Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
18
На следующее утро отец сказал мне, что принцесса Маргарет ждёт меня сегодня к шести часам. Позднее явился её слуга и тоже сообщил мне время моего визита – принцесса, очевидно, не доверяла памяти моего отца. Он, кстати, со вчерашнего дня выглядел ещё более рассеянным и погружённым в себя, чем обычно. Вчера после обеда некий чрезвычайно элегантно одетый господин с ящичком под мышкой поднялся в библиотеку и пробыл там довольно долго; а когда позднее отец отправился к герцогу, то он даже забыл со мною попрощаться. Я услышала его шаги и выбежала в холл. На щеках отца горел лихорадочный румянец, его глаза неестественно блестели, а волосы были совершенно растрёпаны – как будто он всё время запускал туда пальцы.
А сейчас наступило время обеда. Я почти не могла есть; я была угнетена и подавлена – от страха перед принцессой, которая представлялась мне исключительно в золотом платье и с усыпанной каменьями короной на голове. К тому же меня сегодня беспокоил отец. Он не съел ни кусочка; глядя вдаль пустыми глазами, он катал по столу хлебные шарики. Он, видимо, боролся с собой, не решаясь что-то сказать. Его взгляд периодически задерживался на лице Илзе, которая беззаботно, с большим аппетитом ела, неустанно повторяя при этом, что нигде нет такой разваристой картошки, как в Диркхофе, потому что там песчаная почва.
– Дорогая Илзе, я хочу кое о чём вас попросить, – внезапно заговорил отец – его голос звучал так отрывисто и принуждённо, как будто слова с трудом слетали с губ.
Она подняла взгляд от тарелки и посмотрела на него.
– Не правда ли, вы привезли с собой ценные бумаги, оставленные в наследство моей умершей матерью?
– Да, господин доктор, – сказала она настороженно и отложила вилку.
Он полез в нагрудный карман и осторожно достал оттуда некий предмет, завёрнутый в бумагу; его руки дрожали и глаза блестели, когда он его разворачивал – там лежала роскошная памятная монета огромного размера.
– Посмотрите, Илзе – что вы на это скажете?
– Красота, – ответила она, одобрительно кивая головой.
– И представьте себе, она стоит смешные деньги. За три тысячи талеров я могу приобрести настоящее сокровище, которое оценивается знатоками в двенадцать тысяч. – Его обычно мягкое, спокойное лицо приобрело сейчас какое-то экстатическое выражение. – Это первый удачный случай в моей жизни; до сего дня я добивался всего очень тяжело, через большие жертвы, – но сейчас у меня нет под рукой свободного капитала… Дорогая Илзе, я буду вам обязан по гроб жизни, если вы сможете выделить мне три тысячи талеров из доверенных вам денег. Леоноре это совершенно не повредит, поскольку я даю вам слово, что монета минимум в три раза дороже, чем запрошенная за неё сумма.
– Да, да, возможно; но скажите мне, она действительна? – спросила Илзе, постукивая пальцем по монете, что вызвало у отца своего рода нервный тик.
– Что вы имеете ввиду? – медленно спросил он.
– Ну, примет ли её продавец, если ею заплатить?
Мой отец отшатнулся, как будто она его уколола.
– Нет, Илзе, – помолчав, удручённо ответил он, – у вас неверное представление. Расплачиватьсятакого рода деньгами нельзя – её можно будет только опять продать.
– Так; то есть три тысячи талеров будут лежать в ящике исключительно для осмотра и ни для чего больше, точно как все эти черепки в большом зале наверху?.. С этого ребёнок не сможет ни досыта поесть, ни купить себе туфли на ноги… Господин доктор, я уже вам сказала, что эти деньги трогать нельзя! Когда я в Ганновере носила на почту пакетики с пятью печатями – пакетик за пакетиком, которые я уже совершенно не могла видеть, и в конце концов стала ворчать по этому поводу, моя старая госпожа сказала мне: «Илзе, ты не понимаешь! Мой сын известный человек, так надо!». И я осталась такой же непроходимо глупой, господин доктор, я за всю мою жизнь так и не смогла понять, почему моя милостивая госпожа должна была стать бедной, почему она должна была распродать старинное серебро Якобсонов, кольца, браслеты и ожерелья, только потому что вы, видите ли, известный человек – и ещё менее я могу понять, почему ребёнок должен отдать вам своё небольшое наследство. Не сердитесь на меня, господин доктор, но мне всегда это представлялось так, как будто невообразимо большое количество денег проваливается в огромную бездонную дыру, потому что этих денег никто больше не видел и никто о них не слышал… Возможно, что это своего рода вложение, и если потом это продать…
Отец так и взвился – он мог всё принять и пережить, но только не мысль о том, что чужой человек когда-нибудь притронется к его сокровищам. Он протестующе поднял обе руки. Илзе на мгновение умолкла, но затем неумолимо продолжала:
– Кстати, я больше не распоряжаюсь деньгами – они лежат сейчас в сейфе в главном доме. Вы не хотели ими заниматься, господин доктор, и я отдала их господину Клаудиусу. Он он не тот человек, с которым можно шутки шутить – сегодня отдать, а завтра опять забрать, как хотят этого некоторые.
Мой отец молча завернул монету обратно в бумагу и положил её в карман. Его плохое настроение и уныние больно ранили моё сердце – но тут ничего нельзя было поделать. У Илзе на лице было написано глубочайшее удовлетворение от того, что деньги в безопасности. Я боялась взглянуть в её строгие светлые глаза и не решилась сказать ни слова в пользу отца, когда он снова ушёл в библиотеку.
В четвёртом часу пополудни в комнату вошла хорошенькая горничная, бывшая также служанкой Шарлотты. В руках у неё была небольшая корзинка, и когда она сняла с неё салфетку, я увидела белую газовую ткань, усыпанную маленькими чёрными листочками.
– Меня прислала фройляйн Клаудиус для примерки, – пояснила она, распаковывая корзинку. При этом она сообщила Илзе, что сегодня в главном доме «день беготни».
– Подумайте только, – рассказывала она, – у нас сегодня званый обед. Все на ногах, бегают, суетятся, и тут вдруг господин Клаудиус самого утра распоряжается, – вы не поверите, – чтобы контора была перенесена в другую комнату с окнами во двор, и причём прямо сейчас – все наши работники ну просто онемели! Я вас умоляю, служебное помещение, где все Клаудиусы работали вот уже больше сотни лет! И никто не посмел даже шкаф как-то по другому поставить, а все хрупкие и ветхие предметы были аккуратно перенесены из старой тёмной комнаты в светлую – то-то они удивились!.. И обойщики должны были сразу же повесить зелёные гардины, поскольку там очень светло и господин Клаудиус со своими слабыми глазами не может переносить много света… Причём на всё это должна быть какая-то причина, но никто в доме ничего не понимает; старый Эрдман бродит повсюду бледный и пророчит, что скоро наступит конец света!
Я слушала её болтовню вполуха – какое мне было дело до конторы господина Клаудиуса? Мои глаза пожирали чудесные вещи, разворачиваемые сейчас ловкими руками горничной. Илзе тоже оценивающе разглядывала каждый предмет, и к моему отчаянию её пальцы принялись мять и ощупывать тончайшую ткань, проверяя её на носкость; но когда горничная достала со дна корзины пару крошечных чёрных атласных сапожек с острыми носами и, улыбаясь, показала их ей, Илзе, не сказав ни слова, покинула комнату.
Но я, видимо, успела изрядно очерстветь душой – уход Илзе нисколько не озаботил меня… Наоборот, у меня словно камень с души свалился, когда край Илзиного платья исчез за дверью. Илзе оказалась права – в «остроносых» атласных туфлях я чувствовала себя так, как будто я снова босиком и воздух пустоши омывает мои ноги. Затем служанка окунула меня в газовое облако и подколола тут и там ленты из чёрной тафты – и это было как туман! Туман, окутывающий мои руки и плечи, стекающий по талии к ступням ног – а внутри него я? Я?.. Ах, это невозможно было вынести, надо было немедленно бежать!
– Стой, стой! – закричала служанка, – ещё ленту к левому плечу! В таком виде нельзя никому показываться!
Но я её уже не слышала. Я пробежала по холлу, затем по мостику и через цветочный сад, а вокруг колыхалось и струилось, как будто меня поглотило летнее облако.
Сегодня я не страшилась главного дома. Я помчалась по изогнутой каменной лестнице наверх в комнату Шарлотты. В тёмном коридоре деревянной скульптурой застыл старый Эрдман, держа в руках салфетку – от удивления он широко раскрыл глаза, и мне почудилось, что сейчас он ухватится за моё платье, чтобы удержать меня – ах, какое мне дело до старого ворчуна? Я влетела в комнату.
Её окна выходили во двор и сад. И хотя её неприятно затемняли мрачные обои и коричневые шторы из дамаста, всё же это была самая располагающая комната в доме. У противоположной стены стоял роскошный рояль; за ним сидела Шарлотта, её руки лежали на клавиатуре, словно она вот-вот заиграет. Недалеко от неё сидела фройляйн Флиднер в жемчужно-сером шёлковом платье и лёгком светлом чепце – больше я ничего не разглядела.
– Ах, фройляйн Шарлотта, – вскричала я, – вы только поглядите на меня!.. Ну что вы скажете? – Я ухватилась за буф одного из рукавов. – У меня как будто крылья, настоящие крылья!.. Ах, и туфли – вы должны посмотреть на туфли! – Я легонько приподняла край платья и дала свету отразиться в атласе. – И уже никакого «цок, цок», как от моих ужасных башмаков с гвоздями!.. Вот вы послушайте, они вообще не стучат, когда я ступаю по половицам! – Чётко, как солдат, я промаршировала к ней. – Не правда ли, я уже не нелепо выряженная детская фигурка, как говорит господин Экхоф?
– Нет, принцесса, нет! – вскричала она. – Кто бы мог подумать, что в чёрной куколке скрывается такая бабочка? – Она смеялась и смеялась, хватаясь за бока, и даже фройляйн Флиднер поднесла платочек ко рту, глядя улыбающимися глазами на стену рядом со мной.
– Вы уже видели себя в зеркале? – спросила Шарлотта.
– Ах нет – у меня не было времени; да оно совершенно и не нужно. Я же вижу платье и туфельки; зачем мне зеркало?
– Да, но вам нужно на себя посмотреть! – хихикнула она и указала на высокое, до потолка зеркало, занимающее всё пространство между двумя окнами.
Я доверчиво подбежала к зеркалу и поглядела в него – и тут же вскрикнула от ужаса, спрятав лицо в ладони. О Боже, я совсем не подумала об обществе в главном доме – и теперь оказалась прямо среди него! За мною, точно напротив зеркала, была дверь на деловую часть дома, которую я до сих пор видела исключительно закрытой, – обе её створки были распахнуты, а на пороге стоял Дагоберт, чьи смеющиеся глаза встретились с моими. Его шею подпирал алый воротничок, а на груди и плечах блестело золото – он был в форме. За ним выглядывали и другие улыбающиеся мужские лица, а на угловом диване, рядом с неким пожилым господином, сидел господин Клаудиус… Мне хватило одного взгляда, чтобы охватить всю эту картину.
Я задрожала, и на глазах у меня выступили слёзы стыда и досады. И тут пара мягких, холодных ладоней обхватила мои руки и отвела их от лица. Передо мной стоял господин Клаудиус.
– Вы испугались, фройляйн фон Зассен, – сказал он. – Это была неудачная шутка Шарлотты, за которую она попросит у вас прощения. – Он подвёл меня к одному из кресел и мягко усадил в него.
– Я думаю, ты можешь начинать свою речь, – обратился он к Шарлотте.
– Сейчас, дорогой дядя! – Она подлетела ко мне, опустилась на колени и схватила меня за руку. – Соблаговолите, ваша светлость, простить меня, бедную грешницу, – лукаво проговорила она. – Я прошу здесь прощения; но только у вас, принцесса – ото всех остальных я требую благодарности за то, что продлила им прекрасное зрелище!
Я засмеялась, хотя на моих ресницах ещё висели слёзы… Как она смогла под столькими взглядами упасть на колени – мне это казалось особенно восхитительным! Я бы не знала, куда деться от смущения… Она ласково провела обеими руками по моим волосам, затем поднялась и снова села за рояль.
Она играла бегло, но с большой силой; инструмент стонал под её руками, и мне казалось, что было бы лучше, если бы весь этот грохот и рёв звучал на пустоши – здесь он угрожающе отражался от стен. Но я была от всего сердца благодарна музыке; она отвлекла от меня внимание присутствующих, и я, неподвижно застыв в глубоком кресле, словно в тихой гавани, через некоторое время решилась открыть глаза.
Первый, кого я увидела, был старый бухгалтер. Он сидел в оконной нише, наполовину скрытой шторой – Шарлотта была права, «он был в ярости». Вчера его возмущение приняло величественные формы – он выступил как какой-то пророк, и обличающий пафос в его речах и фигуре испугал меня и наполнил душу страхом. Но в сейчас он выглядел как очень разозлённый человек, который с трудом подавляет свой гнев – его левая рука, на которой поблёскивали драгоценные камни, вцепилась в подоконник, а его классический благородный профиль был искажён злобно опущенным уголком рта. Казалось, что его неудовольствие распространяется на всё общество, потому что он повернулся к нему спиной… Предмет его ненависти, молодой Хелльдорф, прислонился спиной к двери, сквозь которую я вошла. Он был, наверное самым внимательным и благодарным слушателем, поскольку стоял неподвижно, как заколдованный, и не отрываясь смотрел на исполнительницу – он был, видимо, другого мнения, чем господин Клаудиус, который при любом пассаже, который особенно грохотал под сильными пальцами, мрачно хмурил брови и неодобрительно качал головой – здесь он, видимо, тоже разыгрывал из себя знатока – лавочник!
Внезапно я почувствовала, что кресло подо мной слегка зашаталось. Я посмотрела в сторону – рядом со стоял Дагоберт; его локоть доверчиво лежал на спинке моего кресла. Когда я повернула к нему лицо, он глубоко заглянул в мои испуганные глаза, наклонился и сквозь шумные аккорды шепнул мне в ухо:
– Вы сегодня идёте к принцессе?
Я молча кивнула.
– Тогда немножко подумайте обо мне сегодня в том раю, куда вы ступите – я прошу вас об этом!
Я почувствовала лёгкое головокружение. Эти слова, такие мягкие и проникновенные, оказали на меня неописуемое воздействие. Ему, который на пустоши был таким насмешливым и недоступным, я должна была оказать милость – ему, Танкреду, который со своей красотой и офицерским достоинством выглядел как король среди лавочников? Кровь бросилась мне в виски, и вместо ответа я низко опустила голову – я была горда и счастлива, но другим было не обязательно это видеть.
По окончании игры и после обычных изъявлений благодарности за доставленное удовольствие гости стали расходиться. Хелльдорф тоже взялся за шляпу. Господин Клаудиус сделал ему знак, и я услышала, как он тихо сказал молодому человеку:
– Останьтесь ещё, я хотел бы услышать, как вы поёте, о вашем баритоне много говорят.
Во время всеобщей суеты я улизнула в соседнюю комнату – возможно, оттуда я смогу добраться до какой-нибудь двери, ведущей в коридор. Вся эта ситуация с моим вторжением в собравшееся общество была, конечно, ужасно забавной; я боялась насмешек Шарлотты, когда мы будем одни, и хотела по возможности не попадаться ей больше на глаза. К комнате, через которую я пробиралась, примыкал большой салон – там сегодня подавали обед. Из этого салона одна открытая дверь вела в коридор, где всё ещё на манер часового расхаживал туда-сюда старый Эрдман… Какое богатство серебряной посуды стояло на столе посреди комнаты и на соседних столиках! Мой взгляд охватил всю эту роскошь, затем скользнул по стене, и я застыла как пригвождённая…
На меня из тяжёлой золочёной рамы смотрел «блестящий офицер», как назвала его Шарлотта. Красивый, гордый мужчина с победительной улыбкой на красиво изогнутых губах… И эта белая рука, сильно и грациозно опирающаяся на стол, на самом деле подняла оружие и одним-единственным нажатием разнесла этот сияюще-ясный лоб?.. Совершил ли он это ужасное действие в «Усладе Каролины»? Может быть, мои ноги уже перешагивали через порог, за которым он когда-то лежал с простреленной головой?.. Сколько раз Хайнц испуганно уверял меня, что самоубийцы «обречены бродить по ночам и нигде не находить покоя»!.. И что, если он в полночь действительно проскользнёт по запечатанным залам, спустится по узкой тёмной лестнице и беззвучно отодвинет шкаф у моей кровати?.. Я почти закричала от ужаса, отвернув лицо от портрета, который неотрывно смотрел на меня своими сверкающими глазами – и тут в салон вошёл господин Клаудиус, который, казалось, что-то искал. Забыв всю свою робость и осторожность, я указала на портрет.
– Несчастье случилось в «Усладе Каролины»?
Он отшатнулся от меня, его лицо залила краска, а глаза метали молнии.
– Дитя, с чем вам пришлось здесь столкнуться! – сказал он мрачно. – Я попрошу некоторые здешние языки держать себя всё же как-то в узде! – Он помолчал одно мгновение и посмотрел на лицо своего брата. – Нет, – сказал он уже мягче, – это произошло не в «Усладе Каролины» – вас страшит эта мысль?
– Я – я боюсь призраков, и Хайнц тоже, и Илзе, только она не признаётся!
По его лицу скользнула серьёзная улыбка.
– Я иногда тоже вижу призраков, которых боюсь, и сейчас более чем когда-либо, – сказал он; я не знала, он говорит серьёзно или шутит. – Вы идёте сегодня ко двору?
Мне хотелось засмеяться – он задал мне тот же вопрос, что и Дагоберт.
– Да, – ответила я, – и мне надо поторопиться, мы должны быть в замке в шесть часов.
Я хотела быстро переступить порог, но он мягкой рукой удержал меня.
– Думайте о себе, чтобы при дворе вы себя не потеряли! – предупредил от меня с какой-то своеобразной интонацией, подняв указательный палец. Это было странно; его голос как будто – и причём уже во второй раз – проник в самые глубины моего сердца – ах, да это советует мне человек, который всегда думает только о себе! Дагоберт просил меня совсем о другом!..
Я покачала головой, выбежала из салона и понеслась вниз по лестнице… Счастье, что Илзе не видела этого упрямого качания – о, её нравоучение дождётся, несомненно, следующего раза!
19
Горничная всё ещё была в моей комнате. Она сразу же же взяла меня в оборот, прикрепила к платью недостающие ленты и надела мне на голову белую соломенную шляпку.
Я посмотрела в зеркало и внезапно поняла, что мои волосы, которые я никогда не приглаживала и не укладывала, сейчас лежат вокруг головы роскошными, блестящими локонами и выгодно оттеняются молочно-белыми лентами шляпки. Илзе своими острыми глазами тут же заметила, что я разглядываю себя в зеркале – в первый раз в жизни, между прочим… Её строгое лицо с румянцем на щеках отразилось у меня за спиной и неодобрительно уставилось на мою украшенную голову.
– Вот уже и самолюбование началось? – строго спросила она. – Как какая-то суетная дамочка, целыми днями проверяющая, хорошо ли выглядит её носик… Ты знаешь, что это грех?.. Если бы моя бедная госпожа в своё время отняла у Кристины зеркало, многое было бы по-другому… Я занавешу это стекло перед тем как уеду, так и знай!..
Да это было и не нужно. Я не могла согласиться с тем, что зеркало – это грех, потому что и нос, и фигура достались мне от Бога, но было смешно себе самой строить глазки… Я покраснела и устыдилась, словно я только что сболтнула какую-нибудь глупость. Горничная удалилась с сочувственной улыбкой на лице, поскольку Илзина нотация была довольно-таки резкой, а я отправилась в библиотеку за отцом.
Ещё перед дверью я услышала, что он ходит туда-сюда быстрыми шагами и громко разговаривает. Я подумала, что к нему кто-то пришёл, и тихо открыла дверь – он был один, но совершенно возбуждён. Он беспрестанно мерил шагами широкое пространство библиотеки и обеими руками взлохмачивал волосы. Иногда он останавливался, брал в руки золотую монету, которую сегодня показывал Илзе, рассматривал её, как будто хотел пробуравить металл взглядом, и, глубоко вздохнув, снова клал её на стол. Затем от сильно ударял костяшками сухих пальцев по столешнице, в ответ раздавался грохот, и вся беготня начиналась сызнова. Меня он не замечал, хотя я находилась в комнате вот уже несколько минут.
– Отец, что случилось? – робко спросила я в конце концов.
Он резко повернулся. В первый момент он не узнал меня в новом наряде, и я засмеялась и подбежала к нему. Его мрачное, разгорячённое лицо прояснилось, и по нему лучом солнца скользнула добрая улыбка, которая меня совершенно потрясла. Он воскликнул:
– Поглядите-ка, это Лорхен!.. Какая же ты хорошенькая маленькая девочка! – он взял меня за руки и стал разглядывать с головы до ног… Моё сердце стучало с невыразимой благодарностью – посреди своих научных забот он нашёл время и для моей маленькой персоны!
– Мы ещё не уходим, отец? – спросила я, и, собравшись с духом, пригладила ему волосы и поправила сбившийся галстук. – Наверное, принцесса ждёт, – о, моё сердце колотится от страха!
– Я ожидаю одного господина, которого хочу представить герцогу, – коротко ответил отец, не обращая внимания на мои слова. Его приподнятое настроение развеялось как дым. Он освободился из моих рук и снова стал мерить шагами комнату – через две секунды его волосы, тщательно приглаженные моими руками, снова стали торчать во все стороны.
– Ты не хочешь мне сказать, что тебя беспокоит? – умоляюще спросила я.
Он как раз проходил мимо меня, его руки были сцеплены за спиной.
– О моё дитя, я не могу тебе этого сказать!.. Я не знаю, с чего мне начать, чтобы ты поняла! – Сегодня за обедом я не смог объяснить этого Илзе, при всех моих усилиях! – нетерпеливо выкрикнул он и снова принялся бегать туда-сюда. Но я не собиралась отступать.
– Это правда, я жила на пустоши совершенной невеждой! – сказала я чистосердечно. – Но кто знает, возможно, я пойму тебя лучше, чем ты думаешь, – ты объясни!
Он досадливо улыбнулся, но всё же взял со стола монету и протянул её мне.
– Ну вот посмотри!.. Это необычайно редкая вещь – так называемый медальон… Он не попадёт в мою коллекцию потому, что я на данный момент не могу его приобрести… – Восхищёнными глазами он разглядывал медальон на свету. – Изумительно! Цветок на штемпеле почти не стёрся!.. Господин, которого я ожидаю, продаёт эти медальоны, эти бесценные экземпляры – ты меня понимаешь, дитя моё?
– Отдельные выражения нет, отец; но чего ты в конце концов желаешь, я знаю совершенно точно – ты бы ни за что не хотел расстаться с этими золотыми предметами!
– Дитя, я бы с радостью отдал тридцать лет моей жизни за то, чтобы владеть ими! – восторженно перебил он меня. – Но, к сожалению, я не в состоянии – в течение часа герцог отберёт самые лучшие экземпляры для своего нумизматического кабинета, и я…
Он замолчал, поскольку в библиотеку вошёл давешний господин с ящичком под мышкой. Я увидела, что отец побледнел.
– Ну что же, господин фон Зассен? – спросил вошедший.
– Я – я должен отказаться…
– Отец, – сказала я быстро, – я добуду то, что ты хочешь.
– Ты, моя маленькая девочка?.. Как ты сможешь это сделать?
– Предоставь это мне! Но мне нужна монета, чтобы было на что ссылаться! – Ах, какой я вдруг стала решительной и практичной! Я была так горда собой – Илзе должна это видеть!
Отец неверяще улыбнулся, но это всё же была соломинка, за которую он мог хоть ненадолго ухватиться. Он вопросительно посмотрел на господина; тот согласно наклонил голову, завернул монету в бумагу и передал её мне. Я сунула монету в карман, крепко сжала её в пальцах – я знала, что эта вещь бесценна, – и побежала в главный дом. Я собиралась просить господина Клаудиуса выдать мне из моих денег три тысячи талеров. Как я хотела описать ему всю печаль моего отца! Если он не совсем уж каменный, то его должна тронуть просьба дочери, жаждущей видеть своего отца счастливым… Конечно, меня никогда ещё не охватывала такая ужасная робость, как именно в тот момент, когда я, поёживаясь, застенчивой просительницей входила в холодную тёмную прихожую, которую я покинула буквально полчаса назад с выражением высокомерного протеста… Но вперёд! Я должна через это пройти. Я слишком люблю моего отца, чтобы не быть в состоянии принести ему любую жертву, я даже готова терпеливо стоять перед холодным коммерческим лицом господина Клаудиуса… Да что это я! Он же дал мне четыре сотни талеров для моей тёти – чего ради он откажет мне в трёх тысячах? Я просто ещё раз подпишу, и всё!
Когда я стала подниматься по лестнице, мне навстречу попались Эрдман и горничная, которые сносили вниз большую корзину с посудой. Дверь столовой была по-прежнему нараспашку. Если господин Клаудиус до сих пор находится в комнате Шарлотты, то я, наверное, смогу ему показаться через открытую дверь, чтобы другие меня не заметили, – я не хотела свидетелей при этом разговоре.
Я как раз собиралась войти в комнату, как вдруг зазвучали два прекрасных голоса – и я застыла как пригвождённая, хотя у меня земля горела под ногами и с каждой потерянной минутой моё сердце стучало всё сильнее и сильнее.
O säh’ ich auf der Heide dort
Im Sturme dich!
Mit einem Mantel vor dem Sturm
Beschützt’ ich dich [7]7
Феликс Мендельсон-Бартольди(1809–1847). «Volkslied» Op. 63 Nr.5. Слова Роберта Бернса, перевод F. Freiligrath.
В полях, под снегом и дождем,Мой милый друг,Мой бедный друг,Тебя укрыл бы я плащомОт зимних вьюг,От зимних вьюг.(перевод С. Маршака).
[Закрыть]—
пели Шарлотта и Хелльдорф. Две высокие, стройные фигуры стояли рядом у рояля, на котором им аккомпанировал Дагоберт.
О мои поля под дождём! Когда весенний ливень обрушивается на Диркхоф, пытаясь вырвать ставни и выбить стёкла, когда буря срывает с дуба шапку из сухих листьев и рвёт её на части, когда Илзе тщательно запирает двери, а куры убегают с широкого продуваемого двора и прячутся на своих насестах, я устремляюсь к изгороди и взываю оттуда к пролетающим тучам… Это совсем не то, что шторм зимой! Тысячи и тысячи голосов, которые, пробудившись ото сна, радуются и ликуют! Бурные воды, вырвавшиеся из-подо льда, шумящий вдали лес, в котором пульсирует стремительно пробуждающаяся жизнь, заставляющая звенеть каждый колокольчик, каждую травинку… И я отдаюсь на волю бури, она подхватывает меня и уносит вдаль – и тащит рывок за рывком по пустоши, словно сухой дубовый лист, пока я не оказываюсь на вершине холма и не обхватываю, дрожа и ликуя, мою любимую сосну… Нас обеих трясёт и шатает, старую сосну и меня, но она весело шелестит своей хвоей, и я начинаю смеяться, глядя вверх на толстые хмурые тучи, беспомощно уносимые вдаль… Мокрые волосы хлещут по моему лицу, ветер цепляет и рвёт моё платье – но мне не нужен укрывающий плащ: мои маленькие руки и ноги налились упругой силой… Я храбро прокладываю себе путь домой и журю Шпитца, который уютно устроился в тёплом углу за печкой.
звучит в салоне, и голоса поднимаются всё выше и выше, словно на крыльях бури. Я как будто в тумане; но нет, я не должна поддаваться колдовству мелодии – прочь, прочь тоска по дому, её горькие и сладкие мечты!.. Я вижу, как мой отец взволнованно бегает туда-сюда по библиотеке, и это сразу же заставляет меня переступить порог салона. Там в дальнем углу сидит господин Клаудиус, совершенно один. Его рука опирается о подлокотник кресла, лоб и глаза прикрыты ладонью. Густая светлая прядь волос падает на белые пальцы, и я удручённо отшатываюсь – даже матовый серебряный блеск его кудрей действует на меня как холодный душ; я вдруг понимаю, что не могу вспомнить ни слова из моей героической, тщательно составленной речи; мне уже кажется, что он мне откажет, очень вежливо и мягким голосом, но твёрдо и определённо – так, что любое последующее слово будет выглядеть как назойливость… И хотя он сидит сейчас как будто глубоко погружённый в потрясающее пение, как будто отрешённый от всего сущего – всё равно в его голове крутятся одни лишь цифры, и я знаю, что как только я назову ему три тысячи, он снова тихо улыбнётся и скажет: «Вы, очевидно, не имеете представления, какая это большая сумма!»
И тем не менее я подошла к нему; как я преодолела эти несколько шагов, я и сама не знаю. Я склонилась и вполголоса произнесла его имя… Боже, я не хотела его пугать, мой голос прозвучал слабо и робко, но он дёрнулся так, как будто услышал трубный глас Страшного Суда! Он вскочил и улыбнулся – и я поняла, почему: как могло кого-то испугать это маленькое создание, прискакавшее сюда, как воробей!
Он не разозлился, я поняла это, но тем не менее я не могла вымолвить ни слова. Если бы он был в своих ужасных очках и в этой шляпе с широкими полями… Но он только смотрел на меня своими молодыми, синими, огненными глазами… Я вдруг показалась себе совершенно глупой, а ему не пришло в голову вызволить меня из моего беспомощного смущения – он молчал, а у рояля продолжали петь:
– Вы хотели со мной поговорить? – спросил он наконец вполголоса, когда пение закончилось.
– Да, господин Клаудиус; но не здесь.
Он сразу же прошёл со мной в прилегающий салон и закрыл двери. Уставившись на какую-то блестяще отполированную паркетину на полу, я начала излагать мою просьбу, и дело пошло: я снова вспомнила все те слова и выражения, которые перед этим сочинила… Я описала ему, как жаждет отец владеть медальоном, поведала, что он не может есть от волнения; я рассказала ему, что совершенно не могу выносить вида страданий моего отца – абсолютно не могу, поэтому мне непременно нужны три тысячи, любой ценой – и затем я подняла на него глаза.
Он снова выглядел так, как тогда в конторе рядом своими толстыми фолиантами – воплощением сосредоточенного внимания, хладнокровного размышления и предельной осторожности.
– Это ваша собственная идея, или господин фон Зассен высказал вначале пожелание взять этот капитал из вашего наследства? – спросил он. Как отвратительно этот сдержанный тон отличался от моего добросердечного красноречия, и как он меня раздражал!.. Но я не могла ни солгать в эти ясные глаза, ни придумать какую-нибудь отговорку, чего мне, правда, очень хотелось.
– Отец сегодня за обедом высказал такое пожелание Илзе, – сказала я нерешительно.
– И она отказалась?
Я удручённо кивнула – я поняла, что дело проиграно.
– Разве вы сами не сказали, фройляйн фон Зассен, что я теперь смогу – и буду – давать вам гораздо меньшие суммы?
Я забыла о своём намерении оставаться смиренной просительницей и проявить терпение перед лицом коммерческой расчётливости и хладнокровия!.. Я почувствовала, что заливаюсь краской и что «моё злое сердце захватывает меня врасплох».
– Разумеется, я так сказала, – задыхаясь, быстро ответила и показала на порог. – Вон там я стояла и тряслась от страха… Но я люблю моего отца и хочу принести ему эту жертву.
Он не сказал ни слова, когда я на мгновение умолкла, – у него действительно было каменное сердце, все мои слова его ничуть не тронули – и я не должна была разгневаться? Мои ноги просто зачесались – так мне захотелось затопать ими по полу! Я резко повернулась к нему спиной и с нарастающей злобой крикнула ему через плечо:
