Текст книги "Аттестат зрелости"
Автор книги: Евгения Изюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Солдаты! Это, – пальцем ткнул он в сторону избитого командира, – красный офицер! Он заставлял таких, как вы, идти против нас, насильно заставлял идти. Мы – сила, огромная сила. Воевать с доблестной немецкой армией бессмысленно, бесполезно, а он... как это... толкал вас на... бойню, – наконец, нашёл нужное слово переводчик и даже улыбнулся этому. – Убейте его! Убейте красных командиров и комиссаров, которые есть среди вас! За это вы будете поощрены. Ну?! Добровольцы!
Строй пленных не шелохнулся, строй молчал.
И тогда немецкий офицер вытащил из кобуры пистолет и, взяв его за дуло, пошел вдоль строя. Следом шел переводчик. Они шагали тоже молча и смотрели каждому пленному в глаза. Почему-то офицер остановился напротив Викентия Денисовича и больно ткнул его в грудь рукояткой пистолета.
– Ты!
Викентий Денисович смотрел поверх офицера, а руки, что инстинктивно вытянулись по швам, завел за спину и сцепил пальцы в замок: пусть его убьют, он стрелять в своего не будет. Но офицер не рассердился, даже не ударил, просто подал пистолет стоящему справа:
– Ты! Сможешь?
И тот, вытянувшись в струну, задрав подбородок, ответил чётко, по-уставному:
– Так точно! Смогу! Только, – он замялся, – отвести бы его в сторонку... И не отправляйте меня с колонной, – он мотнул головой вдоль шеренги, опять зацепив Викентия Денисовича брезгливым взглядом.
Офицер выслушал перевод и ответил:
–Яволь! – бросил несколько слов конвоиру, и тот отвёл избитого командира в сторону, к стене сарая, а переводчик скомандовал:
– Кругом! – и весь строй сделал это привычно чётко, смотрел, как «доброволец» шёл вразвалочку к своей жертве, поигрывая пистолетом, а потом выстрелил в упор, не доходя до командира, и тот сразу же упал, левый карман его гимнастерки быстро начал темнеть. Кровь...
Переводчик подошёл к палачу-добровольцу и снисходительно похлопал его по плечу:
– Молодец! Настоящий солдат! Фамилия?
– Рядовой Лепко! – он вытянулся в струнку, сложив на немецкий манер руки по швам, и кто-то в строю пленных громко сказал:
– Ишь, гад, уже и тянется, как фриц! Гнида!
Лепко пробежал взглядом по строю, стараясь угадать, кто это сказал. Взгляд был похож на застывший взгляд кошки, готовой броситься на свою добычу.
Офицер скомандовал охранникам, те забегали, сбивая пленных в походную колонну. Делали они это умело, в несколько минут пленные построились, как надо, и колонна навсегда ушла из той неизвестной деревушки. Лепко не было с ними.
Потом было много лагерей. И как сумел Викентий Денисович выжить, он не знает, только удивляется этому. И умереть сейчас?! Нет, это невозможно!
Лекарство начало оказывать своё действие. Дышать стало легче, онемелость левой руки прошла, он даже шевельнулся, прислушиваясь к боли – не кольнёт ли опять?
В прихожей послышались шаги, и Викентий Денисович спросил:
– Валюша, это ты?
Жена не отозвалась, и Викентий Денисович не стал звать её, только громко сообщил:
– А мне уже лучше! – и прикрыл глаза, отдыхая от боли.
Шаги осторожно приблизились к Викентию Денисовичу. Осторожные и чужие шаги. Викентий Денисович открыл глаза. Перед ним стоял... Веденеев!
– Ты?! Зачем пришел, подлец ты этакий?!
– Зашел соседа попроведать. Вижу – супруженица побежала, видно, в «скорую» звонить, вот я и зашёл, – ответил Веденеев.
Три года назад он занял освободившуюся квартиру на одной площадке с Викентием Денисовичем. Новый жилец был невысокого роста, рыхлый, имел всегда недовольное лицо желтоватого цвета. У него тряслась голова, в иные дни – очень сильно. И почему-то Веденеев не понравился Викентию Денисовичу, но почему – он не мог понять.
Они мало говорили друг с другом, и это было странно, ведь пенсионеры оба, фронтовики, нашлась бы тема для разговора. Но Веденеев сторонился соседа и умудрялся не видеть Викентия Денисовича целыми месяцами, а между тем соседи рассказывали, что старик Веденеев очень любопытный и любимая манера разговаривать – задавать вопросы. А когда осудили на товарищеском суде Миронова – зятя Веденеева, то старик вообще старался не попадать на глаза Викентию Денисовичу, видимо, прежде чем выйти из квартиры, осматривал площадку в глазок.
И вдруг явился сам!
– Зачем ты это сделал? – спросил Викентий Денисович. – Ведь всё это неправда! Зятя решил выгородить? Разберутся во всём, и что будет?
– Не-на-ви-жу! – раздельно произнёс Веденеев. – Ненавижу тебя и таких, как ты. Вы не даете мне жить спокойно. Из-за вас я потерял всё. Знаешь, как богато жил мой батько? У нас была мельница. Я мог делать, что хотел – и парням в морду дать, и девку взять, какую хотел: все были у батька в должниках. А краснопузые с вашими советами батька расстреляли, нас с маткой выселили. А я... Я же ведь был единственным наследником! Всё было бы моё! И всё потеряно! Пропало! Ненавижу!
– Ну ладно, меня ты ненавидишь. А девчонку-то зачем опорочил, ведь знаешь, что написала – правда.
– Не-на-ви-жу! Из таких, как она, вырастают такие, как ты! Правдолюбцы! – Веденеев выговорил это слово как самое грязное ругательство.
Викентий Денисович почувствовал, как вновь стала неметь рука, и он попросил:
– Уйди, Веденеев, видишь – мне плохо. Уйди!
– Не-е-т! Я, может, уже три года жду, чтобы тебе было плохо!
Да. Он не только три года желал зла Викентию Денисовичу, но и боялся его смертельно, и от этого страха у него вновь начала трястись голова, как в том далеком сорок втором, когда он темной ночью перебежал к немцам, а его сунули в колонну с военнопленными и повели на запад, и уж, конечно, не райская его там ждала жизнь.
И тогда он испугался: для чего рисковал и переходил линию фронта – у «своих»-то пристроился бы в обозе где-нибудь, уж он бы придумал, ведь он только и делал всю жизнь, что прилаживался да пристраивался... Но хотелось ему прийти в родное село на Украине победителем, припомнить всем, как расстреляли его батька, как его самого и мать в простой кошеве вывезли из села, а потом их путь лежал в далекий и неприветливый Казахстан.
Он бы припомнил «им», как жил в бараке вместе с матерью, как пришлось ему ковырять лопатой землю на огороде, чтобы не умереть с голода, ему, единственному наследнику отцовского богатства, пущенного прахом краснопузыми... Припомнил бы, как работал в совхозе и притворялся, что примирился с советской властью, даже стал активистом и всюду твердил, что сын за отца не отвечает, и этим заслужил ненависть родной матери, суровой и упрямой старухи, бродившей день-деньской по посёлку, где жили высланные. Она так и умерла с непримиримостью во взгляде, и он не мог в её последний жизненный миг сказать, что он – всё тот же, что он – настоящий сын своего отца, но надо подождать. Но не мог этого сказать – вокруг стояли люди. И старухи-подруги его матери втихомолку плевались на него, дескать, антихрист-активист, довел мать до могилы...
И лишь поздно ночью, когда в бараке уже спали, он вышел из своей клетушки-комнатушки, добрался, хоронясь, до кладбища в степи, где не было ни кустика, одни кресты, и на могиле матери сказал в темноту всё, о чём молчал все годы ссылки – отомстить, отомстить, отомстить! И он верил, что душа матери, витавшая на кладбище слышит его и поможет отомстить.
Когда началась война, он уже в первый час поехал в райвоенкомат и попросился на фронт. Объяснил коротко: хоть он и ссыльный, но если на его родную землю напал враг, то его место – в армии. Военком, молодой краснощёкий парень, крепко тряхнул его руку и сказал: «Молодец!» И отправил на фронт. А он с той минуты – и в эшелоне с мобилизованными, и в учебных лагерях, и на формировке, и опять в эшелоне, который вёз их в сторону Москвы, только и думал – скорее бы на фронт, и – туда, к тем, кто километр за километром подминал под себя его Украину, кто был уже в его селе...
Он давно забыл и войну, и всё, что там было с ним, он даже носил звание ветерана-фронтовика, у него были две юбилейные медали, и его часто приглашали на сборы школьники Моторного.
Он рассказывал о том, что читал или видел в кино. Если кто-то вдруг вспоминал, что рассказ уже, вроде бы, был когда-то услышан или прочитан, то быстро и успокаивался: раз в кино или книге так написано, как говорит ветеран, значит, там правда. Расхрабрившись, он даже стал писать критические заметки в городскую газету.
И лишь тогда он вспомнил по-настоящему своё военное прошлое, когда добился отдельной квартиры в одном из трёх на весь посёлок двухэтажных домов. Свой дом он продал и деньги положил на сберкнижку, мол, ещё и процентик набежит.
Соседи по площадке были в отъезде, и когда он впервые увидел Викентия Денисовича, то задрожал с ног до головы от жуткого липкого страха, который потом три года не давал ему спать. Ведь это же какая пакостница судьба, если на склоне в общем-то благополучной жизни она поселила его в одном доме, да ещё квартиры – дверь в дверь – с человеком, которого он никогда не ожидал встретить. Как так вышло, что, живя в одном городе, в одном поселке, они ни разу не встретились? Иначе давно бы уже он уехал из этого города...
Никто не знал, кроме него самого, как он перешёл к немцам, как и где служил им, как в конце войны прибился к одной армейской части, покаявшись, что раненым попал в окружение, как одна женщина выходила его, и он стал примаком, а вот как пришла родная Красная Армия, так решил вернуться в строй.
Его не особо проверяли – части шли в наступление, люди были опьянены победой, а потому великодушны. Да ему и нечего было бояться: он имел надёжные документы, подлинные, на имя Афанасия Никитича Веденеева, часть которого, действительно, в начале войны воевала там, где он, теперь уже Веденеев, пришёл в расположение «краснопузых», которые сверх его ожиданий крепко дали немцу в скулу под Москвой, под дыхало у Сталинграда, а потом... Он только и успевал считать оплеухи, что отвешивали немцам «краснопузые». Не боялся он и того, что его опознают родственники Веденеева: виделся в свое время с ним и знал, что парень – детдомовский. К тому же у него опять начала трястись голова, и врачи определили это как последствия перенесённой контузии, которая и впрямь была в молодые годы: в драке парубки сильно ударили его доской по макушке. Он тогда не один день провалялся дома с чумной гудящей головой, ничего не соображая, и домашние боялись, как бы он не остался дурнем, да Бог миловал. Бог его всегда миловал, не зря мать говорила, что Игнаша в рубашке родился.
И вдруг Бог оставил его, поставил на дороге ненавистного человека. Кошмарный сон снился Веденееву чуть не каждую ночь все эти три года – зимнее утро, избитый командир на снегу и темное кровавое пятно на левой стороне его груди. Сколько убитых им приняла земля, никто не помнится и не снится, даже солдатик тот, Афоня Веденеев, поверивший, что полицай поможет ему бежать... А вдали – уходящая медленно колонна пленных, и среди них – пожилой, седоватый высокий человек с чёрным кровоподтеком на всю правую сторону лица. Но все уходили за горизонт, а этот, высокий, возвращался и говорил четко: «Гнида!»
Этим человеком был его сосед.
– Уйди! – попросил вновь Викентий Денисович.
– Нет, не уйду, – сказал Веденеев.
А у Викентия Денисовича не было сил встать и выгнать вон мерзкого старика. Под левой лопаткой волной поднялась боль, левая рука вновь онемела, он боялся даже вздохнуть, чтобы боль не кусала сердце.
–Я не Веденеев, я – Лепко! Игнат Лепко! И я буду жить, а ты сдохнешь! – и вышел медленно из комнаты, зная, что никогда уже Викентий Денисович не сообщит никому о тайне Веденеева, не успеет, а если успеет – никто не поверит.
И Викентий Денисович вспомнил, откуда знаком ему настороженный застывший кошачий взгляд Веденеева – это же тот палач-доброволец Лепко, убивший красного командира в небольшой деревеньке, где колонна военнопленных останавливалась на ночлег. Он прошептал одними губами:
– Гнида...
И уже не услышал торопливых шагов жены, вбежавшей в комнату вместе с врачом «скорой помощи».
Открытие школьного музея было назначено на 9 Мая. Всё было готово, остались мелочи – кое-где сделать надписи к экспонатам, разослать приглашения гостям. Кажется, всё было в порядке, но Светлане было почему-то тревожно, и ещё больше, чем она, пожалуй, волновался Олег Власенко: а как всё пройдет, ладно ли? В то же время Светлане было и радостно – дело, начатое ими, будет продолжаться, а возглавит музей серьезная, умная девчонка Алла Скопина, может быть, будущий педагог-историк, по крайней мере, сейчас она интересовалась историей вообще и особенно – родного края и говорила, что собирается поступить на исторический факультет.
А ещё было почему-то грустно…
Светлана сказала об этом матери, и Августа Фёдоровна объяснила, что так бывает, когда человек завершит какое-то большое дело, а создание школьного музея для Светланы было именно таким делом.
«Мероприятие», как назвала открытие музея завуч Агнесса
Викторовна, было рассчитано по минутам, она была во всем очень аккуратной до педантизма. Несколько раз Агнесса Викторовна спрашивала Светлану, все ли предусмотрено, всем ли гостям сообщено, самолично просмотрела список приглашённых и добавила к нему фамилию заведующего гороно. И глянула при этом укоризненно: как можно было забыть?
И всё, наверное, так и было бы, как намечено, как было утверждено Агнессой Викторовной, если бы не Антонина Павловна Зыбина, баба Тоня.
В здании стояла тишина, 9 Мая – день праздничный, и конечно, не учебный. В школе были только члены сводного поискового отряда «Родина» – старшеклассники-комсомольцы, а у входа гостей встречали Светланины «пионерики», принаряженные, торжественные, и Светлана откровенно залюбовалась своими ребятами-пятиклассниками. Даже Санька Фешкин, неугомонный парнишка, отмытый от всех чернильных пятен, стоял у двери и приветственно салютовал входящим. Он был в белой новой рубашке, в наглаженных брюках – Светлана никогда не видела своего самого задиристого воспитанника таким необычайно серьёзным.
Гости – родственники бывших учеников третьей школы, пришел даже один из выпускников военного времени – седой мужчина, левый рукав его старомодного пиджака засунут в карман. И у этого человека, и у всех, кто пришёл, была своя трудная судьба. Но здесь, в школе, где когда-то учились их дети, братья, они были единомышленниками, близкими друг другу, потому что связало их одно горестное общее воспоминание. Гости негромко переговаривались, поглядывали на загадочную дверь с коротким словом «Музей» на пластинке из нержавеющей стали. Эту пластинку целый месяц шлифовал Володя Остапенко.
Баба Тоня пришла минут за десять до открытия музея. На ней было строгое тёмно-синее платье, на голове – белейший платок. Она тяжело опиралась на палочку. Олег сказал, что старушка прибаливает, и Светлана опасалась, что она не придёт. А ведь портрет Василия Зыбина висел на самом видном месте. Точно такую же фотографию, размером поменьше, она хотела вручить ей в музее. Ниже портрета висел снимок памятника красногвардейцам, погибшим в гражданскую войну, там, в Старом парке, был похоронен ещё один брат Антонины Павловны – Михаил, а рядом с этим снимком – другой, где стояли в обнимку Василий и двое пареньков – эту фотографию Светлана нашла у родителей одного из тех ребят, уходивших на фронт.
Старушка испуганно смотрела на гостей, а когда увидела Светлану, поспешила к ней.
– Деточка, сколь народу-то! Что-то мне даже неловко, скажут: явилась, старая, не сидится ей дома на печке. Ты уж, деточка, покажи мне Васину карточку, да я пойду с Богом.
Светлана поколебалась с минуту и... открыла двери музея, краем глаза заметив всполошенное лицо Олега – такое не было предусмотрено.
Антонина Павловна пошла впереди Светланы, постукивая палочкой о пол, и остановилась посреди комнаты, увидев портрет своего брата.
Василий, как она рассказывала, был весёлым парнем, и эта весёлость, старательно сдерживаемая перед фотообъективом, всё же проглядывала. Он смотрел на сестру молча и, казалось, спрашивал: «Ну, как вы тут без меня?»
Баба Тоня смотрела на портрет, что-то шептала, шевеля губами, вытирала глаза уголком платка, и вдруг, осенив себя крестом, низко поклонилась портрету. У Светланы защипало глаза от подступивших слёз, и потому она не слышала, что за спиной стоят гости и так же молчат, как и баба Тоня. А кто-то уже, увидев знакомую фамилию или фотографию, подошёл поближе к витринам, и может быть, молча беседовал со своими сыновьями, что навеки остались молодыми.
Вот Кривцов Степан Максимович, Светлана знала: всю войну прошагал без царапины, а оба его сына погибли. И оба учились в третьей школе, только, как началась война, старший уже служил в армии, а младший через год после окончания школы пошёл на фронт. И это с ними был сфотографирован Василий Зыбин, младший Кривцов – его одноклассник, и фотографию эту Светлана увидела именно в доме Кривцовых.
Вот мать Вани Тихова, болезненная, с постоянной тоской в глазах. Ваня был единственным её сыном, а война унесла с собой и мужа, и сына. И ничего не осталось на память матери о них, кроме некоторых вещей, что уцелели, не обменяла она их во время войны на продукты. Даже фотокарточки не осталось. Даже места, где погиб Ваня, где похоронен, она не знает и не хочет верить, что есть такое место – ей пришло извещение, что Ваня пропал без вести, и мать не верит в его гибель, ждёт, что однажды вернётся сын домой. Да материнское сердце и не может иначе. В её памяти он по-прежнему щупленький, большеухий и ласковый паренек. Лишь она одна помнила о нём, а теперь вот и другие будут знать и вспомнать его. И она ласково, словно по сыновьей голове, провела рукой по написанной золотистой краской фамилии своего сына: так было решено, что имена всех, о ком в музее ни одна вещь напомнить не сможет, будут написаны золотыми буквами на выкрашенной в красный цвет доске.
Ребята долго спорили, обсуждая, какой должна быть эта доска – зеленой, как символ того, что они, солдаты, погибнув, защитили свою страну, чёрной – как символ скорби. И решили, наконец – красной, пусть будет красной, а имена начертаны словно на красном знамени, и обязательно – золотом. И пусть с этой доской всегда будут стоять школьные знамёна, будто эти парни рядом с теми знаменами – в вечном почётном карауле.
Неизвестно, как бы всё пошло дальше, если бы не подоспевшая Агнесса Викторовна, которая внутренне ахнула, увидев забитый первыми посетителями небольшой школьный музей, а Светлана Рябинина и будущая хозяйка музея Алла Скопина стоят в стороне и молча взирают на этих посетителей, предоставленных самим себе. Тихо было в музее.
Агнесса Викторовна, извинившись перед заведующим гороно, уже от дверей начала исправлять положение:
– Вот, товарищи, это наш музей, – сказала она громким, хорошо поставленным учительским голосом. – Пока он очень мал, в нём совсем мало экспонатов...
Все замерли, застигнутые врасплох, мыслями улетевшие далеко от этой комнаты. Но у Агнессы Викторовны был заранее готов список выступающих, и она назвала первого оратора из своего списка – Степана Максимовича.
Кривцов заморгал растерянно, оглянулся на стоявших рядом людей, словно просил помощи, и махнул рукой:
–Я говорить не мастак. Одно хочу сказать – спасибо вам за это, – он судорожно сглотнул и повел рукой вокруг себя. -
Спасибо, что не забыли наших сынков. У меня вот их двое было, им бы жить да жить... Кто-то, может, из вас и внуками моими был бы. А вот нет у меня сынков. Нет внуков. А я вот живу... Зачем?.. – он вновь махнул рукой и замолчал.
Но дальше «мероприятие» пошло чётко по плану Агнессы Викторовны, она острым взглядом окинула всех присутствующих и назвала наиболее солидного, умеющего владеть собой и словом – заведующего гороно. Тот оправдал ее доверие, говорил долго и горячо о пользе работы, проведённой школьниками, о связи поколений. Слушали его седовласые гости и ребята-школьники совсем без интереса, из вежливости, а глаза блуждали беспокойно по стенам и витринам музея, искали знакомые имена и лица.
Когда список выступающих благополучно иссяк, – среди них был и Олег Власенко, вдруг тоже заговоривший деревянным казённым языком, и Светлана, рассказавшая о том, как задумали они этот музей два года назад, как разыскивали людей, знавших ребят-выпускников военных лет. Неожиданно от дверей раздался тихий голос:
–Я хочу тоже сказать несколько слов...
Все разом оглянулись, и Светлана только сейчас заметила стоявшую у дверей Валентину Юрьевну и поразилась: её волосы, раньше только чуть тронутые сединой, побелели совсем. Ей тоже было послано приглашение, она немного опоздала, и Светлана, не видя её, думала, что Валентина Юрьевна не пришла.
Валентина Юрьевна сделала шаг вперед, все расступились, давая ей дорогу. Она несла какой-то длинный предмет, завёрнутый в плотную обёрточную бумагу. Она не спеша развернула пакет, и все увидели в её руках старую казацкую шашку.
– Я вот что хочу сказать, – Валентина Юрьевна говорила очень медленно, словно размышляла вслух. – Мой муж, Викентий Денисович, в нашей школе не работал, но знал о наших делах всё. Знал и о музее. И очень хотел побывать в нём. Вот эту шашку ему вручили, как награду, ещё в гражданскую войну, и он сохранил её. И я знаю, если Викентий Денисович пришёл бы сегодня в ваш музей, – Валентина Юрьевна шумно глотнула воздух, но не дала воли слезам, что слышались в её голосе, и продолжала, – я знаю, он бы подарил вашему музею эту шашку. Он верил всегда во всё светлое, доброе, хорошее даже в плену, даже – позднее. Он иначе не мог. Он очень любил детей. И всегда верил в нашу молодёжь и всегда говорил о ней только хорошее. Так вот, – она опять глубоко вздохнула, – примите эту шашку... И пусть она будет для вас символом веры в добро, символом вашей верности Родине. Я не знаю, что сказал бы вам Викентий Денисович, но, наверное, именно такие слова. Берегите свою Родину, дети, берегите и никогда никому не отдавайте на поругание, гордитесь своей Родиной, вы – русские, вы – советские. Мы, старшее поколение, тоже дети своей Родины, мы всегда вставали на её защиту, теперь будет ваш черёд, принимайте эстафету, – и Валентина Юрьевна, держа на вытянутых руках шашку, сделала шаг к Олегу Власенко и вручила её ему.
Олег бережно принял шашку. Подкатило мощной волной и встало комком в груди волнение, и он ничего не смог ответить, кроме сдержанного «спасибо». Ему захотелось вынуть клинок из ножен и поцеловать его прохладную острую сталь. Ему показалось, что это именно его награждают боевым клинком. А Валентина Юрьевна так же неслышно, как вошла, вышла из музея.
В комнате стало совсем тихо. Даже Агнесса Викторовна не нашлась, что сказать, потому что этого она не предполагала и просто не знала, как быть. И в этой тишине Светлана услышала голос бабы Тони:
– Деточки мои, – слёзы текли по её щекам, застревали в глубоких морщинах. Она промокнула их концом головного платка и достала из кармана белый узелок, развязала его, и все увидели на ее ладонях медаль «За отвагу» и рубиновый орден – «Красная Звезда». – В прошлый раз я не отдала вам Васины награды, уж вы простите меня, старую. И сюда-то их взяла, сама не знаю, почему, подумала сейчас – умру, и затеряются они. И никто про Васю не вспомнит боле. Пусть уж они у вас будут. Спасибо вам, деточки, за память о Васе, – и она низко поклонилась всем, кто был в музее.
Семья Герцевых собиралась вместе только за ужином – у каждого свои заботы, но к девяти часам вечера все собирались в зале, на кухне им не хватало места.
Сергей Васильевич Герцев вернулся домой, когда в квартире было ещё пусто, лишь тихо тикали знаменитые на весь этаж «герцевские» часы, они так громко отбивали время, что слышно было и в соседних квартирах. Часы Сергей Васильевич привёз из командировки: большие, в черном полированном корпусе с инкрустированной шпоном кедровой веткой. Именно из-за этой ветки он и купил часы – нравилось ему это красивое мощное дерево. Часы приглянулись всей семье, и было решено повесить их в зале. Но через несколько дней полушутя-полусерьёзно соседи спросили Сергея Васильевича, что за чудище громогласное у них завелось. Пришлось часы убрать в кухню, и те же самые соседи уже с удивлением справились, почему молчат часы, не испортились ли. Оказалось, привыкли они к громкому бою курантов, и часы вернули на прежнее место, и висят они там до сих пор, старательно вызванивания время для трёх квартир одновременно.
У Герцева-старшего выдался трудный день. Сначала совещание, потом пришёл Фешкин. Его уволили за прогулы, и он в течение двух недель ходит в отдел кадров к Сергею Васильевичу как на работу. Вот и сегодня сел напротив Герцева и смотрел на него измученными глазами до тех пор, пока Сергей Васильевич не покачал отрицательно головой. Фешкин встал и, горбясь, ушёл.
Сергей Васильевич стянул с себя галстук – дальше прихожей он его вытерпеть не мог, прошёл в самую большую, гостевую, комнату, опустился в кресло. Хотелось есть, но решил подождать домочадцев, не заметил, как задремал.
Очнулся оттого, что кто-то теребил его за ухо, подёргивал за нос. Он открыл глаза и увидел жену:
– Ле-на... – потянулся к ней, пытаясь поцеловать, но из-за плеча жены высунулась смешливая мордашка младшей дочери, и Сергей Васильевич встал на ноги, так и не поцеловав жену.
Зато дочь обняла его, защебетала:
– Пап, а пап... Я уже всё к ужину приготовила, а ты спишь, засонюшка.
– Тогда веди, хозяюшка, к столу.
Иринка в свои тринадцать лет вовсю хозяйничала в доме. Её косички, похожие на мышиные хвостики, мелькали то в одной комнате, то в другой. Она сердито ворчала на братьев за беспорядок в их комнате, особенно доставалось Алёшке, среднему, что бросал, как попало, одежду, грудой оставлял на столе учебники. Лёгкая, проворная девчушка была незаменимой помощницей матери.
– Серёжа, у тебя усталый вид, – озабоченно покачала Елена Семеновна головой. – Как у тебя сердце?
– Да всё в порядке, Лена, всё в порядке, – успокоил жену Сергей Васильевич, слегка похлопывая себя по левой стороне груди, не говорить же ей, что сердце сегодня опять покалывало острыми иголками. – Просто день был тяжёлый, ужасный день. То совещание, то Фешкин опять приходил. Понимаешь, Ленок, у него золотые руки, токарь – от Бога. Но пьёт по-чёрному.
– А почему? – так уж заведено было в семье Герцевых, что за общим ужином каждый мог рассказывать о своих делах, попросить совет, ведь сообща легче найти решение.
– Может быть, потому, что его когда-то бросила жена, уехала. Он женился снова на нашей же, заводской девушке, уже двое детей у них, а он до сей поры, наверное, помнит ту, первую. Семья извелась с ним, измучилась, а он всё одно – пьёт. В последнее время совсем одурел – жену бьёт, детей, деньги пропивает. Приходила ко мне его жена, просила помочь, и понимаешь, не узнал я её. Была – девчонка-хохотушка, заводила первая в цехе, а теперь – усталая больная женщина, а ведь ей только тридцать. Одним словом, уволили мы Фешкина две недели назад за прогулы. Теперь он приходит ко мне каждый день, клянётся – божится, что завяжет с этой пьянкой, а то просто сядет напротив и молчит. Ну, как помочь ему? – Сергей Васильевич задумчиво катал хлебный катышек по столу, собранный из крошек. Иришка отобрала у отца хлебный шарик, он и не заметил.
Дети молча пили чай. Старший сын тоже думал о чём-то и тоже катал хлебный шарик. В отличие от Иринки Сергей был точной копией отца, и когда его принесли впервые к Елене Семёновне после родов, она только руками всплеснула, до чего похож. Потому и приняли срочное решение назвать сына Сергеем, хотя давно уже было придумано другое имя. Вырос Сергей, у него оказались и манеры отцовские, и походка, и разговор такой же. Даже вот и шарик из хлеба так же скатывает. Уж сколько обоих ругает Елена Семёновна, а отучить от вредной привычки не может. У мужа, она знает, это с голодной военной поры, когда берегли каждую хлебную крошку, скатывали крошки воедино и с наслаждением бросали под язык и сосали потом, как конфету, а вот сын эту манеру просто перенял.
– А Серёжка у нас влюбился! – булькнул чаем Алёша, но Ирина возразила:
– Не болтай глупости! Это ведь только ты у нас подряд за всеми девчонками бегаешь!
Родители были заняты своим разговором и не слышали того, что сказали младшие, не заметили, как сыновья ушли, а спохватились – никого уже не было, только Иринка, недовольная чем-то, убирала со стола.
– А где же наши чада? – спросил Сергей Васильевич. – Вот это да, заговорились мы с тобой, мать, а дети поразбежались. Пойду-ка и я вздремну...
Сергей Васильевич ушёл в свою комнату, прилёг на постель, лежал, не зажигая света, думал о Фешкине, и решил, что всё-таки он примет обратно его на завод, иначе совсем погибнет мужик. А вот жене посоветовать надо, чтобы ушла от него. Впрочем, куда она уйдет? Где будет жить? Да и двое мальчишек у них растут...
В комнату зашел Сергей:
– Пап, ты спишь?
– Нет...
– Поговорить надо.
Дети ничего не скрывали от них, только старший больше делился с отцом, а младшие – с матерью, причём Алёшка умалчивал о своих многочисленных знакомых.
– Давай поговорим, – охотно откликнулся Сергей Васильевич. – О чем?
– Пап, а Луговой – хороший человек?
– Хм... Вопрос! По-моему – хороший.
– А по-моему – нет! – махнул Сергей кулаком, даже в темноте видно, как поблескивают недобро глаза.
– Ба-а... Сын! Ты, кажется, иного раньше был мнения о Луговом. Сам же говорил, что заводной, и прочее...
– Несправедливый он! – вновь рубанул Сергей воздух кулаком.
– Смотри-ка, критикан какой нашёлся! – засмеялся Сергей Васильевич. – Выкладывай свои сомнения и соображения.
Сергей начал торопливо рассказывать отцу историю Светланы, упустив своё отношение к ней.
Вот уже вторую неделю Сергей без конца думает о том, что произошло со Светланой Рябининой. И не думать не мог, потому что видел ежедневно молчаливую Рябинину. С переходом Насти Веселовой в другую школу она как-то стала меньше ввязываться в словесные перепалки с учителями, а после публикации той злополучной заметки совсем замкнулась. И Людмила Владимировна, которая цеплялась к Светлане на каждом уроке, сейчас, наверное, нарадоваться не может, ведь Рябинина теперь внимательно её слушает, не таращится в окно, но Сергей видел со своей парты поникшие плечи девушки и думал, что скорее всего Рябинина слушает учителей и не слышит. Впрочем, её состояние никак не отразилось на учебе, она по-прежнему чётко отвечала на вопросы, потому в классе и заподозрить не могли, что у Светки Рябининой, такой отзывчивой на чужую беду, случилась беда. Но ведь Герцев знал!..
– Жаль девчонку, – задумчиво произнёс отец. – А знаешь, Сержик, она у тебя боевая.
