Текст книги "Аттестат зрелости"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Отцовское лицо побледнело, он опустил голову, а Васька, пожалев его – всё же отец, замолчал.

– Ладно, – сказал он через несколько томительных минут молчания. – Пора идти. Поздно уже.

Отец не уговаривал Ваську остаться ночевать, спросил только, где он остановился. Васька назвал гостиницу, которую видел по пути к дому отца. Отец похвалил его выбор, но заметил, что там очень дорогие номера.

– А, ерунда! – беспечно отмахнулся Васька, поднимаясь с табурета и стараясь не шататься.

– Ты извини, Василёк, – отец впервые за весь вечер назвал его детским ласковым полузабытым именем, потому что Вера Ивановна давно уж звала его только Василием. Окуню хотелось обнять отца, поведать, как трудно им: и матери, и ему, Ваське, и даже Валерке, хотя братишка не помнит отца. И как было бы хорошо, если бы отец вернулся к ним, и всё было бы по-прежнему, они были бы вместе, и, может быть, мать не была бы такой... замороженной, такой правильной, а улыбчивой, как раньше. А Валерка не стал бы бросать завистливые взгляды на отцов своих друзей-пацанят. Как много ему хотелось сказать отцу, но отец произнёс:

– Ты извини, Василёк, я не могу подвезти тебя до гостиницы на машине; немного пьян, но отсюда недалеко на трамвае.

Доберёшься? Ты здорово выпил. Неужели так много пьёшь?

Слова отца убили в Ваське минутную растроганность, и он жёстко обрубил, не удержался:

– И пью, и курю, и с девочками вожусь! А что? Мне так положено, ведь я – безотцовщина, к тому же гены, отец, гены дурные проявляются, – и зло, беспощадно усмехнулся, глядя в отцовские глаза.

Отец вновь побледнел, ничего не возразил. Васька ушёл. И никакая сила уже не могла его заставить вернуться в отцовский дом. Нет, это – не отчий дом, это всего лишь дом отца, в котором Ваське места нет.

Окунь долго бродил по ночному незнакомому городу. Хмель выветрился из головы. Васька замёрз, и надо было думать о ночлеге. Он огляделся и увидел, что оказался как раз рядом с гостиницей. Ему повезло: двое моряков-отпускников только что выписались из номера, и пожилая администраторша, густо напудренная, с ярко крашеными губами и волосами цвета начищенной меди, предложила Ваське и парню, спавшему тут же в зале в одном из кресел, поселиться в освободившемся номере. Морячкам, видно, номер был по карману, и парню тоже, но Окуню – не очень, но надо же было где-то ночевать. Он заполнил анкету, и администраторша, прочитав его фамилию, спросила:

– А Павел Алексеевич, инженер... – и она назвала завод, где работал отец, – не родственник вам?

– Нет. Наверное, это однофамилец...

– Надо же. И фамилия такая редкая, и отчество – Павлович.

– Бывает! – хохотнул его будущий сосед, заполняя анкету, очень довольный тем, что не придется ночевать в кресле.

Подавая пропуск на право входа в гостиницу, женщина-администратор ещё раз подозрительно посмотрела на Окуня, но ничего больше не сказала.

На следующий день Окунь купил билет на обратный поезд. Из телефона-автомата позвонил отцу на работу, сообщил, когда уезжает, сказал, где остановился. По счастливому совпадению название гостиницы оказалось именно тем, какое назвал Окунь накануне. Отец попросил Ваську быть в номере часов в семь вечера.

Отец приехал точно. А потом они долго сидели в гостиничном ресторане, разговаривали, вспоминали. Отец был не такой, как у себя дома, смеялся, шутил. Они ушли из ресторана перед самым его закрытием.

Отец не захотел ехать домой, решил переночевать с Васькой, пошёл к администратору. Через полчаса вернулся и сообщил:

– Пошли, нам дали другой номер, я уже всё переоформил.

– Зачем? Мне и здесь хорошо.

– Пошли, пошли... Неужели тебе так трудно исполнить эту мою маленькую просьбу?

Отец и сын не спали всю ночь.

Сидели рядком на одной из кроватей и нещадно курили. Вот тогда отец и рассказал Ваське, почему он уехал. Рассказал без утайки, без обиды на мать. Да и что ему обижаться? На работе всё прекрасно, есть жена, растёт третий сын. Но грустные нотки выдавали его. Не так уж, видимо, было и сладко Павлу Ивановичу.

– Откуда тебя знают в гостинице? – поинтересовался Окунь, просто так, лишь бы разговор поддержать: ему не хотелось рассказывать о своей жизни.

– А, так... Номера приходится бронировать для командированных. И вообще... Бываю здесь иногда.

– А не боишься, что и эта вторая жена тебя тоже прогонит?

– Не боюсь, – усмехнулся отец. – У Клары характер другой. Это мама у нас такая прямолинейная, ей хотелось, чтобы я был лучше, а Клару я и такой, как есть, устраиваю. К тому же Клара побоится потерять благополучие в жизни.

– Говоришь: побоится, а не наоборот? Ты стал совсем другой, робкий, что ли, – нашёл Окунь подходящее слово. -

У нас ты был не такой.

– Все мы с годами меняемся, – отец кривовато улыбнулся. – Я уже не молоденький, сорок пять стукнуло, – и сказал обидчиво: – А вы хоть бы с юбилеем поздравили. Да, не молоденький, надо крепкий якорь ковать, вот я и кую.

– Ты, когда от нас уезжал, тоже, вроде, не молоденький  был, – усмехнулся Васька.

– Так случилось, – вздохнул отец. – Что поделаешь? Но мать ваша, – он сказал как о постороннем человеке, и это покоробило Ваську, – никогда не простит моего ухода. Да и ты, вижу, тоже, – отец хлопнул Ваську по плечу. – Поэтому я и сам не брошу эту семью. Поздно жизнь начинать сначала. Так что я действительно стал другим, и, если честно, то потерять ещё раз семью мне не хочется. Я даже не представлял, как это страшно – потерять семью. Я иногда ненавижу себя за то, какой стал: всё, как крот, тащу в дом, наполняю его деревяшками, тряпками, хрусталём... С матерью вашей я к этому был безразличен, казалось, что это надо только ей одной, раздражался, когда она меня тормошила, чтобы купил машину. Я не хотел тогда, а теперь вот купил, и хохотнул. – Понял, что машина – не роскошь, а средство передвижения. Да и родители Клары помогают. Это, конечно, хорошо, мы-то с матерью одни были, денег вечно не хватало. Ты прости, Василёк, что я говорю тебе это. А кому ещё? Ты же мой сын, первенец.

– Андрей тоже твой сын, – ревниво ответил Василий и сбросил отцовскую руку с плеча.

– Андрей, конечно, сын. Я  его  люблю, но ты – мой первый сын. Это что-то да значит!

– Что же ты тогда бросил своего первого сына, если OH, – Васька выделил голосом последнее слово, – так был дорог для тебя и что-то, – Васька теперь нажал на «что-то», – значил?

– Эх, Вася, сейчас, если бы мать не была такая неуступчивая, я бы вернулся. Бросил бы всё и приехал. Я ведь писал как-то...

– Писал, как же! – Васька нервно затянулся сигаретным дымом, так, что едва не закашлялся. – Мама потом плакала часами в ванной, она думала, что я не слышу, а я знал и слышал!

– Ну, что поделаешь, – пожал плечами отец. – Зато потом написал, спрашивал, может надо мне вернуться, а она даже не ответила. Подумаешь, изменил! Я  и Кларе изменяю, и она ничего, терпит! А мать... Уж очень она гордая, ваша мать!

Васька «взорвался»:

– Павел Алексеевич! А ты не пьян?

– Я? Нет. А что?

– Ты говоришь такие вещи, забываешь, что она мне мать!

– Да ладно тебе, Васька, между нами, мужиками, ты, наверное, тоже не теряешься? – отец подмигнул Ваське. – Есть девочки?

Васька отвел в сторону взгляд, покраснел слегка: после вчерашнего высказывания он не мог признаться отцу, что много имел девчонок-подружек, тискал и целовал их в подъездах, но ни разу еще не переступил запретной черты, за которой было что-то неведомое, что-то такое, из-за чего отец ушёл из семьи. Он ожидал и одновременно боялся того, что могло бы наступить вслед за поцелуями, потому что вся его «опытность» была напускной.

Но отец не заметил смущения Васьки и продолжал изливать свою душу:

– Ты, сын, видно, в меня пошел. Я ведь тоже рано начал за девчонками бегать, а Веру полюбил, – отец впервые назвал мать по имени, это покоробило Ваську, но смолчал. – И она меня любила. Так любила, что, я думал, никогда не сможет расстаться со мной, а она, видишь, решилась. Правда, – тут отец самодовольно усмехнулся – Васька заметил, что отец сейчас не мог улыбаться открыто и весело, как дома, у них. Или же не хотел? Усмехался кривой усмешкой, лишь «оттенки» этой усмешки были разные, – она чуть не заплакала, когда я уходил, а сдержалась... гордая!

И это было высказано с такой откровенной злостью, что Васька понял: какой бы ни была хорошей жизнь отца, а он завидует матери, может быть, и хотел ещё что-то сказать в её адрес ненужное, злое и плохое, но сдержался.  Налил себе полный стакан коньяка – они поменялись ролями: в тот вечер отец пил больше – и залпом выпил. И ещё понял Васька, что отец отчаянно хочет приехать в их обычную, не заполненную новыми мебельными гарнитурами и хрусталём квартиру, но знает, что это невозможно и никогда никому в том не признается.

На следующий день отец заехал в гостиницу за Васькой, чтобы отвезти его на вокзал. Когда Василий выписывался, крашеная администраторша пожурила его:

– Зачем обманул? Надо было сразу сказать, что ты сын Павла Алексеевича, так не торчал бы в холле два часа. А если бы я не дала тебе место?

Васька только молча пожал плечами.

На вокзале они опять сидели в ресторане, и отец уже не боясь, что «за рулем», пил шампанское. Он вынул из бумажника двадцать пять рублей, протянул Ваське:

– Возьми, пригодится. Извини, не могу дать больше, – и отвёл взгляд в сторону.

Васька яростно вскинул на отца голубые глаза и отчеканил:

– Не надо мне подачек, дорогой папочка!

Отец вздохнул, но настаивать не стал, спрятал деньги, буркнул только:

– А ты тоже, гляжу, гордый... Весь в мать... Ох, уж эта ваша родовая гордость!.. – потом начал говорить о чём-то незначительном, таком, что Окунь и не запомнил, и лишь когда вещи были занесены в купе, а до отправления поезда оставалось минут десять, отец попросил:

– Василёк, дай мне Валеркину фотографию, если она есть.

Василий вытащил из паспорта несколько фотографий, которые привёз, чтобы показать отцу, но так и не показал, выбрал нужную и подал отцу.

Отец долго смотрел на смеющуюся, хитрущую мордашку Валерки, повздыхал шумно и тихо произнес:

– Похож на мать, – а потом вскользь, даже безразлично будто, спросил: – А фотографии, где вы втроем, нет? – и застыл напряженный и ждущий.

Васька молча подал отцу фотографию, где они открыто, взахлёб, чему-то смеялись:

– Можешь забрать себе.

Прощаясь, отец крепко стиснул Ваську, поцеловал в лоб, подтолкнул его торопливо к вагону, иди, мол, а на его глазах блеснули слезы. Потом отец шёл рядом с окном, из которого выглядывал Васька, и глаза у него были тоскливые и пустые. Не такими должны быть глаза любящего мужа и отца.

Проснулся Окунь оттого, что в комнате приторно пахло ванилином. Он открыл глаза, раздув ноздри, втянул в себя сладковатый аромат, протянул руку к журнальному столику, где лежали возле магнитофона часы, и посмотрел, сколько там натикало. Удивился, что так ещё рано, привстал и развернул циферблат к полоске света, падавшей от уличного фонаря через неплотно сдвинутые шторы. Нет, всё правильно – пять утра. Он полежал немного, вспоминая, слышал ли, как пришла мать. Она почему-то задержалась, может быть, была срочная операция. Окунь поворочался немного, но ему не спалось. Тогда решил встать.

В темноте, на ощупь, нашёл джинсы, рубашку, осторожно вышел из комнаты, чтобы не разбудить Валерку, тихонько прикрыл за собой дверь.

В прихожей был полумрак. Свет горел на кухне, оттуда слышалось журчание воды из крана и легкое позвякивание тарелок: мать мыла посуду. Окуню стало стыдно оттого, что он вчера целый день прошатался по квартире без дела, после обеда и ужина все тарелки горой сложил вместе с другой посудой в раковину-мойку, а вымыть не подумал. Он прокрался к ванной комнате, но остановился, увидев через дверной проем, как Вера Ивановна моет посуду.

Мать стояла вполоборота к Окуню в стареньком ситцевом халате, в цветастом переднике и губкой мыла тарелку с голубой каёмкой. Тарелку, из которой всегда ел отец, и шутил при этом, что тарелочка, как у Ильфа и Петрова, с голубой каёмочкой, только миллион на тарелочку никто не положил.

Лицо Веры Ивановны, обычно строго-энергичное и властное, сейчас было задумчивым, печальным даже, таким, что Окунь застыл на месте, пронзённый жалостью к матери. В свои сорок три года она была привлекательна и, пожалуй, нравилась мужчинам, и он не раз думал, почему она не вышла вторично замуж, пока не понял, что она, наверное, до сих пор любит отца. Вот и сейчас она мысленно находилась далеко-далеко, словно и не было её здесь, только одни маленькие руки в резиновых перчатках сноровисто делали привычное дело.

Окунь вспомнил, какая мать была семь лет назад, когда отец жил с ними, весёлая и энергичная. Она тормошила без конца отца, что-то предлагала переделать в квартире, что-то купить, или звала его в театр. А отец вяло сопротивлялся. Он так и  запомнился Василию – лежащим на диване с книгой в руках. Оживал отец лишь во время телевизионных хоккейных матчей. Он был тогда лениво-важным, знающим себе цену, всё на нём сверкало, а мать – улыбчивая, но в глазах всегда таилась строгость.

Руки матери никогда не знали покоя ни в отделении, ни дома, и там, и дома работы её рукам было много. Она любила свою работу, могла ради неё забыть и домашние дела, особенно, если оперировала очень тяжелого больного, и её присутствие в больнице было необходимым. О матери врачи говорили, что она – талантливый хирург, что многим в городе спасла жизнь.

И если больной выздоравливал, она ходила сияющая и мрачнела, если её постигала неудача. О своих делах она рассказывала отцу, а тот лежал на диване, читал в это время, никак не реагируя на её слова. Вспомнил Василий, как медсестра тетя Гапа, когда он лежал в больнице, всегда уважительно говорила о Вере Ивановне, жалеючи смотрела на неё и осуждающе – на Василия. Все в больнице знали её беду, все сочувствовали. Один Васька Окунь, родной сын, был самым глухим и бесчувственным.

Василий тихонько подошел к Вере Ивановне, обхватил её сзади руками. Мать была намного ниже его, и Окунь упёрся подбородком в её макушку.

– С добрым утром, ма!

Вера Ивановна вздрогнула, оглянувшись, посмотрела на сына, как на пришельца с другой планеты, до того слова Василия сейчас были невероятны для неё:

– Ты что так рано проснулся? Случилось что?

– Да нет, ничего не случилось. – Окунь пожал плечами, улыбнулся. – Проснулся, смотрю, на кухне свет горит. Я  подумал, может, помочь тебе надо.

Вера Ивановна вдруг резко повернулась к нему спиной и выбежала из кухни.

Окунь постоял немного, обескураженный, затем направился следом за матерью. Зашёл в большую комнату, где они обычно принимали гостей, и увидел, что Вера Ивановна, сгорбившись, сидит на тахте, закрыв лицо ладонями. Окунь присел перед ней на корточки, осторожно отвёл руки от лица, заглянул ей в глаза, как делал это в первый год после отъезда отца:

– Ма, что с тобой? Ты плачешь? Да ведь я ничего такого не сделал, почему ты плачешь? Ма-ма-а... Ну, что с тобой?!

Вера Ивановна вытерла слёзы:

– Это от радости, Вася. Ты давно не говорил со мной так ласково, что я не выдержала и расплакалась. Прости, Василёк, больше не буду, – сказала она, повторив интонацию Валерки, склонив голову на плечо сына. Потом обеими руками привлекла к груди его стриженую, колючую голову, погладила по спине:

– С днём рождения, сынок! А я тебе подарок приготовила.

Она встала, включила свет, подошла к серванту, открыла дверцу одного из отделений, где хранила документы, достала завернутый в белую бумагу сверток. – Примерь.

Василий развернул бумагу. В пакете лежала рубашка, он тут же надел её, заправил в брюки.

– А вот ещё, – мать подала Василию розоватый листок. – Читай.

Это было страховое свидетельство, подарок именно в духе его практичной матери, которая всегда знала, что такое хорошо, а что такое – плохо. А тысяча рублей – это очень хорошо, даже отлично!

– Если честно, Вася, я не хотела отдавать тебе эти деньги.

Расторгла бы завтра договор и деньги получила бы сама, всё равно ты ничего не знал. Но ты стал в последнее время какой-то не такой, более добрый, что ли, – мать опять всхлипнула, достала из кармана халата платок, вытерла глаза. – А вот тебе ещё подарок. – Вера Ивановна вновь открыла сервант и протянула сыну извещение на денежный перевод. – Отец прислал.

Василий повертел в руках бланк, прочел сумму – пятьдесят рублей... Хмыкнул: не густо, мог бы и больше прислать, всё-таки у сына-первенца восемнадцатилетие бывает не каждый год.

– Мама, – сказал Василий, – если тебе не будет трудно, отправь это обратно. Не нужны мне его подачки.

– Вася! – мать укоризненно покачала головой. – Он же от чистого сердца прислал. И не забывай, у него тоже семья.

– Эх, мама, мама... – Василий вздохнул. – И ничего ты не знаешь. И нечего думать о нём, он – ничтожество.

– Не смей! – почти закричала мать. – Не смей! Он – твой отец!

– Отец, между прочим, сына должен воспитывать не только переводами. Да и не нужен я ему, как и ты, как Валерка! Когда я съездил к нему, я всё понял. И жил не у него, а у бабушки. И часы вот эти, – Василий постучал по циферблату, – я сам купил, а не он мне подарил. Наврал я, что это его подарок! А ты говоришь – отец! Не вспоминай о нём, мама, не стоит он того, – Василий увидел огромные, переполненные болью, глаза матери, обнял её за плечи. – Не расстраивайся, мама, мы и без него проживем. Школу кончу, работать пойду на завод. На механический. Я  в больнице с одним человеком познакомился, вот такой дядька, – он выкинул вверх большой палец правой руки, – он меня звал. А институт не уйдёт, всё равно осенью в армию, вернусь, тогда и поступлю.

Окунь чуть не опоздал в школу: отводил Валерку в садик. Вера Ивановна пошла с утра в отделение. Накануне оперировала парня, попавшего в автомобильную аварию, хотела посмотреть, как он там. Уходя, сказала:

–Я, наверное, опять задержусь. А ты, если хочешь, пригласи товарищей. Вот возьми, – она протянула сыну деньги. – В холодильнике найдёшь всё необходимое.

Василий не собирался отмечать день рождения, но был благодарен матери за её заботу.

Он влетел в школу за две минуты до звонка на урок. Сдав одежду в школьный гардероб, скачками помчался наверх по лестнице и, ворвавшись в класс, сразу же увидел на доске написанное тем же таинственным «куриным» почерком: «Поздравляем Василия Окуня с восемнадцатилетием!»

– У-у-у! – загудели приветственно одноклассники. – Привет совершеннолетним!

– Рыба, а ты принес нам чего-нибудь? – Ерошкин щёлкнул себя по кадыку. – Зажилить хочешь день рождения? Не выйдет!

Окунь молча взирал на доску, и Ерошкин покрутил пальцем у виска:

– А Рыба-то!.. Никак свихнулся, не понимает, чего желает от него общество.

Окунь вышел вдруг из столбнячного шока, развернулся резко и выскочил из класса, едва не сбив с ног входившую Людмилу Владимировну.

В классе зависла неловкая тишина.

И тут вскочила Настенька Веселова и решительно, заикаясь, крикнула Ерошкину:

– Ты... ты... ты – болван, Ерошкин! Вечно лезешь со своим дрянным языком! – тут она оглянулась на товарищей, в глазах её мелькнул испуг, и Настя тоже выбежала из класса.

–Ха! А Настя-то! – пришёл в себя от изумления Ерошкин, – Видно, втюрилась в Рыбу!

– А ты, и правда, Ерошкин, болван! – в полной тишине отчеканила Светлана Рябинина.

Ерошкин крутнулся на месте, но промолчал, наткнувшись на сердитые взгляды одноклассников.

Урок пошёл своим чередом, только Светлана вновь смотрела в окно, и вновь Людмила Владимировна отчитала девушку за невнимание.

Настя так и не вернулась в класс.

Зато перед самым звонком заявился сияющий Василий. Попросил разрешения войти, вежливо извинился за опоздание. Поравнявшись со столом преподавателя, он торжественно и медленно, как фокусник, вытащил из своей сумки огромный бумажный кулёк и сыпанул из него прямо на стол перед ошеломленной Людмилой Владимировной разноцветный конфетный дождь.

– Угощайтесь! – Окунь широким жестом пригласил всех к столу, и урок, конечно же, был скомкан, потому что десятиклассники ринулись к столу. Но Людмила Владимировна не рассердилась, поняла, что сейчас нельзя ругать Окуня, потому встала и просто отошла к окну.

Но Окунь подошел к ней:

– Людмила Владимировна, что же вы? Угощайтесь! – и он галантно преподнёс ей в обеих руках конфеты.

Одна Светлана Рябинина почему-то сидела на своем месте и сумрачно взирала за окно. Окунь встал рядом с ней, Светлана краем глаза следила за ним и молчала. Окунь улыбнулся:

– Рябинина, а ты что же? Держи! – он с ладоней ссыпал перед ней конфеты. – А где Настя?

– Тебя, обиженного, побежала успокаивать, – Светлана смотрела жёстко, вприщур.

– Меня? – пожал плечами Окунь. – А кто меня обижал?

– А чего же ты убежал, когда Ерошкин тебе вот так показал, – Светлана повторила жест Ерошкина.

– Когда? Я за конфетами пошёл, забыл, понимаешь, сразу купить...

– А Настя «выдала» словечко Глобусу и за тобой побежала.

Окунь скрипнул зубами и услышал Светкин шепот:

– Укротись! Совсем худо Насте хочешь сделать?

Настя не вернулась в класс и к следующему уроку, и Светлана с жалостью думала, что Настя не сдержалась и показала всему классу своё отношение к Окуню. Бедная Настя, вообразить невозможно, под какой камнепад насмешек она может попасть теперь. Настя, подружка, беспомощная перед грубостью, тихая, неприметная – и такой взрыв, а ведь Настеньку, как говорил тот же Ерошкин, и обижать не интересно: краска, смущение в ответ на обиду и ни слова в свою защиту.

После занятий Светлана вышла из школы с двумя портфелями в руках – своим и Настиным.

– Эй, эй! Рябинина, постой! – догнал её Окунь. – Ну, погоди!

– Чего тебе? – Светлана, как штык, выкинула навстречу ему злой взгляд: ведь всё из-за Окуня произошло.

– Ты к Насте?

– А тебе что?

– Да так, – Окунь замялся. – Передай Насте записку, – сказал он, наконец.

– Не передам! Незачем! – и пошла прочь.

Окунь вновь догнал её. Он смотрел укоризненно:

– Ну, зачем ты так, Свет? Я  же тебя, как человека прошу, – он был необычно серьёзен.

«Да что мне-то? Сами пусть разбираются!» – подумала Светлана и ответила:

– Ничего я не буду передавать! – Окунь при этом нахмурился. – Иди и сам с ней говори, заодно и портфель отнесёшь, – она сунула в руку Окуня портфель Насти.

Окунь радостно кивнул, подхватил портфель, но у самого Настиного дома вдруг остановился, просительно заглянул Светлане в глаза:

– А, может, всё-таки передашь, а?

Светлана поняла, что Василий боится идти к Насте один, однако повернулась к нему спиной и пошла к автобусной остановке, крикнув издали:

– Привет Насте!

– Ну и выдра ты, Рябинина, – шепотом ответил ей Окунь. Он немного потоптался на невысоком, в две ступеньки, бетонном крылечке. Зашёл в подъезд...

Нет, не мог он идти к Насте! Знал, что права Рябинина, а не мог!

Вновь вышел на улицу, закурил, потом отшвырнул сигарету в сторону, сплюнул с досадой: вот ведь дела – не может подняться на третий этаж и нажать на кнопку звонка, боится чего-то! Что же ты за человек, Настя Веселова? Никогда ещё Окунь так не робел и не маялся.

Собрался с духом, наконец, Окунь. Добрался до нужной площадки с перекурами на каждом марше. С верхних этажей спустилась женщина, отругала Окуня за то, что он в подъезде курит. Окунь извинился – это надо же, какой вежливый стал! – затушил окурок о каблук ботинка и выбросил в разбитое окно между вторым и третьим этажами. Подошёл к Настиной двери, тронул слегка кнопку звонка и отдернул палец, точно боясь, что его ударит током, как когда-то давным-давно, отец тогда ещё дома жил, а Валерки и в помине не было. Лень было Ваське свет в комнате включить, вот и решил в темноте штепсель от телевизора в гнездо сунуть, и тут тряхнуло его с такой силой, словно по огромным валунам протащило туда-сюда – такая волна внутри его прошла. Он заорал диким голосом, отдёрнул руку, стоял в темноте и дул на пальцы, словно они у него были обварены кипятком, на лбу – крупные капли пота. Мать и отец суетились вокруг, не понимая, что произошло, и отец все время заглядывал ему в лицо и со страхом спрашивал:

– Что с тобой, Василёк, что с тобой?! – и гладил его по голове мягкими, пахнущими табаком, руками.

Окунь вновь тренькнул звонком, посильнее. Дверь открыла Настя.

– А, это ты, – голос девушки был до жути вялый и безразличный, и не пригласи она Окуня зайти, он бы повернулся тотчас же и ушел.

Настя не смотрела на Окуня, была она вся потухшая, потемневшая. Даже за то, что портфель принёс, не поблагодарила, молча ждала, что скажет Окунь. А он растерялся, не решался порог переступить.

– Я  пойду... – вымолвил, наконец. – Тебе, наверное, некогда.

–Я обед приготовила, хочешь – пообедай, – без улыбки предложила Настя.

И Окунь ободрился:

– А что? Можно! Я голоден, как волк!

От супа Окунь отказался, а вот котлеты съел, похвалив Настю. И похвастался:

– А у меня сегодня день рождения!

– Знаю, – тихо ответила Настя, не глядя на него. – Чай будешь пить или кофе?

– Кофе.

Настя налила ему кофе. А он никак не мог найти тему для разговора, чтобы расшевелить Настю: это ужас какой-то – даже смотреть на него не хочет. И сказал:

– Осенью в армию пойду, весной не успею, надо школу окончить.

– Ну, что ж, – не глядя на него, Настя медленно размешивала сахар в чашке, той самой, из которой пил чай Василий в свой первый приход к Веселовым. – Все служат.

– Меня, наверное, в Морфлот возьмут.

– Ну и что? И там ребята служат.

– Да ведь три года!

– Ну и что? Не так уж это и долго.

Окунь не выдержал, протянул руки через стол, взял Настины пальцы:

– Настя, да улыбнись ты.

– Чего тебе улыбаться, незваный гость...

– Знаю, знаю – хуже татарина! – продолжил Окунь. – Так ведь твоя Рябинина говорит, ходячий мешок с пословицами. Но ведь я по-хорошему пришёл, без смеха. Приходи ко мне сегодня, ведь мне восемнадцать лет стукнуло, понимаешь? – и пропел дурашливо: – В жизни раз бывает восемнадцать лет!

Настя встрепенулась испуганно, покраснела, замахала возмущённо руками:

– Что ты, что ты! Как я приду? А мать твоя что скажет?

– А она на дежурстве!

– А соседи? Интересно – девчонка, а к парню идет.

– Да первая ты, что ли, ко мне придёшь! – брякнул Окунь отчаянно с досадой. И тотчас испугался своих слов.

В глазах Насти мелькнуло что-то рябининское – ершистое и злое, упрямое, не зря, видно, глаголет та же Рябинина – с кем поведёшься... Она и отрубила по-рябинински:

– Нет! Не приду!

Василий лишь вздохнул: «Поделом тебе, Окунёк».

– Тогда я к тебе приду, – пристукнул Окунь кулаком слегка по столу. – Зайду к твоей Рябининой, и приду. Жди нас в восемь. А если хочешь, и других наших приведу?

Больше он и слова не сказал. Оделся, ушёл. А Настя сидела за столом и плакала. Крупные слёзы текли по щекам и подбородку, капали в чашку с давно остывшим чаем... Но Настя улыбалась сквозь слёзы радостно и смущенно.

Окунь в самом отличном расположении духа спешил домой.

Скоро шесть часов, уже стемнело. Он обещался прийти к Насте в восемь, а ещё надо за Валеркой сбегать, завернуть потом к Игорю Оленькову, позвать его на свой праздник вместе с Ольгой Колесниковой. Хорошо, что хоть увидел в магазине Кирку Воробьёву, она живет в одном доме со Светкой, попросил передать ей своё приглашение, сказал и Кирке, чтобы пришла.

Подходя к своему дому, Окунь увидел в окнах их квартиры свет. Мать не могла ещё вернуться, значит, соседка по площадке вместе со своим сыном привела домой и Валерку. Ай да молодец Анна Дмитриевна, сэкономила Окуню полчаса!

Василий почти бегом направился к своему подъезду. Возле дома было темно, видимо, забыли на линии свет включить, у подъезда под козырьком тоже не горела лампочка. Возле дома, хохоча и гоняя ледышку, толпились парни, но кто – в темноте Окунь не разобрал. Он прыжком махнул на крыльцо и услышал:

– Рыба, привет!

Окунь оглянулся. От группы отделился невысокий паренёк и нетвёрдыми шагами направился к Окуню. Василий узнал Кольку Чарышева.

– Привет! А ты чего тут?

– Да так...

– Ты в школе чего не был? Марья спрашивала про тебя, ведь контрошку писали.

– Потому и не был, – засмеялся Чарышев, покачнулся,

ухватился за рукав дублёнки Окуня. – Ну её к бабаю, эту контрольную вместе с Марьей!

– А-а... Ну, бывай, – Окунь стряхнул его руку с рукава и взялся за дверную ручку, но Чарышев ухватил его за ремень сумки.

– Погоди, не спеши. Там вон Игорь, – Чарышев кивнул на парней, – он поговорить с тобой хотел.

– Иди ты лесом! – дёрнулся Окунь, пытаясь освободиться от цепких пальцев Чарышева. – Некогда мне тут с вами лялякать!

– Игорь, а он выступает! – крикнул Чарышев.

К ним подошел Игорь Воронин, по-уличному – Одуванчик. Он был в элегантном кожаном пальто, на голове – лохматая шапка. Все, кому был известен Одуванчик, знали о его страсти к красивой одежде, причем – импортной. Зарабатывал он неплохо, но поговаривали, что имеет и другой доход, мол, везучий в карты играть, а может, и ещё в чём-то ему везет. А Одуванчиком его прозвали за мягкий белёсый пушок на голове.

В зубах Одуванчика вспыхивала сигарета, в её свете то виднелись, то пропадали острые властные глаза и рваный шрам на левой щеке возле уголка губ.

– Что же ты, корешь Вася, поговорить с нами не хочешь? – Одуванчик подделывался под блатнягу-одессита, смягчал и без того мягкие шипящие. – Мы же тебя звали в ресторан, как путевого, а ты не захотел. Вот мы к тебе сами пришли. Ну, мы – ладно, нас ты не уважаешь, а Колик с тобой в одной бурсе пашет, а ты и его обижаешь.

Мимо прошел сосед с их этажа, поздоровался сквозь зубы в ответ на Васькино приветствие, покосился неласково на всю компанию.

– Давай отойдём, мешаем гражданам трудящимся, – сказал Одуванчик, под руку отводя Окуня к своим дружкам. – А тебе Фитиль привет передавал. Помнишь такого? Мы с ним недавно встречались в одной фирме. Жаловался, что ты ему не пишешь.

– Ну и что?

– Как что? Должок ведь за тобой числится, – Одуванчик улыбался, но глаза смотрели со злобой.

– Ничего я ему не должен!

– Не должен! – передразнил Одуванчик. – А пить водяру – пил? Да учти, что всё дело в парке он на себя взял, а то чиркал бы ты сейчас пилой вместе с ним. Там ведь работка тяжёлая, а ты вот дома сидишь, в тепле, шампанское пьёшь, – показал Одуванчик на серебристую головку бутылки, что торчала из сумки. – Так что гони звонкие монетки, пятьсот целковых. Цена божеская, век мне воли не видать!

– Вернётся, сами разберёмся, кто кому должен, а ты-то чего вяжешься. Я с ним говорить буду, а ты мне до фени.

– Он мне поручил это дело, так что гони денежки, они ему сейчас нужны. Ну?!

– Вернётся, сам с ним расквитаюсь! – ответил упрямо Василий.

– Потом он и без твоей мелочёвки обойдётся, он мальчик фартовый, ты сейчас деньги гони, – Одуванчик уже не улыбался.