Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
В глубоком смущении я не знала что сказать – недавно я честно поделила с тётей Кристиной свою кассу – она получила восемь талеров.
– У меня уже как-то был шёлковый пинчер – роскошный экземпляр. Это был подарок графа Штеттенхайма и стоил луидоров больше, чем эта малышка талеров… Не было прекраснее зрелища, чем блестящее бледно-палевое создание на голубой шёлковой подушке… Бедняжка в конце концов подавился костью.
Она болтала, улыбаясь. На щеках от этой улыбки появлялись миленькие ямочки, а между коралловыми губками жемчужно блестели ровные зубки. Голова красавицы была безупречно причёсана – но её наряд меня просто испугал. Изношенный фиолетовый халат, весь в пятнах, небрежно висел на гибкой фигуре, а из декольте и дыр на локтях нескромно выглядывала ночная рубашка весьма сомнительной свежести. С этим туалетом гармонировала и вся обстановка. Посреди комнаты на полу валялась пара грязных белых атласных перчаток, которые, очевидно, деградировали до игрушек для Бланш. Некогда блестящие поверхности столов и комодов покрывал толстый слой пыли, а за балдахином кровати вперемешку валялись подушки и предметы одежды – зато воздух был насыщен тонким, милым ароматом фиалковых духов.
– Наверное, ты тоже находишь мою комнату бесконечно запущенной? – спросила она, перехватив мой взгляд. – При своих посещениях мне не хотелось жаловаться и усложнять тебе жизнь – ты и так несёшь достаточно груза на своих хрупких плечах. Но сейчас я хочу тебе сказать, что я здесь, в этих четырёх стенах, чувствую себя невыразимо несчастной… Шефер олух; этот человек не имеет ни малейшего понятия о том, что такая женщина, как я, которую мир носил на руках, избалованная и обласканная, привыкла к определённому уровню. Вместо того чтобы каждый день, как это везде принято при сдаче жилья внаём, заботиться о чистоте моей комнаты, он смешным образом требует от меня, чтобы я вытирала пыль с его мебели и брала метёлку в руки – ну, ему придётся подождать!..
Она залезла в фарфоровую вазочку с неочищенным миндалём и мессинским виноградом и начала щёлкать орехи.
– Бери тоже, – сказала она мне, давая Бланш сладкую ягоду. – Конечно, я тебя немногим могу угостить; но плут даёт больше, чем имеет… Однажды всё снова изменится к лучшему, и ты тогда увидишь, какие очаровательные обеды я могу устраивать… Кстати, возвращаясь к Шеферу… Старый лицемер может быть по-настоящему грубым! Вообрази, когда я позавчера покупала Бланш и отсчитывала человеку деньги, он бесстыдно потребовал, чтобы я сначала заплатила ему долг за жильё, освещение и дрова… Правда же, это не моя задача, сердечко? Ведь это ты меня сюда поселила.
Меня словно окатило ледяной водой от страха – куда это заведёт? И если я с утра до поздней ночи буду писать для господина Клаудиуса, я не смогу оплачивать тётины расходы… Перед моим мысленным взором всплыло Илзино лицо – как часто я в душе безжалостно ругала старую верную душу, потому что она изо всех сил пыталась воспрепятствовать моему сближению с тётей Кристиной – а сейчас я оказалась в ловушке и должна была за это расплачиваться.
– Тётя, я должна тебе откровенно сказать, что мои средства очень скудны, – сказала я смущённо, но без обиняков. – Я хочу быть с тобой совершенно искренней и сообщить тебе то, чего мой отец не знает – деньги на хозяйство я зарабатываю сама, надписывая для господина Клаудиуса пакетики с семенами.
Сначала она смотрела на меня с большим сомнением, а потом принялась хохотать.
– Так вас связывают вот такие поэтические отношения?.. Это бесподобно! А я по-детски вдруг начала бояться, что… Ну, малышка, – весело перебила она себя, – это прекратится, когда в один прекрасный день моё положение изменится, на это ты можешь рассчитывать! Я этого не потерплю!.. Фу, как прозаично!.. Ты увидишь, как я себя поставлю по отношению к этому человеку!.. Надписывание – это, конечно, тяжёлая работа, и я не могу жить за твой счёт!.. Но что предпринять? Дитя, я считаю часы до того момента, когда господин Клаудиус поправится и сможет меня принять!
– Он сегодня в первый раз вышел из своей комнаты.
– О небо! И ты только сейчас говоришь мне об этом! – Она поднялась с софы. – Разве ты не знаешь, что с каждой потерянной минутой ты отдаляешь моё счастье? Разве я не говорила тебе достаточно часто, что я доверю своё будущее этому честному человеку и буду следовать его советам и суждениям?
– Я думаю, что он тебе посоветует то же, что и господин Хелльдорф, дорогая тётя, – сказала я. – Господин Клаудиус сторонится общества, а господин Хелльдорф как учитель вхож в лучшие дома. Он сам сказал мне, что ты можешь заработать много денег, если ты…
– Я прошу, – перебила она меня ледяным тоном, – оставь свою мудрость при себе!.. Это моёдело, каким путём я собираюсь идти, и я должна тебе откровенно сказать, что мне не нравится идея иметь что-либо общее с этими людьми наверху, не говоря уже о том, чтобы быть им хоть чем-то обязанной… Это такое мещанское знакомство, которое потом будет висеть гирей на ногах, и в конце концов, дитя, они находятся бесконечно далеко от тех сфер, где я привыкла вращаться… И я снова настоятельно прошу тебя сделать всё, чтобы организовать мою встречу с господином Клаудиусом.
Я поднялась, а она соскользнула с софы и надела атласные туфли.
– Ах, маленькая мышка! – весело рассмеялась она, выпрямилась и погладила меня по голове. Мы как раз стояли перед зеркалом, и я невольно поглядела в него – моя креольская кожа, хотя и юношески-свежая, тем не менее смотрелась невыгодно на фоне персиковых щёк и блестящего белого лба моей тёти; но сегодня я в первый раз увидела неприятный грим, который толстым слоем лежал на её сорокалетнем лице. В глубине души мне стало стыдно, когда я поняла, что острый, строгий взгляд господина Клаудиуса непременно это заметит; но как я ни пыталась открыть рот и попросить её немного вытереть платком лицо, я не могла произнести ни слова, тем более что она называла меня бурым лесным орехом и насмешливо удивлялась «этой бархатной цыганской коже», хотя Якобсоны, как она выразилась, всегда могли похвастаться лилейно-белой кожей.
Я вырвалась из её рук и покинула комнату с уверениями, что пойду прямо к фройляйн Флиднер и посоветуюсь с ней по поводу возможной беседы с господином Клаудиусом.
Меня отпустили с благодарным поцелуем.
32
– Моя милая малышка Леонора, проще всего будет самой обсудить этот вопрос с господином Клаудиусом, – улыбаясь, перебила меня пожилая дама, едва я начала излагать свою просьбу.
– С ним можно поговорить? – стеснённо спросила я.
– Ну конечно, любому человеку… Пройдите наверх в первый салон, где висит портрет Лотара – сегодня уже многие там побывали; салон ему служит пока рабочей комнатой.
Я поднялась наверх. Перед дверью я на секунду застыла и прижала руки к груди, боясь задохнуться от лихорадочного биения сердца. Затем я тихонько вошла. Комната не была сильно затемнена, как я думала. Окна были занавешены зелёной тканью, пропускавшей мягкий, благотворный свет. Господин Клаудиус сидел ко мне спиной, положив голову на спинку кресла – его глаза закрывала зелёная повязка… Казалось, он не заметил, что кто-то вошёл – или, может быть, думал, что это фройляйн Флиднер, – он ни на йоту не изменил своего положения.
Ах, теперь исполнилось моё сокровеннейшее, отчаяннейшее желание – я снова видела его! Я не могла говорить – я ужасно боялась услышать свой голос в тихой комнате. Я бесшумно подошла поближе и робко взяла его за левую руку, свисавшую с подлокотника кресла… Белокурая голова ещё застыла в своём неподвижном положении, но правая рука молниеносно скользнула к левой, и я вдруг оказалась в плену.
– Ах, я знаю, кому принадлежит маленькая смуглая ручка, которая боязливо вздрагивает между моими пальцами, как робкое птичье сердечко, – воскликнул он, не поднимая головы. – Я ведь слышал, как кто-то нерешительно поднимается по лестнице, и в этих шагах отчётливо слышалось: «Войти или нет? Должно ли победить сочувствие к бедному пленнику или прежнее упрямство, которое дожидается, когда он покинет свою темницу и придёт ко мне?»
– О господин Клаудиус, – перебила я его, – я не была упрямой!
Он быстро повернул ко мне лицо, не отпуская моей руки.
– Нет-нет, Леонора, не были, – сказал он нетвёрдым голосом, – я знаю это… Моё окружение не подозревает, почему я именно в сумерки нетерпеливо вслушивался в каждый звук и повелительно требовал глубочайшей тишины. Именно тогда я начинал слышать духовным слухом, а может быть и тоскующим сердцем – потому что я точно знал, когда лёгкие девичьи ножки покинут «Усладу Каролины», я следовал за каждым их шагом по саду и лестнице и страстно ждал шёпота: «Как он? У него сильно болит?» – это не звучало упрямо… А потом я видел, как дикие локоны знакомым движением отбрасываются со лба, а огромные, любимые, злые глаза не отрываются от губ фройляйн Флиднер, рассказывающей о моём здоровье…
Я забыла всё, что нас разделяло, и без сопротивления отдалась власти момента.
– Ах, онане понимала меня так хорошо, – сказал я. – Я страстно желала, чтобы она хоть один-единственный раз привела меня к вам. Мне бы было спокойнее, если бы я могла посмотреть в ваши глаза, а вы бы мне сказали: «Я вас вижу!»… Пожалуйста, хоть на мгновение снимите повязку!
Он вскочил, снял повязку и бросил её на стол. Его стройная фигура была такой же высокой, гибкой и гордой, как всегда.
– Ну вот, я вас вижу! – ответил он, улыбаясь. – Я вижу, что маленькая Леонора за пять долгих недель не выросла ни на миллиметр и своей кудрявой головкой достаёт мне как раз до сердца. Ещё я вижу, что эта голова всё так же упрямо и своевольно откинута назад – конечно, что вы можете поделать, если природа хочет видеть вас маленькой феей! Ещё я вижу, что смуглое личико стало бледным, бледным от страха, печали и ночных бдений… Бедная Леонора, нам надо многое решить, вашему отцу и мне!
Он схватил мою руку и хотел мягко привлечь меня к себе, но я вдруг опомнилась, и моё сердце окатила мучительная волна осознания собственной вины. Я вырвала руку.
– Нет, – вскричала я, – не будьте со мной таким добрым – я этого не заслужила!.. Если бы вы знали, какое я отвратительное создание, какой я могу быть вероломной, фальшивой и жестокой, вы бы выгнали меня из дома…
– Леонора…
Я убежала от него к двери.
– Не называйте меня Леонорой… Я в тысячу раз охотнее услышала бы, как вы меня называете дикой, строптивой и невоспитанной, что вы считаете меня неженственной – только не произносите так мягко и нежно моё имя! Я причинила вам невыразимую боль, я вредила вам везде, где только могла. Я задела вашу честь и связалась с вашими недругами – вы никогда мне этого не простите, никогда! Я это знаю настолько точно, что даже не решаюсь просить!
Я нащупала рукой дверной замок. Он уже стоял возле меня.
– Вы действительно считаете, что я отпущу вас в этом состоянии глубочайшего волнения? С такими бледными дрожащими губами, которые меня ужасно пугают? – сказал он и мягко отвёл мою руку от замка. – Постарайтесь успокоиться и послушайте меня… Вы появились здесь совершенно неопытной, нетронутой натурой, смотревшей на мир невинными детскими глазами. Я тяжко виню себя за то, что тогда сразу же не очистил мой дом от злых элементов, хотя я знал с первой минуты, что в моей жизни наступил переломный момент и что всё должно измениться… Это правда, ваша явно выраженная неприязнь заставила меня разочароваться и смириться; я был слишком горд, чтобы это забыть, и ограничился наблюдением и предупреждениями – я слишком долго не решался сделать то, что выглядело бы бессердечным и тем не менее было бы правильным – вы и Шарлотта не могли оставаться вместе в моём доме – онадолжна была уйти!.. Что бы теперь ни произошло, что бы вы мне ни сделали из-за простого непонимания отношений и событий, здесь не нужно никаких слов прощения – я виноват не меньше, чем вы… Вы можете причинить мне настоящую боль лишь в одном-единственном случае – как это часто бывало – если вы с холодным и отсутствующим видом отвернётесь от меня – нет, нет, я не могу этого видеть! – взволнованно перебил он сам себя, когда я разрыдалась. – Если вы всё же собираетесь поплакать, то впредь это должно происходить только здесь. – Он притянул меня к себе и прижал мою голову к своей груди. – Вот так – а теперь спокойно исповедуйтесь – я буду смотреть на стену, а моё ухо наполовину отвёрнуто от вас.
– Я не могу говорить, – тихо сказала я. – Как я бы была счастлива, если бы я могла всё вам рассказать! Но однажды придёт время, и тогда… Но одно вы должны знать прямо сейчас, потому что я это учинила сама – я хулила вас при дворе, я сказала, что вы ледяной счетовод, что вы всё знаете лучше всех…
Я заметила, что он тихонько посмеивается.
– Ах, вот какой злой язычок у маленькой Леоноры? – сказал он.
Я испуганно подняла голову и отвела обнимавшую меня руку.
– Не думайте, что всё, что я вам сделала, ограничивается детской болтовнёй! – вскричала я.
– Я так не думаю, – успокоил он меня с той же пленительной улыбкой на устах. – Я хочу услышать обо всех плохих деяниях – но тогда я буду вашим судьёй; вас это успокоит?
Я согласилась.
– А тогда вы безоговорочно примете приговор, который я вынесу.
Глубоко вздохнув, я сказала:
– Я с радостью это сделаю.
И я вытерла глаза и начала говорить о моей тёте.
– Я уже слышал от фройляйн Флиднер о странной гостье, которая укрылась под крылом безрассудной маленькой ласточки, – перебил он меня. – Это та женщина, которой вы послали деньги?
– Да.
– Хмм – мне это не нравится. Я безусловно доверяю фрау Илзе, а она очень плохо отзывалась об этой тёте. Как этой даме пришла в голову странная идея говорить именно со мной– чего она хочет от меня?
– Совета. О пожалуйста, господин Клаудиус, будьте добры! Мой отец её оттолкнул…
– И тем не менее она собирается жить там же, где и он, всё время подвергаясь опасности встретить того, кто от неё отрёкся?.. Мне это не нравится!.. Но мне придётся так или иначе принять её, потому что я больше не допущу, чтобы у вересковой принцессы были знакомства, о которых я ничего не знаю и которые развиваются не на моих глазах… Фрау – как её зовут?
– Кристина Паччини.
– Итак, фрау Кристина Паччини может выпить сегодня вечером чаю в главном доме… Идите сейчас за ней!.. Ну, разве моя готовность не заслуживает рукопожатия?
Я вернулась к нему и вложила мою руку в его ладонь. Затем я вылетела за дверь.
Я убеждена, что даже через пустошь, где я, как птица, была свободна от страданий и печалей, я никогда не летела так окрылённо, как сейчас через сад… Я знала, что больше не собьюсь с пути в огромном мире, потому что он будет держать надо мной свою руку, куда бы я ни пошла. Никакой ужас мне больше не страшен, потому что я укрылась на его груди и оказалась в безопасности. Как я дрожала, пока он не обнял меня, и какой покой снизошёл потом на мою душу – это было так же, как в детстве, когда я пугалась до крика, а Илзе открывала передо мной объятья, чтобы успокаивающе прижать меня к своему сердцу.
Когда я вновь появилась у тёти Кристины, она как раз варила себе шоколад. Бланш бегала вокруг стола и слизывала тёртый шоколад с тарелки… Небо, как летали Бланш, шоколад и пирожное в руках моей тёти, когда я ей сказала, что господин Клаудиус передаёт ей приглашение выпить чаю в главном доме! Теперь я впервые увидела, какона рассчитывала и надеялась на этот момент. С полуторжествующей-полурассеянной улыбкой она вытягивала один за другим ящики шкафов – я увидела ужасающий хаос из поблекших цветов, лент и кружев.
– Сердечко моё, мне нужно сначала одеться, и тут ты мне не нужна – комнатка такая узкая – ты не можешь побыть пока наверху у Хелльдорфов? – сказала она быстро. – Но ты должна сделать мне одну любезность; пойди к Шеферу – с этим неотёсанным мужланом я больше не хочу иметь дела – у него выросли прекрасные жёлтые розы – попроси срезать их и дай ему за это столько, сколько он запросит, будь это даже два талера – ты получишь их обратно, может быть, даже завтра… Ну иди же! – воскликнула она и подтолкнула меня к двери, когда я удивлённо поглядела на неё. – Я привыкла держать в руках цветы, когда иду в гости.
Шефер подарил мне розы, и я отнесла их ей. Затем я пошла к моему отцу и получила разрешение выпить чаю в главном доме.
Через час я шла с тётей Кристиной по саду. При моём возвращении она уже ждала меня в пальто и шляпке с вуалью. Уже наступили сумерки и начался небольшой дождь, когда мы подошли к мостику.
– Куда направляются дамы? – раздался голос позади нас. Это была Шарлотта, которая только сейчас возвращалась с горы.
– Я хочу представить мою тётю в главном доме, – ответила я.
Молодая девушка не сказала ни слова, тётя тоже молчала, так мы молча и шли вперёд – и у меня вдруг стало тяжело на сердце… Обе дамы шагали передо мной по мостику. Странно, но это выглядело почти невероятным – сходство между обеими фигурами было просто ошеломляющим: один и тот же гордый поворот головы, одинаковая округлость плеч, одинаковая походка и, я уверена, одинаковый рост – они выглядели похоже до того, что их можно было спутать, но в то же время в душе они были друг другу неприятны. Шарлотта, во всяком случае, держалась неприступно.
– Пожалуйста, разденьтесь в моей комнате, – холодно сказала она в коридоре. Мы вошли в комнату, которая уже была уютно протоплена и ярко освещена. Фройляйн Флиднер накрывала на стол и приветствовала нас весьма сдержанно.
– Где господин Клаудиус? – тихо спросила меня тётя – это было первое, что она сказала, с тех пор как мы вышли из швейцарского домика.
Я молча показала на двери салона.
– О Боже, рояль! – счастливо вскричала она и подлетела к инструменту. – Как давно я была лишена этого зрелища! О, разрешите мне только на секундочку положить руки на клавиши! Пожалуйста, пожалуйста – я буду счастлива, как ребёнок, если смогу взять хотя бы два аккорда!
В секунду пальто и шляпка полетели на ближайший стул, и к моему безмерному удивлению тётя Кристина оказалась в полном концертном наряде. Молочного цвета атлас тяжело спадал на ковёр, а из кружев глубокого декольте поднималась грудь, такая ослепительная, такая мраморная по совершенству форм, какие вряд ли мог предъявить античный кабинет со всеми своими фигурами богинь. Как вились длинные локоны по шее и плечам и как изумительно смотрелись свежайшие бледные розы в воронёной массе волос!
– Ну, это сильно! – сухо сказала Шарлотта. Моя тётя опустилась на стул перед роялем, инструмент ожил под её руками, и не слишком звучный, но сильный голос прогремел с дьявольским выражением: «Già la luna in mezzo al mare» – и тут распахнулись двери салона, и господин Клаудиус, бледный как привидение, застыл на пороге – а за ним маячило удивлённое лицо Дагоберта.
– Диана! – вскричал господин Клаудиус с невыразимым ужасом.
Тётя Кристина подбежала к нему и опустилась на колени.
– Прости, Клаудиус, прости! – умоляла она, почти касаясь лбом ковра. – Дагоберт, Шарлотта, мои так надолго и с такой болью утраченные дети, помогите мне упросить его вновь принять меня в прежней любви!
Шарлотта издала возглас негодования.
– Комедия! – закричала она. – Кто платит вам за эту изумительно сыгранную роль, мадам? – спросила она грубо. Затем она налетела на меня и резко затрясла меня за плечи. – Леонора, вы нас предали!
Господин Клаудиус сразу же встал между нами и оттолкнул её.
– Уведите фройляйн фон Зассен! – велел он фройляйн Флиднер – как глухо и неуверенно прозвучал его голос, как он старался овладеть собой в ужаснейшем внутреннем волнении!
Фройляйн Флиднер обняла меня за плечи и отвела в салон с портретом Лотара – и за нами захлопнулись двери… Пожилая дама дрожала как осиновый лист, у неё от судорог свело челюсти.
– Вы привели плохого гостя в наш дом, Леонора, – выдохнула она и испуганно прислушалась – а из прилегающей комнаты почти непрерывно доносился звучный голос тёти Кристины. – Вы, конечно, не могли знать, что это она, та фальшивая, неверная Диана, из-за которой он так тяжело страдал… Не дай Бог она снова завладеет им! Она всё ещё ошеломляюще красива!
Я сжала голову руками – не обрушится ли сейчас на меня весь мир?
– Как ловко она всё это устроила! – горько продолжала фройляйн Флиднер. – Захватила всех врасплох своим внезапным появлением!.. Она вдруг вспоминает своих «с болью утраченных детей», которых так позорно бросила!
– Она действительно мать Шарлотты и Дагоберта? – выдохнула я.
– Дитя, вы ещё сомневаетесь после всего, что видели и слышали?
– Я думала, они дети его – я показала на портрет Лотара – и принцессы, – застонала я.
Она отпрянула и уставилась на меня.
– Ах, я начинаю понимать! – вскричала она. – Так вот в чём ключ к Шарлоттиному необъяснимому поведению! Она думает так же, как вы?.. Она думает, что родилась в «Усладе Каролины»? Ну, я ещё узнаю, кто открыл эту строго охраняемую тайну и изложил её в таком диком виде! Пока что я вам скажу, что хотя действительно двое детей увидели свет в «Усладе Каролины», но один ребёнок умер через несколько часов, а другой – в полугодовалом возрасте от судорог; к тому же это были два мальчика. Дагоберт и Шарлотта – дети капитана Мерикура, за которым ваша тётя была замужем в Париже и который погиб в Марокко… Бедное дитя, ваш добрый ангел оставил вас, когда вы приняли эту женщину под свою защиту – она принесёт нам всем несчастье!
Я спрятала лицо в ладонях.
– Когда Эрих появился в её доме, она была уже вдовой и примадонной парижской оперы, – продолжала пожилая дама. – Она по меньшей мере на семь лет старше него; но у женщин её склада это ничего не значит. Своих детей она отдала в чужие руки; они воспитывались у мадам Годен – Эрих их полюбил, как своих собственных, и хотя их мать его смертельно оскорбила и глубоко ранила, он был так великодушен, что забрал малышей себе, когда эта забывшая свою честь и обязанности женщина оставила их в пансионе без копейки денег… Мадам Годен вскоре умерла, и мне, единственной, кто знал о происхождении детей, он строго-настрого велел молчать – он хотел избавить брата с сестрой от унизительной боли иметь такую испорченную мать – они его замечательно за это отблагодарили!
Она сложила руки и принялась ходить туда-сюда.
– Только не это– бормотала она. – Этот голос обволакивает с дьявольской силой – да-да, я слышу! Как он улещивает и мягко умоляет – она набрасывает на него новые путы…
– Дядя, дядя – я ужасно страдаю!.. Ох, я жалкое, неблагодарное существо! – душераздирающе закричала Шарлотта.
Я вылетела за дверь, помчалась по лестнице, через сад… Меня изгнали из рая по моей собственной вине, по собственной вине… Вопреки Илзиным энергичным запретам и предупреждениям, вопреки воле отца я стала тайно общаться с этой чуждой тётей. В моих собственных письмах я раскрыла ей местопребывание её детей и выдала мужчину, которого любила всем сердцем, злым демонам его юности, чтобы он снова им поддался, чтобы они отравили ему жизнь!
В холле, в ярком свете ламп, я остановилась – нет, в этом состоянии я не могу предстать перед отцом – волосы, лицо и платье залиты дождём, каждый нерв дрожит, щёки лихорадочно горят. Я прошла к себе, переоделась и выпила стакан воды. Я должна быть спокойной, абсолютно спокойной, если я хочу добиться того, что считаю своим единственным спасением.
Мой отец сидел в удобном кресле в своей спальне, он попеременно читал и писал, а рядом дымилась чашка горячего чая. Он выглядел таким бодрым и весёлым, каким я его редко видела даже до болезни, и милая, рассеянная улыбка вновь скользила по его лицу. Его сиделка, фрау Зильбер, готовила для него в гостиной бутерброды и следила за температурой в комнате. Она дружески кивнула мне. Фрау Зильбер была воплощением заботы, в лучших руках я не могла его оставить.
Я села рядом с ним на скамеечку, но так, чтобы моё лицо оставалось в тени. Он радостно рассказал мне, что у него был придворный врач, который сообщил ему, что он может завтра в первый раз выйти, и герцог сам приедет за ним – затем он ласково погладил меня по голове и сказал, что он рад, что чай в главном доме продолжался недолго и что я снова с ним.
– А как ты посмотришь, если я на четыре недели уеду на пустошь? – спросила я и подвинулась поглубже в тень.
– Я должен буду смириться с этим, Лорхен, – сказал он. – Ты должна поехать на свою милую родину, чтобы набраться сил – оба врача вменили мне это в обязанность. Как только потеплеет…
– На улице тепло, просто великолепно, – быстро перебила я его. – Ты подумай, меня просто гонит на пустошь – мне кажется, что я заболела и могу прогнать болезнь только свежим вересковым ветром… Отец, если ты разрешаешь, то почему не сегодня вечером?
Он удивлённо посмотрел на меня.
– Тебе это кажется сумасбродством, да? – сказала я и сделала слабую попытку улыбнуться. – Но это разумнее, чем ты думаешь. Мягчайший воздух веет на улице; я поеду ночным поездом и завтра вечером буду в моём милом, милом Диркхофе, четыре недели буду пить молоко и вдыхать вересковый воздух, а потом вернусь здоровой, когда здесь станет красиво, когда всё зацветёт, и тогда – всё, всё будет хорошо, правда, отец?.. Я спокойно могу ехать – с тобой останется фрау Зильбер, которая так хорошо о тебе заботится – пожалуйста, разреши, отец!
– Что вы думаете, фрау Зильбер? – спросил он нерешительно.
– Ай, позвольте фройляйн Лорхен уехать, господин доктор! – откликнулась добрая женщина, подходя к двери широкими шагами. – Человек не должен противиться своей природе, и если фройляйн кажется, что она больна и только на пустоши может поправиться, то, ради бога, не возражайте… Через час уходит ночной поезд, собирайтесь, фройляйн, я вам помогу, а потом отведу на вокзал.
Так я покинула «Усладу Каролины». Было темно, и моя спутница не могла видеть, что по моему лицу покатились слёзы, когда мой взгляд скользнул по оранжерее, где я пережила изумительный момент счастья. Я не хотела смотреть на окна главного дома, когда мы шли через двор – но что могла сделать моя воля против боли разлуки? Мои глаза страстно приникли к потоку света из Шарлоттиной комнаты – там забыли задёрнуть шторы. Все ещё были в сборе, это было видно по пляшущим по потолку теням. Он простил её, неверную, из-за которой когда-то бегал по саду как загнанный зверь – он примирился с ней – сегодня был день примирения – а «безрассудная маленькая ласточка», изгнанная из его сердца, улетела в тёмную ночь.
