Текст книги "Аттестат зрелости"
Автор книги: Евгения Изюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Придумал-таки Остапенко такое приспособление, где можно трубку обрезать по размеру, загибать один край – и готова заклепочка, вставляй в отверстие и другой конец заклёпывай вручную! – директор это сказал так горделиво, словно сам придумал приспособление, а не Володя Остапенко, – Я, правда, ещё не видел, что это за станочек, но с завода звонили – интересная штука. И всем удивительно, что этим вопросом занялись именно школьники, а не заводчане. А? Ведь хозяева растут! Теперь ребята запросто перевыполняют норму по изготовлению этих лент, – директор вновь повертел в руках изделие своих учеников, сказал удовлетворенно. – Молодцы, какие же молодцы! Кстати, и на станках некоторые неплохо работают.
Кузьма Петрович и впрямь был доволен работой десятиклассников, ведь именно за эту его идею направить ребят работать на завод, а не в учебно-производственный комбинат, как было в прошлом году, ему в гороно объявили выговор «за самоуправство и срыв работы УПК». Но он считал, что будет лучше для ребят, если они немного «поварятся» на производстве, выполняя конкретную работу. В прошлом году ему свою идею осуществить не удалось, а в этом году его поддержал начальник отдела кадров с механического, он и убедил директора завода взять десятиклассников. И ребята не подвели его.
Алина Дмитриевна вышла от директора спокойная – у её «бэшников» всё в порядке, они не совершили ничего дурного. И всё-таки – они невероятный народ, и от них можно ожидать всего. Почему-то Алина Дмитриевна всегда ожидала от них только плохих поступков, а оказывается – среди них есть вот изобретатели. Именно в десятом «Б». И это было очень приятно.
А через два дня Алина Дмитриевна прибежала в кабинет директора разгневанная и с порога заявила:
– Ваш хвалёный Оленьков сегодня мне нагрубил и даже угрожал!
Конечно, в глубине души Алина Дмитриевна понимала, что виновата сама: неудачно пошутила над Оленьковым, но ведь он мог бы и промолчать.
Дело было в том, что она присутствовала на уроке английского языка – дело обычное для классного руководителя, и вот вышел скандал ...
Оленьков и Конева читали и переводили диалог из какой-то английской книги. Прочитать-то прочитали, а вот с переводом дело не заладилось, и Конева, наконец, замолчала.
– В чём дело, Люда? – спросила её Елена Викторовна, преподаватель английского языка.
– Да вот... перевести не могу...
Елена Викторовна улыбнулась на это беспомощное признание и попросила Ольгу Колесникову помочь, и та очень громко и возмущенно, мол, надо же, такой пустяк непонятен, произнесла:
– Джо, милый!
Оленьков, который изображал неведомого Джо, молчал, хотя дальше следовала его реплика, и Ольга со всей свойственной ей эмоциональностью повторила, уже чуточку раздражённо:
– Джо, милый!
И тут Ерошкин хихикнул. Оленьков покраснел.
Алина Дмитриевна, конечно, знала, почему хихикнул Ерошкин: Оленьков дружил с Колесниковой, она же эту дружбу не одобряла, считала, что «хулиган» Оленьков и староста класса Колесникова – совсем не пара друг другу. Да и вообще считала, что школьная дружба между мальчиком и девочкой в десятом классе может привести к большим неприятностям, которые обычно кончаются уходом девочки из школы и обсуждением мальчика на педсовете, если, конечно, будет известно имя мальчика. И Алина Дмитриевна позволила себе пошутить:
– Вот видите, Конева не знает, что сказать, а Колесникова – знает...
Ольга вспыхнула яркими пятнами на побледневшем лице, прикрылась ладонями – намек на её отношения с Игорем Оленьковым был слишком явным. Оленьков взвился на ноги, и если бы не сидевший рядом Герцев, выскочил бы в проход между столами.
– Оленьков, О-лень-ков! – почти пропела, урезонивая Игоря, Елена Викторовна.
Но Игорь не сел. Вцепился побелевшими пальцами в крышку стола и гневно смотрел на Новикову, пока та не спросила:
– В чём дело, Оленьков? Садись и не срывай урок!
– Ну, – прошептал Игорь одними губами, – дождёшься...
Герцев дёрнул друга за рукав, усаживая на место, надеясь, что Новикова ничего не услышала – ведь это скандал. Но Алина Дмитриевна угадала шепот Игоря. Её лицо побурело от прилива крови. Она медленно поднялась, выпрямилась так, что её, оплывшая с возрастом фигура, стала значительно стройнее.
– Ты грозить мне вздумал?! – гневно воскликнула Алина Дмитриевна и, печатая шаг, вышла из класса, направляясь в кабинет директора.
Десятый «Б» встревоженно затих. В полной тишине громко и жалобно вздохнула Ольга Колесникова.
В коридоре прозвенел звонок, и весь класс, вероятно, подумал, что прозвени он хотя бы минуту назад, ничего бы, может, и не произошло – школьный звонок, он – как палочка-выручалочка во многих сложных ситуациях, если звенит вовремя.
Следующим уроком была литература, и Анна Павловна Тернова, раскладывая на столе классный журнал и тетради с конспектами, как бы между прочим, сказала:
– Ну, Игорь, показали вы сегодня свой буйный нрав...
Игорь мучительно сморщился и глазами спросил Тернову: «И вы тоже будете терзать меня? Не надо...»
Он только что был у директора. Думал, когда шёл туда, Кузьма Петрович будет его долго и нудно отчитывать, ведь как ни крути, но хоть и нечаянно, а угроза сорвалась с языка. Но Кузьма Петрович ничего не стал выпытывать – как да почему – просто сказал, чтобы Игорь извинился перед Алиной Дмитриевной.
– Не буду, – набычился Игорь. – Зачем она всё время подсмеивается над нами? Ну и что такого, что я дружу с Колесниковой? Ничего плохого в этом нет.
– Что? – голос директора посуровел. – Умел дерзить, умей и ответ держать. Алина Дмитриевна – твоя учительница. Понимаешь? У-чи-тель-ни-ца... – повторил директор по слогам.
Он не любил сухое и официальное слово «преподаватель», а «учитель» – слово простое и ясное, очень конкретное, то есть человек, который учит, – Алина Дмитриевна передаёт тебе свои знания, и за одно это ты обязан уважать её! Извинись!
И Оленьков пошёл извиняться.
Ох, как трудно было Игорю выговорить эти слова: «Извините меня...» Не привык самолюбивый парень извиняться. Но неумение признавать свои ошибки, сказал ему Кузьма Петрович, есть признак слабости духа, а Игорь слабым себя не считал. И потому пошёл извиняться, как бы ни было это ему тяжело.
Он вызвал Алину Дмитриевну из учительской и чётко произнес:
– Извините меня. Я погорячился.
– Это называется – «погорячился»! – повысила сначала голос возмущённая Новикова, но осеклась и устало сказала, – Я прощаю тебе эту выходку, но ты больше так не делай.
– Извините, Алина Дмитриевна, – повторил Игорь и добавил: – Но и вы больше не обижайте Олю Колесникову.
Игорь повернулся и пошёл по коридору – напряжённый, с высоко вскинутой черноволосой головой. И не знал, что Алина Дмитриевна глядела ему вслед и думала опять, где и когда она ошиблась, почему так часто у неё конфликты с десятым «Б», её последним выпускным классом: осенью ей предстояло уходить на пенсию...
Анна Павловна, казалось, прочла мысли Игоря, улыбнулась, отчего весёлые лучики разбежались от уголков глаз, в которых засветились озорные огонечки.
– Да... – она подтолкнула пальцем левой руки дужку золотистой оправы очков, обвела всех добрым спокойным взглядом. – Во имя любви совершаются многие подвиги и чудеса... – замолчала на мгновение, вновь озорные огонёчки сверкнули за очками. – Послушайте, Чарышев, и вы – Оленьков, а вам школу не хочется вверх ногами перевернуть?
Десятиклассники заулыбались, некоторые оглянулись на Оленькова, который тут же спрятался за спину Остапенко, а Чарышев так стремительно пригнулся к столу, что стукнулся лбом.
Анна Павловна окинула десятиклассников взглядом, призывая их к вниманию.
– Самое главное, товарищи, это быть во всем постоянным. И верным тоже. В отношении друзей, любимых. Любовь, дорогие мои, это такое состояние, когда человеку хочется совершить нечто прекрасное, великое, когда человеку все по плечу, ему хочется быть лучше, смелее, хочется, чтобы любимый человек видел в нём только хорошее...
Она говорила, а десятиклассники внимательно слушали очень ей знакомо, каждый по-своему. Рябинина, нахмурившись, думает о чём-то своем, затаенном и совсем, пожалуй, не слушает; Настя Веселова – легко улыбается, но мысли девушки тоже явно далеко. Воробьева, положив подбородок на раскрытые ладони, слушает жадно – это её любимая тема разговора. Окунь усмехается, словно хочет сказать: «Заливай, заливай, знаем мы эту любовь...» Колесникова смотрит в крышку стола, Оленьков тоже не глядит на Анну Павловну. Сутеев рисует что-то на листе бумаги, бросая на неё летучие взгляды...
– Ох, ребята, ребята... – так Анна Павловна, вообще-то человек очень строгий, обращалась к десятиклассникам крайне редко. – Запомните самое главное, основное – любовь не терпит лжи, не терпит измены. Между людьми, любящими друг друга, всё должно быть ясным и открытым. Никогда не лгите друг другу. Это самое главное, я считаю. Но мы отвлеклись. Сутеев, пожалуйте к доске...
Витька Сутеев вздрогнул, но не тронулся с места: не ослышался ли?
– Сутеев, пожалуйте к доске! – повторила Анна Павловна строгим голосом.
И Сутеев неуклюже выполз из-за стола – он был самый высокий и широкоплечий в десятом «Б» – побрел к учительско-му столу. Его беспокоило не то, что Анна Павловна поставит два, а то, что девчонки, его языкастые и ехидные одноклассницы, будут ругать Витьку за двойку. Он даже на воркотню матери не обращал внимания, а своих одноклассниц боялся.
Сутеев жалобно посмотрел на класс: выручайте, черти... Но в десятом «Б» не принято подсказывать на литературе. Литературу в десятом «Б» знали хорошо.
Витька тоже читал всё, что задавала Анна Павловна, но вот рассказывать не мог. Да и на уроках он больше следил за выразительными жестами Терновой, за её мимикой и совсем не вникал в услышанное. Читать Сутеев любил, но не мог терпеть учить биографии писателей и ненавидел критические статьи. Витька любил рисовать.
За несколько минут он набрасывал портрет любого из своих друзей. Преподавателей он рисовал по памяти, а вот Анну Павловну никак не мог нарисовать. На уроках она постоянно в движении, каждый жест был новым и неуловимым. Витька злился на себя, пробовал снова и снова рисовать и, конечно, не успевал выучить заданное...
Без конца Сутеев рисовал и Викторию Осипову. С первого дня, как та появилась в классе, он в задумчивости выводил её профиль. А дома над его кроватью висел акварельный портрет Осиповой, какой он привык видеть Викторию на уроках. Ему нравилось в ней решительно всё – и нежный смуглый цвет лица, и чёрные лукавые и в то же время надменные глаза, и яркие губы, и то, как она стягивала на затылке слегка вьющиеся темно-русые волосы, хотя в этом не было ничего особенного: все школьницы, у кого были длинные волосы, носили такие «хвосты». Но всё, что он видел в Осиповой, казалось ему особенным и неповторимым. А вот заговорить с ней Сутеев боялся.
– Что с вами, Сутеев? Рассказывайте.
Виктор облизнул пересохшие губы, раскрыл рот и... не сказал ни слова.
– Сутеев? Долго нам ждать? – Анна Павловна начинала терять терпение.
Витька решительно махнул кулаком, словно гвоздь заколотил.
– Поэма Твардовского «За далью даль» написана... Твардовским!
– Неужели, Сутеев? А я и не знала, – сдержанно улыбнулась Анна Павловна.
Десятиклассники засверкали улыбками, но громко засмеяться не решились – Анна Павловна не любила посторонний шум. А Витька, ссутулившись, с тоской поймал разъярённый взгляд Ольги Огуреевой и подумал: «Пропал. Загрызут эти ведьмы». Злость комсорга была понятна – до конца первого полугодия осталось пятнадцать дней, а девчонки решили, что десятый «Б» должен быть лучшим по успеваемости.
– Анна Павловна, можно спросить? – подняла руку Рябинина.
– Пожалуйста, Светлана.
– Мы вот спорили недавно, а как надо жить – умом или сердцем?
– Что же вам сказать? Вопрос трудный и разносторонний... Анна Павловна задумалась, и Сутеев понял, что спасён, потому что Анна Павловна на любой вопрос отвечала очень обстоятельно и долго.
Тернова посмотрела рассеянно на Витьку и сказала:
– Садитесь, Сутеев, я вам сегодня ничего не поставлю. Как жить? Видите ли... По-моему – надо жить, товарищи, и разумом, и сердцем – тоже, ибо голова дана, чтобы мыслить, а сердце – чувствовать. И это все взаимосвязано. Но человек зрелого возраста, конечно, меньше поддается эмоциям...
– И что? Так всю жизнь и думать – это можно, а это – нельзя?
– То-ва-ри-щи-и... Вы еще очень молоды, дети...
Десятиклассники глухо зароптали, и Анна Павловна улыбнулась одними глазами: в шестнадцать лет все считают себя умудренными опытом взрослыми людьми, едва получат право ходить на фильмы «детям до шестнадцати лет запрещается».
– Ну, хорошо, вы уже не дети, – поправилась Анна Павловна, – но, милые мои, ещё и не взрослые, потому что не сталкивались с трудностями взрослого человека. А взрослость, я думаю, это, прежде всего, способность осмысливать свои поступки. Этому как раз помогает разум... Но и черстветь сердцем тоже нельзя. Тогда бы мы не понимали ни красоты природы, музыки, наверное, были бы как роботы...
– А вот я думаю, – не дал ей договорить Сенечка Ерошкин, – самые чёрствые и бездушные люди – это математики, у них, наверное, вместо сердца какой-нибудь знак интеграла или сигма какая-нибудь. – Ерошкин, видно, вспомнил, что недавно Мария Николаевна, выведенная из терпения лепетом Ерошкина на все темы, кроме нужной, поставила ему двойку.
Анна Павловна улыбнулась:
– Об этом вы, Семен, спросите у Марии Николаевны. Но, насколько я знаю её, она прекрасно разбирается в искусстве, живописи и даже играет на скрипке, – при этих словах «бэшники» воскликнули разом: «Ого!» – И думаю, что в её груди бьется настоящее умное человеческое сердце, а не вмонтирован знак интеграла...
На этот раз её прервал звонок, и Анна Павловна отпустила десятиклассников, предупредив, что на следующем уроке сделает опрос сразу по двум темам, дескать, готовьтесь, голубчики, самостоятельно, если отвлекали сегодня разговорами.
Алексей Трофимович, физрук, не разрешил Герцеву после тренировки играть в баскетбол: в зимние каникулы предстояли лыжные соревнования, и старый тренер опасался, как бы с Герцевым не приключилась та же беда, что и осенью.
Сергей немного поупрямился – что же это, все играть будут, а он – нет? Но Трофимыч сурово прикрикнул на него, и Герцев развалился на матах в углу спортзала, ожидая Кольку Чарышева: с ним Герцев жил на одной улице, и обычно они возвращались из школы вместе.
Чарышев, невысокий мускулистый парнишка, гибкий и ловкий, метался по спортзалу за мячом. Юркий, как ящерица, он обманывал, обводил соперников и, если рядом не было друзей, сильным толчком бросал мяч Оленькову, снайперу команды. Длиннорукий Оленьков перехватывал мяч и небрежным броском отправлял его в корзину противника. Он скалил при этом зубы, вздёргивая слегка верхнюю губу с чёрной тенью будущих усов и азартно кричал:
– Еще пара очей!
«Ашники» изо всех сил старались, но сравнять счёт не могли. В перерыве Чарышев устало опустился на маты рядом с Герцевым – побледневший, измученный...
– Сссс-ерёг-га-а, Т-т-то-моч-к-ка не хочет мириться... – настроение у Чарышева – хуже некуда, хоть в воду головой – вот какое настроение, оттого и заикался больше прежнего.
Колька давно дружил с Томочкой Тимирязевой, тихой и улыбчивой девочкой. Одноклассницы завидовали Томе, а Кольку уважали за верность, в один голос твердили, что Колька с Томочкой – подходящая пара.
Но появилась Осипова, и парни словно с ума посходили: на улыбчивой девочкой. Одноклассницы завидовали -Томе, в Кольку уважали за верность, в один голос твердили, что Колька с Томочкой – подходящая пара.
Но появилась Осипова, и парни словно с ума посходили: на всех переменах вертелись около её парты, наперебой упражнялись в остроумии. Осипова кокетничала со всеми одинаково, даже Ваську Окуня не выделяла, а уж он-то старался больше всех, даже волосы выкрасил в чёрный цвет, болтал, что начинает новую жизнь. И вдруг Виктория, к великому удивлению класса, из всех выделила Кольку Чарышева, хотя он не принадлежал к числу её восторженных воздыхателей, чаще сидел на своем месте и тихо переговаривался с Томочкой. И ничего-то в нём особенного не было: заикался немного, а ростом ниже Осиповой. И вообще не её модернового полета голубь. Да и разница в воспитании: отец Виктории был командиром полка, а его родители работали на стройке каменщиками, правда, отец имел орден за свою работу, и когда началось строительство Олимпийского комплекса, его даже командировали в Москву. Но вот почему-то выделила Осипова именно Кольку, который ходил тенью за Томочкой, выделяясь тем, что не таращился восторженно на Викторию, не стремился к дружбе с ней.
Чарышев недолго сопротивлялся. Он ходил по школе – грудь колесом, на каблуки ботинок сделал набойки, чтобы дотянуться ростом до Осиповой, потертости на локтях пиджака почистил бензином. Но потом случилось то, что Светлана Рябинина назвала «сменой фаворитов» – место Чарышева занял Окунь.
От стыда Колька готов был не только провалиться сквозь землю, а даже вообще раствориться в воздухе, стать невидимкой, но это, увы, не случилось, и Колька неделю не появлялся в школе, пока за ним не пришла Новикова. Колька получил хорошую «баню» от Кузьмы Петровича, ребята-дружки откровенно смеялись над ним. Но самое ужасное было в том, что Томочка, тихая скромница Томочка, решительно отвергла Кольку, безжалостно и бесповоротно.
Не раз Колька робко подходил к Томочке и негромко, виновато предлагал:
– Я провожу тебя, Том?..
– Зачем? Я и сама дорогу знаю, а ты Осипову провожай, – был неизменным ответ.
– Ну, Томик! – Колька чуть не ревел от её непреклонности.
А сегодня она выпалила ему прямо в лицо:
– Не ходи за мной никогда! Ты... – она всхлипнула, – ты – предатель! Вот ты кто! – и это было явным следствием слов Анны Павловны о любви, дружбе, верности и преданности...
Колька, как побитый, поплёлся на тренировку, совсем не подозревая, что на улице Томочка дала волю слезам от невозможной боли в сердце.
Да, Колька совсем плохо знал свою Томочку. Он был уверен в её преданности. Считал самовлюбленно, что стоит «свистнуть», и Томочка простит его. А выходит, что с девичьей гордостью шутить нельзя.
– С-с-се-рё-га, п-п-помоги!
– Не надо было тебе с Инфантой путаться...
– Не надо было! А если бы тебе она сказала, что любит? Сама, первая, а? Понимаешь, любит! – выкрикнул в отчаянии
Колька. – Да и не думал я, что Томочка гордая такая.
– Балда же ты... Кто любит, тот никогда об этом кричать не будет. Ты заметил: в письме Татьяны к Онегину ни одного восклицательного знака нет. А у него? Сплошные восклицания! Вот как раз Томка и любит тебя, хоть и ни разу тебе не говорила. Обиделся, понимаешь – «гордая»! Ей же обидно: дружил, дружил с ней, а Инфанта поманила, ты и побежал без оглядки... – Сергей рассуждал, не заботясь о том, слушает ли его Чарышев. – Я вот знаю одну девчонку, она тоже, наверное, любит, а молчит – потому что – гордая. Думает – тот парень плохо к ней относится, потому и молчит...
– Серёга, ну придумай что-нибудь, а? Как помириться? Помоги!
«Помоги... Мне б самому кто помог во всем разобраться...» – подумал Сергей. С некоторых пор он стал замечать пристальное внимание Осиповой к себе. Что ж, Витка – девчонка красивая. Только что-то отталкивало Сергея от нее – высокомерие, что ли... Впрочем, это ерунда. Хотя какая же это ерунда, если человек делит окружающих на три ранга – выше, равных и ниже. И разговаривает с ними соответственно «рангу».
Герцев давно приметил, что Осипова обращается к препода-вателям ровным и вежливым голосом, с обаятельнейшей улыбкой на лице, редко смотрит им в глаза, а если и смотрит, то в её глазах, наверное, светится беспредельное уважение. А в классе с теми, кого считала равными ей – таких единицы! – она говорила спокойно, однако с оттенком легкого превосходства. Ну, а с теми, кто по её мнению был «ниже» – кто знает, почему она так считала – Осипова разговаривала бесцеремонно, могла и обидеть едким словом, а то и просто, окатив с ног до головы нелюбезного сердцу одноклассника холодным презрительным молчанием, пройти мимо. И человек сначала застывал на месте, потом начинал мучительно вспоминать, что же он такого сказал ей смешного или неправильного, что получил такую внушительную порцию презрения.
– Ты знаешь, Николка, я читал где-то: «Друга выбирай подумав, а, выбрав, верным другом будь...» – сказал Герцев Чарышеву.
Колька ничего не ответил. Он только сейчас понял, что лучше, красивее, чем Томочка, на свете девушки нет.
Сосны в лесу закутались в снежные шали по самые вершины. Снег лениво сыпался на деревья, запорашивал лыжню. День стоял ласково-теплый.
Герцев не спеша катился на лыжах к Третьему омуту. Есть за городом речка-малютка. В одном месте она разливается небольшим омутком, названным почему-то Третьим. И был он такой же таинственный, словно Третья планета в книге Кира Булычёва. Берега у реки там крутые, поросшие мелким соснячком и кустами шиповника. Чудо-уголок, где запросто можно свернуть шею. Но именно здесь и любил кататься Герцев.
Издали Герцев услышал ребячий галдеж и недовольно поморщился: опять мелюзга на омуте, и крутые берега не пугают. Он остановился на краю обрыва. Ребятишки, человек десять, катались на противоположном, более пологом берегу. Они лихо устремлялись вниз, падали и вновь упрямо лезли вверх.
– Настырные, черти... – проворчал Герцев, сожалея, что на омуте оказался не один. Стоял, размышляя: то ли здесь остаться, то ли подняться выше по речонке, там тоже есть одно местечко с головоломным спуском.
Ребятня загалдела громче, и Герцев вновь посмотрел на них.
На краю спуска стоял высокий лыжник в серой заячьей шапке-ушанке, чем-то неуловимо знакомый Герцеву. Сергей пригляделся, но черты лица разглядеть не мог – далеко. Лыжи понесли человека вниз, и ясно было, что скорее лыжи управляют лыжником, чем лыжник – лыжами.
– Эй, ворона! Колени согни, ковырнёшься ведь! – крикнул, смеясь, Герцев, но опоздал: лыжник нелепо взмахнул руками и завалился на бок, вспахав лыжами укатанный спуск.
– Ура! – завопили восторженно ребятишки. – Рябинушка тоже свалилась! Ура!
«Рябинушка»? Да уж не Рябинина ли это? Она же вожатая в каком-то классе!»
Сергей скользнул вниз с обрыва, рисуясь, затормозил около мальчишек, горделиво приосанился, как я, мол, съехал лихо – учитесь, салаги...
Светлана вытаращилась на Герцева, как на привидение:
– Ты не с Луны свалился?
– С обрыва!
– А слабо съехать ещё раз оттуда, – махнул палкой, показывая, откуда, самый маленький мальчишка в куцей цигейковой шубёнке, из рукавов которой торчали руки в заплатанных рукавичках. – Кувыркнёшься! Там ещё никто не спускался, и тебе – слабо!
– Мне? Слабо? – загорячился Герцев. – А ты знаешь, кто я?
– А чо... Серёжка Герцев ты, – лениво отмахнулся от него мальчишка и даже сплюнул на снег сквозь зубы. – Не съедешь, кувыркнёшься... – и стоял, смотрел нахальными и хитрыми глазами.
– Это я?! Кувыркнусь? – Герцев прямо-таки рассвирепел.
– Ага, ты... – мальчишка равнодушно глянул на обрыв с одинокой лыжней, проложенной Сергеем, и полез на гору, давая этим понять, что, мол, разговор окончен: Герцев всё равно не съедет.
Сергей молча, прыжком, развернулся и тоже полез наверх по крутому склону.
– Серёжка, убьёшься! – крикнула ему вслед Светлана.
– А и убьюсь, тебе-то какая забота... – пробормотал
Сергей, упрямо «елочкой» взбираясь вверх и примечая, где он спускался первый раз. Ведь, и правда, повезло: здесь запросто можно лбом сосну сбить, но Герцев всё-таки лез наверх.
На вершине обрыва шевельнулось сомнение, сможет ли он благополучно спуститься. Этот спуск на самом деле считался «необъезженным», и это просто везение, что он благополучно съехал первый раз. Сергей подумал, может, и не рисковать, ехать спокойно дальше, но представил, как заорут восторженно пацанята, как посмотрит насмешливо Светлана завтра ему в глаза, а «пионерики» её раззвонят по школе, что он испугался.
«Эх, была не была, свалюсь, так свалюсь...» – решил Сергей и легонько оттолкнулся от края. Он вовремя повернул у первой сосны, а у второй не рассчитал поворот и на полном ходу врезался в кусты. И только потому не покатился вниз, что запутался в колючем шиповнике.
– Ага-а-а! – отплясывали внизу мальчишки. – Упал! Упал!
Светлана карабкалась к нему без лыж, утопая по колено в снегу, опередив своих ребят.
– Жив, Серёжа? – до чего же глаза у неё стали огромные...
– Да жив, чего мне сделается, – безразлично ответил
Сергей, а внутри заиграла тоненькая струночка: испугалась всё-таки ледышка, за него испугалась.
– Ой, как ты исцарапался!.. – Светлана выхватила из кармана куртки пузырек с йодом и бинт.
– Запасливая, целая аптека с собой, – фыркнул Сергей.
– Да ведь ребята со мной, мало ли что... – виновато промолвила Светлана.
Сергей выцарапался из шиповника, и Светлана легкими касаниями прижгла ему ссадины на лице.
– А всё равно спущусь!
В глазах Светланы промелькнул испуг:
– Да не лезь ты, шею свернёшь, подумаешь, мальчишки посмеялись.
Но Герцев решительно полез наверх. Теперь он был уверен, что спустится: надо только правую лыжу на секунду раньше повернуть вправо у второй сосны.
Звонок на урок давно уже был, но Анна Павловна почему-то опаздывала. Десятиклассники немного удивились этому обстоятельству – такое случилось впервые, Тернова была очень пунктуальной – но не особенно расстроились.
Прошло пять минут. Десять...
Наконец, открылась дверь, и в класс, извинившись за опоздание, вошла Анна Павловна. Тяжёлыми, какими-то чужими шагами, подошла к столу и устало опустилась на стул, чем немало изумила ребят. Анна Павловна никогда не сидела во время урока, у неё даже любимое место есть – у третьего стола первого ряда. Стоит, бывало, рядом с Настей, опираясь о стол костяшками пальцев правой руки и говорит, говорит... Анна Павловна никогда не вела урок по конспекту, хотя, наверное, конспекты были – потому что всегда Анна Павловна приносила вместе с классным журналом и толстую тетрадь в синей обложке. Но записями своими она никогда не пользовалась.
– Прошу извинить меня, но я сегодня плохо себя чувствую, я уж посижу... – тихо сказала Анна Павловна. – Времени у нас осталось мало, и я вас порадую – не будет опроса по теме...
Сенечка Ерошкин улыбнулся, радостно потёр руки. В десятом «Б» не принято было приходить не подготовленным к уроку, но Сенечка одинаково пренебрежительно относился и к литературе, и к математике, и к другим предметам... До учёбы Сенечка был великий неохотник, и если б не настояли родители, он, пожалуй, пошёл бы в техническое училище. Но родители никогда не понимают, чего хотят их дети...
– Но в то же время я вас огорчу, – продолжала Анна
Павловна, – вы напишете коротенькое сочинение, совсем коротенькое, разрешаю даже закончить его дома...
– Очень надо, – пробурчал Ерошкин, досадуя такому обороту дела.
– Тема – о нашей человечности. Ведь человек – он не просто царь природы, самое высокоразвитое существо, он должен быть, прежде всего, человеком. Почему я избрала эту тему? Отвечу... Иду я сегодня на занятия и вижу, что мальчуган лет девяти загнал кошку между гаражей и кидает в неё ледышками. Кошке деваться некуда: с двух сторон стены гаражей, с третьей какой-то хлам, а с четвертой... Она смотрит жалобно и мяукает, как будто просит о помощи: «Спасите, люди!» Говорю мальчугану: «Что же ты делаешь, зачем мучаешь животное?» – «Подумаешь, – отвечает. – Она не наша!» – «Но ей же больно!» – «Ну и что? Она же приблудная, ничейная», – «А свою бы ударил?» – спрашиваю. «Нет, – говорит. – За нашу мне мать уши оторвет. А эта – чужая». Я, конечно, прогнала его. Но вдумайтесь в слова мальчика: он понимает безнаказанность своих действий и безжалостно мучает беззащитное животное...
Анна Павловна не договорила и, как во время замедленного кадра в кино, стала валиться набок.
Десятиклассники застыли не месте с ужасом на лице, но глухой стук упавшего тела, а больше всего негромкий вскрик Воробьевой: «Ой, мамочка!» – выметнул к столу несколько парней.
– Глобус! Быстренько в учительскую! – скомандовал Оленьков Ерошкину, и видя, что Сенечка не трогается с места, вытряхнул его за плечи в проход и подтолкнул к дверям: – Или не тебе сказано?!
Сенечка, со страхом глядя, как Герцев и Сутеев поднимали с пола и усаживали на стуле Анну Павловну, боком двинулся к выходу, потом ринулся в коридор, и несколько секунд все слышали его громкое топанье.
Анна Павловна ещё была без сознания, когда, запыхавшись, прибежал Кузьма Петрович:
– Что такое? Что?! – испуганно выдохнул директор.
Ребята недоуменно пожали плечами. Герцев объяснил:
– Анна Павловна рассказывала, и вдруг упала. Мы подняли её, а она без сознания.
– Ну-ка, хлопцы, помогите...
Герцев и Сутеев вместе с директором осторожно вынесли Анну Павловну. Вернулись они нескоро.
– Ну, что там? – встревоженно встретили их товарищи.
– «Скорая» увезла. Говорят, операция нужна.
– А я знаю, что делать! – вскочил на стул Сенечка Ерошкин. – Ведь у Окуня мать – хирург! Пусть съездит к ней, узнает что к чему!
– А что? Это идея! – обрадовались одноклассники. – Поезжай, Вась, узнай, – это были первые слова, сказанные Ваське со времени «картофельного» бунта.
– Зачем? Завтра и так скажут, – с неохотой ответил Окунь.
– Эх ты, рыба-пескарь! – презрительно оттопырил нижнюю губу Оленьков. – Один раз ребята просят, а ты выламываешься.
– Да ну его! – махнула рукой Кирка Воробьева. – Пусть сидит как пень. Ему всё до лампочки. Это же – Рыба.
Окунь, сильно побледнев, встал, задёрнул «молнию» на спортивной сумке, с которой ходил в школу, закинул её ремень на плечо.
– Ладно уж... – процедил сквозь зубы. – Съезжу, если вам невтерпёж. Мать как раз сегодня дежурит.
Остаток дня десятый «Б» сидел на удивление всем учителям смирно, не пререкался, не заводил споров. Даже Игорь Оленьков, когда Алина Дмитриевна вызвала его отвечать к доске, вежливо и сдержанно отказался отвечать:
– Я не совсем готов, Алина Дмитриевна, извините.
– Хорошо. Спрошу в следующий раз, – и к общему изумлению десятиклассников не поставила «неуд», а только одну точку – аварийный сигнал «будь готов». – Кто еще не может сегодня отвечать? – спросила Алина Дмитриевна, и несколько человек несмело подняли руки, им тоже Новикова не поставила оценки.
Окунь возвратился в конце последнего урока и, едва звякнул звонок, вошел в класс.
– Вась, как там дела? – окружили его товарищи.
– Готовят к операции, часа через два начнут, – Окунь даже слегка оробел от такого приема. Он взглянул на часы. Стрелки показывали двадцать часов. – Анна Павловна ведь на фронте была.
