Текст книги "Вересковая принцесса"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Господин Клаудиус предупреждающе поднял руку.
– И разве я не слышал тот душераздирающий крик в залах за печатями? – непоколебимо продолжал старый господин, возвысив голос. – Разве я не видел, как люстра в моей комнате шатается под шагами того жуткого призрака, который беспокойно бродит наверху?… Я знаю, они восстали из гробов; они обречены из-за своих грехов пребывать в этом мире и предупреждать слепцов… Господин Клаудиус, в тот день, когда это юное существо – он указал на меня – появилось в «Усладе Каролины», там, наверху, в замурованных и запечатанных залах, кипела жизнь!
О Боже, он подслушивал! Когда я легкомысленно и беззаботно носилась по строго оберегаемым покоям умершего офицера, острые голубые глаза следили за люстрой и по её качанию отслеживали мои шаги; старик слышал вскрик, вырвавшийся из моей груди при виде отражения в зеркале, и в своей мрачной мании использовал его, чтобы настроить владельца дома против меня и моего отца.
Я невольно поглядела на лицо господина Клаудиуса, обращённое ко мне; но сверкающие синие стёкла так закрывали его глаза, что было невозможно определить, какое впечатление оказали на него слова старого бухгалтера. Господин Клаудиус на шаг приблизился ко мне; возможно, моё лицо от ужаса побелело, и он испугался, что меня охватит слабость; но когда он увидел, что я не так уж нетвёрдо стою на ногах, он снова повернулся к моему мрачному преследователю.
– Ваши слова решительно подтверждают, что ортодоксальность приведёт нас в конце концов к вопиющему суеверию! – сказал он; в его обычно равнодушном голосе смешалось негодование и сожаление. – Я не могу вам передать, как мне жаль видеть, что вы впали в такой ужасный мистицизм, господин Экхоф! Мне уже об этом говорили, но я не верил… Я не имею ни малейшего намерения подвергать порицанию ваши взгляды, но я бы попросил вас воздержаться от их демонстрации как на работе, так и в отношении моих распоряжений по дому!
– Не премину, господин Клаудиус, – ответил бухгалтер – его подчёркнуто раболепный тон был полон скрытого сарказма. – Но я, если позволите, тоже выскажу одну просьбу… Я уже много лет живу в «Усладе Каролины», и для меня всегда была бесценна возможность приходить сюда по воскресеньям после службы в храме, чтобы в уединении размышлять о Господе нашем и молиться. Поэтому я настоятельно прошу вас издать распоряжение, чтобы воскресные дни не нарушались здесь такими неуместными воплями, таким легкомысленным распеванием, которое имело место сегодня и которое растревожило весь сад – я надеюсь, что я, старый человек, заслужил подобное уважение.
– Я не слышал никаких воплей, – очень спокойно ответил господин Клаудиус. – Но мне пришлось наблюдать сцену, которая ранила мои чувства… Эта молодая девушка – он наклонил голову в мою сторону – своей невинной детской песенкой нисколько не нарушила божьи заповеди; но господин Экхоф, вы пришли прямо из церкви; вы являетесь, очевидно, одним из тех непогрешимых христиан, которые при всех своих поступках ссылаются на законы божии, – как же было возможно с вашей стороны запятнать день воскресения господня жестокостью и непримиримостью по отношению к собственному ребёнку?
Ответом был злобный взгляд, блеснувший из-под седых бровей.
– У меня больше нет детей, господин Клаудиус, выэто знаете лучше, чем кто бы то ни было, – сказал старый бухгалтер. Он так подчеркнул это «вы», как будто замахнулся кинжалом.
Он поклонился и быстрым шагом пошёл назад по тропинке. Я отчётливо ощутила, что одно это произнесённое слово потрясло господина Клаудиуса. Я посмотрела на него – кинжал вонзился.
17
Бухгалтеру, очевидно, удалось больно ранить своего собеседника – господин Клаудиус вздрогнул и застыл как поражённый. Он смотрел вслед удалявшемуся старику, пока тот не исчез из виду.
Я хотела воспользоваться моментом и улизнуть, но при шорохе, вызванном моим движением, господин Клаудиус повернулся ко мне.
– Подождите немного! – сказал он и протянул руку, чтобы удержать меня. – Пожилой человек сильно возбуждён, и мне бы не хотелось, чтоб вы сейчас снова с ним столкнулись.
Он говорил так же дружелюбно и спокойно, как обычно… Должна ли я теперь, когда мы одни, рассказать ему о «призраке» в бельэтаже? Нет, я совершенно не доверяла ему, я чувствовала себя в его присутствии промёрзшей до самого сердца. Насколько я всей душой была предана Шарлотте, настолько мало я симпатизировала этому холодному, расчётливому человеку – его своеобразная сдержанность, которая ни ему самому, ни кому-либо другому не позволяла никаких вольностей, решительно отталкивала меня. Хотя он и говорил о христианской любви, но если у любого другого человека эти слова свидетельствовали бы о сердечной теплоте, то в его устах, как мне казалось, они звучали порицанием, вынесенным бесстрастным, холодным умом. Он выступил в мою защиту; но я была настолько предвзята, что объяснила себе это тем, что он хотел пресечь злоупотребление властью его же подчинённым… Я была слишком ревностной и восторженной ученицей Шарлотты, чтобы не помнить об её мнении об этом человеке при каждой встрече с ним.
Но сейчас я послушалась его и стала терпеливо дожидаться, когда вдали затихнут шаги бухгалтера. Я механически подгребала ногой песок на дорожке, и мои топорные башмаки стали видны во всей красе; но меня это не трогало – их мог заметить всего лишь господин Клаудиус.
– Я сейчас пойду запру дверцу, – прервала я молчание – мне вдруг пришло в голову, что дверца всё ещё распахнута. Я хотела извиниться перед ним, но слова не шли у меня с языка.
– Пойдёмте, – сказал он. – Я не могу понять, как вы вашими маленькими ручками смогли открыть старый, насквозь проржавевший замок.
– Это ребёнок, – сказала я, невольно улыбаясь при мысли о милом маленьком создании. – Мне очень хотелось посмотреть вблизи на ребёнка и на людей, которые выглядели такими счастливыми рядом друг с другом. Я никогда не представляла, как это бывает, когда родители так любят своих малышей.
– Как же вам удалось заглянуть в чужую семейную жизнь?
Я показала на вершину вяза, к которому мы как раз подходили.
– Я сидела вон там наверху.
Он украдкой улыбнулся, и я заметила, что его взгляд за очками скользнул по моему левому боку. Я невольно поглядела туда же, и – о ужас! Мстительный вяз прорвал зияющую прореху в моём парадном платье, да ещё такой правильной треугольной формы, как будто он орудовал транспортиром!
Я почувствовала, что сильно краснею, и хотя это был всего лишь господин Клаудиус, мне стало жутко стыдно.
– О Боже – Илзе! – вырвалось у меня.
– Не волнуйтесь, фрау Илзе не станет вас ругать, мы этого не допустим! – сказал он дружелюбно, но таким покровительственным тоном, как будто он говорил с малышкой Гретхен. Меня это рассердило – такой маленькой и беспомощной я всё же не была… В этот момент мне подумалось, что Дагоберт совершенно другой. Он обращался со мной – особенно с тех пор как узнал, что я буду представлена ко двору, – как с совершенно взрослой дамой.
Господин Клаудиус продолжил:
– Фрау Илзе, кстати, позаботилась о замене. Она затребовала у меня вчера некую сумму для вашего нового наряда… Я бы хотел воспользоваться случаем и обратить ваше внимание на следующее обстоятельство. Пока фрау Илзе здесь, она может улаживать для вас подобные вопросы; но затем я должен буду просить вас обращаться напрямую ко мне.
– И это нельзя изменить? – спросила я, даже не пытаясь скрыть досаду.
– Нельзя, фройляйн фон Зассен, – таков порядок.
– Ну что ж, значит, моя дорогая бабушка была права, так сильно ненавидя деньги… Боже, такие сложности при переходе пары талеров из одних рук в другие!
Он с улыбкой искоса поглядел на меня.
– Я постараюсь по возможности облегчить вам эту задачу.
– Я должна из-за каждого гроша приходить в вашу тёмную комнату?
– Разумеется… Вам так не нравится эта комната?
– Весь главный дом такой холодный, и в нём темно, как в склепе!.. И как только Шарлотта и фройляйн Флиднер там выдерживают? Я бы умерла от страха и отчаяния! – и я невольно прижала руки к груди.
– Несчастный старый дом – он уже однажды почти разрушил жизнь женщины! – сказал он, слабо улыбаясь. – А теперь по его вине вам у нас не нравится!
– О, цветочный сад я обожаю! – быстро возразила я, уходя от ответа. – Он кажется мне книгой, полной чудесных, сказочных историй! Иногда мне приходится сильно зажмуривать глаза и крепко держать себя в руках, чтобы не броситься прямо в какую-нибудь цветущую клумбу!
– Ну так сделайте это, – сказал он со своей дружелюбной невозмутимостью.
Я поражённо воззрилась на него.
– Ну да, и тогда вы хорошенько меня отчитаете, – вырвалось у меня. – Скольких букетных грошей вы тогда лишитесь!.. О Боже, и скольких пакетиков с семенами!
Он отвернулся, запер дверь, перед которой мы стояли, и вытащил ключ из замка.
– Эту букетно-грошовую мудрость вы, конечно, услышали из тех же уст, которые поведали вам о задней комнате? – спросил он, пряча ключ в карман.
Я молчала – я бы ни в коем случае не смогла произнести имя Дагоберта; именно от него я услышала эту «мудрость», как её с лёгким оттенком горечи назвал господин Клаудиус. Он не стал настаивать на ответе.
– Значит, «Услада Каролины» и лес вам совсем не нравятся? – спросил он.
– Здесь очень красиво…
– Но совсем не так красиво, как на пустоши, да?
– Я не знаю – но… Я так тоскую по Диркхофу! Я очень часто мучаюсь и ужасно боюсь разбить себе лоб – здесь так много деревьев… – Это признание вырвалось у меня почти невольно… Никто в доме не спрашивал меня о Диркхофе; очевидно, все считали эту перемену в моей жизни несомненно счастливой для меня.
– Бедное дитя! – сказал он. Нет, нет, это было вовсе не участие! Просто у него от природы такой мягкий голос!
Мы как раз подходили к газону перед «Усладой Каролины». Там стоял старый Эрдман, который давеча не пускал нас с Илзе в главный дом. В левой руке у него была лохань, из которой он щедро сыпал на гравий еду для птиц. Господин Клаудиус быстро подошёл к нему и задержал его правую руку, которая была готова бросить очередную порцию зерна.
– Вы сыплете очень расточительно, Эрдман, – сказал он. – Вы пройдите в кустарник, там повсюду прорастают зёрна, которые животные не смогут съесть при всём желании; я прямо сейчас это увидел, и мне это совершенно не понравилось. – Он взял лохань и пропустил зёрна через свои тонкие пальцы. – Да это же чистая пшеница! Эрдман, я вынужден вас отчитать! Вы же знаете, что подобное бездумное расточительство вызывает у меня отвращение. У нас зерно бесполезно пропадает, а какой-нибудь бедный ребёнок напрасно мечтает о куске хлеба.
Меня охватила форменная злоба – вот как этот человек оправдывает свою жадность! Он сердится не потому, что из-за этих щедро разбросанных зёрен он потерял пару грошей – нет, ну что вы! Оплакивается хлеб, который мог бы накормить бедного голодного ребёнка!
Старый Эрдман стал оправдываться тем, что в доме не осталось ни зёрнышка ячменя. Втянув голову в плечи, словно кругом виноватый грешник, он быстро скрылся за кустами… Фу, эти отвратительные синие стёкла, как они блеснули ему вслед! Но я не хотела на них смотреть. Я отвернула лицо; мои руки протянулись к ближайшему кусту и стали обрывать листья, бездумно разбрасывая их по гравию.
– Чем вам не угодил бедный шоколадный куст? – голос господина Клаудиуса прозвучал над моим ухом так мягко и невозмутимо, как будто ничего и не произошло. – Вы думаете, что в этих без толку оборванных листьях тоже живёт тоска по дому, которая вас мучает?..
Я нагнулась, быстренько подобрала с земли оборванные листья, сложила их друг на друга и опустила на траву рядом с кустарником. Над ними тут же склонилась тяжёлая, полная листьев ветка.
– Теперь они по крайней мере умирают на родине, – сказала я и против воли посмотрела в синие стёкла.
– Вы сможете здесь выдержать? – спросил он.
– Я должна– мне надо получить образование, на это уйдёт два года. – Я невольно сложила руки. – Два долгих года!.. Но что поделаешь… Я и сама знаю, что должна учиться – я жила на пустоши такой невеждой!.. Маленькая Гретхен там, за забором, знает больше моего!
Он тихонько засмеялся.
– Да, это время учёбы и страдания вам необходимо – я помню, какой строптивой была ваша рука, когда она писала ваше собственное имя, – сказал он. – За два года вы можете многому научиться; но ваш отец и, возможно, другие люди будут желать, чтобы вы принимали в свою юную душу далеко не всё, чему мир и прежде всего двор могут научить вас и чего они могут потребовать от вас … Фрау Илзе вчера просила меня присматривать за вами.
Меня окатила волна ужаса – нет, я этого не допущу! Я буду противиться этому всеми силами! Добровольно я не дам надеть на себя ярмо, под которым изнемогают Дагоберт и Шарлотта! Было, однако, странно, что я не нашла в себе мужества высказать ему это прямо в лицо.
– Я не знаю, что Илзе пришло в голову – это уже взяла на себя фройляйн Флиднер и Шарлотта тоже, – сказала я неуверенно. – Шарлотта мне очень нравится, я её обязательно буду слушаться.
– Вот именно этого необходимо избежать, – возразил он серьёзно. – Что касается фройляйн Флиднер, то тут вы в надёжных руках. Шарлотта же слишком занята собой, чтобы с полной ответственностью взять на себя заботу о вашем образовании… Я бы мог допустить её неограниченное влияние на вашу неискушённую душу, будь она образцом для подражания во всех отношениях – но до этого ей очень далеко… Шарлотта по существу благородная натура, но у неё в душе много наносного – поэтому я знаю, что мне пришлось бы достаточно часто вмешиваться, вынося предупреждения и запреты.
Даже если бы в моей душе была хотя бы капля симпатии к этому человеку, то она бы моментально испарилась от этого бесцеремонного, откровенного высказывания. Он жестоко мстил Шарлотте за её болтовню о задней комнате – я была в этом уверена; это был именно тот изощрённый вид мести, о котором с такой озлобленностью говорил Дагоберт… И ко всему прочему Илзе не раздумывая отдала меня в руки этому жесткому, закоснелому сухарю. Он запрёт меня в четырёх стенах, заставит учиться и выполнять ненавистные задания по правописанию, а за всеми моими действиями будут следить отвратительные синие очки. Он уже говорил о запретах и упомянул мой плохой почерк, который надо улучшить. Если он намеренно хотел подтолкнуть меня к сопротивлению и мятежу, то он не мог найти лучшего средства, чем эти гадкие письменные упражнения, на которые он мне сразу же указал. Во мне вдруг проснулась какая-то изощрённая лисья хитрость.
– Вы заставите меня много писать, да? – спросила я спокойно и даже внешне покорно.
– И у вас нету никакого желания, – ответил он. Как отвратительно! Он прочитал мои мысли на моём лице.
– Нет, у меня нету ни малейшего желания! – гневно подтвердила я. – Если вы запрёте меня в библиотеке и заставите меня читать, да так, что я месяцами не смогу вдохнуть глоток свежего воздуха и увидеть зелёный листок – пожалуйста, я вынесу это, я буду это делать, но писать! Нет!.. Это ужасно – всё время глядеть на белую бумагу и одна за другой чертить кривые или прямые чёрточки, а в голове всё перемешивается и перед глазами всё кружится, и ногам под столом нету покоя, а потом мне становится невыносимо жарко и стучит в висках, и тогда я вскакиваю и бегу куда глаза глядят, пока меня держат ноги!
Он улыбнулся мне.
– Я понимаю, что вся ваша натура восстаёт против чисто механической работы, – сказал он. – Но вы ещё не знаете, что перо в нашей руке становится одушевлённым и окрылённым существом, что оно может излить на бумагу всё, что «перемешивается в голове», – кто-то же должен вас и этому научить! Спросите вашего отца – с пером в руке он беззаветно служит науке, он не сможет без этого жить.
– Ну так я хочу вам сказать, что я именно поэтому не могу терпеть всей этой писанины, – рассердилась я. – Есть ли на свете что-либо более прекрасное, чем голубое небо над нами, чем драгоценный воздух или всё чудесное воскресное утро? А мой бедный дорогой отец сидит за толстыми шерстяными шторами, вдыхает тяжёлый пыльный воздух, пропитанный запахом книг и кожаных переплётов, и стирает себе от письма пальцы, давно забыв, как прекрасен мир… И когда я туда вхожу, он вскакивает и не сразу понимает, что я его ребёнок… Моя мать всё время писала – она ни разу не взяла меня на руки и ни разу не утешила, когда я плакала, – и такой я не хочу стать, совершенно не хочу!
Между тем мы вошли в холл и остановились перед коридором, в котором находилась дверь в мою комнату. Господин Клаудиус снял очки и сложил их в карман… И хотя это был всего лишь господин Клаудиус и я не могла его терпеть, но глаза его были прекрасны – они мне напомнили ясное полуденное небо: оно кажется таким мягким и беззащитно-чистым, но если взглянуть на него в открытую, то глазам становится больно от разлитого в небе солнечного блеска.
Сейчас я удручённо молчала – синие очки были моим бастионом; с ними испарилась и укрылась в самом отдалённом уголке души вся моя смелость. В этот момент снаружи зашуршал гравий под чьими-то шагами.
– Вы только не обижайтесь на меня, фройляйн! – раздался Илзин голос. – Что за гадкая мода… Такая молодая красивая лама – и дымит как паровоз!
– Ах, вы просто боитесь, что табачный дым испортит драгоценные анютины глазки на вашей шляпе, фрау Илзе! – засмеялась Шарлотта.
– Глупости – это мне и в голову не пришло! Но я вам скажу, если бы я только могла подумать, что дитя всунет такую вот бумажную трубку между своими маленькими зубками – то я сразу же забрала бы её с собой… – Илзе вошла в холл и замолчала, увидев нас. Шарлотта, которая появилась вслед за нею, держала сигару между красных губок, а её смеющееся лицо исчезло за облаком дыма, которое она с шумом выдохнула – явно в пику Илзе. Увидев господина Клаудиуса, она поражённо отшатнулась, залилась краской и быстренько достала сигару изо рта. При её виде мне захотелось смеяться, а лёгкость и грация, с которой она обращалась с сигарой, делали её для меня ещё интереснее.
Господин Клаудиус, казалось, ничего не заметил.
– Вы правы, фрау Илзе – не допускайте этого! – сказал он хладнокровно. – Вашей шляпе дым не повредит; но на чистом блеске женственности он осядет грязной копотью.
Шарлотта размашистым движением забросила сигару в пруд.
– Ты позаботилась о приглашениях, Шарлотта? – спросил он так спокойно, как будто не видел пламени в её глазах и лёгкого подёргивания в её пальцах.
– Нет ещё – их вечером разнесёт Эрдман.
– Тогда не забудь послать одну карту Хелльдорфу.
– Хелльдорфу, дядя? – спросила она таким тоном, словно ослышалась; её щеки залила краска.
– Да, завтра он обедает у нас – ты хочешь что-нибудь возразить по поводу моего распоряжения?
– Нет, но это для меня новость, – неуверенно ответила она.
Господин Клаудиус едва заметно пожал плечами, вежливо снял перед нами шляпу и стал подниматься вверх по лестнице. Он шёл не в библиотеку – я услышала, как он открывает наверху какую-то дверь.
– Неужели мир перевернулся? – пробормотала неподвижно стоящая Шарлотта, опустив руки вдоль тела. Она прислушивалась к удаляющимся шагам, пока наверху не хлопнула дверь. – Да, боже мой, хорошенькая выйдет история!.. Я готова съесть свою шляпку, если Экхоф не пересолит нам завтра суп!
– Да ну, что забыл на кухне старый бухгалтер? – вскричала Илзе сердито – неутомимый утренне-вечерний певец низко пал в её глазах.
– Дорогая фрау Илзе, – засмеялась Шарлотта. – Я хочу вам кое-что сказать… На деловом небосклоне фирмы Клаудиус вращается ещё одно солнце, и это господин Экхоф. Разумеется, дядя Эрих делает что хочет; но он уважает высокомудрые советы и пожелания господина Экхофа до такой степени, что скромное второе солнце на самом деле правит всем … Но Экхоф – смертельный враг Хелльдорфа, за дело или нет, я не в курсе, меня это ни в какой мере не касается и в конце концов совершенно безразлично, поскольку я не знаю этого… человека, абсолютно не знаю! Я знаю только, что Хелльдорф до сего часа ни разу не был на жилой половине дома Клаудиусов, по самой простой причине – потому что этого не хочет господин Экхоф… А завтра он вдруг должен быть за обедом, который дядя Эрих даёт в честь двух своих солидных деловых партнёров из Америки – Экхоф разъярится и, размахивая трактатом, будет грозить судом Божьим… Я вам говорю, мир перевернулся, и я не удивлюсь, если те каменные истуканы – она показала на группу посреди пруда, – встанут, поклонятся нам и скажут, что мы хорошенькие девушки!
Я засмеялась, и даже Илзе против воли усмехнулась.
– Что делает господин Клаудиус на верхнем этаже? – спросила я – у меня не укладывалось в голове и меня злило, что «лавочник», как называл его мой отец, переступил порог храма науки.
– Он возится со своими двумя телескопами… Вы ещё не видели два «нароста» на на крыше «Услады Каролины»? Один из них – это купол в кабинете античности, а второй дядя Эрих оборудовал для наблюдения за звёздами… Не правда ли, создаётся впечатление, что и у него есть высокие интересы? Не верьте этому, ради Бога, – он просто считает на небе золотые звёзды, словно талеры на огромном конторском столе.
Она залезла в сумку и вытянула оттуда маленький плоский пакет.
– Ну, из-за чего я, собственно, пришла. Здесь чулки, дюжина, которые я для вас заказала в Р. Их только что доставили, а завтра портниха принесёт костюм.
– Не давайте себя провести, фройляйн; тут никак не может быть дюжины! – вскричала Илзе, взвешивая пакет на своей широкой ладони; по объёму он был как раз на одну пару чулок из пресловутой овечьей шерсти. Она отвернула край пакета, и оттуда показался край тончайшей ткани.
– Та-ак – ну, замечательно! – сказала она мрачно. – Теперь малышка будет бегать по К. всё равно что босиком… Это, конечно, благородные вещи, но они никогда не попадут в стирку – после первой же прогулки они отправятся прямиком в помойное ведро… Плакали денежки моей бедной госпожи!
Она резко развернулась и пошла в свою комнату.
– Не давайте сбить себя с толку, малышка, – сказала Шарлотта решительным тоном. – Я уже годы не ношу никаких других чулок, и даже если фройляйн Флиднер будет десять раз на дню морщить свой маленький носик по поводу так называемого мотовства… У меня чувствительная парижская кожа, а выдолжны считаться с вашим положением – и баста!
Она убежала, а я со стеснённым сердцем последовала за Илзе. Она, сняв шляпу и отложив свой сборник псалмов, с покрасневшим лицом стояла перед цветочным столом в моей комнате. Он выглядел неухоженным и заброшенным. Я с самого начала смотрела на цветы неодобрительно и совсем их не поливала, хотя Илзе строго обязала меня это делать. Сейчас роскошные цветы сиротливо поникли.
Илзе не сказала ни слова и только показала мне на дело рук моих, и тут во мне проснулся дух противоречия.
– Да какое мне дело до этого стола? – сказала я злобно. – Я не понимаю, почему я должна мучиться с этими цветами? Я не просила их у господина Клаудиуса – зачем он велел поставить их мне в комнату? Вот пускай он и позаботится, чтобы их поливали!
– Да… Становится всё лучше и лучше! – сказала она бесцветным голосом. – Роскошные чулки на ногах и неблагодарность в сердце. Леонора, ты больше не вернёшься в Диркхоф, и – мне тебя не надо!
Я громко вскрикнула и бросилась ей на шею – её голос словно кинжалом пронзил моё сердце.
– Голубкой называла тебя твоя бабушка, – горько продолжала она; – прекрасной голубкой… Знала бы она, что скрывается за этим фасадом, она бы…
– Назвала бы меня чёртом, – сказала я, гневаясь на саму себя. – Да, да, Илзе, у меня злое, чёрное сердце, но я этого не знала, и для меня это тоже полнейшая неожиданность..
