Текст книги "Аттестат зрелости"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, вопросов не будет, – в тон ему ответила Настя. – Пошла я. А ребята тебе привет передавали.

– Откуда они знают, что ты ходишь ко мне?

– Я Светке сказала про тебя, а она на собрании встала и предложила дать мне комсомольское поручение – посещать тебя в больнице.

– А ребята?

– Рады-радешеньки, что ходить не надо, – пошутила Настя и пожалела об этом: лицо Окуня сразу помутнело, видимо, ему обидно, что ребята не приходят.

– Светка хотела прийти вместе со мной, да я её отговорила.

– Рябинина твоя не в счёт, она всем готова помогать, – махнул рукой Окунь.

– И вовсе не всем. Тебе, если честно, она не стала бы помогать. А парни готовятся к лыжным соревнованиям. Герцев с Оленьковым на областные поедут.

– Это почему Рябинина мне не стала бы помогать? – вскинулся Окунь, делая ударение на слове «мне». Обычно он лежал, закинув руки за спину, чтобы не спутать волосы: Окунь был верен себе и даже в больнице тщательно следил за своей внешностью. А тут подскочил, как ужаленный, мотнул нетерпеливо головой. – Это почему именно – мне, а?

– Всё из-за картошки. Если не секрет, почему ты против всех пошёл? Ведь знал же, что договаривались не идти в школу.

– Знал, ну и что? Я всё должен делать, как другие, а своя голова на что? Для соображения или подражания? – Окунь смотрел сердито.

– Неправильно или правильно мы тогда сделали, я не знаю, а ты не должен был от нас отбиваться.

– Знаешь, мать Валерке как-то объяснила, почему не надо делать как все, особенно, если это плохо. Он как-то за большими пацанами на забор полез, нос расквасил, ревёт, а мать ему сказала: «Люди – в воду, и дурак – в воду. А он плавать не умеет, потонет».

– Ну, эту пословицу мы знаем, – рассмеялась Настя. – И продолжение твое: «А я не дурак, немного умный», – тоже знаем. И мать Валерке правильно всё объяснила, очень даже педагогично. И всё-таки ты не прав. Это как раз тот случай, когда надо было со всеми в воду прыгать. И выплывать вместе со всеми. Ой, уже восемь! Ну, я побежала, – и Настя исчезла за дверью.

Окунь лежал и думал, как неожиданно Настя Веселова вошла в его жизнь. До случая в лесу он и не смотрел в ее сторону, а тут вот каждый день ожидает её прихода с нетерпением.

– Хорошая девушка, – уважительно сказал дядя Коля. – Хорошая. Ты её, Василий, не обижай.

– Я не обижаю.

– По всему видать – любит она тебя, – рассуждал дядя Коля, расправляя правой рукой пушистые усы, предмет своей гордости.

– Любит? – удивился Окунь. – Я  и не заметил что-то...

– Потому и не заметил, что всё о своей болячке ей долдонишь, а вот про неё совсем ничего не знаешь. Вот кто её родители? Кто?

– Не знаю-ю... – растерялся Окунь.

– То-то и оно, что не знаешь. А её отец – Степан

Григорьевич Веселов, первостепенный мастер был на нашем заводе. Мы с ним в одном цехе, сборочном, работали. К нам механический как эвакуировали во время войны, так он здесь и остался, а мы после фронта пришли, стали там работать.

– А почему Настя вас не знает?

– Откуда ей знать меня? Я  же не бываю у них. А Степан Григорьевич погиб. Геройски, как на фронте.

– А что случилось с ним?

– Парнишонку одного спасал. У нас ведь перед проходной машин – тьма. Идем мы, значит, со смены, а от остановки автобусной мальчишечка лет пяти выскочил. И откуда только взялся? А тут «Кировец»-трактор из ворот выехал, да и газанул на мальчишку прямым ходом. Степа бросился ему наперерез, парнишку-то отбросил в сторону, а сам отскочить не сумел. Сбило его мотором да ещё и колесом придавило, а колесище-то у «Кировца» – ого – сам, небось, знашь. Всем заводом хоронили мы Степана Григорьевича. Настя тогда маленькая была, лет семи, а братишка её, Илюшка, и того меньше.

– У Насти брат есть? – удивился Окунь.

– Есть. Такой был сорванец-парень. Отец в гробу лежит, а он бегает, хохочет. Не понимал ещё ничего.

– А я и не знал.

Все замолчали, думая каждый о своём.

– Да чего ты знал? – нарушил тишину Костя. – Ты ведь только о себе и базаришь, в точку дядя Коля попал, – он отложил книгу, которую читал, и внимательно слушал их беседу. – А я ведь помню его, дядь Коль. Он тоже невысокий был, толстенький, и тоже весь в веснушках.

– Верно! – воскликнул дядя Коля, оглаживая усы. – Верно! А откуда ты его помнишь?

– А я, как с армии пришел, сначала устроился в сборочный, да больно уж у вас там хреново, не вздохнешь – конвейер!

– Во-во! Вам бы денег побольше, молодым-то, – забубнил дядя Коля. – А работать кто за вас будет? Мы, старики, перемрём, вы все с голоду подохнете!

– Не подохнем! Подумаешь, только вы и работаете, а мы – что, даром хлеб едим, что-ли? Я зарабатываю в механическом, между прочим, не меньше твоего! – Костя вскочил с кровати, забегал по палате.

– Вы не правы, милейший Николай Федорович, – возразил Иван Петрович. – Молодёжь у нас хорошая, но ведь в семье не без урода, есть всякие. Зря вы расстраиваетесь.

– Ага! В семье не без урода, а урод, выходит, я, да? – обрушился Костя на Ивана Петровича и ещё быстрее замерил ногами комнату.

– А-а-а... – дядя Коля махнул сердито рукой и сел на кровати Ты, Петрович, скрозь очки свои плохо видишь. Вот тебе пример, – он ткнул пальцем с чёрным избитым ногтем в сторону Окуня. – И одёжа на ём путёвая, и сыт, и обут, а учиться не хочет. Его Настя тормошит, а он, ну, ни в какую, нахлебник, одним словом. А ведь учеба – это его сегодняшняя работа. А деньги, небось, с матери на киношку да на дрыгалки свои, танцы-шманцы, вытрясывает! – дядя Коля рассвирепел, усы его встопорщились, как иглы у ежа.

– Вот он урод и есть, а я работаю, вка-лы-ва-ю! – Костя всё бегал по комнате.

– Нет, вы уж погодите, милейший Николай Федорович, – повысил голос Иван Петрович. – По одному частному случаю обо всей молодежи отрицательно судить нельзя, наша молодежь в целом хорошая!

Окунь отвернулся к стене. Он участия в спорах не принимал. Сначала сил не было думать о чём-то, а теперь он просто не знал, чью сторону принять. С одной стороны, не все же ребята бездельники, как говорит дядя Коля, хотя бы их класс взять. А с другой стороны – чем он сам, Васька Окунь, лучше бездельника? Действительно, школа – вроде работа его, а он работу свою выполняет плохо.

«А у Насти, как у меня, брат младший есть. И отца у них нет», – подумал он вдруг, рассматривая трещинки на стене, словно пытаясь прочесть там что-то важное для себя. Старики в палате объединились и сообща начали спорить с Костей, на Ваську больше не обращали внимания. А он лежал и думал: «Никому я не нужен оказался. Одна Настя, добрая душа, пожалела меня». И хотя глаза слегка защипало, в груди у юноши вновь разлилось незнаемое до сих пор тепло.

Светлана после уроков договорились с Настей сходить в кино. По дороге решили зайти к Веселовым. Они не спеша поднялись на третий этаж. Настя открыла дверь своим ключом, и еще не переступив порог, Светлана поняла, что у Веселовых гость: бренчали ложки о край чашек. Голос говорившего человека показался Светлане незнакомым, но Настя отчего-то смутилась. Услышав, что в прихожей кто-то есть, вышла мать Насти, Полина Егоровна, улыбчиво поздоровалась со Светланой, сообщила:

– Настя, а к тебе гость! – и улыбнулась чуть лукаво. – Да раздевайтесь живее, чай остынет.

Светлана прошла на кухню и увидела... Ваську Окуня. Вот уж кого-кого, а Ваську она никак не ожидала встретить в квартире Веселовых.

Был Васька стрижен под «нулевку», похудевший, глаза незнакомо серьёзные. Уши без его роскошной шевелюры смешно торчали. Эти розоватые уши от бьющего в окно солнечного луча рассмешили Светлану.

– Ну, чего таращишься? – спросил угрюмо Окунь. – Не узнала?

– Узнала, хотя ты почти неузнаваем, – фыркнула Светлана. – Чего обрился? В армию, вроде, рано...

– Новую жизнь начинаю, – важно изрёк Окунь. – Черт с ними, с волосами.

– Если мне не изменяет память, ты уже третий раз в этом году начинаешь новую жизнь, то рыжим становишься, то чёрным, – опять фыркнула Светлана без малейшего намека на улыбку. Очень ей не нравилось, что Окунь так по-хозяйски ведет себя за столом: уплетает за обе щеки варенье, сам себе чай наливает…

– Слушай, а ты зачем пришёл сюда? – сказала она враждебно.

– У тебя забыл спросить, – ощетинился Окунь, но вполне миролюбиво ответил: – Всё-таки надо проведать мною спасённую.

– Уж прямо и тобой.

– А кем? Все по лесу мотались, а она одна на лыжне сидела.

– Подумаешь, герой какой, – проворчала Светлана, понимая, однако, что зря так говорит. И вдруг, поражённая неожиданной догадкой, спросила. – Ты дурить ей голову задумал, да?

Окунь посмотрел недобро в её холодные глаза:

– А тебе что? Какое твоё дело?

– Я – её подруга.

– Зачем я к Насте пришел – не твоя печаль, не лезь не в своё дело!

– Это как раз моё дело, а Настя не по твоему нахальному носу!

Послышались шаги, в кухню вошла Настя, и Окунь с Рябининой замолчали, буравя друг друга злыми глазами. В кухне зазвенела неловкая тишина, слышно было, как тикали часы на руке у Окуня.

– Я  пойду, Настя! – звонко сказала Светлана.

Настенька хотела остановить подругу, но та лишь раздраженно махнула рукой и вышла. Настя проводила Светлану, печально смотрела, как та одевается, спросила тихо:

– Ты обиделась?

– Нет. Всё нормально, – и вышла из квартиры, крепко щёлкнув замком.

– Вы поругались? – спросила Настя у Окуня, вернувшись в кухню.

– Нет, только любезностями обменялись, – и не выдержал, запальчиво сказал: – Много на себя берёт твоя Рябинина, думает, что всем указывать может!

– Неправда, Вася. Она просто не любит тебя, а кого Светка не любит, тому она не будет улыбочки строить, а вот ради меня хоть что сделает, хоть в драку полезет. Потому что любит меня, а я – её, и она – моя лучшая подруга, и ты плохо говорить о ней не смей. А когда тебя выписали?

– Сегодня.

– Ну что же. Ты выздоровел. Моё комсомольское поручение выполнено, – произнесла Настя, не глядя на Окуня.

Тот округлил глаза:

– Так ты по поручению ко мне ходила?

– Ну, конечно, я ведь говорила тебе об этом, – ей стало душевно плохо: не скажешь же ему, что посещала его в больнице не только по поручению. Зачем? Все равно ничего между ними не будет.

Окунь ушёл, тихо прикрыв за собой дверь, а Настя сидела и плакала. Она смотрела в окно. Слёзы текли по лицу, капали в чашку с чаем, а Настя не вытирала их. Окунь вышел из подъезда, остановился на автобусной остановке, закурил. Настя смотрела на него из окна и плакала.

Окуня в школе встретили шумно. Одни подхихикивали над его новой стрижкой «а ля-лысый», как выразился Сенечка Ерошкин, другие смотрели на него удивительно: что ни говорите, а Окунь – молодец, не бросил Веселову в лесу.

Васька хмуро кивнул парням, прошёл к своему столу, бросил вяло «привет» Виктории Осиповой и сел рядом. Так уж получилось, что в самый первый день, как Виктория появилась в классе, Окунь занял это место. Сначала просто так, из нахального любопытства: а что сделает прекрасная незнакомка. Незнакомка улыбнулась, показав золотую коронку, притенила глаза длинными чёрными ресницами:

– В вашем классе не принята дружба девочек с мальчиками? – скосила она глаза на Герцева, пересевшего от неё к Оленькову.

– Принята, но это же Герцев, он у нас девушко-ненавистник. А я – нет, поэтому предлагаю верную руку, на которую можно опереться.

– Вообще-то у вашего Герцева руки, кажется, покрепче, – съехидничала новенькая, но Окунь не обратил на это внимания и спокойно закончил:

– ...и пламенное сердце, способное любить. Меня зовут Василий Окунь.

– Базиль? Прелестно, а я – Виктория, это значит -победительница.

– Вот и познакомились, – галантно склонил голову Окунь.

Оленьков, проходя мимо, бросил:

– Его ещё Рыбой зовут.

– Фи! – притворно надула губки Виктория. – Рыба – это уже не пылкое сердце.

Окунь со смехом ответил, что он холоден только к девам их класса, но Виточка, разумеется, не в счёт. И подумал: «А ты не такая уж и победительница, если Герцев к Оленькову сбёг».

И «закрутили» они любовь. Виктории было необходимо окружение поклонников и поклонниц – тоже. Она хорошо училась, была красивой и остроумной. Парни, как мотыльки, слетались на свет её красоты. Окунь только усмехался, когда Виктория «лапшу на уши вешала» простофилям вроде Чарышева, а в классе с легкой руки Рябининой её стали звать Инфантой. Окунь её не ревновал, ведь Виктория однажды призналась ему, когда он, прощаясь, поцеловал её в подъезде дома:

– Окунёк, это всё так себе, они, лопушки, даже и целоваться не умеют, это всё для развлечения...

– И я для развлечения?

– Ну, ты хоть целоваться умеешь, – усмехнулась Виктория, уходя от прямого ответа.

Как-то она спросила:

– А этот гладиатор ваш, Герцев, он ни с кем не ходит?

– Я же говорил, он вообще девчонок презирает. Да на кой он тебе сдался? Ничего у тебя с ним не выйдет, дело глухо, сколько девчонки ему записки пишут, а он – как пень.

– Ох, ты – не выйдет! Захочу – и выйдет, – и даже ножкой притопнула. – Захочу, и этот побежит за мной!

В тот день они не поссорились: Окунь крепче обнял девушку и поцеловал в мягкие губы, пахнущие помадой.

Поругались они, и серьезно, когда Герцев не пришёл к ней на новогоднюю вечеринку. Родителей Виктории не было дома, они уехали куда-то в отпуск. Осипова была дома одна, никто из приглашенных «бэшников» не пришел. Окунь оказался единственным гостем. Но ему, как Васька приметил, Виктория была не очень рада. И спросил:

– Что, не прибежал к тебе Герцев?

– Ох, отстань, надоел ты мне, – Виктория лениво пускала в потолок сигаретный дым.

– Надоел? – Окунь вскипел. – Это ты мне должна надоесть! Крутишься со всеми, как... – он выругался.

– А сам? Мало шляешься по кабакам?

– Так ведь я сейчас только с тобой, а ты и к Чарышеву липла, и к Серёжке Герцеву вяжешься!

– Да я хоть всё успеваю делать: и учиться, и любовь крутить, а ты? Двоешник несчастный!

Окуня это задело за живое: как целоваться, так с ним, а как для души, значит, пай-мальчика подавай? Злые, беспощадные слова обрушились на Викторию. Она сначала опешила, а потом выпалила:

– Да на что вы мне нужны, сосунки несчастные, и Герцев ваш, и ты! Вот! – она шикарным жестом выхватила откуда-то конверт, а из конверта фотографию, помахала этой фотографией перед носом Окуня. – Это жених мой! Сам еще как котёнок, а мне мораль читаешь! Какой от тебя толк? Тоже мне муж – объелся груш!

Лицо у Виктории стало некрасивым от злости, неприятным. Окунь на её тираду только головой покачал:

– Эх, и подлая ты! – неразборчив был Окунь в знакомствах, но не знал, что дремлет в нём чувство святого мужского братства, неписаный закон которого гласил: чужую невесту не тронь. – У тебя жених есть, а ты крутишься со всеми! – и он, схватив дублёнку и шапку, ушёл.

И вот он опять сел рядом с Викторией, привычно кивнул, словно расстались лишь вчера:

– Привет!

– Привет, Окунёк. Ой, какой же ты смешной стал, как новобранец! – ответила она без тени злости. – Ты не возражаешь, если здесь будет сидеть Витёк Сутеев?

– Хм... – Окунь покосился на Витку, ответил с иронией. – Вообще-то не возражаю, но Витёк Сутеев перетопчется, мне и здесь неплохо.

– Окунёк, что с тобой, ты весь в колючках. Я же не щука, проглотить тебя не хочу, давай лучше дружить, забудем прошлые обиды.

– Давай дружить, – охотно кивнул головой Окунь. – Но только в школе.

Осипова изумленно и растерянно смотрела на Окуня, и тот, усмехнувшись, сказал:

– Брось ты, Витка, глаза квадратные ставить, не нужен я тебе, как и другие парни, – и пропел, дурачась, слова песенки, услышанной от Фитиля. – «Мы с тобою случайно сошлись, и шутя, может быть, разойдемся». Здесь – моё законное место, так что и ты перетерпишь моё присутствие, а нет – сваливай за другую парту.

Виктория пожала плечами: мол, сиди здесь, если хочется, но её глаза загорелись интересом – к ним подходил Сутеев.

– Рыба, дело есть, – буркнул Витька Окуню. – Выйдем!

Окунь вышел вслед за Сутеевым в коридор.

Сутеев, самый высокий в классе парень, ожидал Василия, привалившись к стене.

– Ну, чего надо? – грубо спросил Окунь, хотя, конечно, догадывался, чего надо было Сутееву.

– Ты, Рыба, отваливай от Вики, делай поворот оверштаг! – Витька частенько сыпал морскими терминами, отчего его звали в классе Витька-мореход.

– Ты мне тут свои заумные словечки не высказывай, говори, чего надо!

– Перевожу: не лезь к Вике!

– Не понял. А ты тут при чём?

– Не лезь, и всё!

– Ты забыл, наверное, что я ходил с ней. – Окунь покачивался с пяток на носки. – Как я вдруг её брошу? Не солидно. Наша фирма такие веники не вяжет.

–Я тебе всё сказал, а то... – он глыбой навис над Окунем, сверля его злыми глазами.

– Побьёшь? – Василий рассмеялся: если бы знал Сутеев, что ему никакого дела нет до Виктории Осиповой, но позлить Сутеева хотелось, и Васька не отказал себе в этом удовольствии:

– Да Витка и сама со мной дружить хочет, а ты, дуролом, лезешь напролом. Хочешь, я пойду сейчас и при всех её поцелую! Хочешь? – и Окунь сделал шаг в сторону класса.

Сутеев молчал, ошарашенный.

– А это видел? – наконец, обрёл он дар речи и угрожающе показал кулак. – Ходули повыдёргиваю!

Окунь расхохотался ему в лицо:

– Это золото, Синдбад-мореход, не для тебя. Ты, Витенька, дерево по себе руби, – и Окунь, засунув руки в карманы брюк, направился в класс.

«Надо всем им доказать, – подумал он об одноклассниках, – что Окунь – есть Окунь». Но грустно ему было, невыносимо грустно. Всем чужой и ненужный. Даже Осиповой. И Настя тоже хороша, она, видите ли, комсомольское поручение выполняла, а зачем в душу лезла со своими разговорами? Нет, Окунь ещё им всем докажет, а что – он и сам не знал. Себе он уже доказал самое главное, понял за последнее время, что он – разгильдяй и балбес. А другим доказывать не надо, они это и так знают, вот и Настя не верит, а ему, оказывается, так нужно её доверие.

– Поговорили? – спросила Витка.

– Поговорили. Всё нормально, а ты думала, что драться из-за тебя будем?

– Ну и как? – глаза Виктории горели любопытством.

– Что – как? Неясно, что ли? Я – здесь, он – там, – показал он на Витьку. – Твой Синдбад-мореход угомонился.

После уроков Окунь повёл Осипову, подхватив под руку, к раздевалке, помог ей одеться, так, под руку, и на улицу вывел, до автобуса проводил, дождался её автобуса и... вежливо попрощался:

– До завтра, Вика. Завтра продолжим спектакль.

Осипова вошла в автобус, уверенная в том, что Окунь поедет её провожать, но Василий лишь приветливо помахал рукой и остался на остановке. Осипова со злостью прикусила губу, никак не думала, что Василий так легко от неё откажется.

– Настя, что с тобой? Ты какая-то сама не своя, – участливо спросила Светлана подругу, когда они возвращались из школы. Веселова вздохнула и ничего не ответила.

– Настя, а зачем к тебе Окунь приходил? – Светлана вовремя проглотила вертевшееся на языке Васькино прозвище – Рыба: она давно стала замечать, что подругу коробит, когда при ней так называют Окуня.

– Зачем? – печально откликнулась Настя. – Благодарил, что я к нему в больницу ходила.

– Скажешь тоже... Окунь – и благодарил. Нет, Настя, ты что-то скрываешь от меня.

– Ой, Светка, да не спрашивай ты меня ни о чём! – Настя была готова расплакаться.

Дома Светлана так и сяк прикидывала, отчего Настя расстроилась, и, наконец, придумала сущую нелепицу – Настя влюбилась в Окуня, который, как считала Светлана – мыльный пузырь, а не человек: сверху весь блестит, а ткни его – внутри пустота, только брызги разлетятся. Он очень не нравился Светлане, этот парень с холодной душой. И чтобы он вытворял над Настей такое же, как Инфанта с Чарышевым?! Нет, не бывать этому!

И Светлана решила на следующий день обо всем расспросить подругу и помочь ей, если она, Светлана, сумеет.

Но на следующий день случилось ЧП, и виноват во всем был Васька Окунь...

Окунь мыкался молчаливо по квартире.

Тесно ему и душно. Настроение – аховое, хоть плачь. «Черт бы побрал эту змейку, – ругал он сам себя. – И зачем только я ее купил». И купил ведь совершенно случайно. Шел мимо магазина детских игрушек, зашел со скуки, увидел деревянную змейку-игрушку, показалась она ему забавной, вот и купил для Валерки. Если бы он только знал, что потом будет...

А было вот что. Показал Окунь игрушку одноклассникам, они позабавлялись немного тем, что перепугали девчонок, а у страха, известно, глаза велики, так что визгу было предостаточно, пока они разобрались, что «нечто», извивающееся в руке Окуня – просто игрушка. И тут Игорь решил совершить рейд со змейкой в коридор, и в самых дверях – надо же было такому случиться! – столкнулся с Людмилой Владимировной. Она увидела в руках Оленькова змейку и бессильно привалилась к косяку, побледнела до синевы. А Оленьков остолбенело стоял напротив и машинально шевелил кистью руки, отчего змейка казалась живой.

Конечно, Людмила Владимировна решила, что это сделано назло ей, обо всём рассказала директору, и тот, естественно, пришёл в класс и спросил сурово, кто виноват в этом инциденте. Оленьков ответил, что он. И, само собой, получил хорошую взбучку от директора. А ребята, зная, что виноват Окунь, но попало-то Оленькову, вновь перестали разговаривать с Васькой.

Как теперь объяснить им, что нечаянно так получилось, что не хотел он уйти от наказания, просто растерялся и не успел сказать «я» вперёд Игоря. Как объяснить ребятам, что после уроков Окунь отправился к директору и всё рассказал Кузьме Петровичу, попросил, чтобы его, Окуня, наказали, а не Игоря Оленькова. Долгий был у них разговор. Окунь даже взмок от слов директора: сидел и чувствовал себя, как на расстреле, под прицельным взглядом сердитых глаз.

Как объяснить ребятам, что у Васьки в мозгах нечто вроде сдвига по фазе, что всё вокруг словно с ног на голову встало. Бывает, делаешь опыт, перекинешь случайно проводки с одной клеммы на соседнюю, и всё пойдёт крутиться в другую сторону. Так и у него, Васьки Окуня, всё стало шиворот навыворот: раньше стал бы переживать из-за такого пустяка, как эта распроклятая змейка? Конечно, нет! А теперь вот мается.

Окунь взял баян, подарок родителей в честь его поступления в музыкальную школу, пробежал пальцами по кнопкам. Из другой комнаты пришёл Валерка, сел рядом с братом.

– Вась, сыграй про Чебурашку.

Окунь начал играть, но так тоскливо, что Валерка спросил:

– Вась, ты почему такой невесёлый?

– Эх, Валерка, ничего ты ещё не понимаешь, – со вздохом взъерошил Васька белые братишкины кудряшки.

– А ты объясни, и я пойму, – серьёзно возразил Валерка.

В коридоре подал голос телефон, и Валерка, соскользнув с тахты – он любил первым брать трубку – помчался к телефону.

– Вась, это тебя спрашивают! – крикнул Валерка из коридора.

Окунь взял телефонную трубку, тёплую от ладошки брата, услышал приглушенный голос:

– Рыба, привет!

– Привет. А кто это?

– Рыба, у тебя позднее зажигание! Это я, Чарышев!

– Чего звякаешь?

– Рыба, пошли в кабак, – предложил Чарышев. – Выходной всё-таки!

– В какой кабак?

– Какой, какой... – ворчливо передразнил его Чарышев. – В бардель, в какой же ещё! – он имел в виду пивной бар.

– Нет, не хочу, – отказался Окунь от приглашения. В другое время пошел бы, а сегодня ему не хотелось. Удивился только, почему Чарышев звонит, раньше он в такие заведения не ходил.

– Грошей, что ли, нет? – не отставал Колька. – У меня есть червонец, да Игорь подкинет.

– Оленьков?

– Игорь Воронин, ну Одуванчик. Он вообще-то побазарить с тобой хотел, пойдём, Рыба, – в голосе Чарышева была просьба.

– Сказал же – не пойду! А ты бы подальше держался от Одуванчика, тоже мне – друга нашёл.

Окуню показалось, что Чарышев жалобно вздохнул, но ответил, однако, грубо:

– Не твоё дело! Вспомни про Фитиля. Праведника корчишь?

– Иди ты... лесом! – Окунь бросил трубку на рычаги, вернулся в свою комнату.

Валерка явился следом, попросил разрешения сбегать за почтой, получив, мигом исчез. Он принёс вместе с газетами письмо. Адрес на конверте был написан незнакомым почерком. Ни у одного из его приятелей не имелось таких угловатых закорючек, а Осипова писала каллиграфически.

Окунь разорвал конверт, вытащил открытку, повертел в руках: «Вася, поздравляю тебя с днём рождения. Желаю тебе всего хорошего». И все. Ни дальнейших пожеланий, ни подписи. Кто бы мог это прислать, кто может знать, когда у него день рождения? В их классе было принято каждого поздравлять с днём рождения, но про него, конечно, забудут, так он всем опротивел. В прошлом году ведь тоже забыли. От этой мысли Окуню стало совсем худо...

Пришёл Валерка, пожаловался:

– Вась, мне скучно. Можно к тебе?

Окунь кивнул. Валерка зацарапался через него к стене на тахту, прижался легким теплым телом к брату. Окунь обнял его, притянул к себе покрепче.

Братья дружили между собой, хотя разница в возрасте была значительной. Но самое интересное в том, что они родились в один день – двадцатого февраля. Васька любил братишку за то, что он такой ласковый, как котенок, а может быть и потому, что Валерка какой-то беззащитный, худенький, с синевой под глазами, бледнощёкий... И если вдуматься хорошенько, то выходило, что Окунь любил на всем белом свете одного Валерку, этого большеглазого мальчишку, своего братишку младшего. И вот завтра у него, как и у Васьки, день рождения, а он, балда, забыл брату купить подарок.

– Валер, давай уедем куда-нибудь вместе, – сказал Окунь, ероша волосы брата.

– А мама? – сдвинув светлые, почти неприметные бровки, ответил Валерка. – Как она одна будет без нас?

– Да, как же она будет одна, – грустно согласился Окунь, поражённый таким взрослым рассуждениям Валерки. Он впервые, пожалуй, подумал, что младший брат, наверное, не одобряет его грубости по отношению к матери, но молчит.

– Эй, парень, а ведь тебе спать давно пора! – воскликнул

Окунь, услышав за стеной позывные вечерней телепередачи для детей. – Вон уже «Спокойной ночи, малыши», а ты не спишь.

Валерка резво соскочил с тахты, поскакал козленком включать телевизор. Затем Васька напоил брата молоком, заставил умыться и вычистить зубы и отправил спать. Валерка потерся щекой о его руку и попросил:

– Вась, можно я с тобой лягу? – и признался застенчиво. – Я боюсь один.

– Эх ты! Мужик, а боишься. Ладно, ложись, – разрешил он брату, и Валерка тут же юркнул под одеяло в постель Василия.

Ваське неохота было учить домашние задания, и он тоже разделся, улёгся в кровать. Валерка забился ему под руку, от него веяло теплом. Окунь повернулся лицом к брату и приказал:

– Спи давай!

– А расскажи сказку!

– Что? Какую ещё сказку? – удивился Окунь.

– А мама мне всегда рассказывает!

– Разбаловала тебя мама. Не знаю я никаких сказок! Спи!

– А мама знает много сказок, – надул обидчиво губы братишка.

– Ну, мама у нас... умная... она всё знает, – с трудом выдавил из себя Окунь. – Спи!

– А хочешь, я тебе расскажу?

– Расскажи.

Валерка поворочался, устраиваясь удобнее, свернулся клубочком.

– Ну вот. Жили-были лиса и журавель. Пришла лиса в гости к журавлю, он налил ей молока и говорит: «Пей, кумушка, молочко». Лиса попробовала, а это оказался кефир. Ну вот. Потом лиса позвала к себе в гости журавля. Я, говорит, пирожками с мясом тебя угощу. Съел журавель пирожок, а он вовсе с капустой, а не с мясом оказался.

– Ну и сказка, – засмеялся тихонько Окунь. – Кто тебе рассказал?

– Сам придумал! – гордо ответил Валерка, отвернулся к стене и вскоре засопел простуженным носом.

Окунь долго ворочался, никак не мог уснуть. Думал о себе, о Валерке, о матери. Вспоминал свою единственную поездку к отцу. Отец очень обрадовался, увидев на пороге своей квартиры Василия, закричал вглубь комнат:

– Клара! Посмотри, кто к нам приехал!

В прихожую выплыла, именно выплыла, а не вышла невысокая женщина с распущенными по плечам волосами. И в Окуне в тот момент словно включилась какая-то аппаратура с синхронным изображением на экране, где на одной половине отец, и эта Клара, а на другой – мать и... тоже отец.

Клара стояла перед ним вялая и, похоже, ко всему безразличная. Выглядела она старше своих лет, а ведь она, как сказал потом отец, была моложе матери на десять лет. А рядом незримо присутствовала Вера Ивановна, натянутая, как струна, с гордо вскинутой головой, разлётистыми бровями, светлыми строгими глазами. Они могли быть сердитыми, и даже очень, грустными, весёлыми, но никогда не были равнодушными. А Клара скользнула по Ваське безразличным взглядом и удалилась.

Отец тут же увял, огоньки радости погасли в его глазах, и Окунь похвалил себя мысленно, что догадался оставить чемодан в камере хранения на вокзале. Остаться в этом доме он уже не хотел.

Отец и сын сидели на кухне, отделанной серебристо-голубым пластиком. Шкафы, стол и три табурета – все было новеньким, недавно купленным. Отец, угадав мысли Васьки, произнёс после долгого молчания:

– Мы квартиру новую получили полгода назад. Мебель приобрели. Я договорился, мне в магазине спальный гарнитурчик оставили, хочешь, покажу?

Окунь отрицательно покачал головой, разглядывая отца в упор, не мигая. Отец, видимо, чувствовал себя неуютно под его взглядом, начал рассказывать, как доставал кухонный гарнитур... Окунь плохо слушал его: перед глазами по-прежнему стоял экран, перечёркнутый жирной чертой. Так и жизнь отца разделилась на две половинки: жизнь с ними, и жизнь сейчас.

Отец сидел перед ним немного обрюзгший, живот выпирал из-под брючного ремня, волосы уже сильно седые на висках, а взгляд по-прежнему самоуверенный, вот только не смотрел он прямо на Ваську, всё норовил в сторону глаза отвести.

Перед Васькой стояла нетронутая тарелка борща, и хотя очень хотелось есть, Васька ни к чему на столе не притрагивался. Не мог почему-то заставить себя взять хотя бы ломтик хлеба. Отец сам торопливо накрыл на стол, его новая жена так больше и не показалась, зато их сын Андрей, а значит, брат Васьки, так и вился под ногами, лез к сыру и колбасе, пока отец не щёлкнул его по рукам. Мальчишка заныл, побежал к матери, быстро вернулся и позвал отца. Отец пришел обратно злой. Окунь подумал, что Валерка никогда не позволил бы себе так себя вести: лезть к взрослым, жаловаться – мать держала их в строгости, и то, что Васька частенько поступал вопреки её словам, это не её вина.

Отец наполнил рюмки коньяком, что привёз с собой Васька, сам еле пригубил, зато Васька подливал да подливал коньяк себе в рюмку, не обращая внимания на то, что отец смотрит неодобрительно, и вскоре сильно захмелел. Отец много говорил. Рассказывал о своей работе, о семье, о том, как он занят. В голове Окуня  шумело, он плохо воспринимал рассказ отца. А тот вдруг спросил:

– Как вы там, как мама? – и было видно, что нелегко ему это далось.

– Мы? Мама? Всё о'кей! А ты как думал? Думал, погибнем без тебя?