня хорошо получаться, а крепкие красивые строчки не начали прямо у меня на глазах превращаться в выражение живых мыслей – тут-то я и прозрела! К радости моего учителя я быстро двигалась вперёд, а уроки, рассчитанные поначалу всего на несколько предметов, расширились ещё и за счёт музыки. Тут мне помогла моя природная склонность, и уже очень скоро я вместе с юным Хелльдорфом пела у рояля дуэты.

На это общение в швейцарском домике, которое мой отец одобрял, а господин Клаудиус и фройляйн Флиднер открыто поддерживали, другая сторона смотрела косо. Экхоф был в ярости, а Шарлотта неизвестно почему выражала неудовольствие и язвила. Я узнала, как возник конфликт между бухгалтером и его дочерью. Хелльдорф учился теологии и ещё в студенческие годы обручился с Анной Экхоф. Старый мистик согласился с этим браком, но поставил условие, что молодой человек по окончании учёбы отправится вместе с женой миссионером в Ост-Индию. Это условие начало постепенно обременять жениха, и в конце концов он энергично высказался против него, показав себя при этом открытым противником всякого рода пиетета и набожных фраз. К тому же врач объявил, что конституция молодой девушки слишком хрупка для трудной, полной лишений жизни миссионерской жены. Старика это совершенно не тронуло – он фанатично полагал, что Господь в своей милости даст ей достаточно сил, а если нет, то она отправится на небо как истинная сторонница святой церкви… Он отказался от дочери, когда Хелльдорф остался непоколебим в своём решении, а она не захотела расстаться с любовью своего сердца.

Поэтому я очень хорошо понимала ярость старого бухгалтера по поводу открытой двери между швейцарским домиком и его личным пространством; но почему Шарлотта была так враждебно настроена из-за моего общения с семьёй учителя?.. Она несколько раз злобно сказала мне в лицо, что не понимает, как это господин Клаудиус доверил моим ненадёжным рукам ключ от двери, рядом с которой проходит общественная дорога; в один прекрасный день весь наш сад будет кишмя кишеть нищими и попрошайками! Она утверждала, что я стала невыносимо высокомерной, с тех пор как ударилась в зубрёжку; от «очаровательно естественной вересковой принцессы», по её словам, ничего больше не осталось, и волосы мои я теперь якобы укладывала с шиком, позволяющем судить об определённой доле кокетства. Но ещё более злой и язвительной она становилась, когда начинался урок музыки. Я часто встречала её у ограды леса, когда возвращалась домой после урока; блестя глазами, она оскорбительно-небрежно утверждала, что у маленькой птички ужасно громкий голос – она-де, проходя мимо, услышала несколько звуков; но когда однажды в воскресенье после обеда меня проводил до сада мой партнёр по пению, юный Хелльдорф, она выскочила ко мне из-за кустарника и начала беспрерывно хохотать, при этом издевательски приговаривая: «Вас можно поздравить, фройляйн фон Зассен?».

Я с ней не спорила, поскольку не понимала, в чём тут дело. Но в отношении тайны она владела собой куда лучше, чем я ожидала. Только в двух вещах её раздувшаяся гордость проявлялась более сильно – она, к безмерному удивлению фройляйн Флиднер, стала появляться к столу исключительно в шелках; кроме того, в ней изрядно выросло презрение к буржуазному элементу. Это больше всего отражалось на юном Хелльдорфе, которого господин Клаудиус всё чаще приглашал в дом. Она обращалась с ним очень холодно и чопорно, и я из-за этого часто огорчалась, тем более что между мной и им постепенно установились хорошие, братские отношения. К моему удовлетворению, Хелльдорф гордо принял вызов: он совершенно игнорировал высокомерную даму… Я могла за этим наблюдать, поскольку вместе с отцом часто принимала участие в чаепитиях в клаудисовском доме. Отец много общался с господином Клаудиусом: тот стал регулярно приходить в библиотеку, чего раньше не было, а мой отец вечерами часто поднимался к нему в кабинет для наблюдения за звёздами. За чаем они постоянно сидели рядом – создавалось впечатление, что они отлично ладят друг с другом; и лишь история с монетами никогда ими не упоминалась… Моё поведение по отношению к господину Клаудиусу, несмотря на его общение с моим отцом, совершенно не изменилось. Напротив, я старалась держаться от него подальше – ведь между нами стояла тайна, о которой я знала. В январе, с возвращением Дагоберта, всё должно было выплыть наружу – и будь я с ним до этого дружелюбна или хотя бы просто нейтральна, то какой фальшивой я ему покажусь, когда у него откроются глаза!.. И кое-что ещё отпугивало меня от него. Часто, когда я во время разговора с другими внезапно поднимала на него глаза, я видела, что он смотрит на меня с затаённой болью во взгляде; и я знала почему – он видел печать лжи на моём лбу… И тогда мне в виски бросалась кровь, а изнутри поднималось моё отвратительное упрямство… Он принимал моё отстранённое поведение как нечто само собой разумеющееся и ни одним словом не упоминал о своих правах опекуна, которые предоставила ему Илзе, хотя я знала, что он по-прежнему наблюдает за мной и поддерживает связь с моим учителем – он выполнял обещание, данное Илзе, каким бы обременительным оно для него ни было. Меня часто охватывал внезапный страх, когда я видела его сидящим среди гостей, мягко-серьёзного, с неизменно гордой осанкой; мне казалось, что тайна Лотара угрожающе висит в воздухе над его головой – как он справится со всеми этими разоблачениями?

Так прошло три месяца. Я с гордостью разглядывала мой твёрдый, уверенный почерк, в котором чувствовалось дыхание жизни. Я тайно переписывалась с моей тётей Кристиной. В своём первом письме она горячо поблагодарила меня за деньги и сообщила, что отправляется на лечение в Дрезден и твёрдо надеется снова обрести свой утраченный голос. По её словам, я была её спасительницей, ангелом-хранителем и единственным существом, имеющим сочувствие к бедной, тяжко страдающей женщине. Это письмо настолько меня тронуло, что я однажды робко рискнула упомянуть мою несчастную тётю в разговоре с отцом. Он возмутился и навсегда запретил мне произносить её имя; причём он с негодованием сказал, что не понимает, как Илзе позволила мне узнать об этом мрачном эпизоде семейной истории… Поэтому тётины всё более частые письма пугали меня, но я не могла их игнорировать – мне было её очень жаль.

Но в моей жизни появились и другие заботы. Я, не знавшая ещё несколько месяцев назад, что такое деньги, сейчас боязливо пересчитывала каждый грош – и их часто не хватало. Я с радостью и даже с некоторой ловкостью взяла на себя заботы о нашем маленьком хозяйстве; каждый вечер я накрывала в библиотеке небольшой столик к чаю – роскошь, которой мой отец давно не видел; но то, что в итоге всё это должно быть оплачено, я поняла только тогда, когда горничная передала мне длинный список расходов.

– Деньги? – отец испуганно оторвался от своих бумаг, когда я ему без задней мысли принесла список. – Дитя, я не понимаю, за что? – Он стал шарить по карманам. – У меня ничего нет, Лорхен! – объяснил он, беспомощно пожимая плечами. – Откуда же? Разве я не оплатил недавно счёт из отеля?

– Да, отец! Но то был счёт за ужины! – ответила я, запинаясь.

– Ах вот оно что! – Он обеими руками взлохматил волосы. – Да, дитя, для меня это совершенно внове – я никогда в этом не нуждался… Вот, гляди, – он показал на кусочки сахара, торчащие из серого кулька бумаги на его письменном столе, – это исключительно сытно и полезно для здоровья.

Ах, как я испугалась – у меня вдруг открылись глаза! У моего отца был довольно значительный доход; но ради своих коллекций от отказывал себе даже в самом необходимом. Отсюда и его ужасно худое лицо, которое, правда, благодаря моей и Илзиной заботе заметно округлилось и поздоровело. Я бы могла – ради него самого – выступить против этой сахарной диеты. Но мне не хватило мужества протестовать, я не решалась и просить, хотя мне приходилось видеть, как он тратит сотни талеров на пожелтевшие рукописи или старую майоликовую вазу, не оставляя себе ни пфеннига. Его мягкое, милое лицо, его почти детская радость, с которой он показывал мне приобретённые сокровища, и моё глубочайшее уважение к его работе и его учёности заставили меня отказаться от возражений.

Я достала маленький кошелёк, который Илзе положила мне в чемодан «на крайний случай» и который я до сих пор не трогала. Его содержимого хватило на некоторое время; но с последними деньгами вернулась и мучительная забота. К Илзе я не могла обратиться с такого рода просьбой, и к господину Клаудиусу тоже – я ведь должна буду постоянно докладывать ему, на что я трачу деньги из моего наследства. Сейчас, когда я стала яснее судить о людях и вещах, я вспомнила, что он полностью забросил коллекционирование, как только оно превратилось в страсть – и я прекрасно поняла поговорку, что такой коллекционер заберёт деньги даже с алтаря; поэтому я не могла ожидать, что он пойдёт мне навстречу в моей просьбе. Но на то, что я сама заработаю, он прав иметь не будет; мне даже не нужно будет рассказывать ему, на что я трачу заработанные деньги… Так мне пришла в голову спасительная идея.

Уже на второй день после несчастья в долине Доротеи я в окне одной из задних комнат увидела молодую девушку, чья мать утонула. Глубоко склонив красивое, бледное лицо, она так усердно работала, что мне даже не удалось поймать её взгляд.

– Что она делает? – спросила я у фройляйн Флиднер.

– Она попросила дать ей какое-нибудь занятие, поскольку надеется таким образом заглушить свою боль. Она подписывает пакетики с семенами – её отец был учителем в долине Доротеи, и она пишет очень красиво.

Я снова вспомнила об этом, когда Эмма, горничная, снова принесла мне список расходов – но у меня не было ни пфеннига, и я, запинаясь, попросила её о нескольких днях отсрочки. Она, очевидно удивлённая, удалилась, а я около шести часов с бьющимся сердцем отправилась в главный дом… Это был вечер чаепития у господина Клаудиуса – моего отца тоже пригласили, но пока он был в резиденции, чтобы поприветствовать принцессу Маргарет, которая вернулась в замок после трёхмесячного отсутствия.

Я сняла пальто в комнате фройляйн Флиднер.

– Детка, – несколько смущённо сказала пожилая дама, прижав мою голову к груди, – если с вашей кассой будет что-то не в порядке, вы, конечно же, обратитесь ко мне?

Я пришла в ужас – Эмма проболталась; но мне не хотелось сознаваться в моих трудностях – было стыдно из-за отца. И что мне даст, если она одолжит мне денег? Ведь их надо будет вернуть… Я сердечно поблагодарила её и твёрдым шагом направилась в контору – впервые с тех пор, как Илзе уехала.

Ещё из коридора я услышала, как господин Клаудиус ходит по комнате туда-сюда. Когда я открыла дверь, он обернулся на шум и остановился, заложив руки за спину. На его столе горела лампа с зелёным абажуром, все остальные столы были не освещены – господа уже ушли с работы.

Меня охватила дрожь – этот высокий, стройный человек только что быстрыми шагами мерил опустевшую полутёмную комнату – я сразу подумала о тех временах, когда страстная боль без устали гоняла его по саду. Моё появление в конторе, казалось, неприятно поразило его – он невольно взялся за абажур и снял его с лампы, так что её свет залил мою робко застывшую на пороге фигуру. Мне стало так неуютно, как будто я стояла у позорного столба; но я собрала в кулак всю свою волю, подошла к нему и с неловким поклоном положила перед ним на стол бумагу.

– Не будете ли вы так добры посмотреть на почерк? – сказала я, опустив глаза.

Он взял в руки бумагу.

– Красивые, чёткие буквы – выглядят крепкими и упрямыми, я бы даже сказал воинственными, но не лишены грации, – сказал он и с полуулыбкой повернулся ко мне. – Можно подумать, что пишущий надел железную перчатку, чтобы замаскировать маленькую нежную ручку.

– Значит, они красивы – но пригодны ли они? Я была бы рада! – сказала я нервно.

– Ах так, это относится к вам больше, чем я думал – это вы писали?

– Да!

– И что вы понимаете под пригодностью? Разве вам не достаточно, что вы теперь пишете так красиво, ловко и бегло?

– Нет, далеко не достаточно! – быстро возразила я. – Я хочу писать так, чтобы мне можно было доверить работу. – Ну вот, я высказалась, и моя смелость возросла. – Я знаю, что у вас женщины тоже надписывают пакетики с семенами – может быть, вы попробуете и со мной?.. Я буду очень стараться и работать точно по инструкции. – Я поглядела на него, но тут же опустила взгляд – его синие глаза так пылко и вместе с тем так сочувственно смотрели на меня и были так выразительны, словно они и не принадлежали его спокойной и горделивой фигуре.

– Вы хотите работать за деньги? – спросил он тем не менее очень хладнокровно, почти деловым тоном. – Вам не пришло в голову, что вы в этом не нуждаетесь? У вас ведь есть наследство… Скажите мне, сколько вам нужно и для чего. – Он положил руку на железную шкатулку, стоявшую на столе.

– Нет, я так не хочу! – живо вскричала я. – Пускай они лежат и дальше. Моя дорогая бабушка сказала, что их достаточно, чтобы уберечь от нужды, а я ещё не в нужде, избави бог!

Он убрал руку со шкатулки – я не знаю, почему при виде его своеобразной улыбки мне сразу же подумалось, что он тожезнает про Эммину болтовню. Это повергло меня в уныние и одновременно укрепило в моём решении.

– У вас, очевидно, не совсем верное представление о работе, за которую вы хотите взяться, – сказал он. – Я знаю, что через пять минут ваши щёки станут красными, а мысли в голове и ноги под столом восстанут против ненавистной писанины…

– Сейчас это изменилось, – стыдливо перебила я его – он цитировал мои собственные ребяческие слова, какими я когда-то описывала свою ненависть к письму. – Это далось мне тяжело, это правда, я с этим не спорю, но я себя преодолела.

– В самом деле? – досадная улыбка снова появилась на его лице. – Значит, вы полностью отринули свои вересковые привычки? Вы ненавидите лазанье по деревьям и больше не понимаете, как вы могли когда-то бегать по воде?

– О нет, я совсем ещё не так образована! – против воли вырвалось у меня. – Я даже не могу себе представить, что когда-нибудь придёт время, когда я без тоски смогу слышать шелест деревьев и плеск воды – но я научусь обуздывать свою тоску, так же как я, сжавши зубы, – я показала на бумагу, – преодолела своё неприятие.

Он отвернулся и поглядел на штору – словно хотел посчитать на ней нитки. Затем он взял маленький пакетик и протянул мне. На нём красивым почерком стояло: «Rosa Damascena».

– Представьте себе, что вы должны будете написать это четыре сотни раз, – с нажимом сказал он.

– Хорошо, вы увидите, что я смогу!.. Это название цветка, и если я слово «Rosa» должна буду написать тысячу раз, я буду представлять себе её прекрасный аромат – розовый цветок для меня подобен чуду, я всегда считала его королевским дворцом для бабочек – это тоже одно из моих «вересковых» представлений – теперьвы доверите мне работу?

Он молчал, и мне вдруг пришло в голову, что он так подробно описывал мне все эти сложности, потому что не хотел прямо говорить мне, что он не может использовать мою писанину. Глубоко униженная, я подумала о Луизе, дочери учителя – она всё ещё была здесь, и её неутомимые, ловкие руки вызывали всеобщее восхищение; во всяком случае, она делала своё дело несравненно лучше меня, и с моей стороны было самонадеянным попытаться стать с ней на одну доску. Ах, как я горько пожалела, что пришла сюда!.. С внезапным приступом прежней строптивости я взяла листок со своими каракулями и сунула его в карман.

– Я чувствую, что была нескромной, что была слишком высокого мнения о моих достижениях, – сказала я, задыхаясь. – Сейчас, когда я вижу этот красивый, грациозный почерк, – я показала на пакетик, – сейчас мне очень стыдно…

Я быстро шагнула к двери, но он уже стоял передо мной.

– Не уходите от меня, – сказал он самым мягким тоном. – Я веду себя глупо! Вы даёте мне первое доказательство вашего едва зародившегося доверия, а я вам возражаю. – Но я не могу согласиться, чтобы вы подвергали себя пытке, которая противна вашей натуре – вы сами сказали, что чисто механическую работу вы выполняете, крепко сжав зубы… И я не хочу, чтобы ваша чистая рука, которая до сих пор едва касалась денег с их липким проклятием, трудилась за гроши – семнадцатилетнее чудо, которое никогда не видело денег, – вы думаете, что тогда это мгновение ускользнуло от меня, как, к примеру, новое место, чужедальняя одежда или что-то в этом роде?.. Я с самого начала объяснял вам, что дикий, буйно разросшийся элемент вашей натуры должен быть поставлен в рамки – невоспитанность в моих глазах портит женственность, даже если многие при этом восхищаются дикой грацией, – но ваша индивидуальность не должна пострадать.

– Ну, рамки я обрету тем, что буду серьёзно и напряжённо работать, – возразила я упрямо. – Я знаю, что другие ищут в работе успокоения – вы сами работаете с утра до ночи и от своего окружения требуете того же.

Он улыбнулся.

– Я по праву требую от каждого сотрудника серьёзного трудолюбия в профессии… Но вы же не думаете, что я такой ревностный работник, что я всех стригу под одну гребёнку?.. Тому, кто грубой пилой срезает с дерева лишние ветви, я позволяю работать по своему разумению; но я могу сильно отругать его, если он своими заскорузлыми пальцами тронет нежный цветок и сотрёт с лепестка непорочный бархат… Мне бы хотелось видеть своенравное движение маленькой кудрявой головки более мягким, но это должно быть достигнуто через духовное развитие, а не посредством парализующего ярма механического труда…

Я была на грани того, чтобы потерять единственную возможность получить работу – мне никак не удавалось вернуться к деловому тону, который безнадёжно покинул и его самого… Всё, что он говорил, звучало так глухо и сдержанно, как будто он чувствовал, что любое повышение голоса может разжечь пожар из внутреннего пламени и вызвать в нём резкость… Было ли сказано какое-нибудь слово, которое разбередило в нём воспоминание о неверной женщине?.. Побуждаемая непонятно острой болью и сочувствием к когда-то так глубоко оскорблённому, я прибегла к единственному средству, которое у меня оставалось, – к просьбе. Я уговаривала и просила мягким голосом, от которого сама пришла в ужас. И его лицо словно осветилось лучом солнца.

– Ну что ж, пусть будет так, как вы хотите! – неуверенно сказал он после короткого раздумья. – Теперь я понимаю, почему даже строгая, суровая фрау Илзе так мало могла добиться от вересковой принцессы!.. Нет, нет, мы ещё не закончили! – воскликнул он, когда я после нескольких благодарственных слов собиралась покинуть комнату. – Будет только справедливо, если теперь и я кое-то для себя попрошу, не так ли?.. Не бойтесь, вам не придётся пожимать мне руку. – Как обжигающе-горько это для меня прозвучало! – Я хочу всего лишь попросить вас откровенно ответить на один вопрос.

Я вернулась и посмотрела на него.

– Я не ошибся – это ваш голос окликнул меня, когда я в ночь несчастья вернулся из долины Доротеи?

Я почувствовала, как моё лицо заливает краска, но без колебаний ответила:

– Да, это была я – я боялась… – и я замолчала, поскольку дверь открылась и вошёл старый Эрдман… С выражением глубочайшей досады господин Клаудиус указал ему на пачку писем, которые надо было отнести на почту. У Эрдмана в руках уже было одно письмо; он положил его на стол и стал засовывать деловую корреспонденцию в сумку.

– От фройляйн Шарлотты, – пояснил он, заметив, что его господин с неприятным удивлением разглядывает печать на письме.

– Отнесёте его на почту завтра утром, Эрдман, – коротко сказал господин Клаудиус и забрал письмо себе.

За это время я добралась до двери, и прежде чем он смог ещё раз окликнуть меня, я с лихорадочно бьющимся сердцем выскочила в коридор. Я перевела дыхание – сварливый старик появился как раз вовремя; ещё немного, я и бы призналась господину Клаудиусу, что в тот вечер сильно переживала за него… Как это получилось? Я совершенно потеряла почву под ногами… Старый господин с синими очками – это первое представление развеялось как дым, и изо всего, что произвело на меня впечатление при вступлении в новый мир, ничто не могло сравниться с импонирующей личностью «мелочного торговца».