Текст книги "Аттестат зрелости"
Автор книги: Евгения Изюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Да что вы, парни, – примирительно сказал Окунь. – Нет у меня сейчас денег, вот завтра, может, достану, – страх заставил его осторожничать.
Окунь не заметил, как оказался в кольце. Стоял в центре круга, а вокруг – недобрые, соловелые глаза: все были навеселе, лишь Одуванчик трезв. Он перестал улыбаться, и Окунь сразу же ощутил толчок в спину между лопаток. Василий не удержался и сделал шаг навстречу Одуванчику. Тот выставил кулаки, и Окунь отлетел назад. И началось...
Окуня гоняли по кругу в полной тишине, переталкивали от одного к другому, а он не мог устоять на ногах, по инерции летел то туда, то сюда, натыкаясь на жёсткие кулаки, и вновь летел. Кричать о помощи было стыдно, да и некому.
– Игорь, не надо! Ребята, не надо! Он отдаст! Верно, Рыба,
отдашь ведь? Завтра? Отдашь? – метался за кругом Чарышев, но от него отмахивались, скалили зубы в беззвучном смехе, пока Одуванчик коротким взмахом руки не отбросил Кольку в сторону. Чарышев, взмахнув руками, отлетел в сугроб и забарахтался там, пытаясь подняться на слабые ноги.
– Ша! – сказал негромко Одуванчик, игра прекратилась.
Окунь стоял, шатаясь, земля уходила из-под ног. Он делал страшное усилие над собой, чтобы не упасть, вся его воля сосредоточилась на этом. Злорадные лица подручных Одуванчика неслись бешеной каруселью. Сумка, соскользнув с плеча, зацепилась за палец и стучала, раскачиваясь, по ноге.
– Ну, будешь теперь с нами разговаривать? – язвительно улыбнулся Одуванчик. – Сейчас пойдёшь с нами. Скворчик, позовёшь нас в гости? – спросил он у одного из парней, совсем не ожидая ответа. Ремень сумки Одуванчик заботливо набросил Окуню на плечо, подхватил его под руку, кто-то помог Чарышеву выбраться из снега.
Окунь, ничего не соображая, шёл, куда его вели. Голова кружилась, поташнивало. Он был потрясён, напуган и не в силах был сопротивляться.
Скворец жил недалеко, в их же микрорайоне. Его квартира была на первом этаже, уютная, вся в белых салфетках, занавесках, накидках и цветах в глиняных горшочках. Старая мебель была ещё добротная, но не полированная. Всюду чувствовалась рука пожилой женщины.
– Мать не придёт? – поинтересовался Одуванчик у Скворца, и тот отрицательно мотнул головой.
Все разделись, побросали одежду на опрятную, заправленную белым покрывалом, металлическую двуспальную кровать с никелированной спинкой. Скворец нахмурился, увидев гору одежды на кровати, но ничего не сказал: Скворец вообще был самый молчаливый в этой и так неразговорчивой компании. Расселись кто где.
Окунь опустился на старенький диван, с обеих сторон рухнули ещё двое, зажав Окуня с двух сторон.
– Выпить есть? – скорее приказал, чем спросил Одуванчик.
Скворец вытащил из прикроватной тумбочки, единственной полированной вещи в комнате, несколько книг. Пошарил рукой в глубине тумбочки, извлёк бутылку водки, улыбнулся при этом извинительно:
– Мать ругается, вот я и прячу...
– Закусон давай! – скомандовал Одуванчик, и Скворец с готовностью исчез.
Один из парней достал из старенького серванта несколько стаканчиков-стопок, тарелки, другой понёс эти тарелки на кухню, всё делалось быстро и четко, а Одуванчик, развалившись на стуле, вытянув ноги чуть ли не до половины комнаты, сидел у стола, покрытого белой в крупную голубую клетку скатертью.
Вошёл в комнату Скворец с двумя тарелками в руках, на которых лежала квашеная капуста. Следом другой парень нёс огурцы и плавленные сырки. На столе появился чайник с заваренным чаем.
– Другого ничего нет? – поморщился Одуванчик. – Скудно живёшь, Скворчик!
Скворец метнул в Одуванчика полный ненависти взгляд и тотчас пригасил его, отвел в сторону.
– Говорил я тебе, чтобы ты сходил с нами, не захотел – гордый, падла! – выругался Одуванчик. – Шамай вот теперь свою капусту!
Хлопнула входная дверь, появился ещё один из свиты Одуванчика, выставил на стол две бутылки водки.
– Шустряк ты, Лёха, – похвалил его Одуванчик, и парень расцвёл от похвалы, обвёл хвастливым взглядом всех в комнате: мол, знай наших...
– Вот учись у Лёхи, Скворец, – показал Одуванчик пальцем на шустряка, который вытаскивал из карманов свёртки с колбасой и банку рыбы.
Лёха сноровисто распечатал бутылку, разлил водку по рюмкам. Одуванчик налил себе в стакан крепкий чёрный чай, взял одну из рюмок, протянул Окуню:
– Причастись с нами, Вася. И забудем все непонятки между нами. Мы – свои ребята, разочтёмся. А должок и завтра можешь принести. Выпей, братан.
– Не хочу, – отказался Окунь.
– То есть как – не хочешь? – в глазах Одуванчика засветилась змеиная ласка. – Брезгуешь? Выпей!
– Нет. Не хочу, – набычился Окунь.
– Угости-ка его, Лёшенька.
Лёха взял из рук Одуванчика стаканчик, поднёс к губам Окуня, и он почувствовал, как крепко схватили его за руки по бокам сидящие стражи. Василий боднул головой руку Лёхи. Стаканчик выпал из его пальцев, водка выплеснулась, а стаканчик, звякнув о ножку стула, на котором сидел Одуванчик, разбился.
Скворец замахнулся кулаком на Окуня:
– У-у-у! Хмырь! Разбил!
Одуванчик остановил Скворца, а Окуню мягко попенял:
– Зачем же рюмки чужие бьёшь? Они хоть и неважнецкие, а не твои.
– Ничего, – процедил сквозь зубы Окунь, – посуда бьётся для удач.
– Пусть так, – согласился Одуванчик, наливая водку в другой стаканчик, – но ты всё-таки выпей.
Окунь отрицательно покачал головой. Его зажали с боков ещё сильнее. Один из парней надавил ему рукой на нижнюю челюсть. Окунь от боли раскрыл рот, и Лёха выплеснул ему на язык жгучую жидкость. Окунь поперхнулся, закашлялся. Лёха похлопал его по спине, добродушно хохотнул:
– Не в то горло пошло.
– Ничего, вторая пойдёт ясным соколом, – обнажил предводитель в улыбке крупные зубы с золотой фиксой сбоку. – Видишь, не хотел пить, пришлось помочь, – обратился он сожалеючи к Окуню, подавая ему на вилке кружок огурца. – Заешь, – и скомандовал. – Лёха, давай ещё!
И вторая рюмка водки пошла таким же способом Окуню в рот. Водка быстро оказала своё действие на Окуня. Голова затуманилась, по телу разлился жар, ногам стало горячо.
– Выпей, Вася, выпей... – приговаривал Одуванчик. – Для твоей же пользы. Мы тебе сейчас одну операцию сделаем, так что пей больше, чтобы не почувствовал боль.
Дикая мысль опалила Окуня, испарина выступила на теле, и он выгнулся дугой, пытаясь освободить руки из плена. Что же, так и сдаться без боя? Почему же он раньше, ещё на улице, не оказал сопротивление? Пусть бы лучше убили, чем...
Чудовищная догадка отразилась таким ужасом на лице, что Одуванчик засмеялся:
– Да ты что перетрухнул, корешь? Мы ведь тоже мужики, понимаем, что без машинки нельзя. За то, что гоношишься много, мы тебя меченым сделаем, наколочку нарисуем. Скворец! Тушь давай, иглу! Да свяжи три разом ниткой, всё учить тебя надо!
Окуня повалили на диван, обнажили грудь, зажали руки, ноги. Василий застонал от унижения и страха.
– Ого! – удивился Одуванчик, увидев его обнажённую грудь. – Молодой, а шерсти на тебе, как на обезьяне. Темпераментный ты, значит! Скворец! Бритву быстрее, да не электрическую, дубина, безопаску!
Окунь вновь попытался вырваться, но только тяжелее насели на него помощники Одуванчика. А тот устроился рядом с диваном на стуле, сбрил волосы на груди бритвой, плеснул Василию на грудь водки, растёр ладонью:
– Для дезинфекции, – подмигнул он своим сявкам, и те загоготали злорадно. Даже искры жалости не мелькнуло в глазах Васькиных мучителей, словно мстили они ему за такое же, когда-то перенесенное, унижение. И опять Чарышев попробовал заступиться:
– Парни, не надо! Зачем его метить? – но слово Колькино значило здесь не больше плевка. Его просто отшвырнули в сторону, как котёнка, и Одуванчик пообещал ему:
– Ещё раз вякнешь, рыло на сторону сверну! – он уже начал наколку на Васькиной груди. – Тявкаешь тут под руку...
От первых уколов иглы Василий заелозил на спине по дивану, не пытаясь уже сбросить свои живые оковы. Он понял, на какой позор его обрёк Одуванчик. И глубокое безразличие овладело им. Да и водка безотказно действовала на мозги, осталась только саднящая боль на коже, тоже, впрочем, притуплённая алкоголем.
– Да не дёргайся ты! – прикрикнул на Окуня Одуванчик, быстро и ловко орудуя иглой. – Испортишь произведение искусства! Я быстро, не боись. Вот Фитиль ещё быстрее работает. Знаешь, что мы тебе здесь изобразим? Обнажённую маху, по-нашему – шалашовку. Слыхал про мазилку французского – Гойю? Вот он всё картинки рисовал – обнажённых мах, ну, вот её мы тут изобразим, и будешь ты у нас не Рыба, а Меченый...
Окунь смотрел, как на его груди вырисовывается наколка, и застонал опять от боли, от гнева, позора, унижения, оттого, что Настенька, наверное, ждёт его в этот момент...
До дома, где жил Окунь, его довели двое из своры Одуванчика, которые были потрезвее остальных после двух выпитых бутылок, третью почти всю вылили в Окуня. А по лестнице он карабкался сам. Где на коленях, где удавалось вцепиться в перила и приподняться. Раза два он скатывался вниз с лестничных маршей на площадку. Восхождение на пятый этаж показалось ему не менее трудным, чем подъём, к примеру, на Эверест. Зато как победно вскинул Окунь голову, когда оказался, наконец, на своей площадке. Пусть смотрят брезгливо на него в глазки дверей соседи, разбуженные грохотом, с каким он поднимался по лестнице, чёрт с ними. Главное, он все же преодолел эту пятиэтажную возвышенность.
Василий долго не мог попасть ключом в замочную скважину, пока Валерка не услышал шорох в замке и не подошёл к двери: позвонить у Василия не было сил. Он стоял, упершись лбом в дверь, и все копошился с замком.
– Кто там? – несмело спросил Валерка из-за двери. – Мамы нет дома, она не велит открывать,
– Валерка, открой, это я, – попросил Окунь. – Что-то я не могу.
Хрипловатый голос Окуня, неуверенные слова заставили брата усомниться. Он подтащил к двери стул, слышно было, как вскарабкался на него и, шумно дыша, долго смотрел в глазок.
– Да я это, Валер, я... – пьяно бормотал Окунь, ухватившись за ручку дверей, чтобы не упасть.
Валерка щёлкнул замком, и Окунь рухнул, потеряв опору, внутрь квартиры. Валерка с ужасом на лице испуганно прижался к стене, но Василий этого не видел, сосредоточившись на том, чтобы подняться и освободить дверь. Опираясь на косяк дверного проёма, он всё же поднялся, сбросил ботинки посреди коридора, потом побрёл к вешалке и долго возился там, стараясь попасть петлей дублёнки на крючок, но так и не сумел, зато уронил с вешалки всю висевшую там одежду и сам упал, заваленный своей курткой и старым пальто Веры Ивановны.
– Валерка, освободи меня, – попросил он из-под груды одежды.
Валерка помог, и Окунь на коленях пополз к туалету. Его мутило, выворачивало наизнанку весь желудок, а голова, распухнув до неимоверных размеров, болталась, как свинцовый шар на слабой, бессильной держать её шее. Окуня рвало одной зелёной горькой жидкостью. Зато потом стало легче, только горела в глотке раздраженная слизистая оболочка.
Васька умылся, выбрался из ванной и увидел, что Валерка, прижавшись к стене, плачет жалобно и тонко. Васька опустился, скользя спиной по стене, на корточки, погладил брата по голове мокрой рукой.
– Не плачь, Валерка, а то я сам заплачу!
– Я голодный, – всхлипывал Валерка. – И страшно одному.
Уж мультик прошёл, а тебя нет, и мамы нет.
– Ну, не плачь, сейчас я тебя накормлю. Посмотри там, в сумке...
Валерка вытащил из сумки свёртки с конфетами, колбасой и сыром, что лежали поверх учебников, отнёс на кухню, куда прибрел, шатаясь, и Окунь. Он нарезал кривыми ломтями хлеб и колбасу, достал молоко из холодильника, налил в чашку.
– Пей молоко осторожно, холодное, – предупредил он брата и сам залпом выпил стакан молока, но это не ликвидировало жжение в гортани. Он вышел в коридор, из груды упавшей одежды выудил свою дублёнку, долго отыскивал внутренний карман. Отыскав, вытащил плоскую коробку и отнёс на кухню брату.
– На, Валерка, это тебе подарок. Поздравляю тебя с днём рождения. Извини, что я такой... Беда у меня, Валерка, знаешь, такая беда, – пожаловался Окунь брату. – А ты ложись спать.
Валерка заулыбался. Слёзы его высохли. Он сразу раскрыл коробку, где были шесть ярко раскрашенных игрушечных автомобильчиков.
– Ой! Гонки! Ура! – завопил Валерка и умчался в свою комнату, вихрем вернулся обратно. В его руке был лист бумаги.
– Вот! – торжественно сказал Окуню братишка. – Я тебе тоже подарок приготовил. Сам нарисовал. Смотри: вот это мама, это ты, это я, а это, – Валерка глубоко вздохнул, – это – папа.
Слёзы подступили к глазам Окуня, он отвернулся от брата и глухо произнес:
– Иди спать, Валерик, а я мыться буду.
Валерка взбрыкнул ногами, как козлёнок, и убежал. Вспыхнул в комнате свет и вскоре погас, видимо, Валерка улёгся в постель.
Но Василий знал, что братишка долго ещё будет бормотать сам с собой в темноте, играя новыми игрушками. Он и сам когда-то делал точно также, потому не стал ругать брата, а пошел в ванную. Разделся, кинул в стиральную машину рубаху, заляпанную на груди капельками туши и крови, выступившей после наколки, рубаху, которую только сегодня подарила ему мать.
Окунь наполнил до половины водой ванну и плюхнулся туда прямо в плавках. Он с ожесточением тер руки, шею, лицо, соскребая с себя невидимую липкую грязь, из которой недавно выполз. Грудь болела, и он обдал её тёплой водой из гибкого шланга-душа. Тепло сморило Василия, и он заснул с мочалкой в руке.
Очнулся Окунь от легкого похлопывания по щекам, от резкого запаха нашатыря. Перед ним стояла мать, и на её лице был не испуг, не удивление, а глубокое презрение и брезгливость.
– Что это? – прошептала Вера Ивановна, указывая на багровую воспаленную грудь Василия.
– А-а-а... мать... – промычал Васька.
– Что это?!!
– Это?! Произведение искусства, – Васька криво усмехнулся.
В голове его посветлело, только стоял звон, но соображать он уже вполне мог. – Это – обнаженная маха, – сказал Окунь с необыкновенной жестокостью в голосе, издеваясь над самим собой. – По-русски – шалашовка. Знаешь, во Франции художник был, Гойя, так он всегда обнаженных мах рисовал...
Окунь ещё хотел добавить, что изображение на его груди не так уж и плохо сделано, вполне профессионально, могло быть и хуже, но не успел. Мать влепила ему звонкую пощёчину, от которой Окунь стукнулся затылком о край ванны, и выбежала вон.
Окунь открыл сток. Потом включил холодную воду. Держал распрыскиватель над головой и долго-долго сидел под ледяными струями. У него было одно желание: простудиться и умереть и лучше всего – сию минуту. Но смерть не пришла, Окунь просто заледенел, его била крупная дрожь. Хмель выветрился.
Стуча зубами, Окунь добрался до постели, съёжился под одеялом, не в силах унять противную дрожь, долго не мог согреться и уснуть.
Под утро у него поднялась температура, Василия лихорадило. Тело болело, словно по нему проехался трактор. Ну, если не трактор, то, по крайней мере, мотоцикл с коляской – так у него болела каждая косточка, каждый мускул стонал. Но всё это было ничто по сравнению с той душевной болью, которая рвала сердце Окуня в клочки, будто оно было бумажное. Настя! Одна только мысль засела в голову Василия: как же он обидел её, даже слово такое подыскать трудно! И как давно было то время, когда Окунь не стал бы по такому поводу переживать.
Он оделся и поплёлся на занятия.
В школе Насти не было. Не пришел и Чарышев.
– Где Настя? – спросил Окунь у Рябининой.
– Не знаю. Ты заходил к ней? Мы ушли, тебя не дождались.
– Заходил, – буркнул Окунь. Он отошел от Светланы, сел на своё место рядом с Викторией.
Вот так. От чего ушёл, к тому и возвратился.
А через неделю «бэшники» узнали, что Настя Веселова перешла учиться в «девятку», мотивируя это тем, что в старую школу далёко и неудобно ездить. Посудачили об этом в десятом «Б» да и позабыли, мало ли причин бывает, чтобы человек из школы в школу перешёл, тут своих дел невпроворот – как ни крути, а дело к концу учебного года идёт.
Только Светлана Рябинина да Васька Окунь знали об истинной причине Настиного поступка. Но Светлана, за то и уважали её в классе, никогда не разглашала чужих тайн. А Окунь... может быть, впервые в жизни никому ни слова он не сказал о том, что кто-то в него «втюрился». И кто знает, не считал ли он себя побежденным?
Март проскользнул незаметно. Все было, как прежде. Дома стояли там же, так же тянули голые ветки к небу деревья. Так же, да не так: на этих ветках набухали почки, а весь город повеселел от звонкой капели, от яркого солнца, от улыбок людей. Просто удивительно, как много беспричинных улыбок весной. И может, это потому, что весной небо чище и голубее, а сугробы чернеют и оседают, и казалось, что капли-певуньи наперебой с воробьями вызванивали: «вес-на, вес-на». Снег на тротуарах превратился в жидкую тающую массу. Ночью эта жижа замерзала, а утром хрустко ломалась под ногами прохожих, пока вновь не размолачивалась до воды. Весна!
Горластая ребятня на улицах устраивала побоища снежками. Случалось, что кое-кто выходил из «боя» с разбитым носом или синяком под глазом. Но никто не обижался, и многих совсем не интересовало, попадут ли снежки в цель. Просто всеми владело какое-то буйно-радостное чувство, неудержимое веселье кипело в каждом и хотелось совершить что-то необычайно озорное. Весна!
Но настоящая зелёно-бело-розовая весна подкралась нежданно-негаданно. Майское солнце обрушило вдруг на землю много света и тепла. И благодарная земля буйно зазеленела, зацвела черемухой, вспенилась цветом яблонь-дичков, щедро рассаженных на улицах города, и зелень эта, яркая и свежая, радовала глаза.
Днём дул легкий ветерок, вечером он прятался куда-то, и воздух густел ароматом цветущих черемух и яблонь, и от этого черемухового воздуха можно было опьянеть.
По вечерам на скамеечках возле домов собирались посудачить соседки, а возле них вертелись подросшие за зиму малыши. Ребятишки постарше ловили майских жуков или, несмотря на запрет, бегали на реку смотреть, высоко ли «прибыла» вода, ставили вешки и ревностно охраняли их. И хотя вода была ещё холодная, некоторые отчаюги уже пробовали купаться, выбирались из реки посиневшие, дрожащие, бросались ничком на горячий песок и нежились на ласковом солнышке. А те, кто не отваживался лезть в ледяную купель, катались на сновавшем от берега к берегу катерке-пароме.
Весна!
Десятый «Б» в эти дни был на вершине своего остроумия и бесшабашности. Парни хвастались загаром, непонятно только было, где они успели загореть. Девчонки рассказывали о своих новых знакомых, ведь в Комсомольском парке вновь гремела музыка на танцплощадке. И никто из них не задумывался, что скоро начнутся экзамены, а потом им вручат аттестат. И будут они взрослыми. А как это – быть взрослыми? Будущее неясно маячило вдали, и о нём никто не задумывался.
Мяч метался по полю от одних ворот к другим. В десятом «Б» не было последнего урока. Но никто не разбежался по домам, как сделали бы это месяц назад, а гурьбой вывалились во двор школы, решили «попинать» мяч: с приходом тепла «бэшники», как, впрочем, и другие, охладели к баскетболу, хотя во дворе была отлично оборудованная баскетбольная площадка. Гораздо веселее было играть в футбол. Обнаженные до пояса парни азартно гонялись за мячом, а по краям площадки толпились болельщики: мальчишки из младших классов и девушки-одноклассницы, тоже неожиданно «заболевшие» футболом.
– Олень, банку! Бей сам! – кричали парни, и громче всех вопил тонким голосом пятиклассник Санька Фешкин, с позором выставленный из класса, о чём совсем не жалел:
– А-а! Рыба – мазила! Сенька – вратарь дырка! – надрывался Фешкин, пока Оленьков не цыкнул на него. Фешкин отскочил на безопасное расстояние и запел:
– Игорь, Игорь! Ногами дрыгал! По мячу ударял, да в ворота не попал! – он кривлялся и показывал парням язык. – Сутей-мореход, что пыхтишь, как пароход!
– Я вот тебе! – погрозил кулаком Оленьков и даже сделал вид, что погнался за мальчишкой.
Фешкин подпрыгнул на месте и со всех ног припустил к школе, там, небось, Игорь не посмеет драться, но, оглянувшись, увидел, что Оленьков бежит за мячом, а не за ним, вновь запел:
– Игорь, Игорь, ногами задрыгал! За мной побежал, да споткнулся и упал!
Игорь дёрнулся было следом за нахальным пацаненком, но Герцев остановил его:
– Брось, это рябининский гаврик, настырный, я знаю,– ещё бы не знать, ведь именно Фешкин задирал Сергея на Третьем омуте, вынуждая спуститься на лыжах с трудного склона.
Тут Оленькову паснул мячом Чарышев, и тот со всей силы ахнул по мячу так, что он торпедой влетел в Сенечкины ворота.
– Уррра! – раскатисто разнеслось над полем. – Пятнадцатый! Шабаш! – в школе издавна существовал, неизвестно кем придуманный, закон играть в футбол до победного пятнадцатого мяча, потому Сенечка безропотно покинул свои ворота.
– Айда в кино, – предложил кто-то, и это примирило победителей и побеждённых, тем более что соперники – друзья-одноклассники.
Парни начали приводить себя в порядок, и тут всех удивила Осипова: подошла к Сутееву и вытерла платочком его потное, грязное лицо.
– Ого! – восхитился Сенька-зубоскал. – Виточка, может,
и за мной поухаживаешь? – но Виктория не удостоила его взглядом, и неисправимый Ерошкин тут же брякнул с самым невинным видом. – Дело ясное, я же не Серёжа Герцев, ему бы ты не отказала.
Герцев вдруг охнул и побежал к школе.
– Серый, ты куда? – крикнул ему вслед Оленьков.
– Я догоню вас, сумку забыл!
Герцев рванул дверь класса, да так и остался в дверном проеме, словно на преграду наткнулся: в пустом классе, прижавшись лбом к оконному стеклу, стояла Светлана Рябинина. Крупные градины-слёзы медленно катились по щекам девушки.
Герцев забыл про друзей, забыл, зачем прибежал в класс. У него заныло что-то внутри от жалости к Светлане.
– Что с тобой?
– Ничего! – дернула плечом Светлана. Слёзы сразу высохли: не хватало ещё, чтобы эти слёзы Герцев истолковал по-своему, отнёс на свой счет.
– Ты плакала, я видел. Может, я смогу чем-то помочь?
Всё было как осенью, только стояли они в классе, и утешение необходимо было на этот раз Светлане. Но Светлана нашла тогда для него простые спокойные слова, а он не знал, что сказать, просто стоял рядом и смотрел на неё.
А Светлана о чём-то думала, нахмурившись, что-то решала и наконец протянула Герцеву очередной номер городской газеты, ткнула пальцем в обведённую неровной чернильной линией заметку.
Герцев начал читать:
– «Восстановлена справедливость». Интересно, в чём это восстановлена справедливость, – подумал он, продолжая читать дальше: – «Рабкору Рябининой сделано замечание, о недопустимости...»
Он ничего не понял и вновь начал внимательно читать.
– За что это тебя так? – он взглянул на Светлану.
– Это долгая история. Тебе скучно будет.
– Слушай, я ничего не пойму, что к чему.
Светлана долгим взглядом посмотрела в глаза Сергея и начала рассказывать о том, как однажды получила задание написать о стенгазете сплавной конторы, как была у редактора той стенгазеты, как ей всё было интересно, как она наткнулась на заметку о злоупотреблении механиком конторы своим служебным положением. Заметка получилась неплохая, Луговой даже похвалил. Но месяц назад в редакцию пришло письмо, что она, Светлана, всё выдумала, оклеветала честного человека, механика Миронова. Она рассказала, как кричал на неё заместитель редактора Бурдин (Луговой тогда был в командировке), но промолчала, как плакала, лежа на постели, уткнувшись в подушку. Мать гладила её по голове и ласково убеждала: «Всё будет хорошо, разберутся, успокойся. Хочешь, я схожу к Викентию Денисовичу, схожу в редакцию? Это недоразумение». Светлана отказалась от помощи матери, сходила к Викентию Денисовичу сама, и тот, возмущённый и решительный, отправился в редакцию. Всё, казалось, уладилось, но вот вчера в газете появилась эта небольшая заметочка, «что факты, изложенные рабкором С. Рябининой, не подтвердились, как установил это А. Н. Веденеев».
Обида, давно уже прошедшая, вспыхнула пламенем, огнём полыхнули в глаза газетные строчки. Она вспоминала Веденеева, его привычку разговаривать одними вопросами, он был, неизвестно почему, неприятен Светлане.
Но что же произошло, ведь Бурдин сказал тогда, что во всем разберутся, где же ты, правда-справедливость? А Луговой, человек, которого Светлана безгранично уважала, как он мог допустить эту несправедливость? А Викентий Денисович?!
– Вот видишь, какая история, почти детектив, – нашла в себе сипы пошутить Светлана. Она смотрела в окно холодными безразличными глазами, лишь губы покусывала, и это выдавало её волнение.
Герцев так и не придумал, что сказать в утешение, кроме того, что предложил пойти в кино. Светлана растерялась:
–Я видела уже этот фильм!
Сергей ей не поверил, но сказал:
– Ну, и ладно. Проводить тебя домой?
Светлана вспыхнула яркой краской:
– Я сама дойду!
Но когда они вышли из школы, Сергей, как ни в чём ни бывало, зашагал рядом.
Долго шли молча, но как-то уж получилось, само собой, что завязался разговор ни о чём и обо всём сразу, и Герцев удивился, что, оказывается, разговаривать с Рябининой очень интересно: многое знает, во многом разбирается.
Не спеша поднялись на железнодорожный пешеходный мост, постояли наверху, слушая, как гудят стальные опоры моста. Светлана подумала: какое это забавное совпадение – третий раз на мосту рядом с ней другой парень. Здесь она поссорилась осенью с Торбачёвым. Здесь Олег Власенко зимой предложил ей свою дружбу. А с Герцевым она пришла на мост весной, самой лучшей порой расцвета всего живого. Да... Довольно-таки символично. Светлана улыбнулась своим мыслям и тихонько вздохнула и вынесла вердикт: «Ничего из этого не выйдет».
Ступив на свою улицу, Светлана остановилась, умоляюще посмотрела на Сергея:
– Дальше не провожай.
Герцев не стал возражать, отдал ей портфель, протянул, прощаясь, руку.
– Ну, пока, – и пошел прочь, не оглядываясь.
– Валя! – Викентий Денисович держал перед лицом номер городской газеты и трясущимся пальцем показывал Валентине Юрьевне небольшую, напечатанную полужирным петитом, заметку. На сером фоне светлого шрифта эта заметка выделялась зловещим темным пятном. – Наверное, я прочитал не так? – он сдёрнул с переносицы очки и передал газету жене.
Валентина Юрьевна начала читать.
– Ты вслух, вслух!
–«В нашей газете была опубликована статья рабкора
С. Рябининой о стенгазете сплавконторы, в которой были приведены непроверенные факты. В результате этого в газету пришло письмо механика сплавконторы Н. Н. Миронова об искажении фактов и в стенгазете, и рабкором С. Рябининой. Обстоятельства этого дела проверялись по поручению редакции старейшим рабкором А. Н. Веденеевым... Редакция нашей газеты приносит свои извинения товарищу Миронову, рабкору Рябининой объявлено замечание, а выводы относительно стенгазеты и её редактора переданы в партийную организацию Верхнего сплавного участка».
– Викеша, я что-то не пойму, – Валентина Юрьевна смотрела на мужа поверх очков испуганно и растерянно. – Это о тебе?
– А о ком же ещё? Ведь там чёрным по белому, ещё каким чёрным-то, сказано: клеветник твой Викеша! Я сейчас пойду к этому Веденееву и... морду ему набью! – выкрикнул фальцетом Викентий Денисович. – Зятя выгораживает! Ох, – и он медленно опустился на стул, зажав сердце ладонью.
– Что с тобой, Викеша! – Валентина Юрьевна бросилась к домашней аптечке за лекарством, накапала в мензурочку с водой, заставила мужа выпить, помогла перебраться на софу.
– Ты полежи, Викеша, полежи, я «скорую» вызову, – она поудобнее устроила под его головой подушку. – И не шевелись! Тебе нельзя!
Викентий Денисович и сам знал, что нельзя. Год назад он уже перенёс инфаркт, лежал тогда в больнице чуть не полгода. Не сдался смерти. И сейчас не сдастся. И будет лежать тихо, но боже, какая боль в сердце, какой тяжестью налилась левая рука!
Жена ушла, даже не захлопнув дверь на замок, так спешила.
Викентий Денисович лежал, смотрел в потолок и думал о жизни своей нелёгкой, но всё же, как он считал, счастливой. А как иначе считать? Три войны испытал. Плен перенёс, был осуждён за это, да так и остался здесь, потому что не разрешили ему выехать сразу к жене в Москву. И Валентина Юрьевна приехала к нему. А потом разобрались, что не виноват он в своем пленении, поверили, что не предавал он Родину. Так получилось, что контуженным остался на поле боя, очнувшись, пополз к своим. Но выполз – к фашистам: темно и жутко было в поле, мела позёмка. Как разберёшь, где чужие, где свои, если в голове стоит колокольный звон, и за этим звоном не слышно даже собственного голоса?
Поверили ему. Позволили работать в школе. Он вновь вступил в партию. И не таил обиды, что был в лагере три года, понимал, что всякое может случиться с человеком, и не все попадали в плен случайно.
Он помнил, как после многочасового марша колонну военнопленных загнали в огромный сарай, где, видимо, хранилось когда-то сено – виднелись на полу клочки, и как ни велико строение, а их, измученных дорогой, раненых, было больше, чем сарай мог вместить. И они стояли всю ночь на ногах, поддерживая друг друга плечами. Иные упали бы, если бы это было возможно.
В какой-то миг Викентий Денисович почувствовал дурноту, ноги подкосились, всё пропало в темноте. Он завалился вправо на невысокого, но плотного и крепкого молодого парня-солдата. Тот резко дёрнул плечом, оттолкнул его от себя и полоснул таким брезгливым взглядом, что Викентий Денисович потом даже прикоснуться к парню не решался, всё жался к левому соседу в окровавленной шинели, тоже молодому, голубоглазому, с забинтованной грязным бинтом головой. Ему, конечно, было не легче, но он был молод, и потому, когда Викентий Денисович стал вновь валиться в обмороке, поддержал его рукой за пояс. Так и стояли, обнявшись, до утра, удерживая друг друга от падения. И утром, когда открыли сарай, выгнали всех на морозный воздух, оба всё ещё цеплялись друг за друга, боясь упасть уже от свежего воздуха, кружившего головы.
Пленных выстроили в две шеренги, и Викентий Денисович вновь оказался между своими соседями, что стояли рядом с ним в сарае. И тот, правый, оказался не таким уж и плотным и крепким, у него даже немного тряслась голова, видимо, был контужен, но шинель его была чистая, без следов грязи и крови.
Пленные стояли, поёживаясь на резком ветру, но их почему-то не выстраивали в походный порядок и никуда не вели. А потом подъехала легковая машина, оттуда вышли офицер и штатский, за ними, шатаясь, выбрался избитый до черноты человек в форме командира Красной Армии, и последним вылез охранник с автоматом. Командира поставили перед строем, и штатский громко, очень правильно выговаривая слова, прокричал:
